когда выветриваются последние серии страха
когда «паразитарные отношения абсолютно
со всеми вокруг» или
«семь минут спортивной ходьбы», когда
куришь на выходе отдельно от всей тусовки
и два Джона о чем-то беседуют за стеклом
может быть, мысль проскочит
может быть, Пушкин неправ
был, говоря о невозможности счастья и представляя
реальность через схемы единства —
даже в сшивающих капиталистических джунглях речи
виден след идеальной игры
несколько персонажей играют в американский
футбол в минуту предпоследнего снегопада
*
Продвигаться по линиям, становясь
всё более чутким: бумажки,
остатки еды – всё это
убрано со стола, мусор рассортирован,
уезжаем раньше обычного, ждем
такси. Сложная сонастройка, мой дальний друг, а на фоне
музыка последнего диалектического
снятия с новой силой слышна.
Капли мочи
аккуратно подтерты, ничего, что бардак, «основным
свойством Франциска было живое,
отзывчивое чувство сострадания.
Это чувство не привело его к мировой скорби», но мы
на разные фрески смотрели среди лесов.
И только поэтому я произношу слово «климат».
Только поэтому, вполоборота
глазом испуганного оленя следя
за пляской пластичных систем.
Радость? Пока плетемся
по закрученной лестнице, что ведет
в геомагнитные вспышки, ну да, я вроде бы помню
о том, что не спит влюбленный всю ночь, ждет ответа,
что-то проглядывается такое даже
сквозь серый солнечный свет.
*
Мы родились в странное время, мало
кто возьмется с этим тезисом спорить.
Теперь память о своем детстве ты ищешь
в непонятной нарезке кадров; японское видео о любви.
Честно, я не знал, что это за страна.
Черными линиями покрылись листья в саду.
Сережа с велосипеда упал.
Сема опубликовал фотографию в форме Росгвардии, может быть,
в феврале.
Хорошо, я могу побыть твоим сыном.
Но и отцом! Но и хуй знает кем.
Киборгом из нелепого мира, в котором
мы с ними воровали крыжовник на запретном дворе.
Я подглядывал за Эвелиной, пережившей войну.
И в грудной клетке закономерно скрежетали жуки.
Честно, я не знал тогда ничего
про реальность. Только боялся слегка,
что меня возьмут в заложники. А порой
из почтового ящика падал шприц.
И взрывалось какое-нибудь кафе.
Дима Гаричев писал первый текст.
Но теперь я знаю про многое из того,
что мелькало в температурном бреду.
Будущее закрыто. Наркополитика отнимает друзей.
Странное время продолжает протягиваться сквозь нас.
Самоубийство – это только протест
против контроля, как сказал бы Арто во сне.
Я хотел бы избавиться от себя,
как от ритма, которым написана эта строка.
Я хотел бы открыть другие глаза,
обменять весь мир хуй знает на что.
*
думаю, она знает некоторые ходы в документе «Тело»
«микрополитика чувственности», вот эти слова
она знает, что мы свободны
внутри постоянно растущих, но повторяющихся структур
нужно было просто сказать
о лабиринтах эмоциональности
о стремной готике органов, разбросанных
по комнате, поди собери
мои сюжеты – мои сюжеты
тоннели воспоминаний в районе Нарвской
вдоль выцветших трав бег
и хотя, как вы знаете, слово «мерцание»
с недавнего времени запрещено к использованию
в текстах, так или иначе напоминающих
современную поэзию, – мерцание
забегаловок бедных; освобождение; освобождение
концлагерь никогда не заканчивался
важно помнишь об этом, малыш
«мы живем на гигантском фрактале
помнишь, как триповали под salem?»
я не помню, уже забыл
мы живем на мусорных свалках, в каком-то мху
со слизевиками бок о бок вяжем свой странный стаф
может, пока я обедаю в сушевоке
тучи уже сгущаются надо мной
пока греюсь на солнце в этом мусорном поле
тучи уже сгущаются надо мной
может, и не сгущаются, кто его знает
они отняли видение будущего у нас
в слизком мусорном лабиринте роем свои ходы
неожиданно счастливые дни случаются иногда
дни веселья в концентрационном мху
час любви в закоулке бескрайней тюрьмы
важно помнить о чем-то, о чем я забыл
как блестит отравленная река
как концлагерь просторно сквозит
словно и не закончено всё
*
хотелось бы снова оказаться
перед американским посольством, корейские
служительницы правопорядка зачитывали
протокол, но я видела, помнится, в их глазах
нечто такое, что испытывала сама
каким образом вообще эта встреча
оказалась возможной: ино-
планетное фактически существо
стоит с плакатом
отказывается перейти дорогу
а другое инопланетное существо
проговаривает закон
медленно пролетаю с плакатом мимо одной из систем
хрупкие полицейские, будучи
представительницами Неизвестночего-1,
выталкивают меня на противоположную сторону улицы
понимаю
обэриутов не существовало
работа скорби не имеет конца
так что ищу тебя глазами среди толпящихся у суда))
снились институты, их дыхание
протоколы допросов перемежались
авангардистскими выходками, может быть
наверное, и нас тоже нет
мы персонажи легенды о подводном городе,
появляющиеся в единственном эпизоде
молодой поэт пересказывает свои мысли
относительно интерьера
заведения, где они греются в перерывах
кухня этого заведения как бы вынесена внутрь зала
некоторым посетителям приходится наблюдать
за беззвучными движениями работников
сквозь плотное стекло
что-то про океанариумы, завернутые друг в друга
он говорит без отчаяния, так, как будто
у них получится многое изменить
*
Во тьме солидарности я еще не один.
Будь моим мr. poopybutthole, то есть
непроницаемой грезой, голографической
ерундой, скрепляющей мир.
Будь процессом письма.
Турагент срывается с выученного маршрута,
дрейфует по улицам Сити.
Красная геометрическая фигура навстречу летит.
Из этого следует только
то, что возможно не согласиться.
Без гарантий, вслепую, всегда опасаясь
гонцов, говорящих радостные слова —
набор вероятностей, спрятанный
от закрытого ока.
«Меньше парься», – шепчет сосед.
Нужно будет пройти через многое.
Психика – серии рваных
гребков в холодной воде.
Но также —
стая бликующих птиц, если помнишь,
в местах, проявленных на секунду.
Полароидный снимок, подпись на оборотной.
«Тело реальной политики
тлеет в провинциальном пейзаже».
*
Целый день переписывались, слякоть на улицах.
Хотя за несколько дней до этого выпал снег.
Ты думала о самоубийстве, я даже
решил снять изображение Аронзона со стены.
И вместо него прицепить фотографию Дуга Рикарда,
распечатанную ранее, разрезанную по ошибке
на четыре равные части. И всё же
этот образ остается для меня важным.
Целый день переписывались, вспоминали
выпавший снег, путешествие по хорошим
лакунам внутри тела памяти. Я
не спал всю ночь, как бы шатаясь
от стены к стене, от ссылки к ссылке, так что
то утро, когда выпал снег, обернулось
неожиданной радостью, отменившей
мысли о самоубийстве, я даже
написал тебе: «я поэт!». Однако стоит вернуться
в день переписки, серого неба.
Ночью, когда ты поблагодарила
меня за внимание, оказалось,
кто-то третий присутствовал между реплик.
Сколько времени? Что он хотел сказать – разоблачая
себя самого – этими гифками? Ведь он их отправил
в ту секунду, когда мы оба почувствовали, что нужна пауза
в разговоре.
Анархизм против сохранения территорий.
Безусловное гостеприимство разворачивается паразитизмом.
Что-то сломалось тогда. Но я до сих пор пытаюсь представить,
сколько еще скрытых данных хранят архивы
безобидных решений; самые мрачные
мысли посещают меня, и они похожи
на то, что иранский философ мог бы
назвать, что ли, ксеноагентом,
разрывающим прочные сцепки любого внутреннего сюжета.
Как бы там ни было, я верю в Тристеро,
толком даже не помня, что это такое.
Выпавший снег отмечает время
автономной зоны, и это странным
образом сочетается с тем моментом,
когда я заснул, наконец, в помещении без окон.
То же самое снится.
Но уже без надрыва, без четкой цели.
Без мыслей о сорванной родинке, без паранойи,
без желания стать счастливей.