Семья Стражински, помимо пристрастия ко всем известным современной науке видам алкоголя, была помешана на смерти. Как только кто-то из знакомых умирал, все самые омерзительные и кровавые обстоятельства смерти препарировались и детально обсуждались в течение долгих дней, особенно если умерший состоял в довольно объемном списке людей, которых моя семья считала дерьмом и отбросами.
Словно зависимая от Смерти, София была одержима похоронами. Она ходила на похороны не только тех, кого знала, но и на похороны людей, абсолютно ей неизвестных. В церкви она рыдала вместе с остальными скорбящими, а потом шла на поминки и приносила домой столько еды с поминального стола, сколько влезало в ее объемистую ручную сумку. Она говорила, что такая еда особенно нравилась ей, потому что она была свежей, ведь никто не будет усугублять горе скорбящих, подсовывая им несвежие и дешевые продукты для поминального стола. Однако я думаю, что Софии просто нравилась идея умыкнуть что-нибудь с тарелки самой Смерти.
Моя очередь познакомиться с похоронами подошла в день, когда отец взял меня на поминальную службу по случаю смерти мальчика моего возраста. Он играл в каньоне для добычи гравия и задохнулся после обвала. Отец не знал ни мальчика, ни кого-либо из его семьи, но это не остановило его, и он долго кружил по улицам на машине, пока наконец не нашел нужный адрес из объявления в газете. Он хотел, чтобы я посмотрел на мертвого мальчика в гробу, словно на предупреждение о том, что ни в коем случае нельзя играть в каньонах для добычи гравия.
Надо сказать, что планов играть в каньонах с гравием у меня не было.
Впрочем, и самих каньонов в радиусе десяти миль от нашего дома тоже не наблюдалось.
Но было важно показать мне, чем все может закончиться, если я, возможно, задумаю поехать через весь город, чтобы поиграть в каньоне. И вот я смотрел на гроб, цветы, на церковь, полную скорбящих людей. Моей бабки не было среди них. Полагаю, в тот день где-то проходили более богатые похороны, где подавалась еда получше. Я видел мертвеца первый раз в жизни: неподвижное тело манекена, бледные щеки, слишком очевидно подкрашенные косметикой, – все это не оставило у меня сильного впечатления, я не был знаком с мальчиком в гробу и был слишком мал, чтобы понимать что-то о смерти.
Понимание того, что такое смерть, пришло чрез несколько месяцев спустя, когда совершенно неожиданно в возрасте пятидесяти трех лет умер Виктор Рафаэль Рахвальски.
Попрощаться с умершим пришло множество знавших и любивших его людей. На этот раз горе и плач моей бабушки были искренними, она не притворялась, не старалась привлечь к себе внимание и не думала о пирогах с поминального стола. В определенный момент она настолько обезумела от горя, что разорвала на себе одежду и рухнула на пол. Пока все занимались бабушкой, я, так и не понимавший ничего о смерти, подошел к открытому гробу. Мне никак не могло прийти в голову, что мой друг пан Рафаэль там делал. Ведь нужно было рисовать, а потом идти за мороженым на угол улицы и тянуть на веревке мою голубую педальную машину. Я протянул руку и дотронулся до манжеты рукава умершего.
– Пан Рафаэль, вставайте, нам надо идти.
Кто-то вскрикнул за моей спиной. Отец в смущении быстро оттолкнул меня от гроба, а бабушка снова упала в обморок.
А пан Рафаэль безучастно лежал в гробу.
Позже я стоял в дальнем углу комнаты и смотрел, как гроб закрыли крышкой и погрузили в катафалк, чтобы отвезти на кладбище. Я помахал рукой вслед похоронной процессии.
Проходили дни, и я постепенно начинал понимать, что больше никогда не увижу пана Рафаэля. Моего друга больше не было рядом, остались одни только монстры.
На этом Год Смерти для меня не закончился.
ПРОХОДИЛИ ДНИ, И Я ПОСТЕПЕННО НАЧИНАЛ ПОНИМАТЬ, ЧТО БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ УВИЖУ ПАНА РАФАЭЛЯ. МОЕГО ДРУГА БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО РЯДОМ, ОСТАЛИСЬ ОДНИ ТОЛЬКО МОНСТРЫ.
Однажды холодным ветреным днем София взяла мать и меня на кладбище на ежегодное паломничество к могиле ее первенца. В руках она несла белый пенопластовый крест, украшенный красными и голубыми цветами. София уверенно шла по кладбищу к квадратной мраморной надгробной плите, выделявшейся на фоне зеленой травы. Подойдя к могиле, она перекрестилась, нагнулась и положила на землю венок.
Закончив молитву и перекрестившись еще раз, она притянула меня к себе, указала на надгробие и спросила:
– Ты знаешь, что здесь написано?
Конечно же, я знал. Мне только что исполнилось шесть лет, и, как большинство детей, я перво-наперво выучил, как пишется мое имя.
Надпись на мраморной плите гласила: Джозеф Стражински.
– Это твое имя, – сказала бабка. – Это ты.
Я не помню ничего, что происходило потом, вплоть до момента, когда мы вернулись домой. Предполагаю, что некая часть моего сознания поставила прочные перегородки, как бы надежно отделив меня от мыслей о том, что значат слова «Это ты лежишь там, в земле».
Однако с того самого дня я глубоко осознал собственную смертность. Я понял, что существую на этом свете кратчайший промежуток времени, всего лишь миг, и что я должен использовать это время наилучшим образом. Я понял, что должен сделать хоть что-то со своей жизнью.
Через несколько дней утром я встал с кровати и вышел в гостиную, где меня уже ждали родители. Отца только что выгнали с очередной работы, но в этом не было ничего необычного. Необычным было то, что он сказал.
– Мы переезжаем в Калифорнию.