Мой приятель рассказывал:
– Строили что-то, уж не помню что – то ли склад, то ли коровник – в Н-ской области. Студенческая бригада типа «стройотряд». Хорошие деньги. Но и вкалывать надо ой-ой-ой. Вот не помню, что именно строили. Кажется, все-таки коровник. Но была там не совсем прямо уж деревня, а вполне себе совхоз. Даже были длинные двухэтажные дома городского типа, из белого силикатного кирпича – с квартирами, как в городе, с водопроводом и отоплением. Молокозавод, гараж, ремонтные мастерские. Котельная. Водонапорная башня. Дом культуры, библиотека в отдельном домике. Скверик, бетонный Ленин. Все как у людей.
Но снаружи, за городской, так сказать, чертой, – деревенская жизнь. Река, луга, стога, коровы пасутся.
В Доме культуры, конечно, танцы.
На танцах познакомился с девушкой. Совсем простая, но зовут Алиса. Хорошо. Такая вот у нас страна чудес. Если честно, она меня сама выбрала. Подошла и пригласила и потом ни с кем танцевать не отпускала. Там вообще девчонки смелые, смелей московских.
Девчонок там, кстати говоря, было втрое больше, чем ребят. Потому что, когда приходишь на танцы в каком-нибудь таком поселке, сразу проблема: «местные». Мы, значит, приезжие, а они тут хозяева. Могут и морду набить, если на танцах что-то не так. Но вот тут «местных» почти не было. Уж не знаю почему, но факт.
Короче, потанцевали, потом пошли гулять.
Луна светит, улица кончается и выходит к полю. Пошли по полю. Вдруг что-то черное впереди – типа длинный дом с косой крышей, под крышей окна, сквозь них звезды. Луна, поле и такая фигня – как в кино про другую планету. Сеновал, оказалось. Залезли внутрь, там сено разными кипами лежало, мы на небольшую такую забрались, и ну целоваться. Она первая начала, что характерно. Прямо раз – и в губы взасос. Потом легла на спину, руки раскинула, на нее косой луч лунного света ложится из верхнего окошка – красиво. Сама она тоже красивая, беленькая такая, шейка тонкая, ключицы хрупкие. Я-то как думал – сейчас трахнемся разок и обратно на танцы пойдем. Но вот я на нее посмотрел, и такая вдруг во мне нежность поднялась, господи, никогда со мной такого не было. Вот именно что нежность. Хотелось ее целовать осторожно и медленно, гладить вот эту русую стрижечку, прикасаться губами к глазам, к вискам, к ушкам и шее.
– Алисонька, – говорю, – какая ты чудесная… Девочка моя сладкая, дай я на тебя налюбуюсь, дай я тебя поглажу тихонечко, дай мне свои плечики, дай мне свои сладкие грудки, дай я их поцелую, милая моя, ласковая моя…
Вдруг она как дернется. Поднялась, села и говорит:
– Ты чего?
– А? – говорю.
– Ты вообще? Совсем уже?
Я даже не понял, что это она вдруг. Обнял ее и дальше шепчу что-то такое ласковое.
А она вырвалась и чуть не крикнула:
– Ну и не надо!
Спрыгнула вниз и убежала.
Да. Интересно любят Н-ские девушки.
Посидел, передохнул, пошел назад. Там всего ходу было минут десять. На танцах ее уже не было. Ладно. Бывает.
В следующее воскресенье опять танцы. Прихожу, верчу головой, ищу свою Алисочку. И тут ко мне подходит другая девушка. Тоже, кстати, ничего себе. Я ее еще в тот раз заметил, она была вроде атаманши. Ходит, на всех слегка покрикивает. Вот она ко мне подходит:
– Эй, москвич, как тебя звать?
– Саша, – говорю.
– А я Валентина. Пойдем покурим, разговор есть.
Вышли с танцев.
Идем по той же дороге. Луна светит, но уже не такая, как неделю назад. Молчим. Минут пять идем, вышли в поле, вот и сеновал виднеется, как ангар межпланетный.
Она вдруг голос подает:
– Я ж сказала – покурим!
Дал ей сигарету. Щелкнул зажигалкой.
Дальше пошли. Она молчит, я молчу. Потом говорит:
– Некогда мне тут раскуриваться. Гаси давай.
Затоптала сигарету и пошла на сеновал. Я тоже сигарету заплевал, выбросил – и за ней. Смотрю, она высоко забралась. Протягивает мне руку:
– Залазь сюда.
Залезли.
– Ну? – говорю.
– Баранки гну! – смеется.
– Постой, Валентина, а какая у нас с тобой, извини за выражение, тема разговора?
– То есть в смысле?
– Ты же сказала: есть разговор. Говори, я слушаю.
– Зачем ты Алиску обидел? – сказала Валентина. – Она сегодня даже на танцы не пошла. Ты чего?
– А чего я? Чего я не так? – У меня голова кругом пошла от этих заявок.
– А чего ты как баба рассюсюкался? Алиска говорит: я в него прямо втюрилась, сразу решила – мой. А он – как баба. «Глазки-губки, плечики-грудочки!» – передразнила Валентина. – Алиска прям так и сказала: «Может, он пидарас? Я в него влюбилась, а он как будто пидарас!»
– Ненормальная твоя Алиска! У меня к ней нежность проснулась, ты понимаешь?
– А может, ты правда пидарас? – спросила Валентина.
– Дуры вы обе! – закричал я и чуть не треснул ее по башке, но сдержался. – Хоть живого педераста видели? Охренели совсем! – Я схватил ее за плечи и сказал: – Нежность, понимаешь? Хотелось ее ласково поцеловать, сказать нежное слово! Поняла?
Я отпустил ее и лег на спину.
Она склонилась надо мной.
– Херня это все, твоя нежность. Глупости и вранье. Вот я тебе нравлюсь, например? Чего молчишь? Алисочки стесняешься? Да она к тебе больше за полкилометра не подойдет, нежный какой… Ну, чего молчишь?
– Про что?
– Вопрос не понял? Я тебе нравлюсь?
– Ну нравишься, – сказал я на всякий случай.
– Не «ну», а точно! – чуть не зарычала она. – Да? Нет?
– Да.
– Тогда давай, – и она ловко стянула с себя платье. – Давай не задерживай! Стоит? Поехали. Не стоит – сейчас подыму!
Она громко причмокнула губами, как кучер лошадям, и завозилась с пряжкой на моих брезентовых стройотрядовских брюках.
Я лежал, то глядя в черный потолок, то косясь на Валентину, и понимал, что счастье, правда и смысл жизни – вот они. Рядом со мной. Что все слова – это вранье, что нежность – это глупость и лицемерие, что есть только сильная женщина, горячее дыхание, колючее сено и звезды в проемах под крышей сеновала.
Я точно знал, что такая не разлюбит, не бросит, не выдаст.
Но я понимал также, что не смогу остаться здесь. Что я здесь буду делать? И увезти ее с собой в Москву, жениться на ней и плюнуть на все – тоже не смогу. Потому что в Москве пятый курс, мама-врач и папа-доцент, в Москве выставки и концерты, в Москве любимая девушка Лиля Лейферт и еще одна, тоже очень хорошая и очень любящая Таня Морозова, и, хотя с этой секунды мне на них наплевать, – все равно. Да и Валентина не захочет. Я для нее забава, момент, быстрая месть болтуну-москвичу за подругу… Не говоря о ее маме-папе, братьях-сестрах, которые у нее, конечно, есть, но которых я не знаю и знать не желаю.
Но на всякий случай спросил:
– Валь, а поедешь со мной в Москву?
– Зачем?
– Жениться! – и тихо добавил: – Ты очень хорошая.
– Опять нежности! – громко и искренне захохотала она.
Я вежливо посмеялся в ответ, сунул руку в карман и нашарил там скрепку, простую канцелярскую скрепку – вчера вечером мы заполняли ведомости по нарядам. Из этой скрепки я согнул такой хомутик, чтобы газовая зажигалка не гасла, когда отпустишь палец. Чтоб этот хомутик, значит, все время давил.
Достал зажигалку, чиркнул, открутил пламя посильнее, надвинул проволоку на клавишу и кинул в самую середину сеновала.
Кажется, Валентина все-таки успела выскочить.
Я – нет.
– Погоди! – сказал я. – Ты чего несешь? Ты что, там сгорел?
– Дотла! – усмехнулся он. – А то ты не помнишь! Вы хоронили меня всем курсом. В закрытом гробу. Ты держал под руку Лилю Лейферт. Боже, как она плакала…
Он сжал мне руку выше запястья, встал и вышел.
На руке осталась черная пятерня, след жирной сажи.