День, который стал точкой отсчета, я помню в мельчайших подробностях, хотя прошло уже больше трех лет. Он выжжен у меня в мозгу, отпечатался так ярко, что в памяти осталось каждое слово, каждый незначительный штрих. Например, помню, что на Асе было бежевое платье с красными цветами и широким поясом, и она была записана на коррекцию бровей в шесть вечера.
На работу я пришла, как обычно, чуть раньше девяти. Могла бы и вовсе не приходить: была пятница, как раз накануне мы сдали в типографию очередной номер Журнала, и я разрешила творческой группе взять выходной.
Хотя Саша Мухин, наш дизайнер-верстальщик, все равно нарисуется ближе к обеду: его никакими силами дома не удержать. У Саши недавно родился сын, и по этому случаю приехала пожить тёща из Елабуги. Он жаловался, что ночью орёт младенец, а днем – мать жены. Так что лишний выходной Мухину не нужен. Подозреваю, что Саша врал жене, будто субботы у нас с недавних пор тоже рабочие.
Редакция располагалась в центре города. Жалко, что окна во двор: если бы они выходили на другую сторону, мы бы видели реку Казанку и новую красивую набережную на другом берегу.
Отдельного кабинета у меня не было. Почти все сотрудники Журнала сидели в одной большой комнате. Прежде это были три кабинета, но потом межкомнатные перегородки снесли, и получился, как любила говорить корректор Валя, муравейник: Ася – секретарша и специалист по подписке, Саша, трое журналистов, сама Валя, которая приходит несколько раз в месяц, и я. Когда Валентина заговаривала про муравейник, Ася холодно поправляла: «творческая группа» и поджимала губы – что за глупые ассоциации с насекомыми?
Рядом – бухгалтерия и кабинет для сотрудников коммерческой службы. Их трое, включая коммерческого директора. Все, кто имеет непосредственное отношение к финансам, размещаются отдельно от нашего творческого муравейника, потому что денежные расчеты и продажа журнальных полос клиентам – процесс почти интимный, не для посторонних глаз и ушей.
Рекламщики – это особая каста. Они ловкие и зубастые, но иначе в их профессии нельзя. Мягкий, бесхитростный рекламный агент – плохой агент. Поглядывают они на остальных чуточку свысока, потому что приносят изданию деньги: Журнал коммерческий, государством не финансируется.
– Доброе утро, Марьяна! Как настроение? – Ася каждое утро встречала меня одним и тем же вопросом.
У нас принято было обходиться без отчеств. Исключение составлял лишь учредитель, но это святое.
Голосок у Аси детский, звонкий, как у пионерки, что многих вводило в заблуждение. Характер-то – ого-го! Но человек она отличный: без сантиментов, но зато без гнильцы.
Ася, Саша и я работали в Журнале с момента основания. Мы сделали его таким, какой он есть, и любили ревнивой родительской любовью, то есть были убеждены, что он самый лучший и достоин большего. А еще Саша и Ася были моими друзьями, хотя я нередко спрашивала себя, продолжилось бы наше общение, если бы мы перестали работать вместе? Ведь зачастую людей связывает только общее дело.
Мой огромный стол стоял в дальнем конце кабинета, возле стены. Когда впервые увидела его, почувствовала неловкость: чем я его займу? Но вскоре проблема отпала сама собой – иногда даже чашку кофе поставить некуда.
Да и вообще у нас мало свободного места. Всюду бумажные горы: пачки журналов, подшивки, свёрстанные полосы с правкой и без, фотографии, конверты, листы с текстами. Пробираясь в то утро к своему столу, я в сотый раз подумала, что надо бы устроить субботник и избавиться от хлама.
Дел у меня особо не было. Так, по мелочи. Я решила, что уйду после обеда: мы с подругой Леной договорились поехать к ней на дачу. Мысленно я уже была в Соколовке: предвкушала купание в речке, шашлык и разговоры до полуночи. Вяло ковырялась в компьютере, набрасывала темы для будущего номера, которые собиралась обсудить на планерке в понедельник. Ближе к одиннадцати ответила на пару звонков, поговорила с Дамиром, коммерческим директором: он и его команда всегда на посту.
Настроение было совершенно не рабочее, как и всегда после сдачи очередного номера в печать. И вчера, и всю предыдущую неделю я, как и остальные, жила Журналом. Но он отправлен в типографию, и сейчас куда больше меня занимали босоножки, которые ни с того ни с сего начали натирать ногу.
Одна моя знакомая поэтому и ушла из журналистики: не могла смириться с тем, что в газету с ее статьей завтра будут заворачивать селедку. Век газеты и журнала короток: новости-то каждый день новые. Кому интересны былые кумиры, отжившие тренды или вчерашние проблемы, если уже успели появиться свежие? Но знакомая не сумела воспринять это как должное и устроилась в мэрию. Вот уж где настоящий пафос: каждый чиновник преисполнен сознанием важности собственной деятельности. Должно быть, теперь ее все устраивает, и она довольна жизнью.
Окна были открыты, и в кабинет вплывали ароматы готовящейся еды. На первом этаже нашего офисного центра, как раз под нами, кафе-столовая. Правда, мы – я, Ася и Саша – туда не ходим: однажды Ася увидела, что на ребристой батарее, на одном уровне с разделочным столом, где лежали продукты и стояла посуда, сушатся грязные сапоги. Я думала, у нее дым из ноздрей повалит от возмущения, но она взяла себя в руки и лишь категорично заявила, что ноги нашей там не будет. Так что мы едим в кафе неподалеку.
– Там, может, еще хуже! – резонно заметила как-то корректор Валя, но Ася одарила ее таким взглядом, что та предпочла больше не умничать.
Разумеется, может и хуже. Но ведь что око не видит, то ум не разумеет. И потом, надо же где-то есть.
В общем, из окна тянуло съестным, и я поняла, что голодна: утром не стала завтракать, только кофе выпила. На часах было почти двенадцать. Я раздумывала, стоит пойти на обед или сразу отправиться домой, когда ожил мобильный.
С большого экрана улыбалась мама: я сфотографировала ее недавно, в мае, когда приехала к родителям отмечать свой день рождения. Снимок получился удачный: мама стоит в саду, возле цветущей яблони; ее окутывает белое облако, на лицо падает отсвет, который мне почему-то хочется назвать ангельским. Она улыбается своей удивительной улыбкой, какая есть только у нее да у маленькой Даши. В этой улыбке – чистая, открытая миру, незамутненная радость. Без примеси вежливости, лести, пустой придумки или скуки. Ты просто знаешь: этот человек вправду счастлив, оттого и льётся из его глаз такой умиротворяющий свет. А еще он неподдельно рад тебе и любит. Просто любит – без оговорок и условий.
Теперь эта улыбка умерла. Ее нет и никогда не будет.
Но тогда, глядя на мамино лицо на экранчике, я этого еще не знала.
Из телефона послышался звук, похожий на хрип. Мне показалось, это помехи. В Ягодном иногда случаются перебои со связью. Сердце у меня не ёкнуло, в районе солнечного сплетения не похолодело – ничего, о чем обычно авторы пишут в книгах. Никаких тревожных предчувствий, никакого понимания, что случилось несчастье. Или я такая толстокожая, или люди преувеличивают эти вещи. А уж писатели – и подавно.
Я давно заметила, что книжный герой, который кажется читателю наиболее живым и настоящим, никогда не поступает так, как повел бы себя на его месте реальный человек. Обычно люди не бросаются в гущу событий, не подставляют голову под пули, не торопятся с признаниями в любви. Но наблюдать за тем, как мы ведем себя на самом деле, было бы скучно, вот персонажам и приходится изощряться. Это жизненно необходимо, ведь в противном случае читатель закроет книгу, и весь книжный мир погибнет.
Отвлекаюсь, рассуждаю обо всякой ерунде… Страшно закреплять кошмар на бумаге: кажется, пока не обернешь случившееся в словесную оболочку, то этого как бы и не было.
– Мамуль, я тебя плохо слышу!
Я старалась говорить громче, чтобы перекричать эфирные помехи. Голос мой был звонок, в нем трепетала улыбка – я рада была слышать маму, мне хотелось скорее рассказать ей, что мы сдали номер и учредитель обещал всем премию. Он доволен мною, моей редакторской работой: тиражи наши растут, сайт собирает все больше посетителей, рекламодатели охотно идут на страницы, ведь Журнал стал популярным. Я рада, но мое счастье никогда не было полным, пока вместе со мной не порадуются мои любимые.
– Алло, мамуль? – Я все еще ничего не понимала, досадуя на сотового оператора.
А потом вдруг услышала вой. Не плач, не стон – именно вой, тоскливый, звериный, низкий. Я заледенела, и вот в этот миг до меня дошло: что-то случилось. Что-то очень, очень плохое.
– Папа? – почти не думая, помимо воли выдохнула то единственное, что пришло в голову. То, что, несмотря на ужас, может считаться логичным, ведь у отца больное сердце, он уже пережил один инфаркт.
В ответ – всё то же.
Жанна, Илья и Дашуля в отпуске, на море. А папа – дома, с мамой. В голове каша, круговерть: сердце? А может, несчастный случай? Авария?
Я не дышала, ничего не соображала в тот момент. Краем глаза – видела и не видела – что Ася внимательно смотрит на меня, сдвинув очки на нос.
В трубке раздался мужской голос, в котором я не сразу узнала папин.
– Погибли… – выговорил он медленно, почти по слогам, будто учился разговаривать на иностранном языке.
Я хотела спросить кто, но не могла. Какое-то время мы оба молчали, а потом папа начал плакать. А я – в первый раз в жизни – потеряла сознание. Перед глазами словно задернули черную штору, уши заложило, грудь сдавило. И меня не стало.
Первая мысль, которая посетила меня по возвращении, касалась натертых босоножками пальцев. Было больно, и я подумала, что нужно срочно налепить новый пластырь, иначе не дойду до машины. «Вроде нужно обувь глицерином натирать или воском, чтобы размягчить…» – подумала я.
Память вернулась не сразу, а вот телесное неудобство тут же дало о себе знать. Но все-таки блаженное неведение было недолгим.
– Папа! – рванулась я, попытавшись вскочить.
– Тише, тише. – Оказывается, Ася стояла надо мной и обмахивала полотенцем.
Наши взгляды встретились, и я поняла: мне ничего не померещилось, не пригрезилось от жары. Папа сказал то, что сказал. В руке у Аси был мой сотовый – видимо, я его выронила.
– Родители ждут. Тебе надо ехать, – сказала Ася. Когда одни, мы всегда на «ты». – Такси через пятнадцать минут. Насчет твоей машины предупрежу. Будет на стоянке, сколько потребуется.
Если бы была в состоянии, почувствовала бы благодарность за эту ее немногословную готовность прийти на помощь, за то, что не села рыдать со мною рядом, а сразу сделала то, что нужно.
Она права – за руль мне нельзя. Водитель я начинающий, права только в апреле получила, а водить стала и вовсе в июне. В таком состоянии, как сейчас, наверное, даже дверцу не сумею открыть.
Я выбралась из кресла, чувствуя себя полной развалиной. Руки, ноги не хотели слушаться, спина была деревянная. Есть такой литературный штамп – «раздавленный горем», так вот, меня и вправду расплющило, прижало к земле.
Мы с Асей смотрели друг на друга, и губы ее подрагивали, а зеленые глаза были слишком яркими от блестевших в них слез. Наверное, она хотела сказать что-то утешительное, но не могла найти слов.
Напрасные старания: ни в одном языке мира нет слов, которые смогли бы успокоить, поддержать человека, который потерял того, кого любит.
– Яша, – беспомощно проговорила Ася, назвав меня прозвищем, которым называли только друзья. Она вдруг разом потеряла всю свою невозмутимую уверенность и теперь казалась маленькой и жалкой.
Это стало последней каплей. Рухнула незыблемая твердыня, пала столица во время войны. Все самое страшное оказалось правдой.
Всю дорогу до Ягодного я проплакала. Стоило чуть-чуть успокоиться и попробовать думать о том, что нужно для организации похорон, каким образом поддержать маму с папой, как в голове начинали мелькать картинки.
…Мы с Жанной в ее комнате. Она вертится перед зеркалом – примеряет свадебное платье. У сестры длинные темно-русые волосы со светлыми мелированными прядками и карие глаза в пол-лица. Она похожа на маму, а я – копия отца. Недавно Жанна обрезала челку и теперь боится, что похожа на пони. Я говорю ей, что она похожа не на пони, а на мишку-коала – мягкого, круглоглазого и няшного, а она швыряет в меня подушкой, и мы обе хохочем.
…Дашуля в розовом слюнявчике сидит на высоком стульчике и ест пюре. Я зачерпываю его ложкой, а она раскрывает рот, как галчонок. Ей вкусно, а я не понимаю, как можно есть протертую тыкву. Племяшка зовет меня «Маськой» – что-то средне между Марьяной и Яшкой. Это второе слово, которое она сказала, после «мамы». Даже «папа» было третьим, и я горжусь этим, как ни одним своим профессиональным успехом, а Илья притворно хмурится: «Просто мы только про тебя и говорим целыми днями – деваться от тебя некуда! Вот ребенок и повторяет!»
…Мы на берегу Волги. Пешком до него далеко: раньше ходили, но у Дашули ножки коротенькие, объясняет Жанна, она устанет. Сестра говорит это как-то трогательно и мило и вместе с тем забавно, так что я потом долго подкалываю ее этими «коротенькими ножками». «Давайте на выходные в Булгар махнем! Историческое место, со всего мира люди едут, а мы не были», – предлагает Жанна нам с Ильей. «Нет, тебе нельзя», – заявляю с серьезной миной. «Почему?» – удивляется сестра. «У тебя ножки коротенькие, не дойдешь».
В общем, едем на машине, оставляем ее наверху и спускаемся по тропинке к воде. Отличное местечко: трава зеленая и пушистая, как мамина мохеровая кофта. Мы с Жанной болтаем, мама возится с Дашулей. «Апся!» – просит наша детка. Это означает «купаться». Мама говорит, что рано – мы только-только из воды, но Дашулю не удержать, и все послушно лезут в речку.
…И много, много всего вспоминается, и слез не удержать. Какой счастливой была жизнь, а я и не замечала, не сознавала.
Ехала в Ягодное, и мне казалось, что еду на свои собственные похороны.