Даже не знаю, как её назвать. Евгения – слишком торжественно, тяжело. Женя? Нет, слишком просто – она сложная, сложносочинённая, сложноподчинённая. Женюрочка? Тоже не подходит: какая из неё Нюрочка? Она королевна.
Ей, такой хрупкой, звонкой, тонкой, гибкой, как лоза, – вьётся, гнётся, раскачивается слегка, идёт, играя, как по канату в завтра из вчера, дрожа, – она везде и нигде её нет – подходит «Женечка».
Она выше меня, и я чувствую себя рядом с ней неуютно. Почему у меня такой рост небольшой? Хотя сто шестьдесят пять – во времена моей молодости это был как раз средний рост женщины, а сейчас средний рост девушек сто семьдесят два, этакие тонкие худенькие жирафы. Они и двигаются как жирафы – замедленно плывут по воздуху, неземные создания, юные феи. Сутулые еле гонца, такие свободные.
Я смущаюсь, мне неудобно, она выше меня чуть ли не на голову, а она ничуть не смущается, стоит рядом со мной и смотрит на меня сверху вниз. Ласково до безразличия? У меня будто крест привязан к спине – такая осанка, так приучили, а она грациозно сутулится, изгибается и это так красиво, оттого что свободно – без учёта мнения окружающих.
Я наслаждаюсь, когда нахожусь рядом с ней. Наслаждаюсь её юностью, незаметно впитываю эманацию её молодости. Как будто греюсь на весеннем солнышке. Как будто сижу где-нибудь в галерее на удобном диване под картинкой вечной юности, бессмертной – я такая же была, только никто не поверит.
Пришла – принесла с собой облако морозного декабрьского воздуха; губы красные, распухшие, говорит нежным своим голосом чуть в нос. Это её не портит, а придаёт её нежности немного веса. Я внимательно слушаю её голос и спрашиваю тихонько, только я и она слышим:
– Простудилась?
Она говорит чуть хриплым шепотом низко:
– Не-е-ет.
– Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают.
Она мотает головой:
– Не-е-ет.
Я, глупая старая женщина, наконец догадалась:
– Целовалась?
Она улыбается и кивает.
«Да, да, да!!!» – беззвучно ликует она.
Я улыбаюсь, мне понятно: она целовалась так долго, что губы потеряли контур, распухли, расцвели на лице, как во время болезни, стали сверхчувствительны – даже облизывать их больно. Бледная с пылающими губами, улетевшая от неизвестности, от предчувствия счастья, от решимости – прыгнула с обрыва и летит теперь и не знает, что всякий полёт конечен. Только в её восторге я слышу больше великодушия, чем удовольствия. А, понятно: любовь – это когда ты прощаешь другому неловкости первого секса.
У неё в роду были грузинские князья, и поэтому глаза в пол-лица, под правильными высокими полукружьями тонких тёмных бровей; глаза – как у мадонн на старых иконах, да и абрис лица такой же, вытянутого овала абрис над тонкой хрупкой шеей. Пряди тёмных, тонких, как шёлк, волос ещё больше утончают лицо, так что смотреть больно и сладко.
Я пожираю её глазами, улыбаюсь, наслаждаюсь.
«Она фея. Этой фее чуть бы ведьмы», – думаю я. Мне не больно от её присутствия – она так свежа, что мне остро и чуть горько, что моя свежесть ушла, но не больно. Я согреваюсь рядом с ней и знаю: ей кажется, что пятнадцать лет, на которые я старше неё, – очень большой срок и она смотрит вперед и думает, как это невыносимо долго, скучно, неизбежно: все эти утра, дела, вечера и ночи, заботы и дни, один за другим, и каждый надо прожить, пройти, и путь не сократишь – но я-то знаю, когда оглядываюсь назад, как быстро проходят эти пятнадцать лет.
Она великодушна и называет меня на «ты», и мне приятна её доброта – немного снисходительная, но я жадно хватаю на лету эту подачку. Я для неё «ты», значит, я тоже молодая, я в строю, я тоже член великого женского воинства, на знамени которого двурогая луна, я благодарна ей за это «ты»: лет десять – да больше, пятнадцать – долой!
Я сижу, смотрю на неё с улыбкой, думаю о своём, ведьминском.
Поменяться бы с ней местами!
Ну, предположим, я, старая ведьма, выманила бы молодую фею из её красивого молодого тела. Как? Ну, допустим, на запах, ну, на какой бы запах её поймать? На запах любки, ночной фиалки! Она выйдет! Это легко: она так близко подпускает к себе людей. Я могу подойти совсем близко: я и так угадываю, что она скажет, я знаю её мысли. Ещё легче выманить её, заставив поверить, что нужна её жертвенность, её помощь, и тогда я тоже выйду из своего и проскользну в её тело! Я привыкну, я быстро привыкну, к хорошему привыкаешь быстро, только надо будет закрепить результат, это вообще просто: Лев, я лев, жёлтый лев, сера, будет поглощен серыми волками, ртутью, серебряной лунной ртутью, и сожжён на огне, чтобы Лев, сера, снова освободился. Когда серый волк будет сожжён трижды, то Лев одолеет волка. Затем совершу бракосочетание Марса, свинца порубленного, и Венеры, киновари, и получу зелёных львов, жёлтую окись свинца, и накалю девять месяцев, как младенца согревая, все время усиливая огонь в философской печи – и в результате чёрный ворон породит павлина, а из последнего выйдет белый лебедь, потом появится феникс с птенцами. Они и есть та красная субстанция, которая может быть умножаема до бесконечности, которая мне нужна, чтобы сохранить результат.
Я легла головой на согнутую в локте руку, расслабилась и слушаю, как она рассказывает. Что-то спрашивает у меня.
– Да-да, – киваю я, – ты совершенно права, моя дорогая.
«Ты совершенна, – говорю я про себя и продолжаю молча любоваться ею: – Будь осторожна с моим-твоим телом, милая, не повреди: оно мне пригодится. Твоё-моё тело».
Эликсир я запушу сегодня же: все ингредиенты у меня есть, как раз идёт бальзамическая луна – то что надо!!!
Можно, конечно, обойтись без её тела – просто поймать рыжую собаку, кормить её тридцать лет плодами дуриана. Тьфу, гадость вонючая – на вкус, правда, ничего, как сливочный крем, – а запах! Запах протухшего (а он должен сначала протухнуть, а уж потом его надо есть!) дуриана похож на смесь запаха масляной краски, жжёной резины и гнилого лука! Ничего себе композиция – да не мне же есть, а рыжей собаке. Затем поместить её в каменный сосуд с мёдом, уксусом и морской солью, закопать на тридцать лет укупоренный сосуд на глубину двух метров в песок. Но ждать так долго, шестьдесят лет, до полного растворения собаки что-то неохота, а потом пить такую гадость тоже неохота, когда можно через девять месяцев уже переселиться в Женечкино тельце! Я получу молодое тело! Ей останется моё – оно хорошее, только руки и шея выдают возраст, лицо на пять баллов, немного носогубные складки резковаты, зато лоб ровный, чистый, округлый – хороший лоб, но её лучше!
Луна, светящееся яблоко, водит в одиночку хоровод вокруг Земли, как заводная детская карусель. Я тоже, ожидая, кружу вокруг Женечки. Она ничего не замечает, смотрит на меня своими добрыми незащищёнными глазами, поправляет шёлковую прядь, берёт её по привычке в горсть, гладит себя кончиком по губам, шёлком по губам, которые скоро будут моими! «Дилинь-дилинь», – звенят серебряные цыганские серьги, оттягивая нежные мочки. В августе мы поменяемся телами – правда, об этом знаю только я. Она не догадывается. Ну и не надо, хорошо, что не догадывается!
Август. Звоню:
– Женечка, привет, это я, не узнала? Это Саша. У меня день рождения послезавтра, а я одна, совсем. Прошу тебя, приходи в «Шоколадницу» на Китай-городе! Сможешь? Отлично! Жду тебя в семь вечера. Всё хорошо. Да, спасибо, дорогая, при встрече расскажу. Ну, до видзенья – это по-польски «пока». Целую!
Всё! Мне всё удалось! Послезавтра! Боже, то есть, чёрт возьми, как дожить!!!
Я ставлю на столик букетик ночных фиалок – антикварные кружева показывающих язычки мелких слоновой кости полупрозрачных цветов, нанизанных на стебелёк по спирали.
Женечка говорит:
– Мои любимые, – грациозно привстаёт и наклоняет блестящий гладкими волнами волос цветок своей головки на тонкой шее к фиалкам.
Останови её, – говорит мне моё сердце, а разум шепчет, – не слушай его, иди до конца! Я не обращаю внимания на глупое сердце: Молчи, скоро у меня будет новое, молодое!
Женечка приближает гладкое, бледное, без румянца лицо к протянувшим к ней осьминожьи щупальца цветам и вдыхает аромат, который усыпит её, вынет душу. Душа Женечки – тонкий, лёгкий, медленный дымок – зависает над букетом колдовских цветов. Я тоже глотаю запах фиалок и поднимаюсь над собой.
Пока душа её дремлет, нежась над цветами, моя на секунду задерживается над двумя телами, и я решаюсь – быстро проникаю в дыхательное горло Женечки, распираю лёгкие, попадаю в кровь и мгновенно распространяюсь по телу вплоть до самой последней клеточки готового выпасть тёмного блестящего волоска. Волосок медленно падает. Я в теле Женечки встаю, мы движемся в противоположных направлениях – когда он достигнет пола, я уже буду далеко.
Душа Женечки, пьяная, окружила туманом предательские цветы. Я могу забрать букет и сжечь его вместе с ней!
Люди, не найдя признаков насильственной смерти, отвезут моё старое тело в морг. Муж и сыновья похоронят пустую оболочку и никто никогда не узнает, что я сделала. Я медлю и неуверенно убираю от букета руку, теперь – мою тонкую длинную руку с ровной гладкой кожей, с длинными пальцами и накрашенными отполированными ногтями.
Когда её душа протрезвеет, Женечка сможет воспользоваться моим старым телом. Надеюсь, у неё хватит ума не искать меня. Всё равно она ничего не докажет, только может, если будет раздувать эту историю, загреметь в психушку.
Пора. Я целую своё старое тело в лоб и, неловко задевая длинными ногами стулья (шаги получаются непривычно длинными), иду, покачиваясь, к выходу. За покинутым мною столиком я слышу звон посуды. Женечкина душа, вероятно проснулась, нашла моё брошенное тело и осваивает его.
Слава сатане, догадалась! Ну, хотя бы она жива – совесть моя обеспокоена, но жить можно! На ходу для закрепления результата я глотаю волшебный состав, который готовила девять месяцев. Свершилось. Теперь – всё свершилось. В своё старое тело я больше не вернусь!
Женечка сидит в машине, вольготно раскинув длинные тонкие руки.
Она согнула ноги и свела колени. Скромно и элегантно, она не задумывается об этом – инстинкт.
Водитель старается делать каменное лицо, у него получается – и не коситься на её ноги – не получается. Но Женечка не сердится. Пусть. Она чуть-чуть следит за ним – проверяет на нём действие своих чар. Он отличный эталонный образец. Все нормальные мужчины будут воспринимать её так же, как он. Проверено. Он не может с собой справиться, значит, она хороша.
Салон просторный – снаружи никогда не подумаешь, что внутри ты как в студии. Женечка не любит сидеть рядом с водителем: он на неё отвлекается; если что, водитель инстинктивно подставит под возможный удар правое крыло. Самое безопасное место – на заднем сидении за водителем, за его головой.
Вообще-то Женечка ничего не боится. Она фаталистка со стажем. Её интуиция точна, как скальпель в руках молодого и уже опытного хирурга, и никогда её не подводила.
Не привлекать неприятности – вот принцип Женечки. Не думать о них, не представлять их, не говорить о них, и они обойдут тебя стороной. Ещё лучше – сделать так, чтобы неприятности вообще не замечали Женечки. Для этого Женечка пользуется особыми, составленными ею духами. Благодаря им вокруг Женечки всегда мягко клубится аромат счастья. И Женечка не боится. Бояться не надо. Она сильная, она ничего не боится. Только сегодня ей почему-то неуютно, лезут в голову всякие странные картины: неужели Женечкина защита дала сбой? Неужели разошлись её латы?
Машина чуть ли не летит над трассой. Чем дороже машина, тем незаметнее она набирает скорость: у самых дорогих невозможно, сидя внутри, определить, с какой скоростью ты летишь. Двести в час, а кажется девяносто – так безопасно и комфортно ты себя в ней чувствуешь. Дождь, кажется, не успевает осесть на машине – так быстро она летит над блестящей, с радужными разводами асфальтовой рекой: тонкая плёнка воды работает как смазка.
Женечка улавливает лёгкое волнение, исследует его, пытается рассеять, но оно становится только сильнее. Она будто попала в замкнутый круг: пытается расслабиться, успокоиться и от этого ещё сильнее паникует. Она видит, как водитель судорожно сжимает рулевое колесо, но это не имеет смысла: колёса уже не цепляют полотно – скользят; даже если они перестанут вращаться, то скорость не упадёт ни на йоту. Машина летит как снаряд, и Женечка успевает заметить, как мелькает бортик тротуара. Это невозможно заметить, но ей кажется, что он бросается на неё, бьёт, увеличиваясь в размерах, ей в глаза, опять встаёт на место; мелькает парапет, перила, как картинки в волшебном фонаре, они сменяют друг друга в тишине; с беззвучным скрежетом, от которого Женечка чувствует частую вибрацию, машина вылетает, плавно вращаясь, на свободу. Какое-то бесконечное, кажется Женечке, время она летит, прижатая к сиденью, не успевает проследить смену верха и низа, света и тьмы и падает в свинцовую, медленно колыхающуюся, как масло, в своём независимом ритме тяжёлую воду Москвы-реки. Вода через разбитое окно моментально заполняет кабину, машина плавно завершает последний оборот вокруг продольной оси. Женечка по-прежнему неподвижна и не предпринимает никаких попыток выбраться; вспенившаяся вода достигает её ноздрей. «Какой противный вкус», – успевает заметить Женечка. Глаза щиплет, холодная вода устремляется в лёгкие, расширяет, утяжеляет их. Невозможно дышать водой, стать рыбкой. Женечка пытается дышать водой; самое ужасное – невозможность дышать водой: лёгкие разрываются…
Водитель переходит, бродит с одной радиостанции на другую – я терпеть не могу, когда так делают, но молчу: не всё ли мне равно? Мне всё равно. Я не успела опомниться от видения, как я в машине дышу водой Москвы-реки, уравнивая своё прекрасное тело с грязными водами. Слушать, как мелодии и голоса хаотично сменяют друг друга, превращаясь в подобие несуществующего говора вперемешку с обрывками песен, несравненно приятней, чем тонуть в Москве-реке во сне.
Привидится же такое! Машина по-прежнему ровно несётся по набережной, и я дышу не грязной водой, а выхолощенным воздухом салона.
– Ей, такой хрупкой, звонкой, тонкой, гибкой, как лоза, – вьётся, гнётся, раскачивается слегка, идёт, играяу как по канату в завтра из вчера, дрожа, – она везде и нигде её нет – подходит «Женечка».
Будто бы обо мне? Да и голос знакомый.
Я знаю этот голос. Он немного дрожит от волнения, я подаюсь вперёд, будто это поможет мне быть ближе к рассказчику.
– Простудилась?
Женечка говорит чуть хриплым шепотом низко:
– Не-е-ет.
– Плакала? – Когда много плачешь, нос и губы тоже так распухают.
Она мотает головой:
– Не-е-ет.
Я, глупая старая женщина, наконец догадалась:
– Целовалась?
Она улыбается и кивает.
– Да, да, да!!!
Да это же Саша! Средних лет ведьма, это с ней я говорила о поцелуях, это Сашин голос, молодой, мог бы принадлежать шестнадцатилетней девушке, а служит Саше. Она старше меня лет на пятнадцать. Саша всегда обеспокоена тем, как она выглядит, хочет казаться моложе. Смешно! Настоящую ведьму такие пустяки не беспокоят!
– Не переключай, – стучу по плечу водителя, – оставь, я слушаю!
Я слушаю всё внимательнее.
Я уже встречала таких – старые ведьмы, неважно, сколько им лет, это их суть – старые ведьмы. Никак не пойму: что же их так цепляет во мне? Почему каждая норовит вонзить в меня зубы, обмотать свою морщинистую шею моими бусами? Чтоб ты задохнулась, проклятая! Напялить мою оправу, обтянуться таким же, как у меня, платьем (того и гляди, треснет по шву) и оторвать, отлюбить мужика, который посмотрел на меня с восхищением. Одна Саша проникла глубже: поняла, что только если душу вытрясти, тогда полегчает!
Сука, думаю я. Сука! Сука! Сука! Она читает свой рассказ, как она хочет поменяться со мной телами: своё старое на моё молодое! Ничего у тебя не выйдет, думаю я. Не получится. Кто предупреждён, тот вооружён. Посмотрим, кто кого, сука! Поглядим!
Я, не теряя ни секунды, начинаю плести вокруг неё силки. Осторожно. Внимательно. Тихо. Силки сплетены, подвешены в верхнем мире, мы обе: она и я – из верхнего мира. Силки подвешены над ямой, прикрытой летней травой. Для кого-то она станет могильной, мстительно думаю я, не получится у тебя, Саша, ничего! Мне нужно, чтобы Саша с разбегу попала в подготовленные мною сети – они вздёрнут её свернувшееся клубком тело в воздух, лопнет конопляная верёвка: она выдержала бы пятьдесят килограммов, как у меня; если бы попалась я, то верёвка не порвалась бы и я не свалилась бы в яму с заострёнными кольями на дне – в охотничью, тщательно подготовленную мною яму. Пахнущую пенициллином и грибницей яму. Для тебя, Саша, всё для тебя, дорогая! Длинные гифы и тончайшие корни, как седые волосы мертвецов, свисают с отвесных чёрных земляных стен. Саша с налёта попадёт сначала в силки, сеть затянется, конопляная верёвка порвётся, и спелёнутая Саша рухнет прямо в ощерившееся кольями дно ямы, как в пасть дьявола. По пути её тело (что же ты, Саша, набрала столько лишнего веса? Худеть, Саша, надо худеть) нанижется на острые колья – они лишь чуть замедлят падение – беззвучное скольжение по ним, гладким, заточенным, белым, становящимся после тебя, Саша, красными. «Добро пожаловать домой, Саша!» – мстительно сказала я, смакуя каждое слово.
Нет-нет, эта картинка не имеет ничего общего с физической действительностью, но абсолютно точно передаёт действительность ментальную.
Саша как раз читает последние строчки.
Душа Женечки – тонкий, лёгкий, медленный дымок – зависает над букетом колдовских цветов. Я тоже глотаю запах фиалок и поднимаюсь над собой.
Пока душа её дремлет, нежась над цветами, моя на секунду задерживается над двумя телами, и я решаюсь – быстро проникаю в дыхательное горло Женечки, распираю лёгкие, попадаю в кровь и мгновенно распространяюсь по телу вплоть до самой последней клеточки готового выпасть тёмного блестящего волоска. Волосок медленно падает. Я в теле Женечки встаю, мы движемся в противоположных направлениях – когда он достигнет пола, я уже буду далеко.
Прочла Саша неплохо: голос дрожал немного, не привыкла ещё, но это даже хорошо: добавляет искренности, хотя куда больше: она физически не может врать, вот и выдала свои планы, опосредованно, но выдала. Но неплохо прочла, хоть и волновалась, а главное, вовремя: теперь я знаю о её планах и смогу сыграть на опережение. Легко! Даже слишком легко.
План обезвреживания Саши готов. Посмотрим, кто кого, сука!
Женечка лениво потянулась на заднем сиденье. Закрыла глаза. Будто спит. Когда она спит, никто не даст ей тридцатник. Двадцать – не более! Лицо под флёром юности. Чистое. Прозрачное. Женечка расслабилась, почти уснула. Автомобиль по-прежнему несётся по влажной трассе, временами взлетая, но ничего более надёжного, чем летящая твердь, и представить себе нельзя.
У меня две недели, успею. Две недели до дня рождения Саши. Скоро она позвонит и пригласит меня в кафе, а до этого я должна раздобыть несколько безобидных, никто бы не подумал, что магических, вещей: первое – подарок от души для меня от Саши, второе – она должна принять от меня деньги, это будет её долг мне, и третье – ветреный яркий летний, на воде, на земле, на мосту, на камнях, между солнцем и сумерками день.
Первые две вещи я добуду без труда, а третью, летний день незадолго до её дня рождения, подарит мне мой небесный покровитель – если, конечно, я его как следует об этом попрошу, а я это умею!
Сыграть на опережение? Нет ничего проще – даже не интересно!
Ну, вперёд! Погнали!
– Алло, Саша, ты мне нужна!
Она добрая. На этом и сыграем! Наивная, как шестнадцатилетняя девушка, под стать своему голосу.
– Да, – сразу отзывается она, – что я должна сделать? Ты же знаешь, как я тебя люблю!
Знаю, подумала я.
– Саша! Ты слышишь меня? – Она слышит: её дыхание становится громче и чаще.
– Саша, ты слышишь меня? – Она слышит, точно, но от приятного волнения не может ничего сказать: слишком волнуется.
Я специально повторяю её имя: нет ничего слаще, чем звук твоего имени из любимых уст. Самый сладкий голос получается, если добавить донникового мёда. Бедная Саша, попалась – ну как отнять конфетку у ребёнка; право слово, мне даже неудобно, что всё так просто! Я добавляю ещё мёда, хотя куда уж больше.
– Саша, – пою я, плавя донниковый мёд. Саша зашлась в немом удивлении: распробовала, наслаждается льющейся в её ухо сладостью цветущего луга. Саша слишком голодная, слишком падкая на любовь, и Женечка поддала ещё любви, ещё солнца и цветочного аромата.
– Саша, Саша, ты меня слышишь?
Саша, как сомнамбула, прижимает изо всех сил телефон к уху – так, что больно и жарко, так сильно она прижимает телефон, старенький филипс. Саша не может говорить, только дышит прерывисто. «Много мёда, – думает Женечка. – Убавить надо, а то она прямо сейчас от сладости умрёт». Мёд из уха течёт в горло тёплым и вязким комком – вот Саша и не может говорить. Женечка добавляет в свой голос родниковой воды, и он становится чище, холоднее.
– Саша, приходи к нам во двор музея: завтра у нас выставка антиквариата и винтажа на открытом воздухе. Кроме того, ты сможешь поучаствовать в моём проекте – сфотографируешься у лучшего фотографа Москвы.
Про антиквариат я сказала специально: Саша старается быть благодарной. Женечка мысленно видела, как обеспокоенная Саша ходит по квартире в поисках достойного подарка для неё, Женечки, – антиквариат подойдёт. «Ставлю галочку: подарок будет. Завтра я попробую обрести второй ингредиент – денежный долг мне: мы сходим в кафе, после разговора со мной её ещё долго будет тянуть на сладенькое; в попытке повторить ощущения от моего голоса она, расслабленная и счастливая, не рассчитает деньги, наберёт сладостей, я ей любезно одолжу, и через две недели на её день рождения я сделаю то, что должна. Опережу её. Только бы она ничего не заметила!» – думает Женечка.
Два дня до середины августа. Почему она мне не звонит? Пора.
Женечка смотрит на айфон, будто под её взглядом он сам пошлёт вызов Саше. Пора уже. Уже пора. Почерневшее солнце в окне Женечкиного пентхауса неподвижно зависло в самой высокой точке. Заснуло оно, что ли? Или умерло?
Звонок. Беру трубку.
– Да, слушаю. Кто это?
Я, конечно, знаю, что это Саша. Но делаю вид, что не узнала, чтобы уничтожить её уверенность в себе. Выбить почву из-под ног.
– Женечка, привет, это я, не узнала? Это Саша. У меня день рождения послезавтра, а я одна, совсем. Прошу тебя, приходи в «Шоколадницу» на Китай-городе! Сможешь?
– Конечно приду, Саша. Ты ещё сомневалась? Да. Просто посидим в кафе. Да. Там же. Отлично, – говорит Женечка.
Представляю, как у Саши сейчас едет крыша: она же не знает, что я слышала её рассказ и сейчас она удивляется, что в жизни в точности повторяется всё, что сама Саша придумала. Наивная.
– Саша, ты мне нужна. Нужно наказать одного человека.
– Конечно. – В Сашином голосе сквозит недоумение. «Фея-Женечка хочет кого-то наказать? Интересно, кого? Я его знаю?» – прикидывает Саша.
– Конечно помогу, – говорит ведьма Саша, – для тебя, дорогая, всё что захочешь.
«Силки затягиваются, – думает Женечка, – Саша сама себя накажет».
Августовское солнце долго не соглашается упасть. Всё стоит и стоит неподвижно в раздумье над городом. Ещё два оборота Земли вокруг своей оси вблизи чёрного солнца.
Через пару дней Саша ждёт в кафе.
Входит Женечка. Зорко, как снайпер, отмечает взглядом букетик фиалок.
Саша, Саша, ночные фиалки – какая древняя, смешная, простая, как ты сама, магия. Слишком простая для меня!
В моей сумочке в красной бархатной коробочке подаренная тобой, Саша, серебряная ложка – громоотвод, если твой покровитель, Саша, попытается помешать мне.
Я тянусь своею тонкой рукой к букетику ночных фиалок. Тянусь театрально, слишком наигранно, но для Саши – в самый раз. Саша смотрит во все глаза – всё идет, как она задумала! «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, дорогая, ты даже не успеешь передумать – не успеешь передумать, потому что мне нужно то же, что и тебе, – поменяться телами. Вот бы ты удивилась, если бы узнала об этом, только не передумай», – молится всем чертям Женечка.
Саша безмятежно впускает мою душу в своё сорокапятилетнее тело. Саша – ведьма в первом воплощении. Знала бы она, что моё «прекрасное молодое» тело неизмеримо, на несколько порядков старше её крепкого, не испорченного многократным колдовством, она очень сильно удивилась бы. Саша убегает в моём теле быстро, даже волосок падает медленней: наивная ведьма даже не поняла, что сменяла шило на мыло, да и не поймёт: серебряная ложка не даст и долг мне. Она теперь всё забудет: мёд, мёд ей в уши и в горло, мне не жалко мёда забвения для неё – солнце, донник, летний день – она идёт, задевая длинными ногами стулья, – не привыкла ещё.
Завтра утром она увидит в зеркале вместо прекрасного Женечкиного лица, на которое она рассчитывала, маску смерти. Лицо тысячелетней ведьмы. Ведь ты, Саша, думала, что я фея? Саша, Саша, разве можно в твои, теперь мои, сорок пять быть такой наивной дурой, дурочкой, ласково думаю я.
Знала бы простодушная Саша, сколько времени и денег каждый день мне приходилось тратить на поддержание иллюзии свежести – одно заклинание флёра юности на кожу лица занимало двадцать минут моей жизни, которой и так мало осталось. Теперь это Сашины заботы.
Как удачно всё сложилось: у меня теперь хорошее тело. Чистое. Крепкое. Неиспорченное. Я встала, оперлась на столик. Зря она не взяла фиалки. Я сожгу их, и она никогда не сможет вернуться в своё тело. Я огладила сильными руками чуть полноватые бёдра. Потом наклонилась над столом и ловко схватила букетик ночных фиалок. Держу их крепко, от этого они вянут на глазах.
– Люби меня, не покинь! – пропела я и пошла к выходу, привыкая к Сашиной пружинистой походке.