Выглядел папа ужасно.
Его светлые волосы были жирными и тусклыми, а кожа как будто обвисла. От мускулистого, загорелого красавца, когда-то построившего мне двухэтажный домик на дереве, осталась лишь скорлупа.
Казалось бы, это я должна была измениться. Но, как говорил папа, я осталась такой же. Самой мне было никак не проверить – я больше не отражалась в зеркалах. С фотографий на меня смотрела улыбающаяся девушка с темными кудрями, пухлыми щеками, смуглой кожей, как у мамы, и синими глазами, как у папы. Наверное, так я выглядела и сейчас. Только улыбалась редко. Папа вообще почти не улыбался.
Взобравшись на крутой каменистый холм, он прижал руку к груди и перевел дыхание. Много таких холмов здесь возвышались над красноватой пустошью, усеянной деревьями. Деревья мне нравились. Старые, с белой корой, изогнутыми ветвями, тянущимися к небу, словно надеясь к нему прикоснуться. Небо тоже; здесь его было как будто больше, чем в городе. Здания его не загораживали: ни один из домов не доходил до горизонта. С вершины холма виднелся почти весь городок: горстка домишек у небольшой рощи и длинная река на севере. Его покрывала та же пыль, что и все вокруг. Она осела на нашу машину и папины мятые рубашку и штаны. Только меня не коснулась, разумеется. Мое платье оставалось все таким же чистым и ярко-желтым, как в тот день, когда тетя Вив повезла меня на вечеринку.
Папа шагнул ближе к краю и окинул взглядом город.
– Отсюда тебе дело не раскрыть, – сказала я.
Он обернулся. В его глазах блестели слезы. Иногда папе сложно было смотреть на меня без слез. Сегодня они не стекли по щекам, но я почувствовала их в его голосе.
– Мне тебя не хватает, Бет.
– Я рядом, пап.
Вот только мы оба знали, что это не так. По крайней мере, не в том смысле, в каком ему хотелось бы.
Все произошло так быстро. Я сидела вместе с тетей Вив в ее седане, и ничего не предвещало беды. Внезапно из-за угла выехала большая машина и понеслась прямо на нас по насыпи. Я посмотрела на нее, и… все. Больше я ничего не помнила. Не помнила, как умерла. И сейчас до сих пор чувствовала себя обычной, живой. Я видела город, слышала ветер, вдыхала аромат эвкалипта, ощущала вкус пыли на языке. Разве что ни к чему не могла притронуться.
Не так я представляла себе смерть – хотя, признаюсь, задумывалась об этом редко. Хотя тетя Вив и тетя Джун – сестры моей мамы – часто говорили, что я снова ее встречу. Она умерла, когда я была еще совсем маленькой. Тетя Джун верила, что мама «ушла на другую сторону». Ее хрипловатый голос эхом отдавался у меня в голове: «В мире много граней, как у хрусталиков, которыми тетя Вив украшает окна, и мы с твоей мамой сейчас на разных гранях». Так что я никогда не сомневалась, что встречу маму после того, как умру.
Мы не встретились. Однако что-то мне подсказывало, что мама ждет меня где-то впереди, там, куда мне только предстоит попасть. Я не сомневалась, что однажды ее увижу, но не знала точно, когда. Впрочем, это «когда» теперь несло мало смысла, поскольку я больше не считала ни минуты, ни часы. Дни начинались с восходом солнца и заканчивались с закатом. Если в течение этого отрезка я успевала как-то помочь отцу или сделать что-то еще полезное, время для меня двигалось, а если нет – пятилось. Как говорил деда Джим, «не жизнь течет по реке времени, Бетти, – время течет по реке жизни».
У меня больше не было сил смотреть на растерянное выражение, которое вновь появилось на папином лице. Я энергично махнула рукой на город.
– Ты не займешься расследованием?
Он еще какое-то время стоял молча, а затем отвернулся и вытер слезы. Переведя взгляд на дома внизу, хрипло ответил:
– Я им и занимаюсь. Хочу уловить дух этого места. – Он перевел дыхание и уже спокойнее добавил: – Мы с твоей мамой выросли в похожем городке. – Папа поджал губы, как будто ему в рот положили дольку лимона. – В таких местах у полицейских чересчур много власти.
Очевидно, он вспомнил о своем отце. Я никогда не встречала своего деда по папиной линии, но знала, что он около тридцати лет проработал полицейским, но человеком был неважным. Считал, что закон обязан одних защищать, а других наказывать. И «другими» в его глазах были коренные австралийцы. Дедушка и бабушка отреклись от моего папы, когда он начал встречаться с мамой, и меня, их внучку-полукровку, знать не желали.
– Думаешь, полицейские здесь такие же, как твой отец? – спросила я.
– Возможно. А может, и нет. Люди меняются. Города меняются. Медленно, но верно. – Папа вздохнул и покачал головой. – Боюсь только, расследовать здесь особо нечего.
Это мне не понравилось. Я хотела, чтобы папа увлекся делом. Он погряз в го́ре, как в грязном болоте. Я должна была вытащить его из этой трясины и заставить встать на ноги. Иначе он продолжит тонуть и с головой уйдет под воду.
– Кто-то же погиб при пожаре, – напомнила я.
Поэтому папа сюда и приехал. Детский дом поглотило жадное пламя и сожгло… кого-то. Тело так сильно обгорело, что опознать его было невозможно. Полицейские пытались выяснить личность жертвы по ДНК или зубам. По крайней мере, дети точно выжили. Они все спаслись, чему я была безмерно рада. Самому младшему было всего десять, как моей двоюродной сестре Софи.
– Нельзя бросать дело, не узнав, кто погиб!
– Кроме детей там жили только директор и воспитатель. Очевидно, это один из них. Скорее всего – воспитатель, он был высоким, как и сгоревший.
– Где тогда директор? – спросила я. – Других тел там не было. Значит, он жив. И как будто исчез. Очень таинственно.
– Может, местная полиция его уже нашла, пока мы сюда ехали. Не надо мудрить, Бет. Скорее всего, это просто несчастный случай.
– Ты же не знаешь наверняка! Непорядок с проводкой – это всего лишь… Как они выразились? Гипотеза.
Папа хмыкнул.
– Так или иначе, с этим могли бы справиться и без меня. По крайней мере, пока не выяснились какие-то странные детали. – Он сердито покачал головой. – Я здесь только из-за «Надзора».
Так называлась государственная программа, которую ввели после ряда зашедших в тупик расследований убийств.
Если возникали подозрения, что смерть была насильственной, на место отправляли опытного старшего следователя, чтобы он проверил, все ли выполняется как должно. Папа считал, что на эту программу тратится чересчур много денег и куда правильнее было бы пустить их на оборудование и обучение.
Только на самом деле его сюда отправили вовсе не поэтому. Папина начальница Рейчел думала, что ему надо дать какое-нибудь несложное расследование, пока он не оправится от горечи утраты. Я об этом знала, потому что пришла тогда к папе на работу и слышала, что говорят у него за спиной. Рейчел не сомневалась, что оказывает ему большую услугу. Она ошибалась. Папа нуждался в настоящей тайне. Запутанной. Чтобы она поглотила его.
Пока я размышляла над тем, как заинтересовать папу в расследовании, у него зазвонил телефон. Он достал его из кармана, посмотрел на экран и убрал обратно. Звонок продолжил литься в тишину.
Я сразу поняла, что это кто-то из маминых братьев или сестер. Многочисленных дядюшек и тетушек, которые взяли папу под свое крыло после печального происшествия. Папа ничего не имел против того, чтобы тетя Джун, дядя Мик и дядя Кельвин звонили проверить, как у него дела, но в последнее время они начали пытаться помирить его с тетей Вив, а вот это ему не нравилось.
– Тетя Вив не виновата, – сказала я. – Это другой водитель потерял управление, хотя и его вины тут нет. Он даже ехал не слишком быстро. В аварии виноваты только дождь, крутой поворот и скользкая дорога. Это был несчастный случай, пап!
Он не шелохнулся.
– Ты несправедлив к тете Вив.
Молчание.
Однако в глубине души он наверняка понимал это. Как ни странно, он винил в моей смерти тетю Вив, хотя от нее ничего не зависело. Ведь не намеренно же она выжила в той аварии и отделалась легким сотрясением и царапинами, правда? Помню, как-то раз она пришла к папе на крыльцо и принялась колотить в дверь и кричать:
– Думаешь, я не жалею, что смерть забрала не меня?! Ты прекрасно знаешь, что я любила ее больше жизни!
Папа ей не открыл, и она в конце концов обессиленно упала на ступеньки.
Меня так беспокоил папа, что я возмутительно редко навещала тетю Вив и не поверила своим глазам, когда увидела ее тем днем. На ней был потрепанный серый спортивный костюм. Тетя Вив терпеть не могла серый цвет и спортивные костюмы никогда не носила, в отличие от тети Джун, у которой шкаф от них ломился и у которой на кухне всегда был огромный запас злаковых батончиков. Тетя Вив предпочитала шоколадное печенье и говорила, что лишние килограммы – это не беда, и чем она больше, тем больше в нее помещается любви.
Меня поразила не только одежда тети Вив. Я сразу обратила внимание на сандалии на плоской подошве и бесцветные ногти на ногах. Тетя Вив ходила исключительно на каблуках, и на ногтях у нее всегда блестел яркий лак. Сейчас же она ни капли не походила на мою пышную, смешливую тетушку, которая всегда буквально сияла.
Тогда я попыталась с ней заговорить, хотя уже понимала, что меня видит и слышит только папа.
– Нет, тетя, было бы ужасно, если бы ты умерла вместо меня. Как же твои дети? Элла еще совсем крошка! И Софи с Чарли не обойтись без мамы. Особенно Чарли! Кто будет за ним приглядывать, если тебя не станет?
Разумеется, мои слова ее не достигли. Она просто молча сидела на крыльце, опустив голову на руки. Слезы стекали по смуглым щекам. Ее страдания остро напомнили мне папины, и я страшно перепугалась.
– Пожалуйста, не убивайся так, тетя! Я не хочу, чтобы другие из-за меня страдали!
Прошло несколько мучительных секунд, и она вдруг перестала плакать, подняла голову и нахмурилась, словно ее лишь сейчас озарило, как она себя запустила. Тетя изумленно уставилась на старый спортивный костюм, явно пораженная переменами не меньше меня.
Она поднялась и крикнула папе через закрытую дверь:
– Помни, что всегда можешь поговорить со мной по душам, Майкл!
А потом ушла, расправив плечи. Возможно, мой дух смог достучаться до ее души, пускай слова и не долетели до слуха тети. Эта мысль немножко подняла мне настроение.
В следующий раз, заглянув проверить, как у нее дела, я застала тетю Вив в ее любимом розовом платье. Все еще без каблуков и лака на ногтях, но я уже не сомневалась, что она оправится от горя.
Мне хотелось, чтобы папа тоже оправился. И чтобы простил тетю Вив.
Я предприняла еще одну попытку.
– Для нее это тоже большая потеря, пап. Для всей семьи. Они страдают даже больше твоего, потому что ты хотя бы можешь меня видеть.
Папины глаза вспыхнули.
– Никто не страдает больше меня.
Он развернулся и побежал вниз по холму.
«Ну и глупость ты сморозила, Бет», – сказала я себе. Конечно, папе меня не хватало больше, чем другим. Не только потому, что я была его дочкой и он безумно меня любил, но и потому, что остальные помнили меня другой.
Они всегда обсуждали то, что мне нравилось, что не нравилось, что меня смешило. Говорили обо мне даже тогда, когда боль потери особенно сильно сжимала сердце. Нет, в эти минуты они обсуждали меня с наибольшей охотой, чтобы хоть немного облегчить эту боль. Воспоминания их сплотили, и меня это безмерно радовало. Получалось, что я – Бет Теллер[1] – поддерживаю теплые отношения в семье, и их успехи в этом – отчасти мои и отчасти моя заслуга.
С папой все было иначе. Я не помнила о своей смерти, папа как будто не помнил о моей жизни. Точнее, он был зациклен на том, как эта жизнь подошла к концу. Я не сомневалась, что именно по этой причине он способен меня видеть. Ему одному требовалось напоминание о том, что мое существование не сводилось к тем коротким мгновениям хаоса и аварии. Не сводится к ним и сейчас.
Правда, сейчас он стремительно от меня удалялся.
Что ж – хотя бы не плакал.
Я задумалась. А это даже хорошо. Да, пожалуй…
Я ухмыльнулась. Похоже, сердить папу – неплохой способ помочь ему двигаться в верном направлении.
Довольная собой, я поспешила за ним.
От детского дома осталась лишь куча обгоревшей древесины.
Он находился в отдалении от города, среди деревьев, тянувшихся из красной земли. В стороне, у реки, они росли плотными группками. Наверное, после пожара здесь повсюду рыскали полицейские. Тот, кто устроил поджог, давно скрылся, криминалисты уже все осмотрели, а обугленный труп забрали на вскрытие. Теперь здесь не было ничего, кроме руин, тишины и едва уловимого запаха дыма.
На торчащую из земли балку опустился ворон. Я помахала ему рукой. Порой мне казалось, что животные ощущают мое присутствие. Ворон нахохлился и склонил голову набок, словно задавая мне вопрос. А через мгновение взмыл в небо. Может, все-таки увидел меня и подумал, будто я его прогоняю? Или он в любом случае улетел бы? Моя учительница физики говорила, что вовсе не обязательно есть связь между событиями, которые происходят в одно и то же время, другими словами, «одновременность не предполагает причинно-следственной связи».
Папа же считает, что наука расследований отличается от естественных наук, и, если события произошли одновременно, всегда стоит предполагать, что одно повлекло за собой другое, если нет фактов, указывающих на обратное.
Сейчас он обходил руины с папкой по этому делу под мышкой. Пока мы ехали сюда от холма, папа перестал на меня сердиться. Впрочем, он и сердился скорее не на меня, а на ситуацию в целом. На то, что со мной произошло, на злую судьбу. Я его понимала. Потому что сама до сих пор негодовала по этому поводу. Это слишком рано – умереть на свой шестнадцатый день рождения. Даже сейчас при мысли об этой вопиющей несправедливости у меня в груди все закипало. Только мне нельзя было поддаваться этому чувству. Папа и так дважды пережил боль потери. Он говорил, что не сошел с ума от горя после маминой смерти только благодаря мне, малышке, о которой должен был заботиться. Теперь я заботилась о нем, чтобы он не сошел с ума от горя после моей смерти.
Жалко, что я не могла попросить помощи у мамы. Тетя Джун говорила, что мама излучала счастье, как огонь – тепло, и всегда прогоняла грусть. Было бы здорово, будь она сейчас рядом, но в руинах стояли только я и папа, и хмурое выражение его лица мне совсем не нравилось. Он не мог найти ничего достойного внимания в обгоревших балках.
Я задала ему первый же пришедший мне на ум вопрос:
– Зачем строить дом так далеко от города? Тем более если он предназначен для детей, которым и так пришлось в жизни несладко? Им здесь, наверное, было совершенно нечем заняться.
– Задумка была такая, что они будут проводить время на природе, на свежем воздухе, а это полезно для здоровья, как-то так, – ответил папа. – К тому же изначально здание строилось не под детский дом. Оно было частным и принадлежало одной местной семье.
Он вытащил из папки фотографию и поднял перед собой.
– Это сняли несколько недель назад.
Я впервые увидела этот снимок. Папа не разрешал мне заглядывать в папку, потому что там лежали фотографии трупа, но на этой был запечатлен дом. Я подошла ближе и вгляделась в белые обшивочные доски и широкие террасы. У входа стояли дети – кажется, их было около десяти – и трое взрослых. Воспитанники были разных возрастов и рас: темнокожие, белые, смуглые. Никто из них не улыбался, по крайней мере искренне. Губы были изогнуты, но глаза не сияли. Наверное, я бы тоже не хотела улыбаться, если бы жила в доме для «проблемных детей», что бы это ни значило. После пожара органы опеки увезли их в большой город. Оставалось только надеяться, что они попадут в более приятное место, которое им понравится больше.
Я показала на высокого, худого и бледного человека в очках.
– Это воспитатель?
Папа покачал головой.
– Нет. Это Александр Шольт. Основатель фонда, содержавшего этот дом. Само здание тоже пожертвовал он. Здесь раньше жила именно его семья.
– Он пожертвовал целый дом? Какой же он, должно быть, богатый!
– Да, так и есть. – Папа показал на остальных взрослых. – Это воспитатель, Мартин Флинт. А вот директор, Том Кавана.
Воспитатель был высокий, чисто выбритый, с торчащими во все стороны каштановыми волосами. Директор – приземистый, крепкий, с густой черной бородой. Все они широко и гордо улыбались.
– Похоже, им нравилась их работа. А в чем она, кстати, заключалась?
– Воспитатель Флинт отвечал за питание, первую помощь, лечение и общее самочувствие детей. Директор Кавана следил за состоянием дома и вел уроки: грамматику, математику. – Он вздохнул. – Они оба не местные. Приехали сюда, чтобы помогать детям.
Я уловила в его голосе нотку грусти. Очевидно, он думал о том, как печально оборвалась жизнь воспитателя Флинта.
Его уже не вернуть, пап, но узнать, что именно произошло, еще можно.
Я хотела сказать это, но не успела. Папа убрал снимок обратно в папку и перевел взгляд на руины. А потом заговорил, обращаясь скорее к самому себе и просто перечисляя известные факты:
– Пожар начался в десять вечера. Сигнализация сработала, дети вышли на улицу, как и полагается, и уцелели.
– Только сами они сказали, что вышли еще до того, как сработала пожарная сигнализация, – заметила я. – Странно, да? Не мог ветер подсказать им бежать, как они заявили.
– Конечно, – согласился папа. – Может, они выдумали эту историю, чтобы никто их не наругал за нарушение правил. Например, кто-то из детей еще не лег спать в положенное время, увидел, что начинается пожар, и предупредил остальных. Дело прояснится, когда психологи наконец их разговорят. Пока что они отказываются что-либо рассказывать.
– Думаешь, что-то скрывают?
– Думаю, что проблемные дети не доверяют людям, которые находятся в позиции власти. Неудивительно, что они молчат. Так или иначе, мне позвонят и сообщат, если кто-нибудь из них вспомнит что-то важное.
Он огляделся по сторонам и покачал головой.
– Это все городские дети. Место здесь неплохое, но… лучше было бы подобрать другое, ближе к их родным. Увозить детей так далеко от дома – плохая идея. Впрочем, сейчас органы опеки этим занимаются.
Он снова затих, и я спросила:
– Почему воспитатель Флинт не успел уйти от огня?
Папа пожал плечами.
– Что-то его задержало. Может, надышался дыма. Или…
– Или?
– Возможно, он был уже мертв, когда начался пожар. Или лежал без сознания.
Об этом я не подумала!
– То есть директор его убил? Или напал на него, они подрались, и воспитатель упал в обморок после сильного удара?
Папа помотал головой.
– Нелады с проводкой и кулачный бой – слишком много для одного вечера. Скорее всего, Флинт все-таки погиб при пожаре, а директор пропал потому, что впал в панику, увидев огонь и дым, и убежал в лес. Повернул не туда, зашел слишком далеко и потерялся.
– Тогда почему его до сих пор не нашли? Нашли же девочку, которая там бродила, хотя она и не из воспитанников дома.
– Да, но на нее несложно было наткнуться – она гуляла вдоль реки.
– Надо с ней поговорить. Вдруг она видела директора Кавану и в какую сторону он побежал? Или заметила что-нибудь другое?
Папа недовольно захрипел.
Я не сдавалась.
– Знаю, когда ее в первый раз допрашивали, она ничего не могла вспомнить, но сейчас прошло какое-то время, и ты сам постоянно говоришь, что свидетели часто вспоминают важные детали только спустя несколько дней?
– Я бы не очень доверял ее показаниям, Бет. Она была… мм…
Он держал меня за ребенка.
– Под кайфом?
Папа ошеломленно на меня взглянул. Я закатила глаза.
– Я слышала, как твоя начальница рассказывала о деле. Ну, и кто не знает о существовании наркотиков?
– А-а. Да. Что ж. – Он оттянул воротник. – Бет, ты же никогда… ну, ты не…
– Нет, пап, я их не употребляла. – Я уставилась себе под ноги. – По крайней мере, не слишком много…
Он встрепенулся и в ужасе на меня посмотрел. Я поймала его взгляд и ухмыльнулась.
– Шучу, пап.
– Не смешно, – проворчал он, но мы оба рассмеялись, как обычные папа и дочка. А потом его смех резко оборвался, и я услышала звук, похожий на всхлип.
Он забыл, что я мертва. И снова вспомнил.
Папа открыл рот, и я поняла, что он хочет сказать, как сильно ему меня не хватает. Мне не хотелось снова это слышать. Ну почему он не может преодолеть свое горе, как тетя Джун?
Как-то раз, вскоре после несчастного случая, тетя Джун сидела с моими двоюродными братьями и сестричками, и они ей пожаловались, что страшно по мне скучают. Тогда тетя Джун рассказала им историю о том, как я испекла торт на день рождения тети Вив, но вместо сахара случайно положила соль. А тетя Вив сказала, что это был самый вкусный торт на свете. И съела почти целый кусок, а потом ее вырвало.
Моих братьев и сестричек очень насмешила эта история, особенно детей тети Вив. Софи весь день потом хихикала. В общем, после этого тетя Джун им всем сказала: «Бет сейчас на той стороне, но это не значит, что она нас больше не любит и что мы больше не можем любить ее. Нет ничего плохого в том, что вам грустно, но любовь – это не только слезы, но и смех».
Я резко развернулась и поспешила к машине, сделав вид, будто не заметила, как папа расчувствовался. Будто все в порядке.
– Идем, пап. Допросим свидетеля!
Я не знала, пойдет ли он за мной.
Он пошел.
Свидетельницу положили в местную больницу, чтобы очистить ее организм от наркотиков и обследовать.
Раньше я бывала только в громадной больнице, куда отправили дядю Мика после сердечного приступа. Мы собрались там всей семьей, нетерпеливо дожидаясь новостей. Строгий врач уточнил, обязательно ли ждать такой большой компанией, и тетя Джун на него накричала, из-за чего нас чуть не выгнали. К счастью, тетя Вив в тот же момент разрыдалась, а вслед за ней принялись реветь мои младшие двоюродные братья и сестрички – они никогда не оставались в стороне. Врачам было неловко прогонять хныкающих малышей, и все сошло нам с рук. А чуть позже сообщили, что дядя Мик поправится, и папа купил нам шоколадки и чипсы из автомата, чтобы это отметить.
Местная больница ни капли не походила на городскую, в которой лежал дядя Мик. Перед нами предстало неуклюжее здание, обшитое досками и тянущееся во все стороны, будто к нему все пристраивали и пристраивали помещения, когда возникала необходимость, и располагали их там, где было сподручнее. Фасад сиял бодрящей яркой синевой, а на крыше, на большой табличке с надписью «БОЛЬНИЦА», сидели во́роны.
Мы с папой зашли в людный вестибюль. Там было ужасно шумно. Все болтали – обменивались слухами, обсуждали родных и детей. И, конечно, пожар. Я прислушалась к обрывкам разговоров.
– Как жаль, что он умер…
– Слава богу, дети целы!..
– Надеюсь, Тома Кавану скоро найдут…
– Моя милая Рози помогает с поисками. Говорит, пока никаких зацепок…
– Я слышала, что у них были неполадки с проводкой. Уже сказала Джиму, что надо бы и у нас проверить…
Я отстранилась от сплетен. Местные жители знали не больше моего, и никто из присутствующих не был особенно встревожен или опечален, а значит, они вряд ли хорошо знали Тома Кавану и Мартина Флинта.
Папа подошел к стойке медсестер в дальнем углу. Вокруг нее собралась группка жалобщиков, недовольных тем, что приходится долго ждать врача. Одна из медсестер, явно уставшая блондинка, поспешила к папе.
– Извините, – выпалила она, – но один из врачей слег с гриппом. Мы ничего не успеваем. Вы не могли бы вернуться завтра?
Папа показал ей свое удостоверение.
– Я следователь. Мне надо поговорить со свидетельницей пожара в детском доме. Насколько я понимаю, она лежит у вас?
Усталые синие глаза медсестры зажглись облегчением, когда она поняла, что папа пришел не лечиться.
– О, конечно! – Она махнула рукой на коридор. – Палаты у нас там. Я вас прово…
Она осеклась. Сильный порыв ветра распахнул входную дверь, и в приемную залетел вихрь пыли. Папа тут же ее захлопнул, но пациенты уже раскашлялись, и некоторым пожилым больным явно стало на порядок хуже.
Медсестра тяжело вздохнула.
– Мм, вы же сами найдете дорогу? Я подойду, если вам что-нибудь потребуется.
– Я справлюсь, – заверил ее папа.
Я поспешила вперед него. В дверях были небольшие стеклянные окошки, и я заглянула в ближайшую палату, уставленную рядами коек. В основном там лежали пациенты папиного возраста и старше, но на одной я заметила худую темноволосую девушку. Возможно, это она?
– Пап, вроде тут… – бросила я через плечо, но меня прервал другой голос.
– Вы из полиции? По поводу пожара?
В дверном проеме дальше по коридору стояла другая девушка, бледная, с короткими черными волосами и в длинном зеленом свитере поверх больничного халата. Взгляд у нее был ясный. Если это в самом деле наша свидетельница, наркотики вывели успешно. Все в ней излучало резкость: острые скулы, жесткие волосы, блеск в темных глазах.
Папа подошел к ней и улыбнулся.
– Да, я детектив и веду расследование. Это вы были там той ночью?
– Я.
– Если вы не против, я бы обсудил с вами то, что вы видели.
Она окинула его взглядом и хмыкнула, как бы показывая, что он ее не впечатлил. А потом кивнула и зашла в палату. Папа последовал за ней.
Эта комната выглядела точно так же, как общая, но была на одного пациента. Наша свидетельница села на кровать, вытянув перед собой ноги, и повернулась к окну. Смотреть там было особо не на что – только листья и пыль кружились в лучах дневного солнца, – но ее этот вид как будто завораживал. Или она таким образом показывала, что игнорирует нас… Точнее, папу. На меня, невидимку, никто не обращал внимания.
Папа пододвинул стул к койке и сел. Я встала за его плечом.
– Меня зовут Майкл, – представился он. – Назовете мне свое имя?
Она ответила, не отворачиваясь от окна.
– Разве вы его не знаете, мистер детектив?
Я вздохнула.
– Видимо, она не помнит, что не смогла никому сказать, как ее зовут, потому что была совсем никакая, когда ее нашли.
Девушка, конечно, меня не услышала. Однако через секунду-другую повернулась к папе и сказала:
– Я Изобел Кэтчин[2]. Вы можете звать меня просто Кэтчин.
Папа вскинул брови.
– Кэтчин? Необычная фамилия.
Изобел пожала плечами.
– У моей прапрабабушки хорошо получалось ловить сбежавший скот, и белый хозяин назвал ее Кэтчин. Перечить ему она не могла: такие были времена.
Папа моргнул.
– Вы коренная австралийка?
Она ухмыльнулась.
– Что, недостаточно смуглая? Думаете, все аборигены одного цвета?
– Вовсе нет, – возразил папа. – Вы меня не так поняли. Кроме того, моя жена была коренной австралийкой.
Изобел распахнула глаза и произнесла с едким сарказмом:
– Надо же! Значит, мы с вами обязательно подружимся!
Я нахмурилась. Зачем вредничать? Папу это, правда, не обидело. Он продолжил говорить ласковым голосом:
– Кэтчин, что вы видели в ту ночь, когда случился пожар?
Она откинулась на подушки.
– Может, ничего и не видела. Или наоборот. Зависит…
– От чего?
Она посмотрела на меня – то есть на то место, где я стояла, – и тут же отвела взгляд.
– От того, поверите вы мне или нет.
– Я все готов выслушать, – пообещал папа.
– Это вы сейчас так говорите. А как я начну, сразу меня перебьете и скажете, что не существует ни чудовищ, ни иных мест.
Чудовищ? Иных мест?
– Пап, она над тобой издевается.
Он едва заметно покачал головой. Папа ей верил, и, когда я взглянула на Кэтчин, сразу поняла, почему. Из ее взгляда пропала насмешка, и она смотрела как бы внутрь себя, на нечто, видимое лишь ей. Ноздри сердито раздулись, губы плотно сжались. Не знаю, что могло напугать эту бесстрашную девушку, но чем бы оно ни было – она не шутила.
– Я вполне способен поверить в чудовищ и, мм, иные места, – сказал папа.
Кэтчин сгорбилась.
– Это надолго. Началось все даже не с пожара.
Вдруг я осознала, что ей на самом деле хочется выговориться. И она всего лишь пытается убедиться в том, что ее выслушают. И папа это понял.
– У меня полно времени.
Он выключил свой телефон и удобнее устроился на стуле, показывая, что готов сидеть здесь хоть до скончания веков.
– С чего все началось?
Кэтчин еще некоторое время сидела неподвижно и молчала. Ее взгляд снова метнулся в мою сторону, хотя она никак не могла меня видеть.
А потом она сказала:
– Все началось с заката.