1905 Генрик Сенкевич

Генрик Сенкевич – польский писатель, автор исторических романов, лауреат Нобелевской премии 1905 года «за выдающиеся заслуги в области эпоса». Принадлежал к плеяде виднейших польских реалистов XIX века.

Являлся членом-корреспондентом и почетным академиком Императорской Санкт-Петербургской Академии наук по отделению русского языка и словесности.

Генрик Сенкевич был самым издаваемым в Польше автором художественной литературы в 1944–2004 годах: за этот период выпущено 868 изданий его произведений общим тиражом около 36 миллионов экземпляров.


Итак, мы размышляем о Генрике Сенкевиче, одном из первых нобелиатов, получившем своего Нобеля в 1905 году.

Здесь я, честно говоря, в некоторой растерянности… Если, скажем, взять Гамсуна, то все-таки у него, при всем дурновкусии, много довольно неплохой прозы. Сенкевич, даже по меркам 1905 года – анахронизм. Умер он 10 лет спустя, ему было 70. Сейчас страшно подумать, что Сенкевич дожил до Первой мировой войны: это как если бы Вальтер Скотт в начале века прогуливался по родной Шотландии. Генрик Сенкевич – это и есть такой Вальтер Скотт, или, если угодно, Загоскин[2], доживший благополучно до ХХ столетия, автор авантюрных исторических романов и нескольких повестей из жизни польского шляхетства, который, если и имеет какое-то значение для сегодняшней литературы, то именно как поставщик довольно увлекательного чтива. Вряд ли сегодняшний подросток станет читать «Крестоносцев» с историей рядовой Дануськи, которая сошла с ума в результате и умерла от любви. История всех этих пыток, сражений, темных геополитических игр XII–XIII веков – для Польши все это, может быть, значимо, но современному российскому читателю не скажет абсолютно ничего. Я думаю, что из всего Сенкевича к нашему времени уцелело лишь «Камо грядеши».

Сложность в чем? Это, конечно, так себе написанный роман. Сенкевич, как и Болеслав Прус и другие его польские коллеги XIX века, ориентирован на чужие образцы. Это качественная, но вторичная беллетристика со страстями, с любовью, с роковыми незнакомками… И стиль – это такой стиль журнала «Нива»[3], помпезный и тяжеловесный, но вместе с тем ощущение новизны христианства, которое врывается в старый мир, там каким-то парадоксальным образом есть. Хотя, например, все женские образы – это традиционное романтическое деление на чистых красавиц и красавиц демонических… К примеру там есть красавица гречанка Эвника, влюбленная в Петрония, есть красивая худосочная Лигия, есть христианство, есть развратный Рим, есть поджог Рима, есть Нерон… По стилистике это такая живопись Семирадского[4], был такой знаменитый автор полотна «Светочи христианства. Факелы Нерона» или еще более знаменитого полотна «Христианская Дирцея в цирке Нерона», которое принимали даже за иллюстрацию к роману Сенкевича… Типичная академическая живопись рубежа веков, на котором голых и очень красивых христианок истязают на арене. И так же это и написано, с пытками, с большим количеством христиан, умирающих и прощающих своих мучителей, со страшным Нероном. Здесь наиболее любопытен образ Петрония, которого считают арбитром изящного при дворе, который пытается удерживать Нерона от окончательных злодейств и который в какой-то степени является автопортретом. Я думаю, что Сенкевич стоит на границе двух миров, отчетливо осознавая, что он весь принадлежит прошлому веку, понимая, что новая Польша, за которую он ратует, скорее всего его не поймет (тут он ошибся, потому что был самым издаваемым польским автором). Он понимает и то, что Польша вступает в свой роковой период самоопределения, она не будет частью Российской Империи. Дюма предсказал: «С Кавказом и Польшей России придется расстаться», насчет Польши оказалось правдой. И вот это напоминает состояние первых христиан. Я бы сказал, что Quo vadis[5] – это роман об умирании Империи, не только позднего Рима, но и России рубежа веков, конечно. Дело не в том, что в позднем Риме разврат, коррупция и полный упадок, нет, дело именно в ощущении его моральной исчерпанности – Рим кончился. А пришло время Павла, время Петра, и апостол Пётр появляется в книге. Не мной замечено, что когда искусство реалистическое историческое соприкасается с чудом, с воскресением Христа, – оно, как правило, пасует, потому что чудо нельзя запечатлеть ни на экране, ни в слове. Надо быть евангелистом, чтобы это описывать. Есть два примера, когда это более или менее получилось: у Уайлера в «Бен-Гуре» (и то Христос не появляется в кадре, камеру стыдливо отводят от него, мы видим только исцеления, освобождения, чудеса); и у Сенкевича точно так же удачно получилось вывести в историческом романе апостола Петра. Сама сцена, в которой Пётр уходит из Рима, – шедевр. Сенкевич, как в «Форресте Гампе», довольно уместно вписал в этот евангельский эпизод выдуманных персонажей Виниция и Лигию – римского юношу, влюбленного в рабыню-христианку. Он довольно элегантно вписал этих молодых в историю, именно они уговаривают Петра уйти из Рима, когда ему угрожает казнь. Пётр уходит, но по дороге ему встречается Христос, и Пётр его спрашивает: «Камо грядеши?». На что Христос ему отвечает: «В Рим иду. Если мой апостол оставил народ мой, мне предстоит еще раз умереть на кресте». – «Нет, Господи, я пойду, пойду!». Пётр разворачивается и уходит обратно в Рим. «Камень» – это прозвище Симона, на этом камне Господь обещал основать свою церковь. Пётр, который всю жизнь раскаивается при крике петуха («Петух не прокричит, как ты трижды отречешься»), – его поэтому и изображают с петухом, символом его раскаянья. Пётр, который себя не простит и больше слабости не допустит! Он идет и, глядя на Рим, говорит: «Теперь ты мой город. Здесь будет столица победившего христианства!» Это действительно так. Это величайший символ, что в столице главного гонителя христианства, совсем рядом с тем же самым Колизеем, где терзали мучеников, стоит храм святого Петра. Сам этот апостол, который один раз пошатнулся, но никогда с тех пор не колебался, – это же и есть лучшее воплощение христианства. Христианская религия стоит не на простых и цельных парнях вроде Иуды или Пилата, она стоит на камне с трещиной, на Симоне-Петре, который один раз поколебался и сказал: «Я не знаю сего человека», но после этого – уже никогда.

Если взять главных персонажей Виниция и Лигию, конечно, они отличаются плосковатостью, как и все положительные герои. Петроний тем и интересен, что все понимает и продолжает оставаться римлянином. Почему? А потому что Рим, античность – средоточие поэзии в мире, средоточие красоты, он понимает, что христианство это все отменит. Он не даром арбитр изящного, он ценит все прекрасное, но он понимает, что настает время упадка пластических искусств, упадка Рима, упадка утонченной культуры. Наслаждаться красотой этого упадка он еще может, но понимает, что ему-то в новом мире места нет – и отсюда его самоубийство, он вскрывает себе вены, а Эвника умирает от любви к нему. Это очень по-сенкевичевски, потому что в это время он женился на молоденькой племяннице. Это был его третий брак. Первая жена умерла от чахотки, прожив с ним всего четыре года, оставив двоих детей, а тут он женился на молодой и испытал бешеный подъем страсти и надежды. Конечно, Петроний – это, скорее, предчувствие будущего, дальше жизнь развивалась по сценариям искусства, как всегда и бывает.

Когда я думаю об остальной его прозе, я понимаю, что по своему художественному дарованию он остается на уровне Короленко: не так уж плохо, кстати. Короленко не зря его переводил. Он перевел его «Янко-музыканта». Думаю, не без влияния Сенкевича написал он свое «Без языка» о путешествии галичан в Америку. Дело в том, что Короленко по-польски читал как по-русски, в совершенстве знал и украинский язык. Он в своей художественной прозе представитель старомодных восточнославянских реалистов. Когда Короленко работает над документальной прозой, это получается гениально, например «Дело Бейлиса», «Дом № 13», расследование «Мултанского дела». Но когда он пишет собственную прозу, «Сон Макара» или «Чудную», «Слепого музыканта», он впадает и в сентиментальность, и в слащавость. Как сказал про него Чехов: «Хороший был бы писатель, если б хоть раз изменил жене». Нету у него второго дна. Документалист – гениальный, а в прозе ужасно старомоден. Такими же плоскими получались у Сенкевича все его произведения на современную тему, в основном, это малая проза. Любопытно, что в своих американских очерках он так же приметлив, и стилистически нейтрален, и временами насмешлив, как Короленко. Его американские очерки просто блестящи. Во многих американских университетах их изучают как образец травелога[6]. Я думаю, что если бы Сенкевич прожил чуть подольше, может быть, он и успел бы написать что-нибудь более модернистское о кошмарах ХХ века, но Бог спас его от этих зрелищ.

Зато Польша, которая возникла потом, которая пережила кошмар Второй мировой, но все-таки получила свою независимость и собственную культуру, – она ему благодарна. В Польше существует настоящий культ Сенкевича. Я хорошо помню, как в 1984 году в программу «Ровесники» пришли польские студенты, они не любили Россию, совсем недавно был 1982 год, уже бурно росла «Солидарность», и на все попытки их расспросить, как они ориентируются в русской культуре, они отвечали, что по-русски не читают и вообще любят родную прозу. Я спросил: «А кто вам больше всего нравится из польской литературы?» – «Сенкевич!». Он один из тех, кто доказал влиятельность польской литературы в период ее подчиненного статуса. Хотя при этом он был совершенно спокойно членом Российской Императорской академии по разряду русского языка и литературы, прекрасно говорил по-русски, но в гостиницах, где бы он по миру ни останавливался, он всегда писал: «Генрик Сенкевич. Польша». И неважно, что Польши как самостоятельного государства не было на карте. Помните, как у Маяковского:

На польский —

выпяливают глаза

в тугой

полицейской слоновости —

откуда, мол,

и что это за

географические новости?

Но Нобель Сенкевича нанес Польшу на литературную карту мира, и это было серьезное предупреждение, в том числе Российской Империи. Не может не вызывать уважение это упорство поляка, отстаивающего свой язык, свою историю, свою национальную мифологию. Поляк этот предсказал Российской Империи такую же гибель, какую заслужил Рим. Христианство в России, как мы знаем, не до конца проповедано, оно имеет государственную окраску. Но Сенкевич с абсолютной наглядностью показал: куда приходит Христос, там Нерону места нет. В этом вечная актуальность его лучшего романа.

Сенкевич писал в те же годы, что и Лев Николаевич Толстой, но тут не может быть никакой аналогии, потому что масштабный, очень трезвый и объективный реализм Толстого, реализм физиологический, социальный, тотальный, – с полусказочной прозой Сенкевича ничего общего не имеет. Сенкевич в своих исторических сочинениях более или менее похож на Мережковского. Мережковский тоже любил сцены пышного упадка. Но, если посмотреть объективно, то Мережковский в своих исторических трилогиях на русском материале прежде всего и современнее, и масштабнее, и разнообразнее. Сенкевич – писатель хорошего второго ряда, но чутьем и интуицией он наделен. Он понял, что время рубежа веков – это время «Камо грядеши», поэтому со всеми своими вальтер-скоттовскими страстями он тем не менее сегодня читается. Бог с ним, что он экранизируется везде, особенно в Польше, он очень киногеничен, но его почитывают и школьники. Может быть, потому, что это действительно хорошие сказки немного в фэнтезийном духе, а может быть, потому, что чувство некой роковой новизны, вошедшей в мир, в его прозе есть. Христианство вошло и разомкнуло цикл, как говорил Пастернак. Пока нет христианства – история циклична, а когда входит христианство, она становится прямой, прямой или кривой, но разомкнутой линией. Шар и крест, как в романе Честертона[7]. Все это при том, что диалоги просто никакие, портреты дико старомодные… Он очень традиционный автор. Чего вы хотите, он польский дворянин, получивший абсолютно классическое образование, всю жизнь читавший классику, изучавший античность, человек абсолютно XIX столетия, просто наделенный чутьем на новизну.

Это все равно, как ни смотри XIX век, все равно Семирадский. Другое дело, что Семирадский был превосходным живописцем, просто на фоне передвижников это безнадежный академизм, или «салон». Такая же академическая проза у Сенкевича. Я перечитывал его глазами современного человека и почувствовал, что «Крестоносцев» читать совершенно нельзя, – анахронизм безнадежный, что на уровне стиля, что в плане психологическом. «Пана Володыевского» при всем динамизме повествования современный читатель вряд ли откроет. А Вальтера Скотта вы давно перечитывали?

При этом действительно, что есть у Сенкевича, – в Петронии есть настоящая драма, вот эта драма, которую Юлия Латынина хорошо интерпретирует в своих текстах о христианстве, при всей их спорности. Самый истовый христианин не может не понимать, что с античностью отходят в мир великие тайные знания, великие искусства, великое понимание человеческого, пока не наступит Возрождение. Потом начнут раскапывать все эти статуи, и христианство коснется пластических искусств, и появятся все эти светоносные итальянские Мадонны, но пока-то будет 1000 лет темноты. Средневековье сейчас стараются реабилитировать изо всех сил, но темные века есть темные века, и христианство здесь не виновато, просто античность отжила свое. Петроний все это понимает, и трагедия его сегодня так же актуальна для нас, как трагедия советского упадка.

Загрузка...