1907 Редьярд Киплинг

Сэр Джозеф Редьярд Киплинг – английский писатель, поэт и новеллист. Художественные произведения Киплинга включают «Книгу джунглей», «Ким», множество рассказов, в том числе «Человек, который будет королем». Среди его стихов: «Мандалай», «Ганга Дин», «Боги азбучных истин», «Бремя белого человека» и «Если…», «Баллада о Востоке и Западе», «За цыганской звездой» В 1907 году Киплинг стал первым англичанином, получившим Нобелевскую премию по литературе. Ее дали «за наблюдательность, яркую фантазию, зрелость идей и выдающийся талант повествователя». В этом же году он был удостоен наград от университетов Парижа, Страсбурга, Афин и Торонто, а также почетных степеней Оксфордского, Кембриджского, Эдинбургского и Даремского университетов.


Этого Нобеля, конечно, следовало бы назвать noble – благородство, потому что говорим мы о Киплинге. Это, наверное, одна из самых трагических фигур в британской литературе, при том что большего успеха, да и что там говорить, больших гонораров не знал при жизни ни один британский автор. Шекспира при жизни знали хуже, чем Киплинга, почему и возник «шекспировский вопрос». Киплинговского вопроса нет: след, оставленный им, ярок, и к сорока годам он был безусловным лидером в поэзии, прозе и журналистике.

Киплинг, ставший в 1907 году (довольно рано: всего сорока двух лет) первым британским нобелиатом, в 1910-е годы на пике своей славы был, пожалуй, самым известным в мире англичанином – наверное, после королевской семьи, но она-то уж вне конкуренции. Ни Шоу, ни Уайльд, любимые главным образом интеллектуалами, соперничать с ним не могли.

Киплинг – абсолютно универсальное художественное явление. Прежде всего поэт, и поэт действительно высококлассный. Автор двух романов, по крайней мере пятидесяти превосходных рассказов и трех книг сказок, из которых самая популярная, конечно, «Книга Джунглей», известная у нас как «Маугли». Художник, иллюстратор собственных произведений, универсальный репортер, один из, наверное, самых увлекательных английских журналистов, который в любом очерке великолепно передает и дух местности, и дух времени. Человек, который у журналистики научился быстроте, краткости, четкости и предельной точности сообщаемой информации. Замечательный перелагатель британских легенд, британской истории для детей, прекрасный знаток и выдающийся теоретик всего английского, потому что британский национальный характер, каким мы его знаем, не то чтобы сложился, но описан благодаря Киплингу. Потому что британец в нашем представлении – это тот сын Марфы, по выражению Киплинга из его знаменитого стихотворения «Дети Марфы», в противоположность детям Марии, романтикам, идеалистам, – каким он, может, и устал уже быть, но другим быть не может. Солдат, матрос, колонизатор, завоеватель, наследник Рима, несущий миру закон и порядок.

Англичанин должен осуществлять в мире ту функцию, которую Киплинг ему навязал. Киплинг – новый римлянин, и он всю жизнь следует завету Вергилия: «tu regere imperio populos, Romane, memento (hae tibi erunt artes), pacique imponere morem, parcere subiectis et debellare superbos». Выше там сказано, что пусть, мол, другие куют одухотворенную бронзу, режут из мрамора лики, тростью расчерчивают пути светил или ораторствуют, – «Ты же народами править, о римлянин, властию помни, искусства твои – утверждать обычаи мира, покоренных щадить и сражать непокорных». Римлянин образца XX столетия – это британец. Причем, что особенно важно: и римлянин, и британец делают обреченное дело, потому что бремя белых в том и заключается, чтобы лучших сыновей посылать «на службу к покоренным угрюмым племенам, на службу к полудетям, а может быть – чертям».

Здесь надо поговорить о философии Киплинга. Он один из немногих писателей, у которых она была. Мне кажется, проще всего это пояснить на некой параллели с Лермонтовым. Кстати говоря, на некоторых портретах они очень похожи. Киплинг тоже был невеликого роста, худ, болезнен и слаб, в детстве закалил себя, развил невероятную храбрость и замечательную физическую силу долгими тренировками. Вечно одинокий подслеповатый ребенок, который ощущал себя в семье родственников, разлученный с родителями, таким Гарри Поттером – всем чужой, «паршивая овца», как в знаменитом его автобиографическом рассказе… Это довело его до бессонницы и нервных срывов. Такой же вечный одиночка в отрочестве, как и Лермонтов, так же болезненно одержимый Востоком, который он в детстве увидел: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! <…> вы носили меня на своих одичалых хребтах <…> и я с той поры все мечтаю об вас да о небе». Человек, увидевший Восток, навеки становится его пленником, и у Киплинга об этом сказано с предельным изяществом в «Мандалае»: «Знать, недаром поговорка у сверхсрочников была: “Тем, кто слышит зов Востока, мать-отчизна не мила”».

Зов Востока для Лермонтова – это призыв настоящей жизни и настоящей мудрости. И Лермонтов всю жизнь интересовался исламом и тянулся к нему, считая, что все в жизни определяет случай. Он был по-исламски фаталистом, считал, что два достойных занятия у мужчины – это войны и поэзия, странствия и философия, все остальное неинтересно.

И удивительно: «Мцыри» и «Маугли» – два схожих по названию и очень симметричных произведения. Лермонтов идет на Восток учиться, понимать мудрость Востока, а не покорять и завоевывать. Лермонтов в полном смысле «кавказский пленник», и, кстати говоря, – все символично в истории, – он и гибнет близ Кавказа, именно как человек, пленившийся этой страшной мощью и погибший от нее, его как бы поглотил Кавказ.

А Киплинг… весьма символично, что он родился в Бомбее и умер в Лондоне, как бы всей своей жизнью, если уж цитировать это знаменитое советское обвинение, прорыв туннель от Бомбея до Лондона. Киплинг действительно идет на Восток не учиться, а учить, не покоряться, а покорять. И если Мцыри – это подросток, который сбегает в этот дикий мир и гибнет в нем (а инициации он проходит те же самые: женщина, зверь, лес – все эти этапы абсолютно одинаковые, они мифологически подкреплены, прямо-таки по Проппу[8]), то Маугли из всех этих ситуаций выходит победителем. Он приходит в этот лес и становится его вождем, потому что он приносит в лес огонь – символ цивилизации.

Красный цветок, которым он отгоняет Шерхана, потому что вопреки всем многократно описанным случаям, Маугли остается человеком в джунглях, выучившим закон джунглей, но подчинившим их. И ни одно животное, даже Багира, которая в оригинале Багир (все кошки в английском мужского рода, коты), даже Багир не может выдержать его взгляда. Кстати говоря, в отношениях Маугли с Багирой в русской традиции, особенно в мультфильме, появилось что-то эротическое. У Киплинга этого нет и близко.

И, кстати, кошка, гулявшая сама по себе, – тоже кот. В России это кошка, символ женской неуправляемости, и надо сказать, что у всех авторов, находившихся под влиянием Киплинга, у меня, в частности, что уж скрывать, – влияние джунглей, и влияние женщины, и влияние покоренных и угрюмых племен, оно всегда такое несколько своевольное и антимаскулинное, женский зов неуправляемой природы, стихия. И кошка, гуляющая сама по себе, – в частности в знаменитой пьесе Нонны Слепаковой, которая шла по всей России, – кошка стала символом женской кокетливости и женского упрямства, грациозной неуправляемости. У Киплинга этого подтекста совершенно нет. В некотором смысле Киплинг и есть тот кот, гулявший сам по себе, вечный одиночка. Но эта коннотация логична, она имеет свой смысл, потому что в мире Киплинга мужское волевое начало, прежде всего британское, подчиняет себе женственную Индию, стихию природы, англичанин приходит, как римлянин, установить законы. Приходит, как Цезарь, не ожидая славы, не за славой он идет, – нет, он идет реализовать миссию.

У Киплинга If… – в самом, вероятно, знаменитом его стихотворении, одном из самых слабых, скажем сразу, потому что оно напыщенное, декларативное, в русских переводах оно еще хуже. Переводов страшное количество, на одном сайте их где-то 58, надо наконец-то написать 59-й нормально.

Давно хочу это сделать, потому что даже перевод Маршака по интонации неточен. Это стихотворение – такая напыщенная декларация в переводе Маршака, а у Киплинга это звучит скорее самоиронично и буднично. Он разговаривает, как Цезарь в пьесе Шоу, тоже нобелевского лауреата, только значительно позже. В пьесе «Цезарь и Клеопатра» римлянин – это человек, который несет в Египет разум, и смысл, и порядочность, но понимает, что его осмеют. Кстати, «Мартовские иды» Торнтона Уайлдера – об этом же.

Киплинговский англичанин приходит дисциплинировать мир, налаживать его систему, делать частью своей империи без всякой надежды на то, что его поймут, и ему все время в If… Киплинг напоминает, что ты будешь осмеян, что твои слова перевернут и сделают из них trap for fools – ловушку для дураков.

Киплинг предупреждает, что бы там ни было: «If you can meet with Triumph and Disaster», встретиться с триумфом и отчаянием и понять, что им цена одна… Они оба impostors, они вторгаются в твой дух и искажают его, но не делают его лучше. И он это очень хорошо понимает.

Несколько слабо стихотворение тем, что Киплинг вообще-то гениальный изобразитель, а здесь это все-таки теоретическая суховатая декларация, несколько монотонный пятистопный ямб, хотя Киплинг обычно виртуозно играет с ритмом.

Где у пагоды мульменской блещет море в полусне,

Смотрит на море девчонка и скучает обо мне.

Ветер клонит колокольца, те трезвонят то и знай.

Ждем британского солдата, ждем солдата в Мандалай,

Ждем солдата в Мандалай!

Где суда стоят у свай!

Слышишь – шлепают колеса из Рангуна в Мандалай?

На дороге в Мандалай,

Где летучим рыбам рай

И, как гром, приходит солнце из Китая в этот край!

Лучшие переводы из него делали та же Слепакова и, конечно, Игорь Грингольц – не профессиональный переводчик, а юрист, нашедший для него отличные грубые аналоги настоящей казарменной баллады:

«Ша-агом…» Грязь коростой на обмотках мокрых.

«Арш!» Чехол со знаменем мотает впереди.

«Правое плечо!» А лица женщин в окнах

Не прихватишь на борт, что гляди, что не гляди.

Стая Хищных Птиц

Вместо райских голубиц —

И солдаты не придут с передовой.

Это поется, и не зря Окуджава называл двух своих учителей в литературе: Киплинга и фольклор. Он говорил: «Мои песни получились из этого», – а Киплинг был в страшной моде в русской поэзии 30-х годов, естественное дело. Колонизаторы, конструктивисты, «Большевики пустыни и весны»! У меня долгое время хранился сборник Киплинга с пометками и выписками пятнадцатилетней Марьи Васильевны Розановой. Я в прошлом году вручил ей эту книгу из ее библиотеки:

– Это что же, я пятьдесят лет не держала в руках этот сборник?

– Да, вот вы оставили его в России на хранение, я вам теперь привез.

Для школьников 30-х – 40-х годов прошлого века Киплинг был абсолютным пророком. Почему? Сразу скажу, мы не оцениваем сейчас советскую власть, мы не даем ей никаких этических оценок, чтобы не плодить ненужные споры, но у советской власти был этот пафос «наведения порядка среди дикости», и в Среднюю Азию она шла примерно так же, как британец в Индию или Цейлон. Кто-то будет говорить, что это хищническая эксплуатация, кто-то будет говорит, что это покорение, экспансия, хотя экспансия – суть всякой империи, а кто-то будет, как Киплинг, говорить, что эти люди несут цивилизацию. И действительно, ничего не поделаешь, письменность у многих народов появилась благодаря советской власти. Все сейчас сразу начнут говорить: «А как же высылка целых народов?». Были и высылки, разный был Советский Союз, но пафос освоения крайних дальних земель, пафос «Большевиков пустыни и весны» Луговского – это киплингианский пафос, ничего не поделаешь. Это тихоновский балладный строй, гумилевский «Путь конквистадора» и, конечно, Гумилев в наибольшей степени ученик Киплинга, а не французских декадентов, которых он так любил, переводил и влияния которых почти не испытал. Потому что «Путь конквистадора» – это чистейший Киплинг, и вся военная карьера Гумилева это чистое киплингианство – война с мировым варварством. Ну война закона с варварством. Ницше, конечно, – но воспринятый в том числе и сквозь колониальную призму Киплинга.

Надо сказать, что «Дети Марфы» в этом смысле стихотворение чрезвычайно поучительное: все помнят, что Марфа и Мария – две сестры Лазаря, в доме которых, собственно, и свершилось главное евангельское чудо. Марфа и Мария разделили свои обязанности. Мария омывала драгоценным миром ноги Христа – тут, кстати, любимая моя цитата, когда Иуда, казначей, говорит лицемерно: «Сколько нищих можно было бы накормить на эти деньги!», а Христос говорит: «Нищих всегда при себе имеете, а меня не всегда». Замечательная фраза, полная насмешки над этим лицемерием – и великолепной гордыни, конечно: фраза царя! И в этот момент Марфа хлопочет по дому, а Мария, которая села у ног Христа слушать его притчи, «избрала лучшую часть», – сказал Христос. И при полном понимании этой небесной, этой божественной правоты Киплинг добавляет от себя: но кто-то в это время должен хлопотать по дому, ничего не поделаешь. Мы дети Марфы.

Жизнь при всей ее устремленности к духу и при всей пронизывающей ее божественности все-таки не сводится к чистой духовности. Кто-то должен в это время элементарно накрывать на стол. И вот дети Марфы – наследники британской империи. Причем Киплинг прекрасно понимал, что делает обреченное дело, и Новелла Матвеева сказала, по-моему, даже с избыточной наглядностью:

…Так прощай, могучий дар, напрасно жгучий!

Уходи! Э, нет! Останься! Слушай! Что наделал ты? —

Ты, Нанесший без опаски нестареющие краски

На изъеденные временем холсты!

«Изъеденные временем холсты» – имперская идея. Но дело в том, что идея-то эта, как мы сейчас понимаем, это не просто идея империи и экспансии – это идея служения долгу. Это вовсе не культ национального эгоизма. Это как у Грэма Грина в «Силе и славе» – человек, для которого долг не пустой звук, и надо без причины, без каких-либо мотиваций, без награды, просто делать свое дело. Своего рода монашество в миру. Дело человека на Земле: устанавливать справедливость, защищать слабых, мешать «закону джунглей», действовать и заменить «закон джунглей», когда все-таки побеждает сильнейший, на закон человеческий, на закон христианский.

Это для Киплинга Мария и Марфа – две руки христианского Бога: одна заботится о духовности, другая – о том, чтобы жизнь была введена в рамки закона, чтобы жизнь была рациональна, контролируема и т. д. Маугли ведь действительно руководствуется одним законом: «…мы одной крови, ты и я!», для нас есть единственный нравственный закон. И он совершенствует «закон джунглей», делая его более гуманным, более рациональным. Маугли – это именно человек, ставший вождем зверей, но именно как вождя зверей и понимает Киплинг белого человека. Он пришел «на службу к покоренным угрюмым племенам, на службу к полудетям, а может быть – чертям» и пытается им внушить взрослые понятия. Ну, понимаете, «Суданские экспедиционные части»:

Знавали мы врага на всякий вкус:

Кто похрабрей, кто хлипок, как на грех,

Но был не трус афганец и зулус,

А Фуззи-Вуззи – этот стоил всех!

Уважение к этим полузверям, восхищение, любование ими и вера в конечную победу над ними. Именно это и делает Киплинг. Помните:

За твое здоровье, Фуззи,

За Судан, страну твою.

Первоклассным, нехристь голый,

Был ты воином в бою.

Билет солдатский для тебя

Мы выправим путем.

А захочешь поразмяться —

Так распишемся на нем.

Это такая амбивалентность, да, и уважение, и восторг, и знание «мы тебя подчиним». Это мерзко звучит в устах захватчика, но Киплинг пишет не о захватчике, а о цивилизаторе. Он так это видел. И распад этой империи был его личной драмой – не материальной, а духовной, конечно.

Все отслужившие в Индии англичане его боготворили. Он был их поэтом.

И, кстати, не будем забывать, что именно Киплинг написал «Шиллинг в день», заступническую песню, в которой он настаивает на повышение пенсии для отслуживших солдат: «О, сдвигаюсь с ума я, те дни вспоминая, как пёр на Газбая с клинком на боку, как по кромочке ада оба наших отряда неслись без огляда – кто жив, кто ку-ку! Но зря-то не плачьте, жена пойдет в прачки, покуда к подачке я клянчу прибавку: если сел я на мель, если в дождь и в метель встал у Гранд-Метропель – не дадут ли мне справку?» И рефрен: «Что он видел, представь, что он вынес, прибавь, без гроша не оставь – и Британия, правь!»

Что касается Индии – очень долгое время во всех развивающихся странах и в Индии в целом, Киплинга воспринимали примерно как Вагнера в Израиле. Как идеолога человеконенавистнической войны, как идеолога империи, да, почти как фашиста. Отмывать его от этого клейма выпало Элиоту, который, идеологически его совершенно не принимая, высоко ценил его как поэта и составил лучший сборник его стихов. Потом, понимаете, вдруг оказалось, что единственную Индию, укоренившуюся в мировом сознании, написал Киплинг. И, может, рискованную вещь скажу, но то, что через 6 лет после него великий бенгалец Рабиндранат Тагор получил Нобелевскую премию, – заслуга Киплинга, потому что Индию всему англоязычному миру открыл Киплинг… ничего не сделаешь.

Индию представляют все по таким рассказам как «Ворота ста печалей». Я, помнится, когда попал первый раз в джунгли на Шри-Ланке, – поразился. Мимо нас побежали «бандар-логи», значит, обезьяны. Я вспомнил это нашествие «бандар-логов». Это образ, который не так-то легко стереть из памяти, это обезьянье племя, которое не уступает свифтовским «йеху». Гениальная формула. И хотя The Jungle Book включает в себя не только историю о Маугли, там много всего, но, конечно, сам образ Маугли и сама его судьба, и потрясающая совершенно мелодика этих сказок, и невероятно-печальный их финал – «Звезды гаснут, отныне мы пойдем по новому пути. И это последний из рассказов о Маугли» – это нельзя без слез вспоминать. Это действительно великие вещи. Индия стала для мира тем, чем она была для Киплинга – манящей, проглатывающей человека пленительной дикой страной. Конечно, англичанам пришлось из Индии уйти, но то, что они в нее принесли, сейчас оценивается куда лучше, чем в 40-е годы XX века. И к Киплингу стали относиться несколько иначе. Как сказал Элиот, мы можем (и, вероятно, должны) не соглашаться с убеждениями Киплинга, и почти всегда не соглашаемся, но не признавать его гения мы не можем. Точно так же мы можем по-разному относиться к Цезарю, но без того, что принес Цезарь в мировую историю, – без его идеи, без его образа, без его литературного стиля, – мир был бы другим и, боюсь, он был бы хуже.

Поэтому у Киплинга есть свое очарование. Очарование, может быть, опасное, даже гибельное, потому что всегда возникает вопрос: «А кто тебя назначил учителем и спасителем мира?», но этот римский пафос понятен и по-своему привлекателен, не говоря уже о том, что это дало великие художественные тексты, и сам Тагор о Киплинге всегда отзывался с неизменным уважением.

Что могу сказать о романе «Ким»? Киплинг был слабым романистом, такое бывает. Оба его романа критики, конечно, не выдерживают. И «Свет погас» – совершенно наивный, детский, и «Ким» – не его форма. Он гениальный сказочник и замечательный поэт, но не психолог абсолютно. Более архаичные жанры.

Смотреть на мир глазами Кима он не выучился. Для этого нужен был Тагор, для этого нужна была тагоровская полусказочная мифологическая стилистика. И если уж говорить серьезно, понимаете, единственный человек, отразивший в литературе сознание этих угрюмых племен «полудетей, а может чертей» – это гениальный африканец Амос Тутуола. Но как новеллист Киплинг блистателен. Борхес выше всех текстов о британцах XX веке ставил его новеллу «Садовник», и я считаю, что The Gardener действительно величайший рассказ в XX веке, написанный в Англии, предельно сжатый роман о женщине, потерявшей сына на войне, и когда она приходит к нему на кладбище, она видит того, кого принимает за садовника. Но мы вспоминаем евангельскую аллюзию, что Христа, когда он воскрес, принимали за садовника. Он сам потерял сына на войне в Первую мировую. Того самого мальчика Джека, для которого он сочинял свои сказки.

И, конечно, Киплинг не оправился после этой потери; все, что он писал после 1915-го года близко не может сравниться с его прежними текстами. Но при этом, понимаете, никто не может отрицать величие его жертв. Он свою жертву принес. И он тоже был на этой войне, был на ней корреспондентом классическим… И жена работала в Красном Кресте и надо сказать, что Киплинг ни в чем не отступал от своей программы. Он все свои теоретические выкладки подтверждал биографией. Он был индийским журналистом, он рисковал жизнью, как военный корреспондент, он многие годы провел среди плененных угрюмых племен и в литературе ни в чем от своего нравственного кодекса не отступил. Мы можем оспаривать сам этот кодекс, но то, что Киплинг был очень честным писателем, – этого не отнимем.

Я, к сожалению, не видел фильм «Мой мальчик Джек». Но надо вам сказать, что о Киплинге нет нужды снимать художественные фильмы, потому что Киплинг довольно хорошо задокументирован. У нас есть его документальные съемки, множество фотографий, и, главное, у нас есть запись голоса. И вот когда вы слушаете Киплинга, читающего «If…», когда вы слушаете этот сухой, четкий, чеканный голос с его безупречной дикцией, с его образцовым произношением, вы понимаете, что такое англичанин. Как сказано у Кушнера «И на секунду, если не орлиный, то римский взгляд на мир я уловил».

Киплинга знают прежде всего как поэта, несколько хуже как прозаика, хотя, кстати говоря, Аркадий Стругацкий переводил когда-то «Сталки и компанию», и слово «сталкер» пошло именно оттуда же. Переводил именно для того, чтобы сформировать у себя стиль, эти рассказы о мужской школе и о приключениях и похождениях кадетов, ну, условно говоря, кадетов, мальчиков из закрытого мужского учебного заведения. «Казарменные баллады» Киплинга – «Баллады бараков», Barrack-room Ballads – переводились с самого начала очень много. И после первой книжки переводов Оношкович-Яцыны, кто только не переводил, лучше других – Симонов, который переводил «Молитву безбожника», на мой взгляд, совершенно гениально, помните, это: «Серые глаза, рассвет, пароходная сирена»…

Он, кстати, эпитафии киплинговские замечательные переводил:

– Я был богатым, как Раджа.

– А я был беден.

– Но на тот свет без багажа мы оба едем.

Был целый корпус текстов Киплинга, переведенных лучшими русскими поэтами, и без этого влияния ни сам Симонов, ни Луговской, ни Тихонов со своей поэмой «Сами» просто не состоялись бы.

Что касается прозы его и вообще более серьезных сочинений, в том числе английской истории, – советская власть брала из каждой культуры то, что совпадало с ее вектором. То, что нужно было ей. Пафос освоения всяких дальних земель, страстный пафос экспансии имперской неудержимой и пафос долга, – все это советской власти было близко, и она Киплинга любила, приговаривая, что он хоть империалист, а все же талантливый, потому что бессознательно мы реализовывали ту же стратегию, и, кстати, огромное большинство среднеазиатских текстов так или иначе срисованы с Киплинга. И роман Ясенского «Человек меняет кожу», и «Возмутитель спокойствия» Леонида Соловьева, и вообще весь коварный и изобретательный, казуистически жестокий, пыточный, неотразимый очаровательный Восток, Восток пряностей, Восток 1000 и 1 ночи, Восток Индии – это все киплингианская поэтика. И все истории о сокровищах Востока восходят к «Княжескому анкасу». Что бы мы ни писали, мы в конечном итоге пишем «Маугли», потому что советский человек в мире – это именно Маугли в джунглях.

Загрузка...