– Какие же у Вас красивые глаза, – восхищалась Коко, провожая Дариана до двери.
– Хах, спасибо! – улыбался до ушей Риордан.
– Хватит тешить его самолюбие, – недовольно бурчала я, опершись плечом о косяк дверного проёма, ведущего на кухню.
– Обязательно приходите к нам ещё, – продолжала рассыпаться в комплиментах Коко.
– Вот ещё! – продолжала возмущаться я, уже поджигая свою недокуренную прежде сигарету.
– Нет, серьёзно, – пожав руку Дариана, звучно произнесла Нат. – Можешь к нам заглядывать почаще.
– Вы вообще меня слышите? – недовольно сдвинула брови я, выпустив струйку дыма изо рта и обняв себя левой рукой, всё ещё продолжая опираться плечом о косяк дверного проёма. – Он сюда больше не придёт.
Коко сразу же захотела мне что-то возразить, как вдруг в дверь раздался звонок. Мы все мгновенно замерли – даже дым сигареты прекратил движение в воздухе…
Звонок повторился.
– Половина двенадцатого, – нахмурившись, заметила я.
– Я открою, – не без напряжения в голосе вызвалась Нат и, сделав шаг влево от Дариана, протянула руку к дверной ручке.
Резко распахнув дверь, Нат с облегчением выдохнула, что могло бы позволить мне расслабиться, если бы я не сосредоточилась на внезапно шокированном выражении лица Дариана.
– Таша, это к тебе, – без единой нотки беспокойства в голосе, произнесла Нат.
– Кто? – всё ещё не в силах оторвать напряжённого взгляда от ошарашенного Дариана, смотрящего за порог, спросила я.
– Миша, – коротко ответила Нат.
Как только всё стало понятно, я с облегчением выдохнула и, отстранившись от дверного косяка, направилась к выходу. Сняв свою куртку с вешалки и набросив её на плечи, я вышла на улицу и, спустя несколько шагов, обернулась. Всё ещё прощающийся с Коко и Нат Дариан вышел за мной следом.
Дойдя до края газона, я резко остановилась и врезалась взглядом в сестру.
– Чего тебе? – холодно спросила я, злясь на неё за то, что она во второй раз за всю свою жизнь решила объявиться на моём пороге, и оба раза так неудачно совершила именно сегодня.
Миша залезла в задний карман своих потёртых джинс, висящих на ней словно на палке, и вынула из него смятый полиэтиленовый пакет.
– Здесь ровно пятьсот долларов, – сунув пакет мне в руки, сухо произнесла она, стуча зубами из-за резко упавшей на улице температуры. Тощая, с залегшими тенями под глазами, она едва не качалась от холода, кутаясь в длинные рукава своей старой, местами прохудившейся вязаной кофты.
– Ты накопила, не смотря на свою зависимость? – не выпуская сигарету из зубов, приподняла брови я, произнеся эти слова так задумчиво, словно случайно выронила их из своего подсознания.
– Это ничего не значит, – обняв себя руками, чтобы хоть как-нибудь согреться, произнесла сестра, после чего криво ухмыльнулась. – Даже не надейся на то, что меня можно спасти. Нельзя. Я этого не хочу. А деньги возьми. Я их долго собирала, копаясь в мусорных баках в поисках пустых бутылок и откладывая понемногу с захудалой зарплаты дворника, большую часть до копейки тратя на клей или дешёвое вино. Я могла бы накопить для Мии больше, будь я сильнее… Будь я сильнее, я могла бы родить её здоровой и вам не пришлось бы сейчас собирать ей на операцию, – судорожно хихикнула Миша, что показалось мне немного безумным. – Твой? – она кивнула куда-то вбок, и, переведя туда взгляд, я увидела Дариана, стоящего на тротуаре возле своего огромного чёрного мерседеса в каких-то двадцати метрах от нас. – Красавчик… – сделав шаг назад, в сторону своего гаража, одобрительно кивнула головой Миша. – Отличный танк, – добавила она, не уточнив, имеет ли она ввиду Дариана, или его машину.
Положив смятый пакет во внутренний карман куртки, я уже хотела сдвинуться с места, как вдруг Миша, остановившись посреди дороги, обернулась и, подняв над своей головой два средних пальца, прокричала так громко, что её голос трещащим эхом прокатился по прохладному ночному воздуху: “Мы сдохнем вместе!.. Ты и я!..”.
Прокричав эти слова, она резко развернулась и преспокойно продолжила свой путь к гаражу.
Идиотка! Она всегда умела заставить меня ненавидеть себя, её, стоящего рядом случайного зрителя – да кого угодно! Специально ведь выставила меня сейчас дурой перед Дарианом!..
Тяжело выдохнув, я сделала очередную глубокую затяжку, после чего уверенно развернулась и направилась к “танку”.
– Она твоя копия, – как-то слишком сурово-задумчиво произнес Дариан, когда я остановилась в двух шагах от него.
– Она моя сестра, – заставив себя вытащить сигарету изо рта, произнесла я. – Близняшка.
Дариан смотрел на меня сверху вниз, буквально просверливая своим подозрительным взглядом насквозь. Он верил в то, что Миша моя близняшка, и одновременно не верил в то, что подобное возможно. Он был шокирован. Я понимала почему.
Я хотела сделать ещё одну затяжку и уже поднесла сигарету к губам, но Дариан вдруг словил мою ладонь буквально на лету и перенял своими пальцами из моих дотлевающий окурок.
– Прекрати курить, – всё ещё не меняя выражения своего лица, со сдвинутыми бровями, произнёс он.
– Чем мотивируешь? – едва уловимо приподняла брови я.
– С курящей девушкой неприятно целоваться, – невозмутимо ответил он, после чего вдруг приподнял моё лицо за подбородок и поцеловал меня во всё ещё пылающую нижнюю губу. Я впервые позволила ему поцеловать себя зная, что поцелуй не будет являться прелюдией. Просто не хотела портить его эксперимент.
Мы целовались не меньше десяти секунд, после чего я слегка отстранилась, освободив свой подбородок из его руки.
– Сильно неприятно? – почему-то как-то слишком тихо поинтересовалась я, с едва уловимым любопытством заглянув в действительно большие, как недавно заметила Коко, глаза Риордана. Я не ожидала получить в ответ молчание, но получила именно его. Сделав глубокий вдох, Дариан развернулся и, открыв водительскую дверь, просто вошёл в свой мерседес. Не желая становиться девушкой, провожающей томным взглядом парня на большом тонированном автомобиле, я развернулась и, поёжившись от ночного холода, уверенным шагом направилась в сторону дома.
Мы забыли попросить Дариана вернуть на место опрокинутый Картером шкаф, а самим нам с этим, как вскоре выяснилось, было не справиться, поэтому я, закрыв в спальне окно снаружи и забрав подушку с одеялом, решила провести эту ночь на диване в гостиной.
Утром мы позвали Руперта, который, не без помощи проходящего мимо Генри, поднял и установил шкаф в метре от его прежнего места. Мужчины около десяти минут недоумевали, каким образом тяжёлый платяной шкаф при таком весе вообще мог упасть, после чего констатировали, что несколько досок в полу на месте его падения проломлены безвозвратно и без их замены мне не обойтись, в то время как вмятина в стене оказалась некатастрофичной.
Пришлось ехать в магазин стройматериалов, выбирать и покупать доски… В общем и целом в итоге мы втроём провозились с ремонтными работами, включая выравнивание вмятины в стене, где-то около пяти часов. Руперт ушёл сразу по завершению работы, желая поскорее вернуться к Пени и детям, Нат ретировалась следом за ним, на встречу с подругами по университету, а Коко ушла за час до завершения косметического ремонта, так что компанию к чаю согласился составить мне только Генри. Он рассказал мне о том, что Элизабет регулярно названивала ему, из-за чего он на прошлой неделе сменил номер своего телефона, и о том, что он стал больше времени проводить с Жасмин и Мией… Уже наблюдая за тем, как Генри уходит в сторону родительского дома, я обратила внимание на то, что его шаг стал легче, словно он свалил гору со своих плеч и теперь расправил их в свободном полёте. На это было откровенно приятно смотреть.
Часы показывали начало седьмого, и я знала, что мне остаётся провести вечер пятницы за просмотром футбола, на который я подсела и подсадила Нат с Коко благодаря Риорданам и виртуозной игре капитана любимой команды Робина Робинсона, но меня впервые это не устроило. Недолго думая, я зашла на кухню, отрезала от сладкого пирога Коко два огромных куска и, положив их на древнюю, потрескавшуюся и невероятно тяжёлую для своего размера тарелку сгущённого цвета, надела свою старую тяжеловесную куртку, часом ранее найденную в куче вывалившейся из шкафа одежды, после чего с облегчением вышла на улицу.
Когда я вошла во двор Олафа Гутмана, по-осеннему холодный дождь, выпадающий из густых свинцовых облаков, только начинал накрапывать. Я нажала на звонок всего один раз, следующие три минуты не сделав ни единой попытки повторного нажатия. Я знала, что одного раза более чем достаточно, что меня услышали и мне просто нужно дождаться.
Посмотрев на свои наручные часы, я отметила, что пошла уже четвёртая минута молчания и, засунув руку в карман куртки, второй всё ещё держа перед собой тяжёлую тарелку с двумя кусками пирога Коко, терпеливо продолжила сверлить взглядом выцветшую дверь. Когда-то она была белоснежной, но теперь посерела и местами краска на ней начала трескаться, но не смотря на это она всё ещё выглядела ухоженной. Именно об этом я, сдвинув брови, думала, когда дверь передо мной аккуратно отворилась.
– Я пришла узнать, что в коробке, – коротко и тихо произнесла я вместо приветствия, слегка поведя тарелкой в своей руке. В ответ мистер Гутман лишь едва уловимо кивнул головой, после чего пропустил меня внутрь своих пустых комнат-лабиринтов.
Мы расположились в той же комнате, в которую недавно я помогала мистеру Гутману затащить одну из его тяжёлых картонных коробок. На улице, из-за налетевших с севера туч, совсем потемнело, но вместо того, чтобы включить свет, мистер Гутман зажег широкую восковую свечу и вставил её в старый, от времени начинающий ржаветь у основания ручки фонарь. Поставив его на стол, расположенный у стены напротив окна, мистер Гутман пригласил меня немым жестом руки присесть на стул, после чего я заметила на столе странный массивный агрегат, своим изогнутым носиком с маховиком на нём отдаленно напоминающий чайник.
Когда мистер Гутман перевернул две из пяти пиал, стоящих впритык к стене, и, открутив краник на странном агрегате, начал поочерёдно разливать из него кипяток, я поняла, что моя догадка относительно происхождения данного аппарата не далека от правды.
– Прежде никогда не видела самоваров? – таким вопросом решил оборвать наше молчание мистер Гутман, наверняка заметивший мою заинтересованность чудаковатым устройством.
– Нет, – повела бровью я.
– Странно. У тебя ведь русские корни?
В ответ я с удивлением посмотрела на собеседника – подобную информацию в нашем городе едва ли мог кто-нибудь знать.
– Удивляешься, что я знаю о том, что Амелия, твоя прабабка, дочь русских князей-беженцев?.. – тяжело выдохнув, мистер Гутман не спеша, словно в замедленной плёнке, опустился на стул. – Не удивляйся. Я младше неё на тридцать лет, но при этом я старше тебя на сорок. Я знаю о многом, что было до твоего появления на этой улице, и о многом, что было после… Нужно помнить свои корни… Нужно помнить… – задумчиво повторил мистер Гутман, взяв в руки пиалу. – Наши фамилии звучали в пространстве этого мира задолго до нашего появления в нём. Это то, что нам досталось от наших предшественников. Моя фамилия состоит из двух частей: “гут”, что значит “хороший”, и “ман”, что означает “человек”… Боюсь, я подвёл своих предков.
– Вы плохой человек? – вздёрнула брови я, продолжая водить кончиком указательного пальца по своей пиале, стоящей напротив меня на узорчатом блюдце.
Прислонившись спиной к стене, я машинально начала прислушиваться к мерному дыханию собеседника и острым, косым каплям дождя, врезающимся в тихо дребезжащее окно. Наши голоса были тихими и какими-то надломленными, отчего слышать их было так же уютно, как, например, слушать завывание ветра под крышей, при этом согревая своё дрожащее тело под тонкой шерстью шотландского пледа.
– Для того, чтобы быть хорошим человеком, нужно быть полезным другим людям, – уверенно произнёс свой ответ мне мистер Гутман. – Я же бóльшую часть своей жизни провёл в этих стенах, за долгие годы не сделав никому ничего хорошего.
– Но вы не делали и плохого, – заметила я.
– Разве эгоизм – это не худшее зло? Прародитель всего плохого на этой грешной земле, – задумчиво добавил мужчина.
– Эгоизм? – я посмотрела на собеседника.
– Да, – сосредоточенно смотря куда-то мимо меня, отозвался мистер Гутман. – Когда ты перестаёшь пользоваться даром своей жизни, ты отрекаешься от служения ближним, а это ничто иное, как эгоизм.
– Что значит “перестаёшь пользоваться даром своей жизни”? – в раздумье сдвинула брови я.
– С тобой что-то случается, какой-нибудь надлом, который, как бы ты не хотел и не старался, никогда уже не сможет срастись, и ты почему-то решаешь, что в твоей жизни нет больше смысла. Забываешь, что смысл жить есть всегда.
– И в чём, по-вашему, заключается смысл человеческой жизни?
– Служение ближнему.
– А что, если из тебя плохой слуга?
– Мы все слуги. Вопрос лишь в том, какому господину мы служим. Чёрному или Белому? В этом вопросе Серого нет. Третьего не дано.
Мы замолчали и промолчали очень долго.
Иметь право носить память предков… В первый день своего восемнадцатилетия я подала заявление на смену фамилии. Этот шаг не решал всех моих проблем (он вообще не был способен что-либо исправить из моего прошлого), но я надеялась на то, что в будущем он поможет мне избежать новых неприятностей. Я приняла это решение в новогоднюю ночь. Тогда я решила, что после того, как я закончу школу и уеду в большой город, больше никто и никогда не узнает о том, что я Таша Грэхэм – та самая девочка с “гнильцой” из “испорченной” семьи. Я взяла фамилию человека, которого любила больше своей жизни, чтобы раз и навсегда очертить линию между мной и старшим братом, променявшим семью на проституцию, между мной и сестрой-близняшкой, променявшей семью на наркотики и выпивку, между мной и семьёй, существование которой однажды раз и навсегда оборвалось. На самом деле я безумно любила свою старую фамилию, доставшуюся мне от отца, а ему от его отца, тому от деда, а деду от прадеда… Но однажды внезапно пришедшая ко мне среди ночи идея взять девичью фамилию моей матери, запылала в моей грудной клетке необузданным пожаром. Я стала Ташей Палмер. Словно ближе к маме, к её небу, и дальше от того, что творили здесь, на земле, наши родные.
– Ты не живёшь, верно? – неожиданно, спустя десять минут молчания, вдруг спросил мистер Гутман, и от его внезапного вопроса по моему телу мгновенно пробежали невидимые мурашки. – То, что произошло с твоей мамой и братьями, произвело в тебе надлом… Десять лет – это слишком много для человеческой жизни и ещё больше для её смерти.
Когда мистер Гутман замолчал, так же неожиданно резко, как и заговорил, я уже успела превратиться в “ежа”, неспособного на поддержание конструктивного диалога. Это была запретная тема. Её нельзя было обсуждать, тем более со мной. За моей спиной – возможно. Но не со мной.
– Я был женат, – вдруг неожиданно перешёл на другую, очевидно чрезмерно личную для него тему мистер Гутман, по-видимому уловив значение морщины на моём лбу, протянувшейся вверх от переносицы. – Это было давным-давно. В моём браке с той женщиной родилась очень маленькая и очень красивая девочка… Тиффани. Двадцать пять лет назад женщина, произведшая на свет это чудо, ушла к другому мужчине, потому что финансовый аналитик тогда, как, должно быть, и сейчас, зарабатывал значительно больше художника. Она забрала с собой мою двухлетнюю дочь… Я позволил ей забрать, хотя моё сердце и обливалось кровью. Спустя год Тиффани умерла… – мистер Гутман замолчал, и я, почувствовав колючий ком в горле, подумала, что очередное наше молчание на сей раз продлиться дольше обычного, но мистер Гутман неожиданно продолжил. – В последствии у той женщины родились ещё две дочери, она не уходила от их отца и эти девочки, с течением времени, выросли во взрослых женщин. Она просто продолжила жить дальше. Я же не смог. Закрылся в панцире и покрылся чешуёй. С тех времён ни разу не дал себе ни единого шанса продолжить жить нормальной, полноценной жизнью. Это моя трагедия. Я имею ввиду не уход Тиффани обратно на небеса, откуда она была послана мне на два, слишком коротких, года, – внезапно решил пояснить мистер Гутман, и его слова откровенно удивили меня, и даже заставили поднять на него свой взгляд. – Моя трагедия заключается в том, что я так и не сумел поблагодарить небеса за ангела, которого они мне однажды послали. Вместо благодарности, после возвращения ангела на небеса, я решил умереть. Неблагодарный… Едва ли Тиффани сможет простить меня за мою смерть, длиною в человеческую жизнь. Двадцать четыре года смерти. Это на четырнадцать лет больше твоей.
Я замерла. Мистер Гутман вовсе не сменил тему, как мне это показалось тремя минутами ранее. Наши жизни… Наши смерти были одной цельной темой, о которой художник молчал глубже и дольше меня. Ровно на четырнадцать лет дольше…
Я больше не была “ежом”. Я больше не была никем. Я снова стала Ташей. Палмер.
– Вы что-то хотите мне сказать? – спокойно спросила я, продолжая вглядываться в сгущающиеся за окном сумерки.
– Не мешай себе жить. Десятилетие – это много, но когда это число умножится на две целых четыре десятых, ты поймёшь, что умерла не потому, что тебя убили, а потому, что ты убила себя сама.