Не верится, что только вчера мы с Кёртисом миновали высокие непроходимые леса. Крупнолистные деревья со стволами, покрытыми толстой, прорезанной глубокими трещинами корой. Густой подлесок. Добраться сюда уже подвиг, а дальше – так вообще фантастика.
Осталось преодолеть последний мост через пропасть.
Качается мостик. Каждый шаг – это отдельная история, отдельная качка. Отдельный прыжок – отталкиваешься и балансируешь, раскачиваешься – ищешь колеблющуюся срединную линию. Нащупываешь. Нанизываешь собственный центр тяжести на эту вертикаль. Потом проверяешь – нашла или нет? Скорее нет, чем да.
Шаг. Не туда. Верёвочный мост над пропастью ходит подо мной из стороны в сторону, как качели, только качели ходят в направлении твоего движения, а мостик поперёк. Поэтому так трудно удержать равновесие, как канатоходцу: голова неподвижна, бёдра раскачиваются со средней амплитудой, а ноги, как перевёрнутый метроном, рисуют дугу максимально.
Какие глупости приходят мне в голову! Если метроном перевернуть, он не будет работать, потому что в нём работает не завод, не пружина – но и она тоже, но главное не в ней, главное в земле, в силе тяжести, в том загадочном переходе потенциальной энергии в кинетическую.
Теперь мы ползём по болотам: они примыкают к подножию гор. Густые зловонные болота. Здесь нет и подобия дорог. Кислый запах разложения. Каждый раз преодолеваешь отвращение, когда ставишь ногу. Под ногами пируют блестящие жуки, полированные, как живые пули с насечками, – никогда не видела таких крупных. Могильщики и крупноглавы с шипами на груди. Ничего не боятся, не складывают лапки, не стесняются.
Почва тёмно-серого цвета с нежной, влажной поверхностью, как живая, дышит сероводородом и взрывается пузырями. На краю грязевого кратера копошатся желтоватые крупные гофрированные черноголовые личинки. Красные с чёрным самцы-могильщики работают членистыми лапками и серпообразными челюстями – прокладывают дорогу своей паре к месту пиршества – какая любовь! Любовники, учуявшие запах разлагающейся плоти, в раже самопожертвования отрыгивают пищеварительный сок на гниющее мясо, чтобы их драгоценным личинкам было легче поедать полупереваренные мёртвые ткани.
Древесные муравьи, улитки, скорпионовы мухи окружили шведский стол.
По островкам суши раскиданы грибы, похожие на варёную, чуть сморщенную морковку с варёными же яйцами, которые лопнут изнутри и оттуда вылезет следующий фаллос.
Насекомые, привлеченные запахом помёта драконов, разносят споры таких же падальщиков-растений: цветущие деревья, над ними тучи мух, пьяных от аромата тухлятины.
Чуть подальше – гигантский цветок пеликана, как тонкий пласт полупротухшего мяса, разверзнутый гигантским зевом, мешок-ловушка для падальщиков. Пожиратель пожирателей падали. Многоступенчатый падальщик, убийца убийц, пахнущий падалью, – чем же ещё может он пахнуть?
Рядом – лилия мёртвой лошади, горячее, соблазняющее мух нежно-фиолетовое, с чёрными волосками, вывернутое наизнанку лоно с воткнутым в него волосатым, в палец толщиною пестиком.
Меня до сих пор тошнит от запаха болот.
Чем хуже запах, тем меньше людей.
Чем меньше дорог, тем меньше дозоров. Здесь никого нет. Поэтому мы здесь. Здесь приют преступников. Сюда-то мне и надо.
Я так стремилась сюда, что пришлось обратиться к Кёртису, которого я не видела лет десять точно, а может, и больше, и не вспоминала о его существовании с тех пор, как мы были в рейде.
Только в горах можно чувствовать себя свободным. Здесь всегда обретались тёмные личности, у каждого встречного здесь красная метка, ну, или оранжевая, а нормальные люди с жёлтыми, зелёными и голубыми не рисковали: появиться здесь с живой меткой означало дискредитировать себя в глазах власти и получить по возвращении новую степень опасности. Если б не это, то первый, кто организовал сюда платные экскурсии, обогатился бы. Если бы не Сопротивление.
Запах здесь – полная противоположность видам. Роскошные виды. Фиолетовое, почти чёрное небо даже днём, яркие, крупные, с кулак звёзды – с равнины таких не видно: мешает насыщенная парами атмосфера, а здесь, в горах, воздух разрежен, и свет звёзд пронзает твои глаза и проникает прямо в душу, и насколько кругом красивые виды, настолько же здесь воняет, воняет так, что привыкнуть невозможно, из-за драконов. Вонючие твари.
Подвесная дорога лепится к склону горы. Правда, склон – это очень условно: он почти вертикален, по нему взбирается вверх цепочка деревянных настилов, они обматывают гору по спирали, поднимаясь к вершине. Похоже на сооружение сумасшедшего паука. Да ещё брызги в лицо. Кислые, ледяные. По стене течёт субстанция вроде рассола. Слева пропасть. Справа стена, почти вертикальная стена базальта; прочная – в ней через каждые пятнадцать метров вбиты кованые, почерневшие от времени крючья, на них, как колыбели на канатах, подвешены доски. По ним качаясь, ползу я; только бы не рванул ветер – тогда мои качели разобьются о стену или перевернётся доска, и я полечу в пропасть.
Стены скользкие и воняют. У драконов, как у птиц, содержимое кишечника и мочевого пузыря открывается в клоаку – понятно, что у таких крупных животных помёта до фига и от него не спасают настилы.
Я упорно ползу на четвереньках. Кёртис пока идёт как человек, но мне уже всё равно, я ползу по спирали за шагом шаг, за доской доска, поднимаюсь всё выше. У меня тяжёлый рюкзак. В нём запрещённые пятнадцать килограммов биологического материала, как у нас это называется. Но, слава императору, здесь нет патрулей. Здесь нет трупоискателей, нет газоанализаторов, которые понатыканы в городах через каждые сто метров.
До вечера мы должны добраться к уступу, переночуем на нём и ещё через три часа пути окажемся в приюте. Самом сердце Сопротивления.
Неделю назад я нашла Кёртиса. Он не хотел меня брать, но я так плакала, так просила, что он сказал:
– Я не знал, что ты такая настырная!
Я скромно потупилась. Когда я чего-то хочу, я этого добиваюсь.
– Кёртис, я знаю тебя давно! Возьми меня в приют! Мне очень надо!
– Нет.
– Кёртис, мы шесть лет сидели на занятиях по двенадцать часов в день за исключением дисциплин, разделявших нас по полу!
– Нет, – повторил он.
– Кёртис, я познакомила тебя с моей подругой!
– Нет, – отрезал он,
– Она же твоя жена!
– Нет, – сказал он, – уже нет, не жена.
– Я не знала, извини.
У меня остался последний шанс.
– Кёртис, – сказала я, понимая, что поступаю подло и даже если он согласится, то я потеряю его навсегда, но мне очень надо! Я мысленно закрыла глаза и прыгнула с моста.
– Кёртис, – сказала я противным, мерзким (самой тошно) голосом, – ты помнишь, как ты плакал у меня на плече и я дала тебе свой носовой платок?
Было немного не так, но во мне осталась капля благородства и я пощадила его самолюбие.
– Хорошо, – сказал Кёртис, не глядя на меня.
– Как мы поедем? Полетим? Билеты сколько стоят?
– Не беспокойся, – сказал он, – я повезу тебя сам.
Я хотела обнять его, но замерла на полдороге, потому что то наше последнее объятие стояло у нас перед глазами. Он сделал вид, что не заметил моего движения, резко повернулся и убежал от меня как от чумы. Я потеряла его навсегда, но сделала то, что хотела. Мне надо! Я отдам за это жизнь…
Я знаю Кёртиса со времён студенческих отрядов «отдачи долгов». Я была с ним в одном отряде, он ведущим, я его замом. Всего шестнадцать человек. Тогда мы ни в чём не сомневались. Делали всё как надо. Это сейчас я перелезла баррикады и нахожусь с другой стороны. Противоположной. Была активисткой, а стала преступницей. Кёртис переметнулся ещё десять лет назад, а я только год как. Именно после того похода он исчез, не доучившись два курса. Работы ему было не найти, и он прекрасно это знал. После ухода из института получил красный код и скрылся, а то бы прямиком в тюрьму. У меня стал оранжевый. Сейчас, когда я пошла в горы, у меня тоже уйдёт в красные тона. Когда-то был салатовый, потом двинулся через жёлтый, оранжевый. Будет и красный – как без него? Есть городская легенда, что бывает ещё фиолетовый. Мне кажется, это уже не просто побивание камнями или арест, как с красным, а гораздо хуже – любой патруль, ночной или дневной, может открыть огонь. Я такого не видела, но мать говорила, что после объединения Севера и Юга совсем юной она выступала на стадионе в честь императора и несла штандарт с двурогой луной. Каким-то образом на трибуне оказалась девушка с фиолетовым кодом на спине. Точнее, в районе седьмого шейного позвонка у неё было фиолетовое облако. Моя юная мама видела, как уничтожили ту девушку. В толпе и трудно, и легко скрываться – может, она думала, что среди людей она будет неуязвима, но ей не повезло.
– Зря они это сделали, – сказала мать, – снайпер, конечно, прицельнее, но дали залп из противодраконового, чтобы наверняка, и на восточной трибуне осталось пять из девяти секторов. В середине всё сплавилось в чёрный круг диаметром десять метров; подальше от центра, как поваленные деревья, валялись трупы с опалёнными лицами и сгоревшими волосами. Сотни убитых и раненых.
Нашу шеренгу разметало, но мы встали и продолжили проход по стадиону, ни одна не бросила флаг, мы дрожащими руками продолжали махать в лад, не сбиваясь с ритма, – сказала мама. – И даже улыбались, – добавила она, как всегда покривив губы.
Моя мать, можно сказать, легко отделалась – несколько царапин и подвёрнутая лодыжка, а ещё агорафобия, такая сильная, что передалась мне по наследству. И цвет метки, жёлтая, ниже моей, теперешней.
– А почему повысили тебе? – спросила я.
– Все, кто получил травмы, были взяты на контроль, – сказала она печально и по привычке потёрла седьмой шейный позвонок.
Я росла под этой тенью: «одна сволочь в электричке говорила» или что-то в этом духе перед тем, как рассказать какую-то новость или анекдот, за который могли бы посадить. Но если бы не тот случай на стадионе, то я могла бы вообще не появиться на свет! Мама рассталась с подружками и поковыляла на автобус, тогда-то к ней и подошёл худой высокий парень:
– Девушка, давайте я вас провожу!
Моему будущему папе было не по пути, а значит, до патруля он не успел бы вернуться домой, и мама с бабушкой оставили его ночевать. А потом появилась я. У мамы жёлтая метка, у папы тоже – в таких случаях младенцу давали салатовую, на понижение уровня угрозы, вроде небольшого аванса. Как говорили тогда, сын за отца не отвечает, в моём случае – дочь за мать. В нашей небесной стране код ставится сразу в роддоме – голубой (если ты, конечно, не отпрыск диссидента – они-то сразу получают жёлтый). Если отец или мать сидели, то оранжевый – тогда в детском саду и школе никто не решается дружить с таким ребёнком. Каждый проступок стоит от десяти до пятидесяти баллов, а переход цвета происходит, когда число штрафных баллов перевалит за тысячу.
Так и живём. За время социальной жизни: детсад, школа, институт – у меня как раз набежала тысяча, и я прошла процедуру изменения цвета. Это не больно, только неприятно: было жёлтое, такое многообещающее облачко, а теперь оранжевое – наглядное свидетельство приближающегося конца. Да плевать – жить в такой стране и хвататься за жизнь как-то отвыкаешь и становится всё равно, когда тебя или ты кого-то. Иногда твои цели становятся важнее жизни. Твоей или чужой.
А Кёртис, когда дезертировал, получил сразу две тысячи, и с прежними баллами у него зашкалило за красный цвет. Мне тогда пришлось, как его заместителю, заканчивать рейд за него. Он – такой большой и сильный, высокий, мускулистый – сломался на первой же деревне. Это было как раз здесь, десять лет назад.
Эти места мы прошли вчера и теперь забираемся ещё выше в горы.
Наконец мы вышли на уступ, где проведём ночь. Если бы не запах драконьего дерьма, то обстановка была бы вполне романтичная. Кёртис уже не дуется на меня. Посматривает искоса. Я делаю вид, что не замечаю его взглядов. Не хочу смущать его. Он рассказывает мне о правилах в приюте преступников, как они себя называют.
– Ты, главное, там смотри, делай как все, – говорит он.
Это я и сама бы догадалась, умник! Но молчу. Сосредоточенно жую сушёные яблоки. Еду нести сюда тяжело. Поэтому Кёртис сказал мне купить сушёных яблок. Я взяла на себя и на него. Дольки тонкие и лёгкие. Положишь её на язык, и она постепенно набирает влагу. Становится мягкой, чуть скользкой. Теперь её можно разжевать медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.
Кёртис знает, где набрать воды. Родник под крышей, понятно от чего – от драконьего дерьма. Кёртис наливает мне в кружку воды, и мы чокаемся с ним без тоста, хотя – какой тост, мы же пьём воду! Он знает, зачем я здесь, и понимающе смотрит на мой рюкзак.
– Тебе выделят бочку.
– Мне одной?
– Конечно одной.
Я киваю.
– Всё делать должна ты сама.
Я опять киваю: понятно, что сама, кто ж за меня будет делать!
– Уксус будешь менять раз в неделю. Внизу бочки вынешь затычку, спустишь отработанный и выплеснешь на болота. «А, понятно, – подумала я, – почему болота внизу и насекомых полно – там ведь как накрытый стол для них. Особенно много падальщиков. Пир. Шведский стол. И кислый запах. Как будто на овощебазе, в цехе квашения капусты». Наш разговор не портит нам аппетита, и нас не посадят за него. На равнине нас бы сразу забрали. Но там, в долине, мы не стали бы обсуждать такие вопросы.
Молчим. Это меня как раз не тяготит. Я могу молчать. В основном всё происходит у меня в голове.
Здесь холодно. Но костёр зажигать нельзя, потому что ночью у драконов самый гон. Если развести на плато костёр, то они слетятся как бабочки на свечу. А так они летают, шелестя крыльями, мимо нас в темноте. Мы с Кёртисом смотрим на них, прислонившись к каменной груди горы.
Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражались за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болталась в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах (для них, конечно). Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать: приходилось слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби – огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби – бились крыльями, потом полчаса тишины и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь.
Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу, то после этого они или становятся хорошими товарищами или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце – и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю. Я инстинктивно пощупала воротник блузки – на месте ли маячок. Кёртис смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Надеюсь, он не заметил моего невольного жеста.
Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд «отдачи долгов» прочесал деревеньку на предмет запрещенных биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны. Всё подлежит сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, будто они нас не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис картинно поднял огнемёт и зажёг костёр.
Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней. По отдельности люди никто, все вместе – мы сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Искры снопами, иногда фонтанами беззвучно летели, как мелкие мотыльки, в небо, кружили над нами, над огромным костром. Доски, прогретые пламенем, подымающимся снизу, вспыхивали ослепительно-белым, обваливались с треском, падали, поднимая в воздух облака искр и тонкого, пахнущего смолами, чем-то горьким и чем-то похожим на съестное дыма.
Деревенские впали в транс, как и мы, впрочем. Они сидели полукругом вокруг огня, за ними стояли мы. Мы охрипли. Отбили ладони. Опалили брови. В сердце пусто. Костёр ровно гудел. Встала старуха и, как подрубленное дерево, упала в огонь. За ней ещё одна. Ещё и ещё. Мы окаменели. Кёртис крикнул:
– Держите их!
Мы схватились за руки и попытались, как рыболовной сетью, сдержать остальных, но они ныряли в крупную ячею наших рук. Тогда мы, чтобы сохранить хоть кого-то, обняли первых попавшихся деревенских, чтобы удержать их. Мне попался мальчик лет шестнадцати. Я схватила его, обняла. Он тащил меня, как нарост на своём теле, волочил, как сломанную ногу, – мне удалось повалить его за четыре шага от огня. Трещали волосы на голове; я обняла парня, прижалась грудью, обхватила бёдрами, а руками изо всех сил вцепилась в траву, пригвоздила его к земле. Я слышала, как кто-то ровно воет охрипшим голосом – заткнись наконец! Да это же я вою! Я держала парня, пока не погас огонь.
Костёр догорел. Светало.
Шестнадцать человек мы всё же спасли. Все наши лежали на земле, не разнимая рук. Один Кёртис стоял, опустив по швам пустые руки – значит, не шестнадцать, а пятнадцать спасённых. Что теперь будет? Я встала, подошла к Кёртису и обняла его. Он осел на землю. Я прижала его голову к своему животу и стояла неподвижно, пока он не перестал рыдать. Потом я отключилась.
После нашего возвращения мне повысили до оранжевого цвет тату на шее. Кёртис заочно получил красный код. Потому что исчез. Отвечать за провал пришлось мне. Но никого, слава императору, не посадили.
И вот поэтому через десять лет Кёртис взял меня с собой в память о прошлом. В приют преступников в горах, где он жил с тех пор, как исчез тем утром и оставил меня одну. Зато теперь, когда я перелезла через баррикады, мы с Кёртисом с одной стороны. Со стороны преступников. Ходим по лезвию или над пропастью, кому как нравится. В любой момент можем умереть. Я ничего не боюсь. Главное – сделать то, что я задумала. С помощью Кёртиса. Он – главная фигура в моей партии. Король. Я – королева. Ферзь точнее, ну да ладно. Вперёд, ферзь. Вперёд, королева!
Мы поднялись в приют преступников. Я поздоровалась. Никто не ответил. Даже не посмотрел. Своеобразная такая вежливость. Кёртис отвёл меня во внутренний дворик, похожий на колодец, окруженный двухэтажной лёгкой галерейкой, показал мне бочку на помосте под навесом.
Я развязала рюкзак и вытащила завёрнутые в несколько слоёв вощеной бумаги, чтобы не просачивался запах, похожие на спелёнутого младенца останки. От бабушки остался только череп, от матери – череп, правая рука и стопы. От папы – голени, левая стопа, на которой не хватает трёх пальцев: детская шалость – попал под трамвай, когда бежал на перемене в школе за халвой. Пальцы отрезало как ножом, но, странно, халву так и не разлюбил. Череп и левая рука, до ужаса похожая на мою.
Я выложила останки в бочку, залила уксусом. Спускала уксус раз в неделю в течение месяца. Вынешь пробку внизу бочки, по жёлобу отработанный уксус сольёшь в поставленное под помостом ведро, забьёшь пробку. Пойдёшь и выплеснешь с самой верхотуры вниз. Как всё сольешь, заливаешь свежий уксус. Побегаешь с ведром, так и есть не хочется. Через месяц сливаешь, забираешь свои кости и передаёшь бочку следующему.
Потом кости хорошенько промываешь, чтобы кислота не работала больше. Теперь каждый день трёшь родные кости песочком сырым, выставляешь в центр двора на самое солнышко. На следующий день опять влажным песочком – и на солнышко.
Центр двора весь уставлен медными тазами с черепами. К концу второго месяца они становятся чистыми, гладкими, слегка пористыми, с тонкими зазубренными швами между костями. Я заметила, что нижняя челюсть более плотная, не такая пористая, как верхняя. Кто там побивал челюстью осла войска, верно, нижней, плотной и твёрдой. А, вспомнила! Самсон побил ослиной челюстью тысячу филистимлян!
К концу второго месяца я натёрла кости воском. Они стали лёгкие, белые-белые, отполированные песком, просушенные солнцем, гладкие и блестящие. Вечные. Красивые. Я получила то, что хотела. Кёртис сделал для меня трёхэтажный, похожий на пагоду ковчег, дароносицу – да как вам будет угодно назвать – из кедра. Запах хвойный от него, а от костей медовый, тёплый. Милые кости. На первом этаже папины, длинные, на втором – мамины, на третьем, небольшом – бабушкины. Всё готово.
Прошло два месяца с тех пор, как я переступила порог приюта. Пора спускаться. За два месяца молчания я передумала обо всём на свете. От модели вселенной до первых детских воспоминаний. У меня такое чувство, что я разучилась говорить. Здесь вообще редко разговаривают. Всё больше молчат. И в глаза не смотрят. Делают своё дело. То же самое, что делаю я.
Подъём в пять утра. Я всегда приношу воду сразу после подъема, пока не жарко. Но жара тоже нужна. Чтобы кости просушить, прокалить. За день надо принести пять вёдер воды для умывальников, кухни, стирки, надо спуститься к источнику рядом с площадкой, на которой мы ночевали с Кёртисом, когда подымались сюда, откуда мы наблюдали за брачными играми драконов. У них всё хорошо. Она снесла яйца, высидела их, слезла голодная и похудевшая – это было заметно даже на глаз. Вчера она столкнула птенцов с вершины горы и они, благополучно расправив мелкие полупрозрачные крылышки, с писком спланировали на дощатые крыши подвесной дороги – слава императору, что не мамочка. Мне показалось, что она даже крыльями хлопала с гордостью, когда собирала своих мелких. Что-то папаши не видно, не знаю, где он.
Кёртис провёл эти два месяца со мной в приюте. К нему приходили разные с красными метками, один даже с фиолетовой или мне так показалось, потому что он был негр. Наверное, показалось.
Я свела старую метку, вернее, мне ребята свели, таким же путём: песком с уксусом. Вытатуировали новую. Хотели голубую – издеваются черти, к моим годам голубой уже ни у кого нету, в лучшем случае зелёная, – я говорю, делайте жёлтую вместо моей оранжевой.
Последний день на вершине, в приюте преступников. Хорошо бы Кёртис проводил меня вниз. Я оделась, теперь самое главное: кладу на плечи пелерину вроде монашьей, чтобы плечи не натереть, потом подставки, высотой чуть выше макушки, на подставки – ковчег, сверху на всю эту конструкцию – шаль индиго, как у всех девушек в нашей небесной стране, только у них под шалью пустая подставка из папье-маше, а у меня – ковчег с родными костями.
Теперь я не боюсь ни ночного, ни дневного дозора. Если бы меня по дороге сюда взяли с останками, то привязали бы к позорному столбу и заставили смотреть, как сжигают дотла милые кости.
Я готова. Можно спускаться. Я активировала свой маячок. Когда я пришла, никто меня не обыскал, я же пришла с Кёртисом! Я вышла во двор. Солнце шпарит как сумасшедшее. Он обалдел: такая я была красивая, невозмутимая, счастливая в своей синей шали индиго. Королева. Ферзь, а он сильнее короля.
– Пойдёшь проводить меня? – спокойно спрашиваю я, дрожа внутри, как ртуть, а внешне не подавая виду.
– Конечно пойду, – говорит он.
Маячок посылает сигналы в пространство. Я успела сделать всё что надо. У Кёртиса впереди пять часов, у меня – вся жизнь. Я давно договорилась с дозорами, с императорскими войсками. Ради родных костей я готова на всё. Я получила их, заплатив жизнью Кёртиса. Из-за моего неистового желания иметь родные кости я предала его.
Через пять часов, когда мы спустимся, у подножия горы Кёртиса встретит капитан императорских войск, мой мальчик, которого я спасла тогда, десять лет назад, у костра из родовых костей его деревни.
Я получу родные кости, я выкупила их за жизнь Кёртиса. Мой мальчик получит Кёртиса. А Кёртис получит костёр.
А я уйду, не оглядываясь, покачивая бёдрами, неся тяжёлую голову на одном уровне, неподвижную голову с милыми костями. И выброшу уже ненужный маячок в болото.
Так странно. Сначала родители носят тебя на руках, а после их смерти ты носишь их у себя в голове. Всю оставшуюся жизнь.