Проснувшись, я долго лежала и смотрела на Эмиля. Я была рада его видеть – те же черты лица, тот же характерный подбородок. Я заметила, что плачу, и Эмиль проснулся под теплым соленым летним дождем. Я сказала «Прости». Мы еще некоторое время лежали рядом. Киста напомнила о себе болью в районе пупка, невидимая и таинственная. Сильная чистая боль, от которой я старалась абстрагироваться.
Мы катались на велосипедах. Неподалеку петляла сквозь лес небольшая речка. В супермаркете «Нетто» в Далуме мне попалось на глаза замороженное блюдо под названием brændende kærlighed – «страстная любовь». Красная коробка с невнятным изображением. Я держала ее в руках, преисполненная чувства вселенской значимости. Вот я стою в продуктовом магазине в части мира, которая всего несколько месяцев назад не имела для меня никакого значения, и держу в руках блюдо с названием на чужом языке, который я только начинала понимать. Торжественный момент, грандиозный. Я показала упаковку Эмилю. Какое-то время мы держали ее вместе. Оба были растроганы до слез, особенно я, а поцелуй, скрепленный «страстной любовью», подтвердил, что мы помирились. Эмиль пообещал, что скоро мы попробуем вегетарианскую версию (блюдо представляло собой картофельное пюре с кусочками бекона). В соседней морозилке лежали коробки с «потерянным зайцем». Не настоящим зайцем: это был мясной фарш, обернутый беконом.
Позже дома мне попалась на глаза сковородка с круглыми углублениями для булочек æbleskiver. Я заявила, что хочу ее опробовать, и Эмиль объяснил мне, что надо делать. Он смешал муку и соду, а я мелко-мелко накрошила яблоки и посыпала их кардамоном. Мы ели булочки с сахарной пудрой и джемом. Я сказала, что они чертовски вкусные. Эмиль согласился. «Очень вкусные. Может, поэтому их едят на Рождество».
На Рождество. Только на Рождество.
– Но те, что ты приготовила, вкуснее обычных, потому что обычно яблоки в них не кладут.
Без яблок. На Рождество. Я поняла, что совершила ошибку. Большую ошибку. Непоправимую.
В четверг мы пошли в культурный центр в Оденсе посмотреть на датских художников двадцатого века. Большинство из них были мне незнакомы, но я с удовольствием ходила по светлым залам, держась за руки с Эмилем, и разглядывала картины. И хотя многие из них оказались просто кошмарными (гномы оставались популярным мотивом в датской живописи до конца семидесятых годов), в музее все равно было на что посмотреть. Дышать стало легче. Дойдя до последнего зала, где располагалась выставка местных талантов цифровой эпохи, мы разошлись, чтобы закончить осмотр музея самостоятельно. Эмиля я нашла на скамейке с телефоном.
– Идем? – спросила я, присаживаясь рядом и кладя голову ему на плечо. И случайно увидела имя Норы у него на дисплее. Эмиль не пытался спрятать его. Он не был скрытным человеком, не лгал и ничего не замалчивал. Правда ведь? Он не переписывался с ней втайне от меня. Может, это он хотел мне продемонстрировать?
Я отвела взгляд, боясь увидеть, как за его очками сверкает страсть. Стала смотреть на свои туфли, на стену с белыми афишами. Думала, стоит ли прокомментировать то, что только что случилось, но Эмиль просто выключил дисплей и ответил: «Да, идем». Он поднялся и двинулся к выходу на своих длинных ногах. Я осталась на скамейке. Нора была частью визита в музей. Все это время она реяла рядом. Когда мы держались за руки, когда мы смеялись над картиной с гномами – «гномоискусством», – Нора была рядом. Что-то в легких не давало мне дышать. Разбитое стекло, асбест. Я попыталась прокашляться, но не могла. Эмиль уходил все дальше, не оглядываясь. Хотела ли я последовать за ним? Пересилить себя и добровольно пойти к унижениям и страданиям?
Я оглянулась по сторонам в зале цифрового искусства: экраны и рисунки, вокруг неторопливо прохаживаются люди, равнодушно, наверное, уже в предвкушении мороженого и flæskesvær – свиных чипсов. Мне идти было некуда. И я потащилась к выходу. Воздух был отравлен злобой. Удивительно, что посетители музея не задыхались от недостатка кислорода.
Мы ехали домой молча. Облака плыли по небу. Было по-летнему жарко. Мы проехали пастельные домики в узких улочках, большой супермаркет «Фётекс» с парковкой, гранитную мастерскую, специализирующуюся на надгробиях (единственный товар, который всегда будет пользоваться спросом), и остановились на красный свет на большом перекрестке, соединяющем проселочные дороги и шоссе. Покатили дальше мимо отдельно стоящих коттеджей. У дома Эмиля швырнула велосипед на траву. И разразилась слезами. Я рыдала, как рыдают жалкие животные, не внушающие к себе никакого уважения. Как перепуганные ежи и запутавшиеся в рыболовной сети и нефти лебеди. Эмиль открыл дверь и втянул меня в дом. Может, решил, что лучше избавить соседей от этой жалкой шведской мелодрамы. Я с такой силой захлопнула дверь, что та затрещала, – глухой звук заставил меня задуматься, что будет, если я что-нибудь сломаю. Что-нибудь еще, помимо своих отношений с Эмилем и его доверия ко мне. В тот момент я больше переживала по поводу ракушечных и ребристых ваз: не придется ли мне возмещать их стоимость хозяевам? Ханне и Свену с их датскими кредитками, курортными отелями, красивыми детьми. Не придется ли мне склеивать осколки бойсеновских обезьянок?
– Как ты можешь? – кричала я. У меня темнело в глазах. – Как ты мог лгать мне?
– Я не лгал. Нора мне раньше написала.
– И тебе срочно пришлось перечитать это сообщение именно там и тогда?
Это был такой примечательный текст? Эпистола, блистающая поразительными афоризмами, достойными запоминания? Или это было сообщение сексуального характера – насколько это возможно по-норвежски?
– Она тебе чертов порнорассказ послала? – выпалила я. – Признайся! Как будет по-норвежски «отсосать»?
– Не говори так о Норе, – сквозь зубы процедил Эмиль.
– Я говорю что хочу! – с вызовом крикнула я. – Чертова шлюха.
– Прекрати плохо говорить о Норе. Я больше не хочу это обсуждать.
– Так ты не будешь с ней встречаться?
– Я не буду больше ее обсуждать, и ты не вправе решать, с кем мне встречаться.
– Я не хочу говорить тебе, с кем встречаться. Я хочу, чтобы ты не хотел встречаться с Норой.
– Но я этого хочу.
Мы уставились друг на друга. Дом молчал. Обставленный и украшенный заботливыми руками.
Я стояла в дверях на веранду и умирала внутри. Во время ссоры я открыла дверь в сад, чтобы иметь видимость свободы, вырваться из чувств Эмиля и из его родного дома. Ветерок пронесся по дому, создавая сквозняк. Под его действием тяжелая дверь медленно, но неумолимо надавила мне на пальцы.
– Ай, – воскликнула я. – Ай!
Эмиль смотрел на меня с удивлением и не двигался. По прошествии долгого мгновения он шагнул вперед, открыл дверь, вытянул мою руку, подул на нее, отвел меня на кухню и сунул руку под холодную воду.
– Почему ты ничего не сделал? – икнула я.
– Я забыл, что «Ай» означает по-шведски.
Я смеялась и плакала ему в плечо.
– Юханна, – сказал он, – я тебе не изменяю.
Я заставила себя поверить ему. И потом заставляла еще долго. Позволила обнимать себя и утешать бутербродами и клубникой.