Собственно, дневник я начал вести 9 ноября 1948 года, в 16 лет, с такой примечательной фразы: «Снова дома вместо школы». То есть прогульщик. Что сказать с позиции лет? Конечно, был глупый. Конечно, был наивный. И конечно, не задумывался о своём будущем.
Первые тетради дневников по соображениям семейной цензуры я уничтожил, о чём сегодня очень сожалею. Но последующие дневники, начиная с 1950 года, сохранил. Уничтожил 1948 год, жалко провала в хронике лет, и поэтому попытаюсь что-то восстановить по памяти.
Энциклопедический справочник Larousse выделил в политической жизни СССР несколько событий: восстание заключённых Печорских лагерей, убийство в январе спецслужбами выдающегося актёра Соломона Михоэлса и смерть в августе 52-летнего Андрея Жданова, отвечающего в Политбюро партии за культуру в стране и ставшего инициатором зловещего постановления ЦК о литературных журналах.
Итак, Жданов умер, и, казалось бы, мне, ученику, закончившему 7-й класс и перешедшему в 8-й, дела нет до сталинского сатрапа (конечно, таких слов я тогда не произносил и не знал их, до разоблачения культа личности тогда было ещё далеко), и тем не менее дату 31 августа я запомнил. Мы с дружком Славой пошли в парк Горького на танцверанду «шестигранника» потанцевать, – и облом: «в связи со смертью товарища Жданова все культурные мероприятия отменяются». Мы не скорбели, мы, мягко говоря, огорчились: при чём тут Жданов, когда всем молодым хочется потанцевать, постилять…
И тут, разумеется, есть повод поговорить о танцах и джазе. Соседка по дому Лида Николаева начала меня учить танцам лет в 14 – танго, фокстрот, вальс почему-то не давался. А потом в моду вошёл американский джаз, разные там буги-вуги, и молодёжь с ума сходила по музыке, исполняемой оркестром Гленна Миллера, Дюка Эллингтона и других джазистов. «Александер регтайм», «Караван» и прочие музыкальные шлягеры. Не буду сейчас напрягать мозги, а лучше процитирую свою публикацию «Сан-Луи – город нашей юности», напечатанную в январском номере 1997 года газеты «Мир печати» (и такая была). Вот этот текст:
Сегодня никого ничем не удивишь. Ни войной, ни модой, ни сексом, ни некрофилией, ни киллерством – ничем. Привыкли. С экрана и с эстрады можно увидеть и услышать такое!.. Хорошо ли, плохо ли, но можно… А вот были времена совсем другие. Светлые, советские. О них некоторые седовласые граждане льют слёзы. СССР как оплот мира и социализма, ни преступности, ни проституции, – порядок, как в казарме. И тишина! Только по праздникам литавры, пафос и ликование под портретами вождей. Золотые гулаговские времена!
Когда это было? Конец 40-х – начало 50-х годов. Нам по 16–18 лет, и мы бросаем вызов обществу. Нет, не политический и не экономический (об этом не могло быть и речи!), а примитивно бытовой. Мы против серых неказистых одежд. Мы против бодряческих и маршевых песен. Мы – это так называемые «стиляги», – за новые отношения между молодыми, где есть место не только подвигу, а простым человеческим «вещам» – любить, петь, танцевать, веселиться. Мы как бы инстинктивно чувствовали, что с возрастом ЭТО пройдёт, и старались своё получить сполна.
О, Сан-Луи, город стильных дам,
Крашеные губы он целует там.
Девушка хохочет,
Полная любви огня,
С ней мой любимый хочет
Позабыть меня…
«Сан-Луи» – одна из любимых песенок стиляг, хотя по тексту и немудрящая, и глупенькая.
В те годы было много популярных песен. И про артиллеристов, которым «Сталин дал приказ», и про весёлый, вольный ветер, который «обшарил всё на свете», и про паровоз, который летит вперёд, а там впереди – «в коммуне остановка» и т. д. Но почему-то подобное петь не хотелось, тем более открыто призывное: «Вперёд, в поход, герои-патриоты, / Родной страны – родные сыновья, / Стрелки, танкисты, снайперы, пилоты…» А если я, к примеру, не танкист, а артист балета, то что тогда? Ты родине не нужен?..
Нет, нам, молодым, не хотелось всего этого официального и насквозь пропагандистского, душа требовала иного – камерного, личного, интимного, чего-то иностранного, вроде «Бесаме мучо» – что-то тягуче завлекательное…
Стиляги – обычные парни, которые жаждали новизны и поэтому с упоением пели: «Падн ми, бойз, из дет Чаттануга-чуча!..»
Всё это прорывалось сквозь железный занавес и запреты на всё чужое, инакое. А как известно, всё запретное всегда сладкое, и мы с придыханием смотрели и «Серенаду солнечной долины», и «Девушку моей мечты», и прочие западные фильмы.
Расскажи, о чём тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он…
Или вот ещё была иностранная песенка с русскими дурацкими словами: «Мы идём по Уругваю, / Ночь – хоть выколи глаза. / Слышны крики попугаев / И гориллы голоса…»
Охочих до «Уругвая» и «Сан-Луи» хватала милиция, их прорабатывали на комсомольских собраниях, о них печатали хлёсткие фельетоны, короче, боролись в «нездоровыми явлениями в молодёжной среде». Сага о стилягах неизменно попадала в рубрику сатирического журнала «Крокодил» – «Вилы в бок». Печатались язвительные басни, типа:
Ты его, подруга, не ругай!
Может, он залётный попугай,
Может, когда маленький он был,
Кто-то его на пол уронил…
Но били по стилягам и похлеще, с политическим прицелом:
Сегодня он играет джаз,
А завтра родину продаст…
…Сегодня умудрённый опытом, седой и уже старый, я с завистью смотрю на молодых, но при этом мало что понимаю в их новой молодёжной субкультуре: у каждого поколения свои песни, своя «Чуча». И Бог им в помощь!.. (Перепечатано с сокращениями 17 декабря 2018 г.)
Ещё немного добавлю в тему. 25 января 1996 года писатель и драматург Виктор Славкин, с которым мы вместе снимались в ТВ-сериале «Старая квартира», подарил мне свою книгу «Памятник неизвестному стиляге» с дарственной надписью: «Юрию Николаевичу мой посильный вклад в библиотеку». В книге Славкина представлена снискавшая большую популярность пьеса «Взрослая дочь молодого человека», посвящённая воспоминаниям компании повзрослевших стиляг.
«Наш Бэмсик – первый стиляга факультета, король джаза. А как ходил, как ходил!.. небрежно! На голове кок. Галстук с драконами болтается по полу… пиджак, плечи на вате – во! „А мой пиджак, а канареечного цвета, тот не чувак, кто не носит узких брюк…“»
Славкин привёл в своей книге много всяких перлов: и как восхищались стилягами, и как ими возмущались, девушки-патриотки решительно говорили: «Я не лягу / Под стилягу…»
Но вернусь к себе. Я танцевал на многих верандах и площадках: парк Горького, Сокольники, Мытищи, ресторан «Москва», дворец ЗИС (потом сменили на Лихачёва), «Спорт», клуб «Каучук» и т. д. В кинотеатре «Ударник» с упоением слушали выступление джаз-оркестра под управлением Лацци Олаха перед сеансом кино.
В 1952 году умерла мама, я женился, и музыка ушла от меня в сторону. Но когда где-нибудь я слышу джазовые импровизации, я вздрагиваю, как конь, вспоминающий бега на ипподроме. И я готов запеть: «Были когда-то и мы рысаками…» Ну, и стилягами тоже. Как сказал поэт:
Это было давно, я не помню, когда это было.
Может быть, никогда…
И последняя фраза: было. Было! Однако увлечение джазом и танцами очень мешало учёбе в школе. Увы…
Надо заканчивать тему о том, как я был стилягой. Недолго: года три (1948–1950). Это было время увлечения так называемым «стилем». К ботинкам прибивались металлические маленькие подковки, что создавало эффект пристукивания, что-то вроде степа. Не случайно в театре «Летучая мышь» у Гурвича спустя годы шла ностальгическая постановка «Я степую по Москве». Танцы «стилем», демонстрационные прогулки по улице Горького, по «Бродвею», где был тогда притягательный первый в Москве «Коктейль-холл». И всегда была очередь, чтобы попасть туда, на второй этаж, заказать какой-то коктейль и медленно тянуть его через соломинку. И воображать, что мы не в Москве, а где-то «в притонах Сан-Франциско», и не хватало одного: лилового негра, который подаёт даме манто… О господи, сколько во всём этом было глупости.
В 1952 году все эти танцы-шманцы закончились, уже было не до них: передо мною встали реальные проблемы жизни. И танцплощадки были забыты, именно тогда, когда «стиль» уступил место новому увлечению – рок-н-роллу с элементами акробатики. А затем массы увлёк твист, и все безумно стали твистовать, изображая в танцевальных движениях профессию полотёра. Позднее появилось что-то ещё и т. д. Но это уже, как выразился безвременно ушедший поэт Борис Рыжий и по другому поводу: «Но только без меня…»
Ну, в заключение: покаяние. Каюсь. Я совершил маленький акт предательства к своему прошлому, к своему стиляжеству, и в пору студенчества в плехановской многотиражке «Советский студент» тиснул стишок на злобу дня, бичующий московских стиляг, под названием «Очнись, одиночка!». Вот начало этого позорного стихотворения:
Подчас и так у нас бывает:
В занятиях избрав особый стиль,
Он лекции почти не посещает,
Но всё ж пустить в глаза умеет пыль…
Ну и ударная концовка (чёрт дернул меня написать такое, а может, нависшая надо мною тень Сергея Михалкова?):
…Его забота – только быть красивым
И на груди чтоб галстук был не крив…
А ну, очнись, красавец-одиночка!
Взгляни на жизнь своей родной страны,
Не танцевальные шажочки,
А трудовые нам нужны шаги!
Оп-па! Деканат, ректорат и администрация Плехановского института были довольны: какие у нас есть ПРАВИЛЬНЫЕ студенты!.. А свой стыд за содеянное я тихо спрятал в тряпочку… (4 января 2019 г.)
Пока пишешь книгу, появляются всё время какие-то дополняющие публикации. И вот рецензия в «МК» о премьере мюзикла «Стиляги» в Театре наций – «Два мира – два Шапиро». Повторение киномюзикла Валерия Тодоровского в театральном варианте. Как написано в рецензии: «Сюжет построен на гиперболизированном конфликте между двумя образами жизни: советским – замкнутость, уныние, сплошные запреты и маршевый коллективизм, доведённый до тупости, и как бы американским – свобода, раскованность, многоцветность, рок-н-ролл, доведённый до идиотизма. В общем, „два мира – два Шапиро…“»
Такая вот трактовка спустя десятилетия. Ладно, не зацикливаемся и читаем-бежим дальше. Счётчик жизни стучит остервенело… (7 марта 2019 г.)