Ну и пусть себе англичане спорят, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы, – оставим их, Бог с ними! Они настоящего ангела и не видели никогда. Настоящий ангел и в одиночку там не поместится. А если у него ещё и пожитки кое-какие есть – хотя бы чемодан с зимним пальто и фикус в горшке – то для комфорта ему нужен целый подоконник.
Ангел поселился на подоконнике давно, с тех пор как на Воздвиженке обосновалась консерватория. Стоял жаркий сентябрь, и из распахнутых окон к небу устремлялся то модный Верди, то полузабытый Кавальери. Непривычные к такому лошадки, тянущие конку, вздрагивали и фыркали, обнажая сточенные зубы. Ангел летел мимо и, привлечённый хором пленных иудеев, уселся на подоконник. Да так там и остался. Уж больно понравилась ему здешняя атмосфера – музыканты ведь люди добрые, весёлые.
Никто ангела, конечно, не прогонял, а новых студентов и предупреждали к тому же – вот на тот подоконник не садись, инструмент не ставь, там ангел живёт.
Но даже когда консерватория съехала и хозяева стали сдавать квартиры в доме зажиточным купцам, ангел никуда не делся. Так и жил в окне третьего этажа, отлучаясь временами по своим служебным делам. Новые жильцы только поставили на подоконник фикус, но более ничем ангела не стесняли, потому как приметили – с ним дети меньше болеют, мужья ласковее становятся, а жёны – краше.
А когда началась война, ангел попрощался с фикусом, перевязал свой видавший виды чемодан верёвкой для надёжности и отправился на фронт. Нет, военнообязанным он не был, но отсиживаться в Москве не мог. Три года он тогда при госпитале отслужил дежурным ангелом, сопровождая одних на тот, а других на этот свет. Нелёгкая это работа, нервная. Души ведь – не солдаты, не офицеры, дисциплины не знают. Вот умрёт какой-нибудь парнишка, ну всё уже – пора душу из лазарета выводить, а душа-то как упрётся, как вцепится в хилое тельце и давай рыдать. Это самое страшное. Другие души тогда разом теряют покой, мятутся, в истерику даже могут удариться. И всей толпой как навалятся на дежурного ангела – не хотим, мол, туда, рано нам ещё, пожалей, отроче!
Ангел их жалел, утешал как мог – очень ему тогда консерваторские уроки пригодились. Запоёт порой что-нибудь духовное из Бортнянского тоненько-тоненько, сам себя до слёз доведёт, но души упокоит. И потянет их, притихших, за ручку на выход, не давая оглянуться на искромсанные тела, накрытые белыми простынями.
Реже бывало наоборот: по ошибке забредёт душа на тот свет, потянется к сиянию в высших сферах, а тут ангел запыхавшийся – стой, нельзя туда! И чуть не силком тянет душу обратно, к окровавленным пальцам полкового хирурга Митрофанова, день и ночь оперирующего в переполненном полевом госпитале…
С фронта вернулся ангел в начале семнадцатого – и сразу на подоконник, к почерневшему от холода фикусу. Жильцы, по слухам, за границу подались, а фикус вот оставили в пустой квартире, значит.
Целый год отдыхал ангел от госпитального ужаса, просыпаясь только затем, чтобы полить фикус, и опять, свернувшись клубочком, погружался в тяжёлую дремоту. А в доме болели дети, гневались мужья и старели жёны, не зная, что в соседней комнате стонет и бредит во сне ангел.
– Шуликуны бегут, шуликуны в железных шапочках, в кожаных зипунчиках, – сам себе бормотал под нос, поглядывая из окна вниз на красноармейцев. С третьего этажа они были на одно лицо, да даже и лиц не разглядеть, а так – будто большой ёж по улице идёт, щетинится штыками в небо, перебирает десятками лап.
Этим утром в комнату пришёл с ордером новый жилец, бывший матрос из питерских. По-хозяйски осмотрел всё, бросил на подоконник тяжёлый, пропахший солёным потом бушлат и вежливо попросил ангела до вечера покинуть помещение.
На вопрос, где же ему теперь жить, матрос посоветовал сходить в домком, поговорить с председателем. Нет, здесь остаться никак нельзя, к нему жена приедет, соскучилась. Вот и пришлось ангелу опять свой чемоданчик перевязать. Напоследок погладил прохладной ладонью шершавый подоконник, взял фикус, обёрнутый газетой… Пора!
В домкоме было людно – хватало и бывших, и нынешних. Все ждали председателя. Скуластые деревенские бабы толковали промеж собой о прозорливом старце Иулиане, который де твёрдо сказал – не устоит град сей без святых мощей! А как почти все мощи-то порушат, так и падёт град, придут де трое – рябой, да хромой, да плешивый и смерть откопают, что царь Еруслан под Кремлём закопал. Вот тогда-то и погуляет смерть по Москве! А ещё, говорят, в прошлом-то году воры подкоп рыли и на смерть-то наткнулися – это когда испанка была… Но не время было ещё смерти просыпаться, вот она и собрала народу сколько могла одним махом и обратно-то завалилась…
– Врите больше! – отвечали светлоликие красноармейцы. – Нет никаких святых мощей, а есть кости старые. И всё наоборот будет – когда, значит, все кости собакам выбросим, тогда придут трое: один весь в лучах солнца осиян, другой с лунным знаменем, а третий – по плечи звёздами осыпанный, и принесут они в мир язву моровую бывшим богатеям, а простому народу – счастье!
– Да как же так? – не выдерживали бывшие дамы в пожухших кружевах на давно не мытых шеях. – Да что же это делается? И где она, эта ваша справедливость? Разве мало мы претерпели? Уже и мужья-то наши полегли – да от чьей руки, не поймёшь! Уже и сами-то с голоду пухли, и деток сколько схоронили…
– Каких таких деток?.. – через губу сплёвывая, отвечали им их же бывшие горничные. – А то мы не видели, не знаем, как вы по докторам бегали, аборты чуть не кажный год делали! Проститутки дешёвые! Кончилось ваше время, хлебните-тко нашего!
– Варька, угомонись! Любка-змеюка, а ну подвинь зад! – умирил наконец всех председатель. Он пробирался к своему столу, на ходу раздавая шлепки. – Так, кто тут по жиличному вопросу?
Ангел шёл последним. Послушавшись советов, щедро раздаваемых очередью, он заранее подготовил письменное заявление: «Прошу поставить меня на учёт как трудящегося и предоставить жилую площадь на одну персону в доме нумер 13 по улице Воздвиженке. С учётом происхождения из небесных сфер прошу разместить в верхних этажах означенного дома, чтобы поближе быть к звёздному небу».
Председатель читал по складам, вслух. Особо сложные места порой и по нескольку раз. Это заявление он прочёл целиком три раза, после чего подозрительно уставился на ангела.
– А ты сам кто такой будешь-то? Можешь не отвечать, сам вижу… Воевал?
– Так точно!
– А заслуги имеешь?
– Никак нет!
– Ну откуда тебе… А дом-то не резиновый! Как я тебя без заслуг размещу тут? Только если в квартиру 1-Б… Там дворник с семьёй да ещё два хлопца квартируют…
– Но это же полуподвал. Я не смогу там… У меня же происхождение, понимаете?
– Отставить разговоры! – председатель был из унтеров и возражения гасить умел как никто другой. Потом помолчал и добавил тише, даже немного сочувственно: – Бери, чего дают, паря… И забудь про своё высшее происхождение. И не таких тут видали…
Ладно, подумал ангел. Одну ночь можно и переночевать. А завтра поищу квартиру – может, кто подоконник сдаст.
Койко-место у дворника оказалось тремя табуретами, составленными так, что человек нормального роста мог на них лечь, только поджав ноги. Ангелу же этих табуретов хватило ещё и чтобы разместить все свои пожитки. Жена дворника – пожилая безымянная татарка, решившая, что ангел посягает на её жилплощадь, сперва, проходя мимо, норовила спихнуть и фикус, и чемодан с законного места, пока не получила от мужа, знавшего ангела ещё до войны, крепкий тычок. Зато дети сразу полюбили гостя и тянули его в разные стороны – мальчишки в бабки играть, девчонки – куклу кормить.
К ночи появились другие жильцы – странные синюшные типы, пахнущие мертвечиной. Этот запах ангел бы ни с чем не перепутал – запах тошнотворный, жирный и тухлый.
При ближайшем рассмотрении оба оказались упырями. Столкнувшись с ангелом, они попятились к выходу, но путь им неожиданно преградил председатель.
– Ну как расположились? Живёте дружно? – не обращая внимания на упырей, спросил он у ангела.
Ангел радушно шагнул к нему навстречу, с удовлетворением заметив, что соседи близки к обмороку. Поговорив с председателем и проводив его, ангел обернулся к упырям:
– А ну пошли во двор, поговорим.
Ночь была уже по-зимнему холодной и ветреной. Упыри в темноте чувствовали себя увереннее и наглели на глазах:
– Нас двое, ты один.
– Вижу, – ангел был спокоен. – Откуда взялись?
– Из-под Рязани. С обозом приехали летом ещё.
– Понятно. Чем тут занимаетесь?
– А то сам не знаешь! – загоготали они. – Ладно, кончай базарить. Чтоб мы тебя здесь больше не видели. Это наше место!
«Вот нечисть пошла безмозглая, – подумал ангел. – Ну так деревенские ведь… Про ангелов, наверное, только в сказках и слышали», – и он улыбнулся, представив, как кровопийца-мать рассказывает этим зубастым тварям страшные сказки про светлую силу.
– Чего лыбишься-то? – удивились упыри. – Пошёл отсюда!
– Только после вас, – вежливо ответил ангел и неожиданно схватил обоих дуралеев за руки.
Вспышка света озарила тёмный двор, и через минуту рядом с ангелом тлели две небольшие кучки серого пепла. Из-за угла появился председатель.
– Ловко ты их, – присвистнул он. – Может, в милицию пойдёшь? А я и рекомендацию напишу…
Утром ангел отправился на поиски комнаты в верхних этажах. Ему повезло – у подъезда, где раньше скрипачи занимались, висело объявление о сдаче жилья. Цена не указывалась, и ангел решил зайти – денег у него не было, но вдруг хозяева выделят подоконник за просто так?
Дверь открыла женщина в чёрном платье по фигуре. Неестественно блестящие глаза выдавали в ней любительницу белого нюхательного порошка.
– Здравствуйте. Я по поводу комнаты.
Женщина молча кивнула и повела гостя вглубь гигантской квартиры. Сдаваемая комната была в самом конце, у кухни. Она и была раньше частью кухни, а теперь стала отдельной комнатой, так и не лишившись, правда, особого кухонного запаха лука и керосина. В комнатке ничего не было кроме узкой солдатской койки и цветной картинки, при взгляде на которую ангел покраснел. В это время из соседней комнаты вывалилась голая девица и, держась за стены, побрела в уборную. Ангел понял, куда его занесло, и решил как-то вежливо закончить визит:
– Так сколько, вы говорите, в месяц?
– Пятьсот, – пророкотала женщина.
– Да… Дороговато для меня, знаете… Извините за беспокойство.
– Четыреста.
– Нет-нет, я пойду…
– Не хочешь, значит, комнату?
– Не хочу, – наконец признался ангел.
– Ну тогда посиди со мной немного. С тебя ведь не убудет.
В комнате хозяйки было даже уютно: красный торшер у дивана горел мягко и по-домашнему. Юлия Алексеевна в этом свете и сама казалась мягче, женственнее и милее. Ангел по привычке занял подоконник и, как большой пёс, рассматривал развешенные по всей комнате фотографии самой хозяйки и, видимо, её мужа.
– Противно тебе здесь, да?
– Нет. У вас хорошо в комнате. Это муж?
– Любовник.
– Простите.
– Ничего. Могла бы сказать, мол, да, муж, но вспомнила историю, ну ты знаешь, про женщину, у которой пятеро было и ни один не муж.
Тут в комнату зашла давешняя девица, уже завернувшаяся в какую-то скатерть.
– Юлька, клиент ушёл. Марафету дай.
– Пошла вон, Катюха. Видишь, у меня гость.
– Сука, – беззлобно сказала девица и вышла.
– Осуждаешь меня? – закурив, спросила хозяйка.
Ангел замялся. За три века, проведённых в человеческом обществе, он, конечно, уже ко всему привык, но спокойно взирать на нелепые людские судьбы так и не научился.
– Знаешь, я на исповеди не была лет шесть. Да, верно – в тринадцатом году я своего Митю встретила. Думала, что уже и не исповедуюсь никогда, а ты взял и явился из ниоткуда. Тебе ведь можно исповедаться?
– Нет. Но мне можно просто рассказать.
Юлия Алексеевна горько усмехнулась:
– А рассказывать-то и нечего. Всё как у всех – жизнь во грехе или, как говорила моя кухарка, «баба-дура, баба-дура, баба-дура грешная, только толстая фигура и судьба потешная». Вот и у меня так – на потеху живу!
Тут её опять прервала марафетчица Катюха:
– Юлька-сука, ну сил нет! Дай нюхнуть!
– Да подавись ты! – хозяйка бросила ей в лицо какой-то медальон, и девица, схватив его, убежала.
– Ты прости меня, соколик. Я как будто забываю иногда, с кем говорю. А ты сам виноват! – в голосе её появились весёлые, но немного истерические ноты. – От тебя же должна какая-то благодать исходить, а ты сидишь бука букой! Как гимназист в первый раз… Ой, ну прости дуру!
Женщина пошарила на прикроватном столике и, найдя там ещё один медальон, собралась было его открыть. Ангел, вспорхнув с подоконника, выхватил его и положил в карман. Он ещё с войны знал, что если марафетчика вовремя не остановить, то разговор превратится в бесконечную чехарду горького плача и буйного веселья. Юлию Алексеевну потеря не расстроила. Она даже будто и не заметила ничего, мечтательно вглядываясь в портрет улыбчивого офицера.
– Если бы не война эта проклятая, мы бы с Митей сейчас в Крыму жили – у него там дом, родители. Он всё обо мне знал и не осуждал – вот как ты. Это прошлое, говорил мне. Это всё было когда-то давно и не с тобой. А теперь ты моя и скоро будешь совсем моя! Война закончится, я приеду и увезу тебя в Крым. Будем там жить, сад заведём и огород с клубникой – ты любишь клубнику? Да, отвечала я, очень! Да ты, наверное, настоящую-то клубнику и не пробовала… Где ей тут взяться! А вот в Крыму…
– Знаешь, он ведь перед тем как на фронт уйти, денег мне оставил. Обещаний с меня никаких не брал, но я сама себе тогда пообещала – я дождусь его. Именем его жила, молилась на него… Письма целовала, конверты… А потом, потом, когда писем не стало, я уже не на него, а за него молилась. Месяц, два… Полгода… Просила: Боженька, пусть Митя там встретил другую, пусть разлюбил меня, дуру! Но пусть только живой…
Женщина беззвучно заплакала. В комнату вошла Катюха, уже, видимо, утолившая свой голод. Она села на кровать и обняла Юлию Алексеевну, глядя немигающими глазами куда-то в стену.
– Это Катька. Она меня нашла, когда я уже от голода умирала. Ты не думай о ней плохо, пожалуйста. Она добрая… – хозяйка погладила Катьку по нечёсаным волосам, – она мне жизнь спасла. От меня в этом деле уже какой прок – старая стала… А Катя, она за нас двоих работает. Я её люблю очень.
Тело улыбчивого офицера Мити вместе с телами его родителей лежало в огромной зловонной яме на окраине Севастополя. К сожалению, Митя не разлюбил проститутку Юлию, а потому и не покинул Крым вместе с остатками армии. Он остался, споров с шинели офицерские погоны и добровольно сдав всё оружие, включая кортик.
Ангел рассказал об этом Катьке, когда её подруга уснула. Потом они сидели на подоконнике, закрыв глаза и держась за руки. Благодаря этому Катька могла видеть странно-сиреневый закат над Эгейским морем, на котором она никогда не была, коричнево-золотистые пески Туркестана и серебристые горы Даурии.
– Ты можешь нас отнести куда-нибудь далеко, где нас никто не знает? – спросила она.
– Увы, нет. Даже если я так сделаю, обязательно случится что-нибудь, что заставит вас вернуться сюда.
– Пусть! Но хотя бы на день можешь?
– Нет. Но вы сами сможете.
– А ты поедешь с нами?
– Нет. Знаешь, у ангела на земле есть свой срок, и вот мой, кажется, подошёл к концу.
– Как ты это понял?
– Я слишком привязался к людям.
– И что теперь будет?
– Ничего. Просто я сейчас уйду, и… всё будет хорошо. Не надо больше искать квартиру – это ведь очень хорошо!
– А что с нами будет?
– Не знаю. Могу только предположить, что сейчас тебе очень захочется спать. Ты ляжешь и проспишь почти сутки, чтобы завтра утром встать и решить, что будет дальше.
Ангел перенёс спящую Катьку на кровать, подмигнул на прощание фикусу на подоконнике и превратился в огонёк, который, покружив по комнате, вылетел через окно и застыл Рождественской звездой над Кремлём где-то на высоте двух с половиной – трёх километров.