Мысль завербовать Джонатана Пайна, бывшего военнослужащего спецсоединения, пришла Леонарду Берру, бывшему офицеру разведки, сразу после того как Джонатан отрекомендовался командиру авиаотряда Куэйлу. Однако реализовал он ее только через несколько напряженных недель, в течение которых Уайтхолл метался между желанием настоять на своем, не обращая внимания на растущий в Вашингтоне ропот возмущения, и никогда не умирающей надеждой заслужить одобрение в переменчивых, будто ветер, коридорах власти на Капитолийском холме.
Операцию, в которой предполагалось участие Джонатана, первоначально назвали «Троянец», но очень скоро переименовали в «Пиявку» по одной простой причине: некоторые из связных понятия не имели, что там Гомер напридумывал с деревянным конем, и слово «Троянец» ассоциировалось у них исключительно со знаменитыми американскими презервативами. «Пиявка» – вот это дойдет до всех. Пиявка присосется – не отделаешься.
Джонатан, Берр осознавал это лучше других, оказался находкой именно в тот момент, когда донесение за донесением пошли из Майами, аккуратно ложась на стол Леонарда, который ломал голову, соображая, как заслать своего человека к Роуперу. Действительно задачка. Более того, он еще не получил разрешения действовать, и операция повисла на волоске при первой же попытке прощупать, насколько реальны его планы.
– Мой хозяин немного осторожничает, ей-Богу, Леонард, – с игривой любезностью китайского мандарина сообщил ему Гудхью по непрослушиваемому телефону. – Вчера почти все уже решилось, но сегодня он не склонен ухудшать и без того непростую ситуацию в бывших колониях.
Воскресные газеты как-то назвали Гудхью нехромающим английским Талейраном. Но они, как всегда, ошиблись. Гудхью не был тем, чем казался. Если что и делало его исключительным, так это не склонность к интригам, а порядочность. За его непроницаемой улыбкой, простым кепи и неизменным велосипедом скрывалась не какая-нибудь зловещая тайна, а всего-навсего служебное рвение истинного англичанина. И если бы вам посчастливилось стать своим человеком в его доме, то вы, к своему удивлению, обнаружили бы там милую жену и умненьких детишек, обожавших отца.
– Идите вы в задницу, Рекс! – взорвался Берр. – Багамские острова – злачное местечко. Вряд ли в Нассау найдется преуспевающий делец, который по уши не ушел бы в наркобизнес. Там больше грязных политиканов и торговцев оружием, чем…
– Спокойнее, Леонард! – предупредил его Рук из другого угла комнаты.
Роб Рук, отставной пятидесятилетний солдат с седой головой и загрубевшим смуглым лицом, бдительно следил за тем, чтобы Берр не зарывался. Но тот не обратил на него никакого внимания.
– Что же касается вашего представления, – Гудхью ничем нельзя было смутить, – которое, на мой взгляд, просто блестяще, хотя вы чуть-чуть переборщили с эпитетами, то мой хозяин назвал его «словесным чаем с небольшой примесью нытья для аромата».
Гудхью ссылался на своего министра, безликого политика, которому не стукнуло и сорока.
– Словесным чаем? – переспросил разъяренный и сбитый с толку Берр. – Что он хочет этим сказать? Это высококлассный, основанный на проверенных данных отчет занимающего важный пост информатора из американских спецслужб. Просто чудо, что Стрельски показал его нам. При чем тут «словесный чай»?
Гудхью терпеливо ждал, когда Берр выговорится.
– Теперь следующее, Леонард, – это не я, а мой хозяин спрашивает, так что не кипятитесь! – когда вы предполагаете известить наших друзей с того берега реки?
Он имел в виду прежних сослуживцев, а теперь противников Берра, грязно торгующих «чистой разведкой» в мрачном высотном массиве на Южном берегу.
– Никогда! – с вызовом произнес Берр.
– Полагаю, вам придется сделать это.
– Почему?
– Мой хозяин считает ваших прежних коллег реалистами. Маленькие и, как он говорит, идеалистически настроенные, новые агентства, подобные вашему, не могут видеть дальше своего носа. Он чувствовал бы себя спокойнее, если бы вы работали в контакте с ребятами из Ривер-хауз.
Берр потерял последние остатки терпения.
– Ваш хозяин, видимо, хочет, чтобы еще кого-нибудь забили до смерти в Каире?
Рук поднялся и, как полисмен, перекрывающий движение на середине улицы, поднял руку. Голос Гудхью на другом конце провода стал тверже.
– Что вы предлагаете, Леонард? Вы сами, наверное, не понимаете…
– Я ничего не предлагаю. Просто говорю вам. Я работал с этими реалистами. Жил вместе с ними. Лгал вместе с ними. Я знаю их как облупленных. И Джеффри Даркера, и всю его группу по изучению снабжения, с их домами в Марбелье, запасными «порше» в гараже и ярой приверженностью свободной рыночной экономике, подразумевающей только их свободу и чью-то там еще экономику! Потому что я был среди них!
– Леонард, я не хочу слушать это, и вы знаете, что не буду.
– Слишком много пустых разговоров в этом заведении, слишком много пустопорожних обещаний, слишком много завтраков сообща с преступниками и охотников, превратившихся в волков, чтобы это пошло на пользу моему агентству!
– Остановись, – тихо сказал Рук.
Берр бросил трубку, и рама подъемного окна, выскочив из ветхих пазов, рухнула на подоконник, как гильотина. С невозмутимым спокойствием Рук приподнял раму и, сложив использованный конверт, зафиксировал ее в прежнем положении.
Берр сидел, уткнувшись лицом в ладони сплетенных рук.
– Какого черта он хочет, Роб? – заговорил он, не разнимая пальцев. – То я должен разоблачить Джеффри Даркера и все его гнусные козни, то должен с ним сотрудничать… Какого черта лысого он хочет?
– Он хочет, чтобы ты ему перезвонил, – терпеливо сказал Рук.
– Даркер – темная лошадка. Ты это знаешь, я это знаю. И Рекс Гудхью знает. Разве не ясно? Так чего ж мы ломаем комедию, величая его реалистом?
Все же Берр покорно набрал номер. Ему некуда было деваться. Рук постоянно напоминал ему, что Гудхью единственный и лучший их покровитель.
Трудно было найти двух более не похожих друг на друга людей, чем Рук и Берр: Рук – подтянутый, как конь на военном параде, Берр – столь же неряшливый в быту, как и в своей речи. Было в нем что-то кельтское, богемно-бунтарское – «цыганское», говорил Гудхью. Когда он по какому-либо торжественному случаю старался приодеться, то выглядел так, что лучше бы вовсе не старался. Сам Берр называл себя «йоркширец наоборот». Его предки были не шахтерами, а ткачами, следовательно, сами себе господа, а не рабы коллективного труда. Поселок, в котором вырос Берр, стоял на южном склоне холма, так что каждый дом из почерневшего песчаника был открыт солнцу, целый день светившему в застекленные мансарды.
Мужчины, как правило, работали наверху, в затворничестве и уединении, внизу болтливые женщины пряли. Жизнь мужчин, довольно однообразная, проходила в постоянном общении с небом. И пока их руки делали одну и ту же работу, мысли блуждали неизвестно где. В этом маленьком городке выросло столько поэтов, математиков и шахматистов, чей неординарный ум сформировался в их высоких, залитых солнечным светом гнездах, что не хватило бы книги, чтобы вместить все рассказы о них. Берр унаследовал и пронес через Оксфорд духовные богатства, добродетели и мистицизм этих людей.
Значит, такова была воля светил, чтобы Берр, когда Гудхью вытащил его из Ривер-хауз и дал возможность основать собственное небольшое агентство, избрал личным антихристом Ричарда Онслоу Роупера.
О, разумеется, до Роупера были и другие.
В самом конце холодной войны, когда Берр уже мечтал о посттэтчеровском рае (Гудхью в то время еще не помышлял о создании нового агентства) и даже самые достойные его коллеги подумывали о смене врагов или работы, мало кто из них не помнил о вендетте, объявленной Берром таким известным преступникам восьмидесятых, как неуловимый миллиардер в сером костюме Тайсон, «продавец металлолома», или Лоример, «бухгалтер»-молчун, никогда не пользовавшийся личным телефоном, или одиозный сэр Энтони Джойстон Брэдшоу, джентльмен, оказывавший отдельные услуги так называемой группе по изучению снабжения под началом Даркера и владевший огромным имением неподалеку от Ньюбери, где он травил дичь собаками, восседая верхом рядом со своим дворецким, державшим наготове фляжку с вином и бутерброды с гусиной печенкой.
Но Ричард Роупер, судя по донесениям агентов Берра, был таким противником, о котором он мог только мечтать.
Все, за чем гнался по пятам Берр, чтобы успокоить свою совесть фабианца, сконцентрировалось в одной фигуре Роупера. Никогда он не знал ни трудностей, ни лишений. Принадлежность к высшему классу, привилегированность были преподнесены Роуперу на блюдечке.
Берр даже менял интонацию, когда заговаривал о нем. «Наш Дикки» – называл он его, усиливая при этом свой йоркширский акцент; или для разнообразия: «этот Роупер».
– Он искушает Господа Бога, наш Дикки. Ему обязательно нужно вдвое больше, чем есть у самого Творца. Это-то его и погубит. Такая одержимость не всегда способствовала душевному равновесию Берра. Заключенный в раковину своего крохотного агентства, он везде подозревал заговор. Если вдруг терялась папка или разрешение на проведение операции задерживалось где-то наверху, ему тут же мерещилась длинная рука Даркера.
– Говорю тебе, Роб, если Роупер решится на вооруженный разбой среди бела дня на глазах у верховного судьи…
– …то верховный судья отдаст ему свою фомку, – продолжал Рук. – А Даркер купит ее для него. Садись. Завтрак готов.
В своем неуютном офисе на Виктория-стрит они часто задерживались допоздна, шагая из угла в угол и размышляя вслух. Дело Роупера состояло уже из одиннадцати томов, не считая полудюжины секретных приложений со значками и пометками. В них прослеживался весь путь Роупера от дурно попахивающей, полузаконной торговли оружием до совсем уж «вонючей», как выражался Берр.
Но на Роупера у Леонарда были и другие досье: из Министерства обороны и иностранных дел, Министерства внутренних дел, Национального банка, Министерства финансов, Департамента внешней торговли и Налогового управления. Для того чтобы заполучить эти документы, не привлекая внимания людей Даркера, потребовались дьявольская хитрость и удача, не говоря уже о попустительстве Гудхью.
Как бы то ни было, архив постепенно сложился. Утро в офисе начиналось с того, что дочь полицейского Перл вкатывала металлическую тележку с залатанными и перевязанными, словно жертвы бомбежки, трофейными папками и маленькая группа посвященных приступала к работе. Поздно вечером она увозила их обратно в хранилище. У тележки были расшатанные колеса, и она немилосердно скрипела, катясь по крытому линолеумом коридору, так что ее окрестили катафалком Роупера.
Но и в самую горячую пору Берр ни на минуту не забывал о Джонатане.
– Не позволяйте ему больше рисковать, Реджи, – повторял он Куэйлу снова и снова, вынужденный ждать приговора начальства, как саркастически выразился Гудхью, и, может быть, на сей раз окончательного. – Он не должен больше красть факсы или подслушивать у замочной скважины, Реджи. Нужна предельная осторожность и осмотрительность. Он все еще сердится на нас за то, что случилось в Каире? Я не подступлюсь к нему, пока не пойму, что он с нами. Здесь нельзя ошибиться. – И обращаясь к Руку: – Никому ни слова, Роб. Для всех он просто мистер Браун. Даркер и его друг Огилви преподали мне урок, который я никогда не забуду.
Для пущей предосторожности Берр завел на Джонатана фальшивое досье, дал ему фиктивное имя и одарил внешними данными несуществующего сотрудника, окружив таким ореолом секретности, который, он надеялся, не сможет не привлечь внимания «чужого» агента. По мнению Рука, это смахивало на паранойю. Но Берр стоял на своем. Лучше перестраховаться.
Берр слишком хорошо знал, на что способен Даркер, чтобы стереть в порошок соперника – даже такую в сравнении с ним мелюзгу.
Одновременно Берр вел и настоящее досье, аккуратным почерком исписывая страницу за страницей, – он держал его в неподписанном скоросшивателе в одном из самых дальних уголков своего архива.
Через посредников Руку удалось раздобыть армейские документы отца Джонатана. Сыну было всего шесть лет, когда сержант Питер Пайн был посмертно представлен к медали за мужество и отвагу при Адене. С выцветшей фотографии в газете смотрел мальчик в синем макинтоше, на который он нацепил отцовскую медаль. Рядом с ним у дворцовых ворот стояла заплаканная тетка. Мать из-за болезни не смогла присутствовать на церемонии награждения. Год спустя она умерла.
– Из таких мальчишек обычно получаются настоящие солдаты, – простодушно сказал Рук. – Не могу понять, почему он уволился из вооруженных сил.
Питер Пайн прожил тридцать три года. Воевал в Кении, преследовал боевиков на Кипре и сражался с партизанами в Малайзии и Северной Греции. Никто никогда не сказал о нем ничего дурного.
– Сержант и джентльмен, – скривился Берр, – он был антиколониалистом.
Вернувшись к сыну сержанта, Берр стал просматривать отчеты о годах, проведенных Джонатаном сначала в военизированном сиротском приюте, затем в гражданском детском доме и наконец в военной школе герцога Йоркского в Дувре. Противоречивость характеристик привела его в замешательство. «Застенчив», – сказано было в одном месте, «решителен» – в другом; «индивидуалист» и тут же – «весьма общителен»; «рассеян» и – «собран»; «прирожденный лидер» и – «лишен искры божьей». Амплитуда колебаний была поразительна. И как бы между прочим упоминалась «наклонность к иностранным языкам», словно это симптом болезни, о которой даже неприлично говорить. Но особенно вывело Леонарда из себя слово «непримирим».
– Какой дьявол все это понаписал! – вскипел он. – Как будто шестнадцатилетний парень, у которого нет ни дома, ни нежно любящих родителей, может быть «примирим»!
Рук вынул трубку изо рта и насупил брови в знак того, что он в общем-то не прочь вступить в отвлеченную дискуссию.
– А кто такой «таксист»? – спросил Берр, не отрываясь от чтения.
– Тот, у кого голова всегда трезвая, это прежде всего. Кто поставил себе цель и дует к ней.
Берр взвился:
– У Джонатана голова вовсе не трезвая. И цели у него нет. Что такое «накрутка»?
– Пятимесячные сборы, – терпеливо продолжал объяснять Рук.
В Ирландии Джонатан – Берр уже переворачивал следующую страницу его биографии – после успешного окончания специальных курсов, на которые он попросился сам, вел разведывательную работу в кишащей террористами местности.
– Что такое операция «Ночная сова»?
– Не имею ни малейшего понятия.
– Надо выяснить, Роб. Ты у нас единственный солдат.
Рук позвонил в Министерство обороны, откуда получил ответ, что документы по операции «Ночная сова» имеют гриф «Совершенно секретно» и не могут быть переданы неизвестному им агентству.
– Неизвестному! – вспылил Рук. – Что они себе там позволяют! Что мы, брокерская контора Уайтхолла, что ли? Какого черта мы должны быть известны?
Но Берр был слишком поглощен чтением, чтобы сполна насладиться редким зрелищем разъяренного Рука. Он снова сосредоточился на фотографии, где бледный мальчик, видно, по просьбе фотографа, прицепил медаль к пальто. В его голове уже складывался образ Джонатана. Джонатан – именно то, что им нужно, в этом он был уверен. И никакие предостережения Рука не смогли бы его теперь разубедить.
– Когда Господь сколотил Дикки Роупера, – серьезно сказал он Руку, когда они в пятницу вечером заправлялись тушеным мясом с карри, – он перевел дух, на миг ужаснулся и тут же создал нашего Джонатана, чтобы восстановить экологическое равновесие.
Новости, о получении которых Леонард почти молился всю последнюю неделю, наконец-то пришли. В их ожидании двое приятелей не покидали стен офиса. Гудхью подтвердил сообщения.
– Леонард?
– Да, Рекс.
– Учтите, мы ни о чем с вами не говорили. Разве что после заседания Координационного комитета.
– Как скажете.
– Это последний штрих. Надо уступить им в какой-нибудь мелочи, а то они надуются. Вы же знаете Министерство финансов. – Нет, Берр не знал. – Первое. Это дело для уголовной полиции на сто процентов. Планирование и проведение – исключительно в вашем ведении. Ривер-хауз поддержит, а зачем – не их дело рассуждать. Не слышу криков «ура»! В чем дело?
– А насколько это «исключительно» исключает вмешательство? – В Леонарде заговорил подозрительный йоркширец.
– Если вам понадобится подкрепление извне, тут уж полагайтесь на судьбу. Нельзя же гарантировать, что парни из Ривер-хауз не подслушают какой-нибудь телефонный разговор или не поинтересуются содержимым конверта, прежде чем заклеят его. Или можно?
– Думаю, нельзя. А как насчет наших доблестных американских братишек?
– Спецы из Лэнгли, так же как их двойники с той стороны Темзы, останутся вне зачарованного круга. Железно. Слово Гудхью. Раз решено держать на приколе «чистую разведку» в Лондоне, из этого, естественно, следует, что нужно держать на приколе и соответствующие отделы в штате Виргиния. Такой довод я привел своему хозяину, и он ему внял. Леонард?.. Леонард, вы что, заснули?
– Гудхью, вы просто гений!
– В-третьих, а может быть, и в-четвертых… Мой хозяин, считайте, подал вам руку, правда, самые кончики пальцев, да и то в перчатке, поскольку больше всего боится скандала. – Гудхью отбросил приятельский тон, в его голосе зазвучали железные нотки. – Только прошу вас, Леонард, ничего напрямую ему не передавать. К моему хозяину есть только один путь – через меня. Если я ставлю на карту собственную репутацию, то вам лучше не вмешиваться. Хорошо?
– Хорошо. А что с моей сметой?
– В каком смысле?
– Она одобрена?
В Гудхью опять проснулся славный парень:
– О Боже, святая простота! Конечно, не одобрена. Она утверждена сквозь зубы. Я выбивал ее у трех министров и выцарапал чуть-чуть сверх у тетушки. И коль скоро я буду лично подбивать все счета, извольте впредь отчитываться передо мной в ваших тратах, да и в ваших грехах тоже.
Берр был слишком взволнован, чтобы интересоваться подобными мелочами.
– Итак, зеленый свет, – сказал он, но в основном для того, чтобы услышал Рук.
– Зеленый, зеленый, в желтую крапинку, – проворчал Гудхью. – И чтобы больше никаких ядовитых намеков на Даркера и трепа о том, будто какие-то там тайные агенты вьют себе уютные гнездышки. Будьте ласковы с американцами и не лишайте моего хозяина его теплого местечка и его сверкающего авто. Как вы собираетесь докладывать? Ежечасно? Или три раза в день перед едой? Не забудьте же: мы ни о чем с вами не говорили, по крайней мере до понедельника, пока они не выдавят из себя «добро». Но это уже формальность.
И все же пока команда из уголовной полиции Штатов не оказалась в Лондоне, Берр не решался поздравить себя с победой. Американцы привезли с собой свежий ветер начавшейся наконец-то настоящей работы, за которой забылись все межведомственные распри. Они сразу же понравились Леонарду, а он понравился им больше, чем Рук, державшийся прямо и неприступно. Им очень импонировали простота Берра, его грубоватая речь и ненависть ко всякой бумажной писанине.
Они полюбили его еще больше, когда поняли, что подлому осторожничанью «чистой разведки» Берр предпочитает жесткий курс на поражение врага. «Чистая разведка» была для них воплощением всего самого гнусного, независимо от того, помещалась она в Ривер-хауз или в Лэнгли. И там и там на махинации крупнейшего в Западном полушарии дельца можно было смотреть сквозь пальцы ради сомнительных выгод в другом месте. И там и там операции часто сворачивались на середине, а приказы отменялись кем-то сверху. И там и там сидели желторотые ученые фантазеры в застегнутых наглухо рубашках, воображавшие, что они могут перехитрить опаснейших головорезов в Латинской Америке, и всегда находившие кучу доводов в пользу того, чтобы поступить бесчестно.
Первым прибыл знаменитый Йозеф Стрельски из Майами, широкоскулый славянин, родившийся в Америке. Он был одет в кожаную куртку и кроссовки. Пять лет назад, когда Берр впервые услышал его имя, Стрельски возглавлял какую-то неофициальную кампанию Вашингтона против торговцев оружием, самых ненавистных врагов Берра.
После ожесточенного столкновения с людьми, которые вроде бы считались его союзниками, Стрельски занялся другими делами. Он включился в войну с южноамериканскими кокаиновыми картелями и их подручными в Штатах – подкупленными юристами и оптовиками в шелковых рубашечках, транспортными синдикатами и специалистами по отмыванию денег, а также незримыми политиками и чиновниками, которые участвовали в деле за то, что создавали необходимые условия для осуществления незаконных сделок.
Стрельски был одержим войной против наркомафии. «Америка тратит больше денег на наркотики, чем на еду, Леонард! – возмущался он в такси, в коридоре, за стаканом горячительного. – Подумайте, Роб, за один только год набирается сумма, превышающая все наши затраты на войну во Вьетнаме, да еще она не облагается налогами!» – после чего выпаливал цены на все виды наркотических средств с такой же страстью, с какой «наркоманы» иного порядка выговаривают индекс Доу-Джонса: кокаин-сырец шел по доллару за килограмм в Боливии, поднимался до двух тысяч на перевалочных базах в Колумбии, подскакивал до двадцати тысяч у оптовиков в Майами и продавался уже по двести тысяч с рук. Затем, словно уличив себя в занудстве, Стрельски усмехался и говорил, что будь он проклят, если понимает, как можно удержаться от соблазна получить прибыль порядка ста долларов на один вложенный в дело. Но усмешка не могла погасить холодного блеска в его глазах.
Воинственный огонь, которым постоянно горел Стрельски, казалось, жег его самого. Каждый день с утра пораньше и на ночь глядя он при любой погоде, к наигранному ужасу Берра, бегал трусцой в ближайшем парке.
– Ради Бога, Джо, возьмите кусок сливового пудинга и посидите тихо, – с напускной строгостью сказал ему однажды Берр. – Стоит кому-то подумать о вас, и у него начинается сердечный приступ.
Все рассмеялись. В группе царила атмосфера полной раскованности. Только венесуэлец Амато, помощник Стрельски, воздерживался от улыбок. На всех совещаниях он сидел, плотно сжав губы и устремив вдаль влажно-черные глаза. Но как-то и он просиял от радости. Выяснилось, что жена родила ему дочку.
Другим помощником Стрельски был невероятно крупный ирландец с мясистым лицом по имени Пэт Флинн: типичный полисмен, с удовольствием рассказывал Берр Гудхью, печатающий донесения, не снимая шляпы. О Флинне ходили легенды, и не без основания. Это был тот самый Пэт Флинн, который придумал замаскировать скрытую мини-видеокамеру под электрореле, так что за несколько секунд можно было прилепить ее к любому столбу. И он же придумал, как прослушивать из-под воды, что делается на небольшом судне.
– Пэт много еще чего может, – сказал Стрельски Берру, когда они как-то в сумерках прогуливались в Сент-Джеймском парке, Стрельски – в спортивной форме, Берр – в помятом костюме. – Пэт такой человек, который знает кое-кого, кто знает еще кого-то, и так далее, – продолжал Стрельски. – Без Пэта мы не вышли бы на Брата Майкла.
Стрельски говорил о самом своем ценном и секретном информаторе, а это была щекотливая тема. Берр не рисковал ее затрагивать без согласия Стрельски.
Группа Берра все больше сплачивалась, боссы из «чистой разведки» не желали довольствоваться вторыми ролями. Первая словесная перепалка между ними произошла, когда Стрельски обнаружил явное намерение упрятать Роупера за решетку. Он с удовольствием обрисовал тюрьму, в которую собирался посадить врага.
– Будьте уверены, сэр. Есть такое местечко в Иллинойсе, называется Марион. Двадцать три с половиной часа в сутки – в одиночке, никаких контактов, прогулка в наручниках, пища подается в специальном контейнере через небольшое отверстие. Нижний этаж вообще без окон. Под крышей лучше, но пахнет скверно.
Ледяное молчание последовало в ответ на откровения Стрельски. Наконец оно было нарушено язвительным голосом юрисконсульта кабинета министров.
– Вы уверены, мистер Стрельски, что это именно тот вопрос, который нам следует обсуждать? – начал юрисконсульт высокомерно. – Мы прекрасно понимаем, что изобличенный преступник может принести больше пользы, оставаясь на свободе. Пока он продолжает действовать, вы можете делать все что хотите: выявлять его сообщников, сообщников его сообщников, слушать и наблюдать. Когда вы изолируете его, игра начинается сначала. Если только вы не думаете, что можете подобным образом искоренить преступность. Но ведь никто так не думает? По крайней мере в этой комнате?
– Сэр, по моим представлениям, есть только два пути, – ответил Стрельски с вежливой улыбкой прилежного ученика. – Эксплуатировать преступника или обезвредить его. В первом случае вы впадаете в дурную бесконечность: используете врага, чтобы обнаружить следующего, потом используете следующего, чтобы обнаружить еще одного, и конца этому не видно. Второй путь подразумевает то, что мы хотим сделать с Роупером. Нарушитель закона, как я понимаю, должен быть арестован и упрятан в тюрьму. В противном случае рано или поздно вы должны будете спросить себя, кто именно эксплуатируется: нарушитель закона, общество или закон.
– Стрельски оригинал! – не без удовольствия констатировал Гудхью. Они стояли на мостовой, укрываясь от ливня зонтами. – Вы с ним одного поля ягода. Неудивительно, что и вы, и он внушаете опасения должностным лицам.
– Это они мне внушают опасение.
Гудхью оглядел вымытую дождем улицу. Он был в приподнятом настроении: накануне его дочь получила право на стипендию в Саут-Хэмпстеде, а сына Джулиана приняли в Клэр-колледж в Кембридже.
– Мой хозяин, Леонард, не снижает требований, предъявляемых к группе. Он еще раз переговорил с ребятами. Больше, чем скандала, он боится только, что будет выглядеть гангстером. Ему ни в коем случае не хотелось бы выступить в роли инициатора далеко идущих планов двух влиятельных правительств против одного скромного британского бизнесмена, вынужденного противостоять экономическому спаду. Он, как честный игрок, считает, что вы перебарщиваете.
– Гангстером, – тихо отозвался Берр, вспомнив одиннадцать томов дела и горы сверхсложного оружия, направленного против простых людей. – Кто же гангстер-то? Господи!
– Прошу вас, оставьте Господа в покое. Мне нужны серьезные аргументы. В понедельник с утра. Достаточно кратко, чтобы уместилось на почтовой открытке, и без эпитетов. И скажите вашему великолепному Стрельски, что мне чудо как понравилась его ария. А вот и автобус. Мы спасены!
Уайтхолл – это джунгли, и как во всяких джунглях, в нем есть такие места у воды, где звери, в любое другое время суток разорвавшие бы друг друга на части, собираются перед заходом солнца, чтобы вволю напиться в сомнительной компании. Подобным местом был Фиддлерс-клуб, расположенный на верхнем этаже здания на берегу Темзы и названный так в честь соседней пивнушки.
– Я полагаю, Рекс куплен иностранной державой. А вам как кажется, Джеффри? – спросил юрисконсульт кабинета министров у Даркера, покуда они наполняли свои кружки из стоявшего в углу бочонка и рассчитывались. – Вам так не кажется? Полагаю, он берет французское золотишко за то, что подрывает дееспособность британского правительства. Ваше здоровье!
Даркер, как многие великие мира сего, был человеком небольшого роста, со впалыми щеками и глубоко посаженными неподвижными глазами. Он любил ярко-синие костюмы и всяческие манжеты. Сегодня вечером на нем были еще и замшевые коричневые башмаки, что придавало ему вид заядлого любителя скачек с улыбкой висельника.
– О, Роджер, как вы угадали? – ответил Гудхью с наигранной веселостью, решив поддержать шутку. – Меня уже давным-давно завербовали, не так ли, Гарри? – переадресовал он вопрос Гарри Пэлфрею. – Иначе разве я мог бы раскошелиться на новый велосипед?
Даркер не переставал улыбаться. Но так как он был абсолютно лишен чувства юмора, его улыбка казалась зловещей, если не патологической. Восемь человек, не считая Гудхью, сидели за длинным обеденным столом: чиновник из Министерства иностранных дел, магнат из Министерства финансов, юрисконсульт кабинета министров, два маленьких толстячка из влиятельных тори и три представителя разведки, среди которых Даркер был самой крупной фигурой, а Гарри Пэлфрей – самой незаметной. Комната была прокуренная и душная. В ней не было ничего достопримечательного, кроме ее близости к Уайтхоллу, палате общин и небезызвестному царству Даркера по ту сторону реки.
– Рекс действует по принципу «разделяй и властвуй», если вы хотите знать мое мнение, Роджер, – сказал один из толстячков-тори, проводивший на всяких тайных заседаниях комитетов и комиссий столько времени, что его даже принимали за правительственного чиновника. – Мания власти, обряженная в одежды конституционности. Признайтесь, Рекс, ведь вы сознательно подрываете крепость изнутри.
– Чепуха, – спокойно возразил Гудхью. – Просто мой хозяин озабочен тем, чтобы поднять секретные службы на новый уровень и помочь им избавиться от балласта. Вы должны быть ему благодарны.
– Не думаю, что у Рекса есть хозяин, – подал голос чиновник Министерства иностранных дел, вызвав взрыв смеха. – Кто-нибудь когда-нибудь видел этого беднягу? Наверное, Рекс его выдумал.
– Но почему мы так щепетильны, когда дело касается наркотиков? – раздраженно проворчал человек из Министерства финансов, сложив тонкие пальцы так, что получилось нечто вроде бамбукового мостика. – Это же целая индустрия обслуживания. Добровольные продавцы, добровольные покупатели. Страны третьего мира получают огромные доходы, кое-что идет на дело, должно быть. Мы ведь миримся с табаком, алкоголем, проституцией, сифилисом наконец. Почему же мы так брезгуем кокаином? Ничего не имел бы против парочки миллиардов в обмен на оружие, даже если банкноты будут попахивать гашишем, ей-Богу!
Общее веселье нарушил голос сильно захмелевшего Гарри Пэлфрея, юриста Ривер-хауз, постоянно прикрепленного к группе по изучению снабжения, которой руководил Даркер.
– Берр сможет, – хрипло сказал он, хотя его никто об этом и не просил. Перед ним стоял явно уже не первый стакан виски. – Берр всегда держит слово.
– Боже милостивый, – ужаснулся представитель Министерства иностранных дел. – Значит, мы скоро все запрыгаем? Так, Джеффри, или нет?
Но Джеффри Даркер, казалось, слушал одними глазами, не убирая с лица зловещей улыбки.
И все же единственным из собравшихся в Фиддлерс-клубе политиков, кто имел хоть какое-то понятие о компании Рекса Гудхью, был всеми презираемый Гарри Пэлфрей. Он был пропащим человеком. В любом британском учреждении всегда найдется хоть один такой забытый Богом бедолага, и в этом отношении Гарри был достопримечательностью Ривер-хауз. Все, что он имел хорошего в первой половине жизни, последовательно перечеркивалось им во второй, касалось это юридической практики, семьи или чувства собственного достоинства, последние остатки которого чудом удержались в его извиняющейся улыбке.
Однако не было ничего странного в том, что Даркер не выгонял его на улицу: Пэлфрей был таким конченым неудачником, что любой в сравнении с ним выглядел баловнем судьбы. Ему ничто не претило, ничто не казалось унизительным. Если случался какой-то скандал, козлом отпущения тут же становился Пэлфрей. Если возникала необходимость кого-то убрать, Пэлфрей подоспевал, что называется, с ведром и тряпкой, чтобы вовремя смыть кровь и найти свидетелей, готовых подтвердить чье угодно алиби. И вот этот-то Пэлфрей знал замыслы Гудхью, будто они были его собственными, а в известном смысле они таковыми и являлись, поскольку у него давно сложились те же представления, что и у Гудхью, хотя у него не хватило мужества сделать те же выводы.
Случилось так, что после двадцатипятилетней вахты в Уайтхолле что-то незаметно повернулось в сознании Гудхью. Возможно, причиной послужило окончание холодной войны. Гудхью предпочитал над этим не задумываться.
Проснувшись как-то в понедельник, он неожиданно понял, что слишком долго якобы во имя свободы приносил свою совесть и свои принципы в жертву великому Богу выгоды и что оправданий этому отныне нет. И что он остался верен дурным привычкам времен холодной войны, теперь уже непростительным. Что он должен как-то изменить свою жизнь, дабы сохранить душу. Ибо угроза извне исчезла. Улетучилась.
С чего начать? Однажды, когда он дождливым февральским утром – это было восемнадцатого числа, дат Гудхью не забывал, – совершал обычную рискованную поездку на велосипеде из Кентиш-таун, где жил, в Уайтхолл, маневрируя в бесконечном потоке автомашин, его вдруг осенило. Гудхью должен подрезать щупальца осьминогу. Распределить его мощь между независимыми тайными агентствами, неподотчетными друг другу. Децентрализовать службу безопасности, сделать ее более человечной. И начать следовало с ликвидации главного источника заразы: порочной связи, существующей между «чистой разведкой», Вестминстером и тайной торговлей оружием, контролируемой Джеффри Даркером из Ривер-хауз.
Но как узнал об этом Гарри Пэлфрей? Гудхью из христианского милосердия приглашал Пэлфрея в теплые выходные дни в Кентиш-таун посидеть в саду за стаканчиком вина или поиграть с детишками в крикет на лужайке, прекрасно понимая, какое отчаяние скрывается за его жалкой улыбкой. После обеда Гудхью оставлял гостя за столом наедине со своей женой, чтобы тот мог излить ей душу, ведь нет ничего желаннее для бесчестного человека, чем получить возможность исповедаться во всех грехах добродетельной женщине.
И после одного из таких многословных излияний Гарри Пэлфрей с восторженным рвением предложил Гудхью информировать того о закулисных махинациях кое-кого из вставших на преступную дорожку тузов Ривер-хауз.