Ничья земля. Книга 2 - читать онлайн

Глава 1

«Рэнджровер», сверкая лаковыми боками в свете ртутных ламп, стремительно неторопливый, словно большая рыба, рыщущая во тьме глубин, скользнул в открывшуюся дверь подземного гаража. Впустив машину вовнутрь, невидимый оператор закрыл ворота – ловушка захлопнулась: челюсти створок бесшумно сомкнулись, поглотив и джип, и его пассажиров.

Паркинг был огромен. По его размерам вполне можно было судить о величине здания, под которым он располагался. На глаз, а Сергеев умел разбираться в таких вещах, дом, куда их привезли, занимал минимум квартал на севере Лондона – настоящее поместье в черте города.

Вонючка и на лондонских улицах чувствовала себя как дома, а оказавшись в подземелье, стала еще увереннее – она прекрасно ориентировалась среди бесчисленного множества опорных колонн, рассекавших пространство стоянки, и твердой рукой направляла джип сквозь искусственный бетонный лес к известной только ей цели.

Открывавшаяся картина запустения рождала инстинктивное чувство тревоги.

Машин на паркинге не было. Только на въезде громоздился вросший в бетон спущенными покрышками остов старого «жука», и еще одна груда автомобильного железа обнаружилась чуть дальше – в густом, пыльном сумраке между двумя столбами.

Куски пластиковых пакетов, смятые жестяные банки, рваные газеты были рассыпаны по всему пути – верный признак того, что когда-то на стоянке кипела жизнь.

Зато возле лифтов, на которые «рэндж» вышел, как вынырнувшее из тумана судно на огни маяка, была освещенная до белизны в глазах, чисто выметенная кем-то площадка, а на ней целая выставка дорогих авто, рядом с которыми даже недешевый «рэнджровер» Хасана был просто поделкой в стиле «chip and сute»[1].

«Ну вот, – подумал Сергеев, – если бы я даже не знал, что мы приехали к торговцам оружием, то уже бы догадался…»

«Бентли», «астон мартин», черный, словно таракан, чопорный «роллс», ярко-желтая «ламборджини», выглядящая в этом окружении беспородной выскочкой на королевском приеме. Красный, словно призрак коммунизма, «феррари» тоже был не совсем уместен в этой компании, но все же, все же…

Возле лифтов, подпирая могучими плечами сверкающие нержавейкой двери, стояли в вольных позах два добрых молодца (Сергеев просто не мог сдержать улыбки!) ну точь-в-точь как из мультфильма про Вовку в тридевятом царстве – «двое из ларца, одинаковых с лица».

Физиономии у ребяток были мрачные и очень серьезные. При взгляде на них шутить не хотелось, хотелось стать меньше ростом и слиться с серым бетоном пола. Весили ребятишки центнера по полтора, и жира в этом весе практически не наблюдалось. В их руках израильские «узи» смотрелись как зажигалки – совершенно не впечатляюще.

И вообще, несмотря на всю внешнюю мощь, охранники страха не вызывали – больно уж они походили на сотрудников секьюрити, как их показывают в голливудских фильмах и рисуют в дешевых комиксах. Черные костюмы, трещащие на спине от напора мышц белые рубашки, черные туфли. А вот с галстуками вышла промашка – они единообразие нарушали.

Тот молодец, что справа – был в синем галстуке, а тот, что слева – в зеленом. Оба беспрерывно жевали резинку, делая картинку кадром из боевика с Ван Даммом – появись обвешанный оружием «Бельгийский мускул» из-за ближайшего столба, и Сергеев не удивился бы.

Михаил кратко улыбнулся одними уголками рта.

Вонючка улыбочку засекла и недобро глянула в зеркало заднего вида.

– Тебе весело? – спросила она по-испански, паркуя джип рядом с «ламборджини». – Это хорошо. Мне нравятся сильные мужчины. Они умирают дольше…

– Да просто думаю, где вы таких мачо берете? – Сергеев указал подбородком на добрых молодцев с автоматами. – Красавцы! На племя бы, честное слово! Кто выбирал? На чей вкус? Тебе они нравятся, Сержант? Признайся!? Или ребятки больше по душе твоему напарнику?

– Брось, Сергеев, – отозвалась Сержант Че, глуша двигатель. – Не ломай комедию. Меня ты не разозлишь, а Конго…

Она кивнула на сидящего спереди Кэнди.

– Ему плевать на твои шуточки. Он по-испански ничего не понимает. А если бы понимал – убивать бы тебя не стал. Вот выбить зубы – это да! Или сделать евнухом… Хорошая идея, а, Мигелито?

– А по-английски? – спросил Сергеев, не обращая внимания на слова Вонючки. – По-английски эта большая обезьяна понимает?

Хасан внимательно посмотрел на Сергеева.

На его лице явно было написано недоверие.

Он не понимал языка, на котором шел разговор, он был зол и, может быть, даже слегка напуган происходящим. Хотя нет! Напуган – это было не про него сказано. Зол, напряжен – это да! Но не напуган!

– Я бы на твоем месте так не шутила, – посоветовала Вонючка, не повышая тона. – Хоть тебе и нечего терять, но умереть тоже можно по-разному. У Конго действительно плохой характер. Он иногда любит мучить людей. Просто так. Привычка. Он воевал, если ты заметил, а война на его родине имеет свои особенности… Знаешь, какие? Так что то, чему меня учили ребята из вашего КГБ, он умеет делать с детства…

– Что она говорит? – спросил Аль-Фахри.

– Шутит, – сказал Михаил уже по-английски. – Говорит, что у того парня, который заехал тебе по морде – плохие манеры. Ты как? Согласен?

Кэнди улыбнулся, показав безупречные зубы. Впрочем, не совсем безупречные – клыки у него были золотые. Такой улыбкой вполне можно было бы довести до истерики кого-нибудь повпечатлительней.

– Она не шутит! – сказал он ласково, чтобы не сказать вкрадчиво. Английский африканца был далек от совершенства, но в дополнительном переводе не нуждался. – Выходите, только спокойно! Руки за голову!

От толчка труп Пятницы сполз с сиденья в проход между креслами, оставляя на жемчужно-серой коже широкую полосу густой темной крови с серыми вкраплениями – словно кто-то всыпал в густой томатный соус мелкий рис.

Сергеев выбрался наружу, в холодный, пахнущий стылым бетоном воздух паркинга. Хасан, сцепив руки на затылке, уже стоял рядом с джипом и скалился на двух типов из секьюрити, словно сторожевая собака на котов.

Сергеев стал рядом и тихо спросил на фарси, пользуясь тем, что Сержант Че пока еще не обошла «рэндж», а Кэнди, держащий их на прицеле, не вылез из салона.

– У тебя пистолет?

– Да. – Хасан ответил, почти не разжимая губ. – На щиколотке. Когда?

– Еще не время. Жди. Ты поймешь.

Вонючка появилась перед ними, легкая, как танцовщица.

Она была одета в джинсы, легкие босоножки и светлую блузу из шелка – совершенно мирный портрет: ни дать ни взять учительница старших классов. Правда, в диссонанс с образом входили браунинг в правой руке и стылые глаза убийцы, глядящие на мир из-под густых бровей и низкого лба.

Она была миниатюрной, не выше метра шестидесяти, но по тому, как Сержант двигалась, как держала оружие, Михаил мог с уверенностью сказать, что невысокий рост и хрупкое сложение в ее делах не помеха. Если присмотреться, вполне возможно, кому-то Сойка могла показаться достаточно привлекательной, хоть и на любителя – среди ее предков явно не было победителей конкурсов красоты.

Но к внешности притерпеться еще можно. А вот притерпеться к ее запаху было невозможно в принципе: пахло от нее крепко, как в солдатском сортире летом.

Даже в закупоренном салоне джипа запах ощущался не так, как в сравнительно чистом и промозглом воздухе подвального помещения.

Несмотря на то что Сержант Че на лирический лад не настраивала и симпатий не вызывала, Сергееву даже стало ее жалко.

«Бедная баба! Ну как к такой подступиться?»

А амбре, исходившее от нее, как раз и было результатом того, что к Сержанту подступались крайне редко. И никакими ванными это было не исправить!

Конго наконец-то спрыгнул с подножки джипа и, не сводя с них ствола автомата, зашел справа.

– Ну что? – спросила Сержант Че. – Чего стоим? Пабло ждет! Пошли!

Мордовороты, охранявшие лифт, при их приближении подобрались и грамотно разошлись в разные стороны. Один из них (тот, что предпочитал зеленый галстук) тиснул кнопку вызова, и кабина элеватора отозвалась мелодичным звоном.

Хасан был бледен и, судя по суровому выражению забрызганного кровью лица, сильно не в духе. Об уровне его подготовленности Михаил мог только догадываться, но думалось, что в бою Аль-Фахри дилетантом не был. И не в его привычках было прощать хоть что-нибудь. На месте грубияна Конго Сергеев бы привел в порядок дела. Так, на всякий случай.

Двери лифта разъехались, снова ударили маленькие электронные колокола.

– Вперед, – скомандовала Вонючка, – в угол и на колени! Быстро, на колени! Руки за головой, сесть на пятки!

И Сергеев, и Хасан приказ выполнили.

Не то чтобы некуда было деваться. Можно было, и если бы приперло совсем, Михаил бы попробовал «оттанцевать» номер, да так, что никто бы и не понял, что именно происходит, хотя риск во время драки получить пулю из одного из стволов был немалый.

Стены в лифте были из полированного алюминия. Силуэты Сержанта Че и Конго отражались в них искаженно, словно в зеркалах из комнаты смеха.

Для того чтобы кабина начала двигаться, понадобился ключ – он был у Вонючки. Путь наверх длился семь секунд.

Двери открылись.

Еще не повернув головы, Сергеев уже знал, что за его спиной укрытый толстым ковролином коридор – тут звук механизма раздвигания створок и сигнальный звон слышались совсем по-другому.

– Подъем! – скомандовала Сержант Че. – Не поворачиваться, рук не опускать! Встали и вышли спиной вперед!

В этом фойе охранников было больше. Двое у лифта и двое у массивных деревянных дверей в полтора человеческих роста. С другой стороны коридор замыкала стальная плита, более похожая на сейфовую дверцу. Справа от нее, на стене, светилась зелеными и белыми огоньками кодовая панель.

Увидев телохранителей и бронированные двери, Сергеев подумал о том, что, возможно, стрельба в лифте могла стать неплохим вариантом. А вот зайти за эту железную стену казалось совсем уж грустным. Потому что покинуть гостеприимных хозяев без их ведома, находясь там… М-да…

Хасан, очевидно, подумал о том же – выражение его лица стало таким, что невольно захотелось втянуть голову в плечи. Он просчитывал варианты, и Сергеев физически ощущал, как напряжены мысли араба – казалось, Аль-Фахри уже чувствовал в ладони рубчатую рукоять оружия, и шаг его стал неровным, подпрыгивающим.

Но что бы там не воображал араб, деваться им было определенно некуда. На них смотрели шесть стволов, что делало всяческие акробатические номера делом практически безнадежным. Двери лифта, похоронно зазвенев, закрылись и окончательно отрезали путь вниз. Рослый, темнокожий бодигард набрал на панели шестизначную комбинацию цифр, зашипела пневматика, сработали приводы, открывающие дверь, схожую на сейфовую, и они шагнули внутрь, уже обреченно понурив головы, словно группа приговоренных, идущая на казнь.

Сразу за дверью открылся большой зал с колоннами под «антик», обширным балконом по второму ярусу и широкой, изогнутой лестницей, ведущей наверх. Окон не было видно за тяжелыми драпировками из старомодной бархатистой ткани. Огромное паркетное поле размерами с площадку для мини-футбола казалось пустынным, как пляж ранней весной. Только вдалеке, на невысоком подиуме, стояли несколько глубоких, с высокими спинками, кресел, широкая софа фривольного вида, столик с чайными приборами на нем, да черный рояль, почему-то кабинетного размера.

– О, у нас гости!

Человек, шагнувший с подиума им навстречу, был невысок, темноволос, сухощав и строен, как мальчишка. Одежда отличалась колониальным шиком – темные слаксы, черные и блестящие остроносые туфли и белоснежная рубашка с воротником-стоечкой, застегнутым под шеей крупной мужской брошью, – Сергеев и не догадывался, что кто-то все еще одевается таким образом. Довершал облачение изысканно мятый пиджак нежно-лимонного цвета. К подобному костюму полагались остренькие кошачьи усики, но их, на счастье, не было и, может быть, поэтому хозяин дома не казался карикатурой.

Острый, выбритый до синевы подбородок, слегка крючковатый нос с большими ноздрями, темные большие глаза, тонкий, похожий на бритвенный разрез рот, почти лишенный губ, – испанский гранд, честное слово! Волосы Пабло оказались стянуты на затылке в лошадиный хвост, открыв посторонним взглядам маленькие, плотно прижатые к черепу уши.

Человек улыбался открыто и радушно, но от его взгляда веяло холодом, и сомнений не возникало – он был опасен. Очень опасен.

Это Сергеев почувствовал сразу, как только увидел слегка порченное оспинками лицо, столкнулся взглядами и услышал бархатистый, как подушечки кошачьих лап, голос, произнесший по-испански:

– Че, ты просто незаменимая женщина! Я был уверен, что у тебя всё получится! Сеньоры! Рад вас видеть! Присаживайтесь!

Сергеев шагнул в сторону кресла, но Сержант Че ткнула его стволом в ребра, и он вместе с Хасаном очутился на низкой и мягкой софе, с коленями выше подбородка и под прицелом двух пистолетов-пулеметов. Теперь стало понятно, что фривольная софа стоит в зале не от дурного вкуса декоратора, а совершенно намеренно, чтобы стреножить строптивых гостей.

– Устраивайтесь поудобнее, – предложил хозяин, пряча издевательскую улыбку в уголках узкого рта, и сел в кресло напротив. – Меня зовут сеньор Пабло.

Позицию он, как отметил Михаил, выбрал правильную. От противника сеньора Пабло отделял низкий сервировочный столик, да и поза, в которую он их усадил, для стремительной атаки подходила мало.

– Значит, вы – тот самый знаменитый Мигель?! – спросил сеньор Пабло, приподняв брови домиком.

Свет почти не падал на его лицо, но Михаил отметил, что лет хозяину немало: хорошо за пятьдесят, а может быть, и ближе к пятидесяти пяти. Вот только волос у латиноса оставался почему-то черным, как вороново крыло.

Сергеев незаметно улыбнулся.

Сеньор Пабло красился, а это о многом говорило. Например, о том, что Пабло по кличке Кубинец очень себя любит, молодится, скорее всего, скрывает от окружающих свои годы, жрет виагру, как обезьяна бананы, склонен к театральности, и всегда старается представить, как его скромная особа выглядит со стороны.

– Мигель Рамирес! – воскликнул Кубинец и сделал в воздухе неопределенный жест рукой. – Ола! Таинственный Рамирес! Тот самый, которого Че ловила много лет назад, да так и не поймала. Тот ваш побег, сеньор Мигель – совершенно фантастическая история. Я помню, как ругался Рауль. И сам Фидель был страшно недоволен. Младший даже расстрелял кого-то сгоряча! А теперь вы… Теперь вы кто?..

Он вопросительно посмотрел на Вонючку.

– Анхель, – подсказала она. – Анхель Гарсиа.

– Ну да… – Пабло улыбнулся. – Это называется возвращение к истокам. Неплохо, имечко символичное, хотя фамилия плебейская. Подкачала фамилия! Могли бы и получше подыскать!

Сергеев наблюдал за устроенным в их честь спектаклем спокойно. Собственно говоря, суетиться было уже поздновато. Раньше нужно было суетиться.

– Про вашу настоящую фамилию, сеньор Рамирес, я вас и не спрашиваю. Всегда был слаб памятью на русские имена. Вы же не обидитесь, если я буду называть вас Анхелем?

– А я и есть Анхель, – сказал Сергеев как можно серьезнее. – Анхель Гарсиа. Хоть моя фамилия и кажется вам плебейской – другой у меня нет.

Сеньор Пабло неожиданно весело подмигнул Михаилу и кивнул, соглашаясь.

– Да, да… Конечно. Если хотите. А вы?

Он перевел взгляд на Хасана и продолжил уже на хорошем английском:

– Вас я знаю только понаслышке, но…

Он помахал в воздухе тонкой кистью руки, словно подыскивая сравнение:

– Я вас уважаю как соперника. Сильного соперника! Вы, Аль-Фахри – сильный соперник… Наверное…

– А я тебя не знаю, – проскрипел простреленным горлом Хасан и показал зубы в страшноватой улыбке.

Засохшая кровь живописно смотрелась на его лице, словно безумный художник нанес на смуглую кожу мазки бурой краской.

– Кто ты? Что тебе нужно?

Конго, стоящий справа от сеньора Пабло, услышав звуки английской речи, оживился и перехватил оружие поудобнее.

Сержант Че, сидевшая в кресле слева от Кубинца, держала браунинг на колене, глядя на Сергеева и араба с презрительным любопытством мясника, разглядывающего обездвиженную жертву.

Разговор ее явно забавлял.

– И действительно, – легко согласился сеньор Пабло. – Чего зря время тянуть? Давайте будем отвечать на вопросы! Я даже готов начать! Меня зовут Пабло, но это вы и так уже знаете. Я кубинец и моя кличка совпадает с моей национальностью. Так уж случилось, что мне пришлось пригласить вас в гости. Совершенно внезапное решение, поверьте, сеньоры, сделанное спонтанно, под давлением обстоятельств! Я едва успел согласовать его с руководством своей маленькой, но очень гордой страны!

Он прервался на то, чтобы раскурить сигариллу – черную и до одури ароматную. Сергееву от сладковатого запаха горящего табака сразу захотелось курить, да так, что начали неметь губы и десны.

– Сложилось так, – выдохнул Кубинец в воздух вместе со струей густого голубовато-серого дыма, – что позиции моей страны традиционно сильны в некоторых африканских странах. Мы приходили туда вместе с русскими и воевали там, где они форсировали свое присутствие. Мы были инструкторами, советниками…

Сергееву показалось, а может быть, и не показалось, что при слове «советниками» Кубинец бросил на него насмешливый взгляд.

– …ударной силой, пушечным мясом, маскировочной сеткой! Да кем угодно были… В зависимости от необходимости!

Он улыбнулся и повел бровью с таким изяществом, что у Сергеева родилась мысль, что сеньор Пабло «голубоват» не на шутку. Или же чрезмерно манерен, что бывало с людьми его профессии, возомнившими себя богами. Иногда возможность безнаказанно убивать творила удивительные вещи с человеческим самомнением! Одно радовало: если исходить из богатого опыта Сергеева – те, кто начинал мнить себя всесильными, жили недолго.

И умирали плохо.

– А потом, в один прекрасный день, мы остались одни. Русским стало не до нас, и они сразу забыли все обещания и клятвы в вечной братской любви… Вы, сеньор Анхель, только представьте себе ситуацию, в которой осталась целая страна! Моя страна! Когда внезапно, в один момент прекратились поставки топлива, оружия, запчастей к технике? Когда перестало поступать продовольствие, а единственный продукт, который мы производим, – сахарный тростник – наша гордость, наша кровь и плоть, оказался никому в мире не нужен? Представили? Ну, так это еще не все! Исполняя волю «старшего брата», мы давно увязли в малых войнах по всему миру, и платили жизнями своих соотечественников за торжество чужой идеологии и финансовых интересов. Вот вы бы, сеньор Анхель, что бы вы делали на нашем месте? Неужто не постарались бы использовать любой шанс для того, чтобы дать выжить своей стране? Русские оставили нам Африку в плату за собственное малодушие…

– Я надеюсь, – спросил Сергеев не без издевки, – что вы не станете возлагать на меня персональную ответственность за чужие поступки? Тем более что я аргентинский гражданин, а сеньор Аль-Фахри так и вовсе… Ты, кстати, откуда? – спросил он Нукера.

– Саудовская Аравия, – ответил Хасан, кося глазом на Михаила.

– Ну, вот… Сеньор Хасан и вовсе из мирной нефтяной державы! Он и на Кубе-то не был…

– Это-то я знаю, – неожиданно серьезно сказал Кубинец, всматриваясь в лицо Сергееву с нехорошим любопытством, словно стремясь запомнить в мелочах. – Что ему делать было на Кубе? Там ему делать было нечего, в отличие от вас, Гарсиа! Сеньор Хасан оказался сюрпризом для всех заинтересованных сторон. Не скажу, чтобы приятным, но сюрпризом. Вообще-то, сеньор Анхель, вы будете удивлены, узнав, сколько неожиданностей подстерегало вас во время этой операции.

– Какой операции? – спросил Сергеев, со всем тщанием изображая невинность.

Получилось, надо сказать, неубедительно, даже на собственный пристрастный взгляд. На невинность Сергеев не тянул!

Кубинец посмотрел на него с укоризной.

– Вы считаете, что здесь вы один профессионал? – Бровь сеньора Пабло, подрагивая, поползла вверх. – Непростительное самомнение, сеньор Анхель. Хочу заметить, что я и постарше вас, и много лет выполняю самые деликатные поручения своей страны во многих уголках мира. Я могу назвать старшего Кастро своим другом, а Рауль считает меня братом… Я ел с одной тарелки с теми барбудос, которых из-за вас, сеньор Анхель, из-за настойчивости всей вашей чертовой группы, отправили на расстрел безо всякой вины. Только потому, что мы, кубинцы, должны были показать всему миру что НЕПРИЧАСТНЫ! Я не буду рассказывать вам трогательные истории… Куба ведь стала перевалочным пунктом для наркотрафика из Колумбии не тогда, когда ее предал СССР. Все случилось гораздо раньше. Ваши идеологи это и продумали. А ваши генералы получали долю от бизнеса. Вашим старикам у власти нравилась мысль о том, что именно через Кубу в Штаты текут рекой кокаин и марихуана. Им нравилось убивать противника нежно, принося ему посмертное удовольствие. А то, что Рауль зарабатывал для своей семьи и своей страны, продавая дурь гринго, – что в этом плохого? Какого дьявола вы полезли в это дело? Когда вы бросили нас, именно наркотики помогли Кастро выжить. Наркотики из Колумбии и африканские бриллианты. А потом – эти дурацкие слухи, так тревожащие мировую общественность! – Слова «мировую общественность» он выплюнул с отвращением. – И твоя группа, которую прислали на заклание, как баранов. Международный скандал: Кастро отстраняет брата от власти, расстреливает своих боевых товарищей! Гениальная дымовая завеса! Все время, пока шел судебный процесс, мы доставляли во Флориду минимум тонну в неделю.

Он замолчал.

– А герои – барбудос… Жаль, конечно… Многие из них были мне как братья… Настоящие сыновья кубинского народа! Герои… Но героев не должно быть много! Как народ разберется, кого надо больше любить? Кого надо больше слушаться? Герой должен быть один! Остальные должны быть мертвыми.

– И что нового ты мне сообщил? Что Кастро нашими руками расчистил себе место под пьедестал? – переспросил Сергеев. – Так это ни для кого не новость…

Отрицать свое участие в той давней операции было, по крайней мере, глупо. Этот стиляга явно знал все. Ну, почти все…

– И главное, зачем ты это сообщил? Я сейчас какое к этому имею отношение? Ныне я мирный турист, которого твои «отморозки» похитили в центре города! Да, я был на Кубе тогда. Был – признаю. Но сегодня я вне игры!

Улыбка у Кубинца получилась настолько широкой и добродушной, что Сергееву стало не по себе.

– Вне игры… Русский. С аргентинским паспортом. С испанской фамилией. Вне игры! Браво! Ценю смелых людей! Я и сам – человек смелый, поверьте, но не стал бы так беспардонно лгать, сидя перед противником, кстати, в глупой позе. Вы же в полной моей власти, сеньор Гарсиа! Зачем вы так глупо врете? Кого пытаетесь ввести в заблуждение? Вы же беспомощны! Я могу сделать с вами все, что мне взбредет в голову! Отдаете ли вы себе в этом отчет? А если еще учесть те искренние и крайне недобрые чувства, которые к вам питает Че… И много лет питает, прошу заметить, а она человек творческий, увлекающийся! Вы рискуете, мой русский друг, очень рискуете! Думаете, что игра стоит свеч? Зачем вам меня злить, сеньор Анхель? Зачем же так разочаровывать?..

– Сейчас вы скажете, что профессионал должен уметь проигрывать, – отозвался Сергеев. – Что вы и без меня знаете все и что мое упорство ни к чему не приведет… Mon Dios, сколько раз я слышал эти слова, начиная еще с учебки… Не разочаровывайте теперь вы меня… С какой укоризной произнесено! С какой экспрессией! Правда, особенно часто я слышал этот пассаж от женщин…

– Послушай, Пабло, – сказала Сержант Че и, не сводя с Михаила глаз, щелкнула зажигалкой, закуривая сигарету. – Зачем ждать? Он же из тех, кого словами не возьмешь… Может быть, я для начала раздавлю ему одно яичко? Если ты не будешь возражать? Это сделает его покладистей!

Она захлопнула свою «зиппо», бросила ее на столик и слегка прищурилась. Потом протянула вперед левую руку ладонью вверх и сделала движение пальцами – будто бы что-то захватывала и сжимала в горсти. Кисть ее напряглась, и в тишине стало слышно, как хрустят суставы.

– Гы! – Конго осклабился, сверкая золотыми клыками. Эта часть беседы была ему доступна.

– Знаешь, Мигелито, – продолжила Вонючка, улыбаясь. – Мне нравятся мужчины. А вот я мужчинам, как бы это сказать… Не очень нравлюсь. Я уже не так молода, как раньше. И Вонючкой меня называют не зря…

Она затянулась глубоко, щеки запали, и от этого лицо стало еще больше походить на мордочку макаки.

– Но природу не обманешь, ведь так, красавчик? Не все мужчины рождаются мачо, не все женщины пленяют красотой… Но все хотят любви! И когда мне становится невмоготу, я беру любовь сама. Как умею. А как я умею это делать, ты попробуй догадаться. Никто тебе об этом не расскажет, и не потому, что мужчины умеют хранить тайны… Этого-то они как раз делать не умеют…

Она еще раз «похрустела» пальцами.

– А не рассказывают они об этом никому, mon Corazon[2], потому что рассказывать некому… Понимаешь, о чем это я?

Эффект от ее выступления, надо сказать, наблюдался. Она не рисовалась, не преувеличивала. Имея чуть-чуть воображения, можно было представить себе, ЧТО приходило ей в голову в такие вот моменты, и если бы Сергеев в свое время не водил близкого знакомства с покойным ныне Чичо – мастером по владению аккумулятором и киянкой, то, пожалуй, мог и запаниковать.

А вот Хасан… Араб Чичо лично не знал. Араб не привык к тому, что женщина может быть хозяйкой в пыточной и не закрывать лицо никабом[3].

От Хасана едва уловимо, но отчетливо запахло страхом, хоть он и смотрел на Сержанта Че, пытаясь держать спокойное выражение лица. Судя по всему, неустрашимый Аль-Фахри сохранял самообладание только усилием воли.

– Понимаешь… Ты все понимаешь, Мигелито, – промурлыкала Вонючка удовлетворенно, и глаза ее подернулись поволокой предвкушения. – А я бы тебя полюбила! Ох, как бы я тебя полюбила! Медленно, с расстановкой… Ты же трахал кубинок, Cora mio, знаешь, сколько в нас страсти?

Сергеев промолчал, но взгляда не отвел.

Сомнений не было – Сержант Че по-настоящему опасна, потому что неуправляема – в ней чувствовалась «сумасшедшинка». Та самая «сумасшедшинка», которая отличает просто жестокого человека от хладнокровного убийцы. От убийцы, у которого не бывает хозяина и тормозов. И ее вежливые обращения к Кубинцу за позволением сделать то или иное, были не более чем данью некого уважения. А скорее всего не уважения, а его имитации…

Глаза у Че в этот момент стали совсем нехороши: тусклые от желания и похоти и притом мертвые, как у дохлой собаки. Правая щека кубинки подрагивала, суставы пальцев похрустывали, сжимая нечто пока невещественное. Ужасный запах, исходивший от нее, явно усилился и теперь шибал Сергееву в ноздри и с трехметрового расстояния.

Пабло развел руками – мол, что я могу изменить, на самом деле! Брать Сержанта Че «за ошейник» он явно не собирался.

«Правильный ход! – подумал Сергеев с досадой. – Черт его бери, но ход совершенно правильный! Может, он нас и не сломает, но психологически покорежит на сто процентов! Перепугает Хасана – вон, как его, бедного, дергает!

Да и я не каменный, и не выдержу, если она начнет отгрызать мне мошонку, а с нее, ненормальной, станется! Я бы на месте Кубинца тоже не вмешивался. Время у них, судя по всему, есть. А в этом деле, если есть время, можно и не торопиться…»

– Так что, мучачо? – Сержант Че задорно подмигнула и облизала пухлые губы неестественно ярким, как у собаки, языком. – Когда начнем? И с кого? Может быть, я сначала займусь твоим дружком? Ты любишь смотреть, Мигель?

Она перевела взгляд на помертвевшего Хасана, и снова быстро, словно змея, облизнулась.

Когда она отвела глаза, Сергеев позволил себе моргнуть.

Он чувствовал, как от взгляда Вонючки Аль-Фахри закаменел и напрягся внутри, словно взведенная пружина. Если учесть, что на лодыжке у араба была кобура с оружием, а нервы на пределе, ситуация складывалась опасная. Вытащить пистолет, закрепленный у щиколотки, из позиции «зад на земле», было акробатическим трюком и проделать подобное упражнение по-настоящему быстро не смог бы и Гудини. Даже встать вертикально из такого положения и то заняло бы несколько секунд! А этих секунд просто не было!

Сергеев с Хасаном сидели на софе рядом, аки голубки на подоконнике, и стоило Конго только повести стволом одной из своих пушек…

От трехсот грамм свинца еще никто здоровее не становился.

– С трупами будет тяжко сотрудничать, – сказал Сергеев демонстративно, апеллируя к Кубинцу и стараясь ничем не выдать чудовищного напряжения, сводившего внутренности в тугой, как мяч для гольфа, комок.

Ему просто необходимо было стравить Пабло и Сойку между собой. Пусть на пять минут, но заставить их спорить. Пока он судорожно искал выход из ситуации. И не находил. Если не считать выходом пусть героическую, но все-таки бессмысленную гибель.

Значит, надо будет сдаться…

В таких случаях лучше временное отступление, чем бесславная смерть, – уж что-что, а эту истину Михаил усвоил давным-давно. Надежда умирает последней – избито, конечно, но пока человек жив… Он нащупывал пути для отхода и молил Бога, чтобы у Хасана хватило выдержки, терпения и мудрости понять, что некоторая сдача позиций неизбежна и вовсе не является несмываемым бесчестьем!

– Знаешь, Пабло, ведь я предпочту умереть…

– Если сможешь, – Вонючка скривила губы в улыбке. – Ведь умереть быстро я тебе не дам! Ты сильный. Ты будешь умирать долго!

Сергеев продолжал говорить с Пабло, не обращая на Сойку внимания. Формально именно Кубинец здесь хозяин. Че явно зарвалась и не учла, что ни один мужчина-латинос, привыкший править, не станет терпеть над собой женщину.

– Пабло, ты хочешь, чтобы мы умерли? Или все-таки сотрудничать?

– Разумно сказано, – заметил Пабло без усмешки. – Вот видишь, уже не я тебе – ты мне говоришь о сотрудничестве. А ведь Че еще ничего тебе не сделала! Представь, как бы ты рыдал у меня на груди, если бы она потрудилась над тобой полчасика! А если бы часик? Или день? Разум, amigo, всегда слушает голос страха, его ничем не заглушить. Но ты прав. Не скрою… Мне не нужна твоя смерть. Мне не нужна его смерть…

Он кивнул в сторону сидящего тихо, как мышь, Аль-Фахри.

– А что нужно? – спросил Сергеев. – Хочешь, мы для тебя станцуем? За таланты Хасана я не отвечаю, но я когда-то неплохо танцевал танго!

– Смотри-ка, – на лице Пабло сначала появилось нечто похожее на недоумение, а потом он расхохотался, покачивая головой. – Ты все еще можешь шутить?

– А чего ты ожидал? Что я упаду на спину и начну молить о пощаде? Нет, Кубинец! Я же сказал тебе, что умру раньше, чем твоя цепная сука до меня доберется. Или загрызу ее в процессе…

– Загрызешь? – переспросил Кубинец, улыбаясь. – Ах да… Как же, как же… Помню. У тебя уже есть определенный опыт в этих вопросах. Значит, лучше умереть стоя… Твой выбор, Гарсиа – это твой выбор. Я заранее его уважаю. Не могу назвать его умным, но определенная последовательность в принятии решений все же прослеживается. Но, согласитесь, умереть вы всегда успеете. Сержант – женщина терпеливая! Зачем думать о грустном? Сеньор Анхель, то, о чем я собираюсь с вами говорить, на самом деле не потребует от вас сурового нравственного отступничества. Это всего лишь одноразовое использование ваших специальных навыков. Сделали дело – и вы снова свободны! Так что? Будем продолжать спектакль? Лить слезы и кровь? Или обсудим условия?

– Обсудим условия, – сказал Сергеев в третий раз за последние две недели, и услышал, как тихонько, с облегчением выпустил из груди воздух Аль-Фахри.

– Превосходно! – Кубинец встал и зашагал по подиуму, громко стуча по художественному паркету каблуками своих остроносых туфель. – Сначала обещанный спич о сюрпризах. Мы действительно не ожидали, что в игру вмешается сеньор Хасан. Но тех, на кого он работает, тоже интересует груз, и у них большие возможности. Действительно большие, можете мне верить на слово. Технически они превосходят нас на порядок…

В кармане у Кубинца зазвенел мобильный телефон.

«„Полет Валькирий“, – отметил Михаил. – Однако! Из всех искусств главнейшим для нас является кино…»

Пабло неохотно прервал декламацию, включил трубку, которая сразу же характерно «заквакала», выслушал звонившего и сказал в микрофон одно слово: «Si!»

– У вас, сеньор Анхель, – продолжил он, кладя мобильный во внутренний карман своего цитрусового пиджака, – никогда не возникало впечатления, что наша с вами профессия – не самая лучшая в мире? Я понимаю, вопрос несколько неожиданный, вы даже по привычке сделали лицо оскорбленной невинности, но я вас заранее за все прощаю. Если мы договоримся, конечно! Хотите курить?

Курить хотелось.

Лежащая в пепельнице недокуренная сигарилла Кубинца, тонкая, как дамская папироска, наполняла воздух изысканным сладковатым ароматом, но Сергеев отрицательно покачал головой. Если он возьмет предложенное, то у Кубинца появится реальное психологическое преимущество – это азы вербовки и ведения допроса.

«Закурить можно попросить, но позже. Руки у меня не скованы. Сигарета и зажигалка тоже могут быть оружием».

– Не будете? – переспросил Кубинец. – И зря… Ну, как хотите! Я ведь вот о чем… Люди нашей с вами профессии находятся в постоянной зависимости от слишком большого количества посторонних факторов, главный из которых, увы, человеческий! Такие уж у нас профессиональные риски: нас предают и обманывают те, кого мы считаем коллегами, друзьями да и просто знакомые нам люди.

Лицо сеньора Пабло приобрело скорбное выражение, брови трагично сомкнулись на переносице, подбородок вздернулся…

– Слишком велик процент предателей! Знаете, – сказал он доверительно, – всегда находится кто-то, кто что-то слышал, что-то видел и не прочь всю эту информацию продать кому угодно по сходной цене. Случайные прохожие, платные осведомители, просто обиженные невниманием агенты… И что тут удивительного? Тщеславие – верный путь к предательству. Обиженный всегда сыщется. Такие уж мы люди – всегда кого-нибудь обижаем! Недооцениваем, недоплачиваем, не добиваем вовремя! А обиженный – это уже наполовину предатель!

– А теперь, – ответил Сергеев, точно копируя интонации собеседника, – на арену приглашается звезда сегодняшнего вечера – господин Базилевич!

– Точно! – Кубинец показал в улыбке белые клыки, только глаза оставались совсем холодными, внимательными. – Я надеюсь, никто ни на кого бросаться не будет? Сеньоры, дон Антон очень ценен лично для меня, и в случае конфликта… Гм, гм… Как бы это сформулировать? Я буду на его стороне! Это понятно?

Сергеев пожал плечами. Хасан мрачно глянул исподлобья и пробормотал на фарси такое, что Сергеев невольно восхитился цветистостью оборота.

Вошедший в зал Базилевич в глаза Сергееву с Хасаном не смотрел, передвигался боком, как ошалевший от жары песчаный краб, и всем своим видом показывал, что готов броситься наутек при первом же признаке опасности.

Знатоком политиков и политеса Михаил себя не считал, но почему-то считал, что признанный миром лидер оппозиции многомиллионной и формально демократической страны должен выглядеть и вести себя иначе…

– Доброго дня, Антон Тарасович! – поприветствовал он вошедшего.

Аль-Фахри выразительно пожевал губами, став удивительно похожим на взбешенного верблюда, и, как казалось, только огромным усилием воли заставил себя не плюнуть в своего бывшего агента.

Сержанта Че Базилевич обошел по сложной кривой, держась от нее как можно дальше, нашел себе место на табурете у рояля, присел на краешек и замер «столбиком», словно суслик, выглянувший из норы.

– Ну вот, сеньоры, – объявил Кубинец торжественно, явно получая удовольствие от ситуации. – Все в сборе. Поговорим тихо, почти по-семейному. В принципе, основная тема только одна – мне нужен груз. Мы знаем, где он находится сейчас, откуда и куда следует. Более того, я предполагаю, что сеньор Аль-Фахри намеревался использовать для изъятия контейнеров и сокрытия следов операции ситуацию, сложившуюся в Джибути. И, что скрывать, сам собираюсь проделать то же самое!

От тяжелого взгляда разъяренного Хасана Антон Тарасович оробел и втянул голову в плечи так, что в профиль стал походить на всадника без головы.

– Мы знаем, кого представляет здесь сеньор Аль-Фахри, – Пабло чуть склонил голову в поклоне. – Мы знаем, кого представляет сеньор Анхель. Скажу более – мы уважаем этих людей и их бизнес. Но, увы, сегодня и здесь, наши интересы расходятся…

– Зачем тебе «кольчуги», amigo? – спросил Сергеев и пожал плечами в недоумении. – Это же не «стингеры», не комплекс «стрела» – пальнул в белый свет как в копеечку и нет проблем! Их же обслуживать надо, следить за ними… Знаешь такое слово – регламент? Не будет регламента – и ты их никуда не перепродашь уже через год, просто закопаешь где-то в пустыне! Они без спецов по наладке и эксплуатации – груда металлолома! Понятно, что они достанутся тебе даром, но ничего и не стоят и при продаже! Что ты собираешься поиметь? Навар с крутых яиц? А вот врагов… Врагов ты себе наживешь со всех сторон – что с моей стороны, что со стороны Хасана. Ты же неглупый человек, Пабло! К чему эта комедия? Уж лучше б отступного попросили!

В зале повисло молчание. Сергеев почувствовал, что сморозил какую-то глупость – так смотрят на ребенка, сказавшего непристойность во взрослой компании.

– Да, как тебе сказать, – отозвался Кубинец и раздавил окурок сигариллы в пепельнице. Звук был такой, как будто бы лопнул панцирь насекомого – звонкий хруст. – «Кольчуги» нам действительно даром не нужны. Что я с ними делать буду? Мне лишняя популярность противопоказана! Найдут ведь и отрежут яйца, словно быку… А вот оружейный плутоний – тот пригодится наверняка. Хорошие деньги, поверь! Очень хорошие. И покупатель найдется. А искать изотоп официально – не станут никогда… Его ведь по бумагам никогда не было. Он уничтожен, о чем составлены соответствующие акты и предоставлены, прошу заметить, мировому сообществу! Так что искать такой груз – себе дороже! Твои шефы, сеньор Гарсиа, не дураки. Они никогда и никому не расскажут, ЧТО именно лежало в контейнерах. Это равносильно тому, что подписать себе смертный приговор. А страну навеки занести в черный список…

– Что за бред, Кубинец, – сказал Сергеев, брезгливо морщась. – За кого ты меня принимаешь? Какой плутоний? Откуда? Что за побрекито[4] сказал тебе такую чушь?

– Это правда, господин Сергеев, – голос у Базилевича был севший и безжизненный от испуга.

Страх вцепился ему в плечи, жарко дышал в ухо и гладил Антона Павловича по затылку мускулистыми лапами.

– Это правда… – повторил он. – В двух машинах едут не блоки «кольчуг», а замаскированные контейнеры с оружейным плутонием.

– Плутоний… – выдавил из себя Михаил, холодея от самой мысли о возможном предназначении такого груза, идущего на Ближний Восток.

Он повернул голову в сторону Аль-Фахри, спокойно наблюдавшего за разговором, и столкнулся с арабом взглядами.

Тот смотрел сочувственно, как на душевнобольного.

«Почему я всегда узнаю обо всем последним? – с тоской подумал Сергеев. – Ну почему?»

Когда крупная, размером с хорошего кота, крыса выскочила ему под ноги из бывшего зрительного зала, волоча в пасти отгрызенную человеческую руку, Сергеев выстрелил почти рефлекторно.

Крыса тащила добычу за кисть: бледные обкусанные пальцы торчали у нее изо рта в разные стороны, как щупальца. Сергеева поразила аккуратность, с которой были выгрызены ногти на руке – словно некий гурман, смакуя, выкусывал роговую ткань.

Жирное, лоснящееся от изобильного питания животное, двигалось на удивление быстро, целеустремленно и, несмотря на опасность, явно не хотело выпускать добычу из зубов. Пущенная Михаилом пуля перебила серо-коричневой нечисти хребет, и крыса, таки выронив руку, завизжала пронзительно, как кричит насмерть испуганный ребенок.

В ответ на этот визг пространство за дверями бывшего кинозала, осве щенное мрачным красным огнем фальшфейера, ожило, и зал наполнился топотом, писком, шорохом, каким-то страшным, физиологическим хрустом – словно кто-то кому-то выламывал кости из суставов.

– Мать твою! – выдохнул Вадик, упершись в Михаила безумными от страха глазами. – Сергеев! Сергеев! Это же крысы!

Смертельно раненное животное волчком крутилось у них под ногами. Веером летела кровь из простреленной тушки, и бился под облезлыми влажными сводами жуткий, скребущий по позвоночнику визг…

Вадик не выдержал и дал короткую очередь, разорвавшую тварь на части. Внутренности разлетелись во все стороны, обдав брызгами и ошметками плоти сергеевские ботинки, а в воздухе, перебивая пороховую гарь, повис плотный аромат разложившегося в желудке грызуна мяса…

Шорох за дверями усилился.

Казалось, что из зала на них накатывается прибойная волна – звук напоминал неразборчивое бормотание огромной, приближающейся толпы.

Сергеев сорвал с нагрудного карабина гранату – мысль о том, что в помещении остались живые люди в голову уже не приходила – и катнул ее вовнутрь, одновременно налегая всем корпусом на тяжелую створку дверей.

Очнувшийся от ступора Вадик успел метнуть в проем вторую «лимонку» и изо всех сил надавил на свою створку.

За дверью глухо рвануло. Взрывная волна ударила в дверное полотно, как подушкой, осколки забарабанили по филенкам, но Сергеев с Вадимом дверь удержали. Рвануло еще раз – сильнее. По стенам прошла дрожь. Что-то хрустнуло. От взрыва с грохотом обрушилась часть балюстрады над фойе, с потолка полетела пластами отслоившаяся штукатурка, а из-под захлопнувшихся дверей выплеснуло густыми языками вонючий, цветной дымок.

И в зале завыли тысячи демонов. Шуршание когтистых лап стало настолько вещественным, что Сергеев начал ежиться, непроизвольно дергая плечами.

Изо рта Вадика рваными струями било паром дыхание и, глядя на то, как ходит под «разгрузкой» его грудь, можно было подумать, что коммандос только что пробежал десятикилометровый кросс по пересеченной местности. Он дышал с присвистом, хватая перекошенным ртом холодный, пахнущий смертельной опасностью воздух, и не мог надышаться. Во взгляде его появилось что-то необычное, и Сергеев вдруг сообразил, что глаза у напарника стали совершенно черными из-за поглотивших всю радужку зрачков.

– Мы не удержим дверь, – произнес Сергеев, и сам удивился тому, как странно четко и спокойно прозвучал его голос в гулком вестибюле. – Тут есть тысячи нор и проходов. Через минуту они будут в фойе.

– Огнемет бы… – отозвался Вадик и снова присвистнул на вдохе. – Не надо «шмеля»! Простой огнемет!

Он так вцепился в свой «калаш», что костяшки на пальцах побелели. В ящиках, притороченных к боку «хувера», «шмель» был. Но до «хувера» отсюда было, как до Киева, а может быть, и дальше…

– Что будем делать, Сергеев?

Волна, накатывающаяся на них изнутри зала, наконец-то достигла дверей – звук был такой, будто бы вздохнул великан. Потом тысячи когтей заскрежетали по дереву, скрипнули петли.

Для того чтобы не отлететь прочь, Михаил с напарником уперлись ногами в пол, что было силы. Сергеев представил себе тысячи жирных, огромных крыс, окрепших на людских останках, копошащихся в темноте бывшего зрительного зала. Живой, кипящий ковер из спин, голов, поблескивающих глазок. Ковер дышащий, воняющий, испражняющийся на бегу, шипящий и взвизгивающий, вздымающийся перед преградой все выше, выше и выше, словно подошедшее дрожжевое тесто, выползающее из кастрюли.

– А если наверх? – предложил Михаил и запнулся.

Он окинул взглядом полуобрушенную балюстраду, засыпанную стреляными гильзами лестницу, ведущую на второй этаж, и понял, что сказал глупость. До балкона не добраться…

Разницы в том, где именно тебя съедят, не было никакой. Крысы и по гладким стенам лазят превосходно. Если отпустить дверь сейчас, то добежать до выхода из здания просто не успеть, а стрелять по такой массе животных пулями бесполезно. Тут не поможет и верный обрез, ждущий своего часа в кобуре на бедре. Что такое две дюжины картечных зарядов против полчища грызунов? Сколько же там этих тварей? Тысяча? Две? Больше?

Кинозал был последним редутом обороны – здесь защитники держались до последнего. И трупы убитых на улице жителей нападавшие стащили сюда же. Если в поселении не выжил никто, то в зал попало никак не менее сотни тел. Несколько тонн мяса, костей, аппетитных розовых сухожилий, нежной, с синими разводами гниения, кожи, едва тронутой тлением… При температуре в три-четыре градуса тела разлагаются медленно. Для крыс за закрытыми дверями был и стол, и дом… Там, во мраке, они столовались, строили гнезда, выводили детенышей и…

Михаил почувствовал, что его сейчас стошнит. Дверь вибрировала под напором стаи.

Выход! Ну! Должен же быть выход!

– Вадик! – Сергеев заговорил быстро, глотая окончания. Он чувствовал, что счет идет на секунды. – Слушай меня внимательно! Снимай ремень с автомата, и вяжи между собой ручки на двери! Быстро!

Школа у воспитанника Бондарева была хорошей. Получив приказ, командир спецназа начал действовать раньше, чем Сергеев закончил говорить.

Стянутая брезентовым ремнем, двустворчатая дверь поддалась лишь на несколько сантиметров, но и этого хватило, чтобы в образовавшуюся неширокую щель выскочили несколько мелких крыс. Раздался скрип, затрещала плотная ткань ремня, и словно из прорвавшей плотины на пол вестибюля хлынула серая струя пронзительно пищащих грызунов. Но все же ручеек, это не река, и время для того, чтобы попытаться спастись, у беглецов еще было. Некоторые из крыс пробовали вскарабкаться туда, где массивные деревянные ручки скрепляла толстая брезентовая лента, но срывались вниз, а за ними и по ним вверх рвались следующие, словно коллективный разум стаи подсказывал грызунам, что и как надо делать.

Но Сергеев видел это уже краем глаза: они с Вадиком неслись к выходу с топотом, как перепуганные зайцы. Тусклый свет, сочащийся через приоткрытые входные двери, казался им ярким путеводным лучом. Но там спасения не было. От входа и из боковых коридоров, отсекая их от выхода, навстречу им уже катился серо-бурый поток красноглазых, визжащих монстров.

В этой части стаи особи были как на подбор – крупные, мускулистые, похожие на обросшие шерстью четвероногие цилиндры. Рядом с ними даже крыса-гигант с человеческой рукой в зубах, застреленная Вадимом несколько минут назад, смотрелась недомерком. В полумгле светились отраженным светом сотни глаз. Лапки стучали по бетону, и пол от этого стука начал гудеть на пределе слышимости.

Ухватив Вадима за пояс, Сергеев поменял траекторию движения, и они не взбежали – взлетели вверх по лестнице. Стреляные гильзы, рассыпанные повсюду, брызгали из-под ног и со звоном скакали вниз по ступеням, падая на бетонный пол вестибюля. Вадик успел не глядя метнуть гранату в надвигающуюся визжащую массу и, в тот момент, когда они выскочили на балкон второго этажа, зеленое металлическое яйцо рвануло в самой гуще наступающей крысиной армии.

Взрыв поднял к сводчатому потолку фойе гейзер из освежеванных тушек, крови и кусков мяса, но живой поток уже заполнил подножие лестницы и хлынул вверх по ней, на ходу поедая остатки разорванных соплеменников.

– К окну! – крикнул Вадим фальцетом, словно шар в кегельбане, запуская навстречу преследователям еще одну гранату с сорванной чекой.

Сергеев выхватил из кобуры снаряженный картечью обрез и выстрелил в преграждавшую им путь оконную раму из обоих стволов. Вихрь тяжелых свинцовых пуль вынес и деревянные части, и остатки стекол наружу, словно в окно угодил не «дуплет» из старой двустволки, а как минимум мортирное ядро. И тут с балкона им наперерез повалил новый крысиный сель, разом отрезая и от спасительного окна, и от боковой анфилады, рядом с поворотом в которую еще сохранилась табличка со стрелкой и надписью «Буфет».

На мгновение Сергеев и Вадим замерли. Вторая граната рванула на лестнице, сметая осколками ошметки горячей протоплазмы, и от сотрясения вниз полетел еще один фрагмент балюстрады. Внизу грохнуло, и осколки камня разлетелись шрапнелью. Закачалась под потолком массивная люстра…

Люстра!

– Прыгаем! – закричал Сергеев, уже начиная разбег.

Места, чтобы разогнаться и оттолкнуться, для прыжка было всего ничего – шага три-три с половиной. До массивного обода с псевдоподсвечниками, из которых давным-давно выкрутили все лампочки – около четырех метров. Вниз, до бетонного пола, укрытого копошащимся живым ковром – метров шесть.

Михаил взмыл в воздух, словно горный козел, перепрыгивающий ущелье, – перебирая ногами в полете, пытаясь оттолкнуться от пустоты. Он ударился о люстру грудью, зацепился локтями и подмышками за обод, умудрившись не выпустить из рук любимый обрез.

Люстра качнулась с большой амплитудой. Висящий за плечами автомат по инерции наподдал ему по почкам так, что в глазах потемнело. Сергеев успел боковым зрением уловить надвигающуюся на него тень, приготовился к неизбежному удару, но Вадик до цели не долетел.

Он уже было скользнул вниз, но изогнувшись, словно падающий кот, успел вцепиться в сергеевскую куртку – прочная ткань затрещала, но не порвалась. Захрустели от двойной нагрузки и сергеевские суставы: он отчаянно задрыгал ногами, соскальзывая, сунул обрез между цепью, на которой держался обод люстры, и поперечной растяжкой – массивным медным прутом и остановил, казалось, неизбежное падение.

Люстра пошла вперед, словно огромный маятник, потом, замерев в высшей точке, качнулась в обратном направлении. Лишенный ремня «калашников» Вадима полетел вниз и даже не звякнул, угодив на спины мечущихся по полу фойе тварей.

Сергеев не застонал – закряхтел, чувствуя, как натягиваются в струну сухожилия. Вадик вскарабкался по нему, как обезьяна на пальму, и, освободив Михаила от своего веса, повис рядом на массивном ободе. Еще мгновение – и оба они уже не болтались между потолком и полом, а сидели на люстре, ухватившись за декоративные цепи, и с тревогой поглядывали то вниз, то на потолочное крепление, из-под которого начала сыпаться бетонная пыль.

Балкон, лестница, вестибюль внизу были напрочь заполнены живым ковром из крыс. Они копошились, взбирались друг на друга, задирали вверх оскаленные морды, становились на задние лапы, глядя на сбежавшую от них добычу с голодной яростью хищников.

– Ну ты и прыгаешь… – прохрипел Вадим, задыхаясь.

Он был не потным – он был мокрым до нитки.

Пот крупными каплями катился по бледному, как известка, лицу. От насквозь мокрой шерстяной шапочки на голове шел пар. Радужки у него в глазах по-прежнему отсутствовали напрочь, и он глядел на напарника адреналиновыми колодцами расширенных до предела зрачков.

– В жизни такого полета не видел! Бэтмен, бля… Где тебя учили, Сергеев?!

– Были места, – пробормотал Михаил, чувствуя себя макакой, раскачивающейся на лиане, и не просто макакой, а смертельно напуганной, жалкой и дрожащей. Едва не обосравшейся.

Он мог представить себе достойную смерть от руки врага, от пули, от клинка, но стать крысиным обедом… Такая участь на героическую смерть в бою походила мало. Михаил представил себе, как крысы растаскивают по кусочкам их плоть, и почувствовал во рту вкус желчи. Желудок начал судорожно сокращаться. Черт бы побрал это воображение!

Рация в нагрудном кармане у Вадима уцелела и теперь шипела и бормотала, словно камлающий шаман.

Матвей и Молчун не могли не слышать канонаду выстрелов и взрывы – от кинотеатра до баррикады, за которой оставался «хувер», было метров пятьсот, не более.

– Ты б ответил, слышишь – Матвей орет, волнуется! – посоветовал Михаил, устраиваясь поудобнее. Раз уж придется сидеть под потолком, так нужно делать это с относительным комфортом – благо место позволяло, люстра была большая, старинная, в стиле пятидесятых годов прошлого века. И крепление…

Сергеев посмотрел на растяжки и на бронзовую чашку, размером с небольшой тазик, прикрывавшую рым-болт. Крепление вроде как надежное, хотя раскрошенный бетон продолжал высыпаться струйками…

– Отзовись, Вадюша, – повторил Сергеев, – не молчи, а то Мотл сейчас на штурм пойдет!

– Что? А? – Вадим недоуменно покрутил головой, соображая, о чем, собственно, говорит напарник, потом нащупал за пазухой «уоки-токи» и вытащил его наружу.

– Михаил, Вадим ответьте… Что происходит? Кто стрелял? – неслось из хрипловатого динамика. – Ребята, ответьте!

Голос Матвея подрагивал от волнения.

– Ребята, что у вас? Отзовитесь!

Вадик молчал, недоуменно глядя на рацию. Он все еще выходил из ступора.

Сергеев вытащил передатчик из мокрых пальцев коммандос и, нажав клавишу дуплексной связи, произнес в микрофон:

– Да живы мы! Живы!

В динамиках щелкнуло, и в следующую секунду «уоки-токи» задрожал от крика.

– Сергеев! – радостно заорал Мотл. – Что же ты, блядь такая, молчишь! Я ж тут уже не знаю, что думать! Сукин ты сын! Молчун на ограду полез, вас выручать! Что ж вы, мать вашу, языки пооткусывали? Что за пальба? Вы где?

– Не поверишь, – проговорил Сергеев, вытаскивая смятую сигарету из пачки. Пачка выглядела так, будто на ней долго и сосредоточенно топтались. – Сидим на люстре.

– Не трынди! – Мотл отозвался после небольшой паузы и в голосе его слышалось недоумение. – На какой люстре?

– На бронзовой. Или латунной. Какая, на хрен, разница? Здоровущая такая люстра. Тут есть кинотеатр, помнишь, где штабные помещения были?

– Ну? Бывал я там…

– Там в холле под потолком и сидим…

– Сергеев, не грузи! Шутки у тебя!

– Да какое там… – невесело проговорил Михаил. – И рад бы – но не до шуток! До пола – метров шесть…

– И как вы туда попали? На крыльях? – осведомился Матвей. – В кого вы, вообще, стреляли, ребята? В кого бросали гранаты? Ни одного ответного выстрела я не слышал… Давай-ка, мы подойдем поближе…

– Никаких поближе! – жестко отрезал Сергеев. – Ты и не думай к нам приближаться! Тут вот какое дело…

Пока он излагал Мотлу и Молчуну суть произошедшего, сбрасывая сигаретный пепел на снующих внизу серо-коричневых бестий, Вадик постепенно пришел в себя. Взгляд у него стал осмысленный, пот на лице высох (или вымерз), зрачки сузились до нормальных, человеческих размеров. Только крупная дрожь пробивала его время от времени, и он горбился, сводил плечи и стыдливо опускал вниз глаза.

Сидеть под потолком на металлическом насесте было значительно холоднее, чем гарцевать по лестницам – Сергеев почувствовал, что начинает подмерзать.

А крысы и не думали уходить. Их даже стало больше и именно они, а никак не люди, ощущали себя хозяевами положения.

Это была их территория.

Еще несколько дней назад они прятались в развалинах, но когда после стрельбы и взрывов от людского жилья потянуло сладким запахом подгнивающей человечины, крысы пришли сюда. У них не было командира и плана действий – их вел инстинкт. Там, где пахнет мертвечиной, – есть еда. Они карабкались по камням, избегая грубо замаскированных «растяжек», притаившихся «лягушек» и самодельных мин: набитых тротилом и гвоздями банок из-под тушенки.

Выползали из подвалов, спускались по изломанным лестницам разрушенных зданий, выскальзывали из канализационных коллекторов.

И шли, шли, шли…

Накатываясь, словно волны прибоя на бывшую человеческую крепость, которую даже самые смелые из них благоразумно обходили стороной несколько дней назад, они входили в распахнутые, изрешеченные двери, вдыхали своими маленькими черными носами запах сгоревшего пороха, взрывчатки и тронутой тлением человеческой плоти. Они разбредались по все еще пахнущим живыми людьми домам, съедая все, что можно было съесть, на своем пути.

Их были тысячи.

Они были голодны.

В них жила память крови, сообщавшая им о грандиозном пиршестве, которое пережили их предки двенадцать лет назад.

Это были благословенные дни. Дни, когда еды было больше, чем можно было съесть за год. Дни, когда, разорвав вздутый живот и мошонку зубами, можно было полакомиться лишь человечьей печенью и яичками, оставив тело подгнивать на солнце до нужной кондиции – когда мясо становится по-настоящему мягким и просто тает в зубах.

Дни, когда никуда не надо было спешить и никто ни с кем не соперничал. Дни, когда люди наконец-то стали тем, чем они и должны были быть всегда – пищей.

Заняв человеческое поселение, крысы принялись осваиваться. Это место оказалось куда лучше, чем развалины. Мертвых тел в бывшем зрительном зале было вдоволь. В кладовых тоже хватало, чем поживиться…

А эти двое пришлых и пока еще живых… Помеха. Добыча. Сладкое кровавое мясцо на розовых косточках…

Одна из крыс, не выдержав, бросилась на них с балкона, но прыгала она гораздо хуже Сергеева, и, не долетев до желанной цели, спикировала в толпу товарок, метушащихся внизу.

Сергеев проводил глазами ее полет.

Раздался визг. Живое море серых спин заволновалось. Оглушенную ударом тварь рвали на части.

– Только пожар, другого выхода нет, – повторил он в микрофон передатчика. – Иначе они не уйдут.

– А вы? – спросил Матвей. – Вы успеете? Нам с Молчуном все зажечь не проблема. Вон, у КПП несколько стеклянных бутылок вижу. А бензина для такого дела и трех литров хватит! Полыхнет в самом лучшем виде! А вы-то дальше куда? Крыльев нет? Летать не умеете? Сколько метров, говоришь, до пола? Шесть?

– Решим по ходу. Только к дверям близко не подходите. Кинете бутылки – сразу обратно.

– Там хоть есть чему гореть?

– Есть, не волнуйся.

– У тебя, Миша, нервы железные, – резюмировал Мотл с уважением. – Не нервы – канаты. Не волнуйся! Спасибо, конечно, за совет! Да у меня до сих пор руки и ноги трясутся. И у Молчуна тоже.

Сергеев плохо представлял себе Молчуна с трясущимися руками. Впрочем, и Матвей на роль взволнованной институтки не подходил.

«Нервы – канаты!»

Он прислушался к сердцу, которое все еще прыгало в грудной клетке, как голодная ворона. Он не просто боялся. Он был смертельно напуган. Другое дело, что испуг всегда заставлял его сосредоточиться и действовать. Но он не мог перестать бояться. Правильно говорил Мангуст: тот, кто не боится смерти – не герой, а идиот.

– Ладно. Ждите. Мы скоро, – проскрипел голос Мотла в динамике.

Но «скоро» – не получилось.

Прошло, как минимум, минут сорок, и они с Вадимом замерзли, как пингвины на ветру. Сидеть на люстре еще можно, а вот двигаться – уже никак. Затекшие конечности деревенели от холода, но стоило попытаться сменить положение, как железная конструкция начинала раскачиваться, скрипеть, из-под крепежа летел раскрошенный бетон, а крысы, ожидающие сбежавший обед внизу, шипели и лезли друг другу на спины.

Внезапно, в отдалении рвануло так, что с потолка полетела мокрая известковая крошка. Казалось, что задрожали стены.

– Ни фига ж себе! – выдохнул Вадик, судорожно хватаясь за растяжки светильников. – Что это они там удумали?…

– Молчун, – догадался Сергеев, и перенес центр тяжести на левую сторону, стараясь не съехать ногой с удобного упора. – Засранец. Баррикаду рванул, как пить дать. Додумался. Ему б танковым батальоном командовать!

По стенам заколотили осколки и мусор. Вынеся напрочь одну из рам, внутрь залы влетел здоровенный кусок трубы и, вращаясь, как бита, прошуршал в каком-то десятке метров от люстры, чтобы воткнуться в стену на половину своей длины. Обломки разбитой в щепу рамы разлетелись по помещению, как пули, раня крыс, скучившихся на верхней площадке лестницы.

По стене зазмеилась трещина. Со скрипом провисли, перекосившись на петлях, высокие двери.

Сергеев с Вадимом молча переглянулись.

За стенами раздался рев тяговых винтов. Серое море внизу заволновалось, зазвенело стекло и по полу плеснуло жидким огнем – первая бутылка с бензином благополучно влетела в фойе, разбившись вдребезги об оконный проем. Вторая, влетевшая следом, не разбилась, упав на крысиные спины, а запрыгала по ним – тряпка, торчащая из горлышка, коптила и разбрасывала искры.

Действуя скорее рефлекторно, чем осознанно, Сергеев рванул обрез из кобуры свободной рукой и выстрелил, целясь в красноватый отблеск горящей ткани. Выстрел получился оглушительным и удачным. От попадания, внизу, в самой гуще голодных, испуганных тварей расцвел огненный цветок – бензин расплескало на несколько метров в диаметре. В холодном воздухе повис омерзительный запах паленой шерсти. Истошный визг, вырвавшийся из нескольких сотен крысиных глоток одновременно, резал уши. Он был невыносим и заставлял ежиться – словно кто-то водил куском пенопласта по стеклу.

За стенами снова взревели моторы – похоже, «хувер» разворачивался. Еще две бутылки с бензином влетели в фойе и на этот раз обе разлетелись на куски, заливая мечущихся в панике животных потоками жидкого огня.

Сергеев, который редко впадал в азарт, таки не удержался и выпалил из второго ствола по крысам, копошащимся в нескольких метрах от них, на балконе. Картечь проделала в живой массе кровавую просеку – куски разорванных на части тушек посыпались вниз, на густо пересыпанную пылающими телами стаю.

Все, что могло загореться внизу – уже начало гореть. Фойе заполнилось едким, как иприт, дымом, языки пламени лизали колонны, и следующие огненные снаряды, пущенные снаружи, только добавили жару.

Крысы начали искать спасения от пламени и дыма, выскакивая наружу, отступая в боковые коридоры, до которых огонь только начал добираться. За стенами здания по бегущим в панике тварям ударили с двух стволов. Из входной двери полетела щепа, по залу защелкали рикошеты.

– Вниз! – крикнул Михаил, интуитивно определив, что нужный момент – вот он! – настал.

Он повис на руках на ободе люстры, краем глаза уловив, что Вадик в точности повторяет его маневр, качнулся, ориентируя тело в пространстве: шесть минус два – получается четыре метра, и, разжав пальцы, полетел вниз, напрягая ноги перед касанием пола.

Он едва не вывернул себе лодыжку: под правую ногу ему таки попал бегущий зверек. Почти сто килограммов веса Сергеева, летевшего с приличной высоты вместе с амуницией, превратили крысу – благо она была не крупная – в кашу. Под каблуком чавкнуло – в стороны полетели выдавленные внутренности. Сергеев заматерился, замахал руками, удерживая равновесие, и уже почти упал, когда Вадик, рванув его за воротник, помог выпрямиться.

Спустя секунду они уже летели к входным дверям, прыгая через особо крупных тварей. Еще вчера Михаил и не подозревал, что крысы могут дорастать до таких размеров.

Сергеев, успевший перед прыжком вниз перезарядить обрез, отдал автомат обезоруженному коммандос, и тот, то орудуя прикладом, то стреляя одиночными, прокладывал им дорогу в крысином потоке.

Если бы не паника, вызванная огнем, они никогда не дошли бы до дверей!

Крысы не понимали куда бежать, но прекрасно понимали, кто враг. И кто пахнет, как еда.

Вадик соображал быстро и двигался от одного пылающего бензинового пятна к другому, стараясь идти сквозь огонь. Но это не помешало нескольким особенно смелым крысам попытаться взобраться наверх, по телам беглецов, по тлеющей одежде, туда, где под тонкой кожей на горле бились не защищенные ничем жилы.

Огромная, как раскормленный персидский кот, крыса, еще и дымящаяся, словно припаленный боров, бросилась Михаилу навстречу, метя вцепиться в кадык. Сергеев едва успел потянуть за спусковой крючок – при этом надо было исхитриться не попасть в спину маячившего впереди Вадика.

Картечь буквально разнесла зверя на части, превратив мускулистое торпедообразное тело в куски кровавого фарша. Краем глаза Михаил успел засечь движение за своим левым плечом и, полагаясь на рефлексы, не думая, выстрелил из-под руки, с полуоборота, продолжая стремительное движение к выходу.

У летевшей на него крысы заряд картечи оторвал полтуловища вместе с задними ногами, и кургузый обрубок отбросило в сторону.

Грязные, задыхающиеся, забрызганные быстро густеющей крысиной кровью, они вылетели наружу, на свежий воздух, неожиданно остро пахнущий снегом, гарью и бензином. Прямо перед ними, вздымая белые вихри воющими винтами, висел «хувер». На «юбке» судна стоял Молчун, из дверцы высовывался Матвей – оба с автоматами и, кажется, насмерть перепуганные.

Завидев Вадика и Сергеева, Мотл метнулся внутрь судна, к рычагам, а Молчун, изобразив улыбку, от которой у Михаила задвигалась кожа на затылке, метнул через их головы связку гранат, потом, пока они добегали до борта, еще одну бутылку с бензином и круглое зеленое яйцо РГД.

Огненный столб взметнулся вверх, перекрывая выход, за ним, прямо в гуще рвущихся из здания крыс, рванула граната и, через несколько секунд, еще одна. То ли Молчун не рассчитал, то ли дверные петли проржавели и ослабли, но сорванная взрывами дверь проплыла над головами беглецов, смахнув их на снег воздушной волной, как лист бумаги со стола.

Молчун едва успел рухнуть ниц, как дверное полотно пронеслось там, где он был мгновение назад, лупануло в заднюю часть кабины «хувера» так, что прогнулся трехмиллиметровый металл, и запрыгало по площади.

Остатки крысиных тушек выпали на «хувер» алым дождем, разом окрасив снег вокруг в розово-красные тона.

Сергеев запрыгнул на «юбку» первым, успел подать Вадику руку, и в тот же момент «хувер» начал боком скользить прочь от здания кинотеатра. Молчун, метко, по-снайперски, бил одиночными особенно настырных грызунов. В боковом скольжении они пересекли площадь, Матвей, сидевший за рычагами, неловко развернул судно, но, хоть и ударившись о стену, все-таки протиснул «хувер» в проем, проделанный в баррикаде взрывом.

Выскочив из Бутылочного Горла, Мотл бросил машину вправо, как раз туда, куда ехать было нельзя – там был затяжной спуск к оврагам, и этот относительно пологий склон колонисты заминировали давно и тщательно.

Машину швырнуло. Раз, другой, третий…

Сергеев, прилипший к холодному, как смерть, металлу кабины, отчаянно застучал по ней ладонью. Матвей, очевидно, сообразил, что едет не туда, и «хувер», проскочив по краю отвала из битого кирпича и прочего мусора, опять скатился влево, на остатки шоссе. Снежное облако вилось за ними, винты взбивали воздух в пену.

– Стой! – закричал Сергеев и снова заколотил по кабине, не чувствуя боли в окоченевшей руке. – Стой! Хватит!

Обороты тягового винта упали, запели тоном ниже нагнетающие моторы, «хуверкрафт» присел на расползшуюся «юбку», словно толстуха в неуклюжем книксене, вильнул корпусом и остановился.

Михаил вскочил, закрутил головой и, спрыгнув с корпуса судна, пробежал несколько шагов назад.

– Молчун! – закричал он отчаянно, и эхо забилось между полуобрушенными стенами, между трупами домов и пустыми оболочками магазинов. – Молчун! Где ты?!

Молчуна не было.

Сергеев был уверен, что тот был на «юбке», когда они проскочили взорванную баррикаду. Он потерял парня из виду в тот момент, когда их мотыляло по гребню над минным полем, и не видел потом, пока они скатились на шоссе. Три минуты? Три с половиной?

Он метнулся обратно к «хуверу» и нос к носу столкнулся с лезущим наружу Мотлом.

– Молчун? – спросил Сергеев сдавленным голосом. – Где Молчун?

– Как где? – удивился Матвей. – Он же с тобой? Снаружи?

Вадик обежал судно с другой стороны и, взобравшись на кучу строительного мусора, замер у развороченной стены, оглядывая окрестности.

В ответ на взгляд Сергеева он только покачал головой.

Матвей, тяжело дыша, спрыгнул на снег, и корка, хрустнув, просела под его ногами.

– Когда он слетел?

– Заводи, – проскрипел Сергеев, чувствуя, что тяжелая черная злоба переполняет его.

Молчун. Друг. Сын, которого никогда не было. Самый близкий человек.

– Перестань даже думать об этом! – сказал Матвей резко и полез обратно в кабину.

Вадим спустился вниз, то и дело оскальзываясь на крутом склоне.

– Я – справа! Ты – слева! – скомандовал Михаил, и они трусцой побежали назад, по собственным следам.

За ними, словно огромный паук, пополз гудящий винтами «хуверкрафт».

Над зданиями в конце квартала в промерзший воздух поднимался черный дым разгоравшегося пожара.

«Только не оставь меня! – повторял Сергеев про себя снова и снова, как заклинание. Он тяжело дышал, и воздух, вырывающийся из его легких при беге, выпадал белым инеем на воротнике куртки. – Я прошу тебя, мальчик мой, я очень тебя прошу – только не оставь меня одного!»

С реки дунуло и по склонам побежали языки поземки. Ветер засвистел в развалинах, завыл на чердаках. В серой полумгле, заполнившей горизонт, клубилась надвигающаяся с востока вьюга.

Михаил остановился и попытался восстановить дыхание, но от этого только мучительно всхлипнул и зажмурился изо всех сил, так, что перед глазами запрыгали цветные звездочки.

Они стояли на открытом всем ветрам перекрестке: двое вооруженных людей и массивная машина. Город был пуст или хотел казаться таким. В городе пахло смертью и пожаром. Поземка облизывала кучи битого кирпича и с разбегу влетала в выбитые двери домов.

Молчуна не было. Все это выглядело так, будто его не было никогда. Но Сергеев знал, что все оставляют следы. Только бы Молчун был жив! Только бы был жив!

– Молчун!!! – закричал Михаил что было сил. – Молчун!!!

Крик Сергеева перекрыл рев тяговых винтов «хуверкрафта» и, отразившись от стен заброшенных домов, упал в снег и замер. Ответа не было.

– Молчун… – позвал Сергеев еще раз, но уже тихо, хриплым, надсаженным голосом, в котором не было надежды.

Слеза, скатившаяся по его щеке, была горяча, как лава. Она прочертила след по закопченной щетине, лизнула скулу и канула в горловину свитера, пропахшего потом и гарью, не успев замерзнуть.

Ее никто не видел.

Глава 2

– Ты не дашь этому хода! – уверенно сказал Мангуст. – Тебе все равно никто не поверит! Это во-первых. А во-вторых – я этого не допущу.

Он намеренно сел подальше от лампы, скрывая лицо в тени. Сел в любимое Викино кресло, обтянутое потертой кофейной кожей, глубокое и уютное. В кресло, которое иногда служило им любовным гнездышком.

Плотникова полусидела-полулежала в нем, пристроившись поперек – ноги на одном подлокотнике, спина оперта на другой, в коротком халатике или домашних джинсах и футболке, с лэптопом на круглых коленках…

Плотный абажур рассеивал и без того неяркий свет, придавая всему вокруг теплый желтоватый оттенок. Но даже если бы в комнате царил полный мрак, Сергеев узнал бы своего куратора сразу. По силуэту, по запаху, по первым же звукам голоса, который почти не изменился за те несколько лет, что Мангуст был мертв.

– Выпьешь? – спросил Михаил, пересекая гостиную. Тирада Мангуста при этом осталась безответной. – Грешно не выпить за встречу! Тем более когда впервые в жизни говоришь с официальным покойником…

Мангуст хмыкнул, и Михаил, стоящий к нему спиной, отчетливо представил себе ироничную гримасу на его лице.

– Ром? Текила? Виски? Или просто водка? – он открыл бар и достал оттуда пару толстостенных стаканов.

Звякнуло стекло.

– Водки, – сказал Мангуст. – Тоник есть?

– Найдем, – отозвался Сергеев, оборачиваясь. – Лед и лимон? Я правильно помню?

Мангуст ничего не ответил, только на мгновение подался вперед, и Сергеев рассмотрел тонкогубый, искривленный в саркастичной усмешке рот, глаз с припухшим веком, возле которого гнездились глубокие морщины, седой висок и гладкую, как бильярдный шар, часть лысины надо лбом. Спустя мгновение Мангуст опять скрылся в тени.

– А ты постарел, – констатировал Михаил с легким злорадством. – Где ты был все эти годы?

– Странствовал…

Голос у куратора стал чуть ниже того, что помнил Сергеев. В нем появилось дребезжание, но не старческое, делающее речь жалкой и дрожащей, а этакий басовый грохоток, густой рокот в районе субконтроктавы.

– Ты же знаешь мою страсть к путешествиям…

Он щелкнул зажигалкой – всегда «зиппо», стальная, в коже, без рисунков и инкрустаций, – пламя опять выхватило из темноты его птичий профиль, и Сергееву подумалось, что с возрастом Мангуст все более походит на киношного Мефистофеля из времен Великого немого. Или даже не так – на актера, играющего Мефистофеля на провинциальной сцене вот уже двадцать лет подряд, безмерно уставшего от постылой роли, но сросшегося с ней всей кожей.

К аромату гвоздичных Викиных сигарет добавился крепкий запах черного турецкого табака. В мягком персиковом свете настольной лампы заклубился непроницаемый сизый дым.

– А ты не рад меня видеть! – утвердительно произнес Мангуст. – Обидно. Умка, я-то хорошо помню, что когда я устроил цирк на кубинском побережье, ты был по-настоящему счастлив моему приезду!

– Я и оплакивал тебя искренне. – Сергеев бросил в стаканы лед, плеснул водки и добавил «швепса», от которого жидкость весело вскипела. – Знаешь, Мангуст, я только тебя и родителей так оплакивал. Только родители погибли далеко от меня, и я никогда не винил себя в их гибели… А вот в твоей смерти я себя винил.

Мангуст принял стакан из его рук, не выглянув из тени, и Михаил не увидел его выражения лица. Хотя очень хотел.

– Зря. Ни в чем ты не был виноват.

– Теперь вижу. Мне надо было догадаться. Я ведь помню твои первые похороны.

– Тогда все было иначе.

– Ну да… – согласился Сергеев и невесело усмехнулся. – Действительно. Там ты пропал без вести. Никто не видел, как тебя убили. И убили ли? На скелете, который мы нашли спустя две недели, были твои часы. Но сам понимаешь – это ни о чем не говорило. А взять фрагмент на ДНК никто не сообразил. Нас этому не учили тогда… Наверное, кому-то в Москве было выгодно, чтобы тебя считали покойником?

– Что поделаешь? Мы люди без документов. И так удобно для дела иногда побыть мертвым! Надо сказать, Мишенька, я был очень деятельным покойником. Просто чрезвычайно деятельным! Ну, за встречу, Умка!

Сергеев молча отсалютовал куратору стаканом.

– Мне казалось, – пророкотал Мангуст сделав большой глоток, – что я вправе рассчитывать на более теплый прием…

– Тебе казалось. Что ты сказал Вике?

– Ничего нового для тебя. Только правду и то далеко не всю. Ты зря держал ее в неведении. Кстати, отдаю должное твоему вкусу. Красивая женщина. У вас в отношениях сложности?

– У нас всегда сложности.

– Так случается, – согласился Мангуст, – особенно когда выбираешь себе умную женщину. Я, например, всегда старался иметь дело с барышнями поглупее. Но случались проколы…

– Тогда ты можешь представить себе, что может случиться, когда женщину не выбираешь.

– Это плохо, – сказал Мангуст и повторил, снова отхлебнув из стакана: – Это очень плохо. Когда не выбираешь, это может оказаться твоя женщина. В нашей профессии, курсант, нельзя привязываться к человеку. То, что можно навредить ей – полбеды. Можно навредить себе.

– Я думал, что сменил профессию.

– Ошибочка, Умка. Нашу профессию не меняют. Помнишь, я говорил вам, что из школы есть один путь – на погост?

Они помолчали, словно оба вспоминали выжженную крымскую землю и запах степного ветра, пахнущего горьковатыми травами и пылью…

Школа.

Контора.

Империя.

Погост.

Земля была мокрая и тяжелая. Рыть пришлось обломком доски, гниловатое дерево крошилось в руках. Струи тропического дождя были толщиной с палец. Вода рушилась с неба со звуком водопада, русло безымянной реки наполнялось рыжими ручьями. Красная африканская почва с жадностью впитывала в себя влагу и превращалась в жидкую глиняную грязь.

Сергеев копал могилу, понимая, что не успеет похоронить ни Салатика, ни Битюга, а уж тем более трех мертвых африканцев из группы прикрытия. Рядом с ним двумя руками греб рыжую жижу Остап. Из глубокой царапины, проделанной пулей на его щеке, сочилась кровь, и казалось, что он плачет над трупами друзей сюрреалистическими розовыми слезами. А Цыпа дергал головой после контузии и все пытался посмотреть сквозь дождь в прицел своей «снайперки»…

Метрах в двухстах от них догорала деревня. Огонь, бушевавший еще десять минут назад, превратился в белесый дым, да и тот дождь уже прибивал к земле, но развалины пока еще продолжали дымить. Дымили и два сомалийских грузовика, эфиопский БТР и полтора десятка трупов, разбросанных по главной деревенской площади. Дымили остатки кораля, сгоревшего вместе с животными. Дымили искореженные обломки их джипа – короля Африки «лендровера», с установленным в кузове длинноствольным пулеметом. В нем испускал тонкие сероватые струйки обугленный труп водителя. Между ними и деревней лежало деревенское кладбище. Причудливое, как обиталище зомби из компьютерной игры. Кривые надгробия из кусков камня, покосившиеся кресты (неужели здесь хоронили христиан?), просто камни, сложенные поверх ямы «гробничкой». Могил было несколько сотен, но некоторые из них практически ничем не выделялись из окружающего пейзажа. Африка скрывала своих мертвых в собственном чреве.

Погост.

Империя.

Школа.

– Что ты ей рассказал? – переспросил Сергеев, хотя это теперь не имело никакого значения.

Шаги Плотниковой уже провалились в колодец старого подъезда, опутанный лестницами и коваными решетками перил, и замерли в опустевшем дворе.

Ее «фольксваген» мигнул стоп-огнями, спускаясь с бордюра, качнулся на пружинах подвески, как морячок, ступивший на твердую землю, и, зажужжав мотором, скрылся из виду.

«Вот и все. У тебя больше нет тайн, Сергеев. Эта была последней».

И еще…

Этот человек, сидящий в их квартире, из которой никогда не выветрится запах гвоздики и духов «Опиум». Самый близкий враг, пришелец из прошлого, покойный коллега, друг и спаситель.

Учитель.

Или если применить правильное, рычащее и бездушное словечко – куратор.

– Что я ей рассказал? – повторил Мангуст. – Я рассказал ей то, что ты сам никогда не рассказывал. О тебе. О твоей семье. О твоей работе. О ее специфике. Увлекательный рассказ получился! Ты ведь у нас личность неординарная. Убивец с душой и принципами. Редкая разновидность – искренне плачущий крокодил. Тебе, глупому, надо бы самому такое женщинам преподносить – отбоя не будет. Барышни – они на пороки падки. Девочки любят плохих мальчиков, поверь опыту! Зачем ты от своей пассии скрывался – вещь необъяснимая есть! Впрочем, могу сделать Виктории Андроновне комплимент – о многом она таки догадывалась. Да и ты, Умка, если не кривить душой, маскировался на редкость бездарно. Лез из тебя Рембо во все стороны – мне, как твоему преподавателю, – просто любо-дорого смотреть! Сплошные закрепленные рефлексы. Все-таки старая школа – великая вещь! Нынче так не учат. И некому, да и некого!

– А ты все это время следил за мной? Невидимый и великий?!

Мангуст фыркнул. Фыркнул так же, как делал это много лет назад, когда кто-нибудь из курсантов говорил явную глупость.

– Вот еще! Считаешь, что у меня других забот не было? У меня, Сергеев, работы – хоть завались! Мир, знаешь ли, постоянно нуждается в том, чтобы его спасали и чуть-чуть направляли в нужную сторону…

– Добрым советом?

Смех у куратора был неприятный, ухающий. Так могли бы смеяться уэллсовские марсиане или сытые упыри из готических романов.

Сергеев силился вспомнить, вызывал ли у него Мангуст такое дискомфортное чувство при общении в прошлом, или оно появилось только сегодня, – и вспомнить не мог. Ощущение было настолько сильным, неприятным и – до странности – привычным, что, казалось, оно существовало долгие годы.

– Это уж как получится… Когда добрым, а когда и не добрым! – протянул Мангуст, отсмеявшись. – И что считать добрым советом, господин советник? Тонкая это материя, что есть «доброта»! Но ход твоей мысли мне нравится! А то, что вели тебя практически постоянно – так ты и сам об этом знаешь. Скажу тебе больше – всех вас ведут. Мало вас слишком, чтобы полагаться на случай и бросить все на самотек. Вы изделия штучные!

– И тебя тоже ведут?

В ответ на этот вопрос Мангуст уже не засмеялся, а просто вынырнул из тени, сверкнув залысинами и белками глаз.

– Меня вести сложно. Вот он – я есть!

Тут он подался обратно в сумрак.

– А вот – меня нету! Я сам по себе…

– Думаешь? – осведомился Сергеев насмешливо. – Ну да… Ты же особенный! Ты настолько крут, что ловишь пули зубами, а плаваешь в горячей смоле! Одинокий волк, за которым не уследить! И тебя ко мне никто не присылал? Ты приехал сам по себе, пришел сам и приказываешь мне заткнуться? Ты же не участвовал в операции с контейнерами? Я и сам попал тогда в эту херовую историю, как кур в ощип! Если ты сам, то откуда ты вообще об этом знаешь? А если знаешь, то какое тебе дело до того, что и кому я могу сказать? Но ты приехал заткнуть мне глотку! Странная инициатива, не так ли, Мангуст? Ты у нас, оказывается, действительно инициативный и осведомленный покойник?!

Сергеев услышал, как звякает лед в стакане. Мангуст пил. Потом куратор затянулся сигаретой – в тени напротив вспыхнул алый огонек, – и выпустил на свет очередное облако дыма.

– Ну почему же странная? – спросил он с ехидцей. – Не нахожу ничего необычного. Ты прав только в том, что инициатива не моя. Что тут скрывать? Есть мнение, что слив определенной информации может навредить неким политическим силам в твоей стране. А мы в победе этих сил, что поделаешь, заинтересованы…

– Мы – это Контора?

– Да чуть посложнее получается, Умка. Мы – это Россия.

Теперь уже рассмеялся Сергеев.

Правда аккуратно рассмеялся, весьма сдержанно. Обижать Мангуста, а тот был мнителен, как девица на выданье, было занятием небезопасным. Доводилось видеть, что такое обиженный Мангуст.

– Андрей Алексеевич…

Последний раз он называл Мангуста по имени-отчеству без малого двадцать шесть лет назад, еще до того, как им раздали кодовые имена. Буквально первые несколько дней пребывания в школе.

Обычное человеческое имя Мангусту не подходило. Был он именно Мангуст – стремительный, как молния, бесстрашный, как безумец… Но никакого безумия там и близко не было, был только жестокий, математический расчет…

Мангуст – убийца кобр, а никакой не Андрей Алексеевич. Да и было ли это имя настоящим – тоже вопрос. Что, вообще, настоящего было в этом человеке, кроме тяжелого и холодного, как северный ветер, взгляда темных, безжалостных глаз?

– Андрей Алексеевич! А что, Контора и Россия – теперь одно и то же?

Теперь рассмеялся Мангуст, и Сергееву показалось, что вполне искренне. Так посмеиваются над глуповатым ребенком, доставшим взрослых своими вопросами.

– Вполне возможно, что одно и то же. Ответь себе сам. Зная твою любовь к обобщениям, Умка, – я не буду спорить. Уметь обобщать – хорошее качество для аналитика. Вот только выводы из обобщений у тебя не всегда верны. Контора, она знаешь ли, служила Империи в прошлом, служит и сегодня. Только называлась она по-разному в разные времена. И все! А принцип… Принцип был и остается один: то, что хорошо для Империи… Ну, а дальше ты знаешь. Мы же никогда не стеснялись переходить границы, да, Миша? И в прямом, и в переносном смысле…

– И ты, старый, опытный служака, мастер интриги, всерьез считаешь, что здесь, в Украине, можно кого-то свалить компроматом? – спросил Сергеев, не в силах сдержать кривую улыбку. – Ты приехал сюда, в Киев, вынырнул из небытия, восстал из мертвых только для того, чтобы сказать мне: «Не тронь Блинова!»? Мангуст, ты же не наивный человек! Спроси у своих аналитиков, в конце концов, если сам нюх потерял! Да если бы я по главному телеканалу страны показал, как Блинчик насилует малолетних и парнокопытных – это ни к чему б не привело!

– Вот и я о том же! – согласился Мангуст неожиданно легко. – Если это ничего не меняет: промолчи. Тебя по-хорошему просят твои же коллеги. Речь идет не о Блинове – можешь отрезать ему яйца прилюдно, на вашем Майдане, никто из нас и пальцем не пошевельнет. Он барыга, не более того. А барыга, хоть и с депутатским значком, для нас – тьфу! – расходный материал. Гондон – и по сути, и по форме. Что с него взять? Использовал, снял, завязал узлом – и на помойку! Но все не так просто, Умка! От него тянутся ниточки к совершенно другим людям. К людям, в незаметности и благополучии которых, мы, как страна, крайне заинтересованы. Это богатые, умные люди, для них такие, как Блинов, – просто инструмент. Для деятелей уровня твоего Блинчика важны власть и бабки, а для настоящих влиятельных людей даже геополитика всего лишь инструмент. Все остальное – даже не мелочь! – он прищелкнул пальцами. – Так, фикция! Ничто! На том уровне нет ни национальностей, ни гражданства. Ничего нет. Там решают проблемы планетарного масштаба, понимаешь?

– Нет. Не понимаю. Сделай любезность, объясни…

– А… – протянул Мангуст. – Думаешь, что у меня паранойя? Теория заговора? Ох, как же мы ироничны! Ну, ничего, ничего… Это все от недостатка информации! Не волнуйся, Умка, я не сбрендил от собственной значимости. Но и к сирым и убогим, неспособным видеть дальше собственного носа, себя не отношу! А, может, стоит нам задуматься о том, сколько будет стоить газ и нефть в ближайшие десятилетия и каким путем, через кого и куда они пойдут? Почему за столько лет никто не построил трубу с Аравийского полуострова в Европу, до которой, кстати, два шага, но зато качают газ с Уренгоя, находящегося в тысячах километров на восток?

Кто решает какой стране быть нищей, а какой подниматься в табелях о рангах на немыслимые высоты при совершенно равных возможностях и ресурсах? Или мы простодушно полагаем, что все на свете происходит спонтанно? Бред! Просто микробу нельзя объяснить что такое тайфун. Нельзя и все. Слишком велика разница в размере между объектом и явлением. Вот ты, Умка, и можешь поучаствовать в решении геополитического вопроса, но на своем, микробном уровне, если не будешь упрямым дураком! Ты же хочешь, чтобы твоя новая родина дружила с твоей старой родиной? С той, которой ты отдал столько сил и лучшие младые годы своей такой еще короткой жизни? Правда?

Он подмигнул задорно.

– Налей-ка мне еще, дружище, если тебя не затруднит…

– На микробном уровне? Ну, ну… Скажу с точки зрения микроба, которым вдруг заинтересовались ужасно большие дяди, рулящие тайфунами! Я не понимаю, почему ко мне пришли именно сейчас. Плутоний лежит на дне морском шесть лет, с лета 99-го, и вы только сейчас им озаботились? Странно. Я-то, наивный микроорганизм, думал, что только мне и было до этого дело! Значит, остались какие-то следы, ведущие к вам или вашим дружкам? В противном случае вы бы не суетились…

Он снова бросил в стаканы лед и щедро плеснул водки поверх сверкающих кубиков.

– С другой стороны, причины вашего беспокойства для меня непонятны. Ну кого, Мангуст, кого сейчас можно взбудоражить рассказом, что украинские политики, они же бизнесмены олигархического толка, шесть лет назад пытались продать арабам партию оружейного плутония? Новость тухлая. Совсем. Титаренко с Блиновым ее и опровергать не станут – даже в суд на журналистов не подадут. Покрутят пальцем у виска – пусть клевещут – и все.

– Да что ты себе голову ломаешь, Умка? Геополитика – дело тонкое, не с нашими волосатыми лапами в нем ковыряться. Меня попросили повлиять, я вот влиять и пытаюсь. А ты чего упираешься? Любопытствуешь? – спросил Мангуст скучающим тоном, принимая стакан с напитком. – Оно тебе надо? Просто выполни… И забудем об этом. Одни старые друзья попросили других старых друзей, они попросили меня, я тебя… Раз – и все довольны! Просьба-то завалящая, сущий пустячок…

– Вот я и пытаюсь разобраться, о чем меня в действительности просят…

– Хорошо, – сказал Мангуст с издевкой. – Разбирайся. Только молча разбирайся, пожалуйста. Не на людях. Осталось-то помолчать – всего ничего. Чуть больше года – и все решится само собой… Я же не прошу тебя кому-то служить! Я по большому счету прошу тебя просто бездействовать! И буду за это чрезвычайно благодарен. А еще лучше, от греха подальше – отдай мне видео. А после этого можешь рассказывать всем и все, что угодно…

– Я подумаю, – произнес Сергеев, не отводя взгляда.

«Откуда известно про видео? – подумал он, стараясь скрыть растерянность. – Нет ни кассеты, которую кто-то мог бы посмотреть, ни живых свидетелей. Есть файл, зашифрованный, закрытый, как спецхран КГБ, лежащий по частям на десятке разных серверов в Интернете. Файл, доступ к которому имею только я. Тогда я еще по наивности думал, что откровения Базилевича взорвут политикум. Но это было еще до Мельниченко и его архива. Майор нас всех многому научил. Например тому, что в XXI веке никто не стреляется от бесчестья. Других стреляют, это да, случается. И еще тому, что в век научно-технического прогресса не существует очевидных доказательств. Наивно думать, что кто-то подаст в отставку из-за записей многолетней давности. Разве это факт? Вовсе даже нет! Монтаж. Клевета. Происки спецслужб. М-да…

Что же стало известно Конторе? Что такого важного сказал тогда Базилевич, чтобы лично Мангуст приехал меня образумить? И откуда это стало известно? Почему только образумить, а не убить, в общем-то, понятно… Он же знает, что я не мальчик, и в случае моей смерти информация выплеснется наружу».

– Ты сейчас размышляешь о том, что такого содержится в записи… – констатировал Мангуст. – И долго будешь думать, уж поверь! Может быть, есть путь попроще?

– Какой? – поинтересовался Сергеев.

– Спросить меня! Просто по-дружески спросить: Мангуст, а зачем вам эта запись?

– Для начала у меня есть другой вопрос… Мангуст, а откуда вам известно об этой записи?

– Ты всегда был очень доверчив, Умка. Как твой куратор и педагог, скажу – это твой главный недостаток. Ничего не слышат только трупы…

– Аль-Фахри? – скорее ответил, чем спросил Сергеев. – Но он же тогда был полуживым!

– Тут ты прав. Передать содержание записи он не мог, но сам факт ее создания наблюдал. После того, что ты с ним учинил, изображать бесчувственное тело для него труда не составляло. Как ты думаешь, при таком свидетеле мы могли догадаться, что именно слил тебе Базилевич? Мы, люди заинтересованные и очень проницательные. Обрати внимание, сколько лет мы тебя не трогали, хотя, сам понимаешь, ты тогда нам сделал большую пакость…

– Знаешь, Мангуст, – парировал Сергеев, – я иногда ловлю себя на мысли, что если где-то в мире и происходит какая-то пакость, то оттуда торчат именно ваши уши…

– Наши уши… – возразил Мангуст и ткнул в Михаила указующим перстом. Его кисть появилась из полумрака, а все остальное так и осталось невидимым. – Не дистанцируйся, курсант! Наши уши! Не ваши, а наши! Наши! Общие! Понял? Могу тебя заверить – это не у меня, это у тебя паранойя! Ты болен, Умка, если думаешь, что все неприятности в мире только от нас… Хватает и других умельцев. Ну, сам реши, может ли быть в мире только одна сила? А система противовесов?

– Вы контролировали эту ситуацию еще до того, как послали в Лондон меня, ведь так?

Мангуст не ответил. Но в темноте белой полоской сверкнули его зубы.

Волк улыбался.

– Умка, мальчик мой! – сказал он настойчиво. – Неужели ты не понимаешь, что со своим чистоплюйством и высокой моралью ты просто-напросто мешаешься под ногами у взрослых дядь… Не мешаешь, обрати внимание! Мешаешься! А это разные вещи…

– А ты – доверенное лицо тех самых взрослых дядь, меня наставляешь на путь истинный… Скромное, такое, доверенное лицо, которому вручили важнейшие управляющие нити! Судьба мирового порядка в твоих натруженных руках, Андрей Алексеевич! Тайфуны трепещут! Иногда, Мангуст, ты напоминаешь мне сумасшедшего шахматиста, – произнес Сергеев, разглядывая силуэт собеседника, окруженный завесой дыма. – Сумасшедшего шахматиста, который играет бесконечную партию на доске для стоклеточных шашек по каким-то собственным, придуманным правилам. Ты так обстоятельно, с таким рвением изображаешь кукловода, что возникает мысль… Знаешь, такая дерзкая, абсурдная мысль, а не обманываешь ли ты всех в очередной раз? Как с твоими похоронами? А вдруг и за тобой стоит кто-то, кто тоже воображает себя кукловодом? А за ним – еще один такой же. И еще. И еще… Вот только – кто настоящий кукловод в этой цепи марионеток?

– Неужели? Тебе так интересно – стоит или не стоит за мной кто-нибудь? А есть ли разница? – осведомился Мангуст. – Мне делегировали права. Для тебя, пешки, есть ли хоть какая-то разница, кто и зачем это сделал? Ты ведь даже не проходная пешка, Миша, а так – разменная фигура. Везучая, правда, фигура, не спорю, с доски тебя до сих пор не убрали, но и ферзем тебе никогда не стать!

– А надо ли лезть в ферзи, Мангуст?

– А это, Умка, уже твой личный выбор. Пешек много. Остальных – по паре. А король с королевой – одни.

– Лелеешь надежду стать королем?

– Увы! – Мангуст снова «заухал» по-марсиански, изображая смех. – Место императора давно занято и так высоко мне не взлететь. Но на роль ладьи я вполне могу рассчитывать…

– А сейчас ты кто? Слон? Невысоко же ты поднялся, если учесть, что отдал Конторе всю жизнь!

– Если тебя это утешит – большинство так и умирает пешками.

– После смерти пешка ты или ладья – уже без разницы.

– Не скажи. Мне всегда хотелось, чтобы меня везли на кладбище на лафете, хоронили в гробу, накрытом государственным флагом, и провожали салютом.

– Дважды, – сказал Сергеев. – Я видел это уже дважды в твоем исполнении. И флаг был, и салют. Ты свою мечту осуществил, и неоднократно…

– А лафета не было, – возразил Мангуст серьезно и развел руками. – А без лафета – не та свадьба!

– Да, лафета не было, – согласился Михаил. – Но это у тебя еще впереди. Дослужишься до ладьи – лафет тебе точно обеспечат.

– Ну спасибо, курсант. Утешил.

– Мы, пешки, ребята такие. Режем правду-матку, невзирая на личности. Нас много, заменить нас – легче легкого… Чего нам бояться?

– Слушай, Умка, я тебя прошу – не шути с огнем. Что это за ребячество такое?

– Да что ты, Мангуст! Какие тут шутки? И в мыслях не было! Но вот что – пока не пойму причин столь пристального внимания к своей персоне – выполнить ваши пожелания, господин Слон, не обещаю.

– Так тебе интересно знать – кто сидит на другом конце веревочки?

– Просто не представляешь до чего интересно!

– Огорчу тебя, воспитанник, – никого там нет… У мирового порядка нет лица. Конкретного лица, я имею в виду… Люди – это ничто. Идея – всё!

Теперь уже улыбнулся Сергеев.

– Вверх и в темноту уходит нить… Андрей Алексеевич! Дорогой ты мой человек! Так мы никогда не договоримся! Я хочу понимать, чью просьбу меня просят выполнить.

Мангуст исчез из кресла. Испарился, точно как в былые времена, и тут же возник, но уже у окна, отодвигая рукой тяжелую штору.

Сергеев даже не успел понять, куда делся собеседник. Привыкнуть к рваному ритму движений куратора он не мог. Трюк с мгновенным перемещением в пространстве у Мангуста всегда получался, как наработанный иллюзион в цирке. Вот только оборудования в виде ширм и зеркал здесь не было, а была старая школа, о которой теперь рассказывают легенды.

«А ведь он значительно старше меня, – подумал Михаил. – Почти старик и этим напуган. Он тщеславен, как мальчишка. Он торопится. Еще пять-семь лет и ему никогда не стать даже ладьей. А умереть в роли банального слона для него невозможно по сути».

А ведь тогда, когда Мангуст, словно кавалерия из кустов, появился на побережье, он был всего лишь лет на десять моложе.

Сергеев с удивлением понял, что сколько в действительности лет Мангусту он не знает. Никто из кадетов этого не знал.

Мангуст был вечен.

Мангуст был всегда.

Он встретил их, когда они были сопливыми мальчишками, еще не до конца соображающими, куда и зачем они попали. Он и в те времена был уже немолод…

Хотя… В юности и тридцатилетний казался если не стариком, то очень пожилым человеком.

И на Мангустовых мнимых похоронах не было таблички с именем и датами. Никаких зацепок.

Салют был – плюнули в небо огнем десяток карабинов. Флаг был – трехцветный, российский, обнявший закрытый гроб, как погребальный саван обнимает тело. Как теперь выяснилось – пустой гроб. Или все же не пустой? Умка вспомнил тяжесть домовины из полированного дерева на своих плечах…

«Кого же мы хоронили тогда?»

Расстояние до кубинских торпедоносцев было настолько мало, что столкновение показалось Сергееву неминуемым. Их катер не шел – летел, едва касаясь кормой воды. Сотни лошадиных сил ревели в машинном отсеке: винты бешено вращались, превращая воду в кильватере в бурлящую взвесь.

Если Михаил правильно рассчитал траекторию, то первый катер должен был ударить им в бок, ближе к корме, а второй рассечь форштевнем обломки, разлетевшиеся от удара.

Серо-зеленые корпуса, стремительные обводы… Катера напоминали пули, вылетевшие из винтовочного ствола и неумолимо несущиеся к цели. Они были значительно тяжелее, чем катер Мангуста, и потому более остойчивы. Если сигару прогулочного судна вместе с беглецами швыряло на волнах, то катера кубинских пограничников резали воду невероятно быстро и уверенно, рассекая гребни острым форштевнем. У носовых орудий суетились расчеты.

Мангуст бешено закрутил штурвал, и лодка изменила траекторию. Сергеев увидел, как куратор косит глазом, обернувшись, уперся взглядом в надвигающиеся справа торпедоносцы, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, а просто прощаясь с жизнью, – уже который раз за эти недели! – выпустил последние гранаты по приближающемуся противнику.

Не попасть с такого расстояния было трудно, но он все-таки умудрился положить одну гранату мимо – судно в очередной раз швырнуло так, что лежащий на полу Кручинин громко застонал – почти вскрикнул, а Михаил ударился спиной и бедром о борт. Сильно ударился, но, слава богу, что не распухшим коленом, и потому сознания не потерял, только лишь заскрипел зубами от резкой боли.

Он еще не понял, куда легли гранаты, просто не успел увидеть ни разрывов, ни пламени. Все происходило с такой скоростью, что сработать успевали только рефлексы. Их катер проскочил под носом у пограничных судов буквально вплотную, на расстоянии не более пяти метров, и форштевни торпедоносцев рассекли кильватерную струю сразу за кормой. В какой-то момент падающему Сергееву показалось, что он может коснуться вражеского борта вытянутой рукой.

А выпущенные им гранаты легли достаточно удачно – одна разметала артиллеристов, готовящихся к стрельбе, угодив прямо в лафетную часть орудия, а вторая рванула на юте катера, откуда сразу же повалил черный, густой, как от горящей смолы, дым. Раненое судно резко сбавило ход, просаживаясь на корму. Второй же торпедоносец резко забрал вправо, описывая широкую дугу, и вышел в кильватер беглецам, повиснув у них на хвосте столь же уверенно, как становится на свежий след кровавая гончая.

Дум! Дум! Дум!

Прямо по ходу взлетели фонтаны воды: с катера открыла огонь автоматическая пушка. Мангуст крутанул штурвал, лодка шарахнулась из стороны в сторону. Сергеев, стараясь удержаться, выронил гранатомет и вцепился в сиденье, как утопающий за соломинку.

Дум! Дум!

Снаряды прошли над самыми головами, обдав Михаила тугими струями горячего воздуха. Теперь Мангуст положил судно на правый борт, и вовремя! Разрывы взметнулись в том самом месте, где они должны были оказаться секунду спустя.

Барабан гранатомета был пуст. Толку от него на такой волне и при скорости было, как с козла молока, но сидеть на месте и ждать, когда их расстреляют, Сергеев не хотел. Мангуст оглянулся, увидел в руках Михаила переломленный «ствол» и кивнул головой на сумку, лежащую под кормовым диваном.

Дум!

Фонтан воды накрыл их слева – снаряд лег ровно в метре от борта. Мангуст мгновенно направил катер в сторону разрыва и поступил правильно.

Дум!

Следующий снаряд угодил бы прямо в кокпит, но благодаря интуиции Мангуста он лег на самую малость правее – в редан ударил могучий кулак, оторвавший длинный корпус красного дерева от воды, и Кручинин, совсем уж было примостившийся на заднем диване, снова кубарем полетел по салону.

Сергеев зубами вцепился в брезентовые ручки сумки с боезапасом и, лежа на спине, судорожно набивал огромный барабан похожими на великанские револьверные пули гранатами.

Дум!

Сергеева искупало еще разок. Что-то запело, защелкало, засвистело, перекрывая рев моторов, на высоком, гнутом ветровом стекле появились отверстия, зазмеились трещины – в бой вступил кубинский пулеметный расчет. Стрелять ребят научили на совесть, но это почему-то не радовало.

Закончив перезарядку гранатомета, Михаил вскочил. Хотя сказать «вскочил» было бы явным преувеличением. Колено и катер, прыгающий по короткой, крутой волне, как ошалелый заяц, делали процесс вставания мучительным и далеко не быстрым.

Скорость их катера была почти такой же, как у кубинского торпедоносца – если расстояние между ними и увеличилось, то незначительно. Пограничники по-прежнему висели в кильватере, явно не собираясь оставлять беглецов в покое.

А впереди, по курсу, уже виднелся до боли знакомый Сергееву силуэт. Он узнал бы его из тысячи. Многие из его коллег, увидев этот силуэт, сразу бы поняли, что в нейтральных водах их ждет не кто иной, как «Академик Мстислав Келдыш» – на вид мирное исследовательское судно, а на самом деле – шпионский корабль, напичканный под завязку далеко не цивильной аппаратурой.

С него Сергеев не раз десантировался у чужих берегов, оно же, выходя на точку рандеву, забирало их после выполнения заданий. Такое случалось как минимум трижды: в море, близ западного побережья Африки, возле Аргентины и в территориальных водах Вьетнама. «Академик» был отчетливо виден, но до него оставалось еще миль шесть, а это означало, что с таким же успехом корабль мог стоять на рейде Новороссийска и на Красной площади, пришвартовавшись к Мавзолею, – шансы добраться до него целыми и невредимыми, имея на хвосте два вооруженных до зубов торпедоносца, были практически равны нулю.

Дум! Дум!

Снаряды легли прямо по курсу, заслонив брызгами горизонт, Мангуст переложил судно на левый борт, уходя от огня. Сергеев прицелился, как мог, и выстрелил в сторону преследователей, больше надеясь на удачу, чем на верный глаз.

На задний диван, пачкая дорогую белую кожу сидений кровью из разбитого во время падения носа, снова выполз Кручинин. Глаза у него были безумные – от боли, страха и злости. Губы Сашки постоянно шевелились, и Сергееву почему-то подумалось, что шепчет он не молитву.

Выпущенная Михаилом граната легла гораздо левее форштевня кубинского торпедоносца – экипаж катера на разрыв даже внимания не обратил. Но тут же, словно в ответ, по сергеевскому судну ударил пулемет. Михаил стрельбы не услышал, звук относило набегающим ветром и к тому же ревели на полных оборотах два четырехсотсильных мотора, но вдоль борта посудины прошла вскипающая пеной полоса от всплесков тяжелых пуль.

Били из крупного калибра. Такая очередь, попади она точно по их скорлупке, отправила бы катер на дно с той же эффективностью, как и артиллерийский снаряд. Сергеев привстал, прицеливаясь, и успел заметить, как от борта катера-преследователя отделился какой-то цилиндрический предмет и грузно рухнул в волны по ходу судна. Сергеев похолодел от догадки и, на четвереньках бросившись к Мангусту, буквально вскарабкался по нему, цепляясь за трещащую по швам «гавайку», и проорал прямо в Мангустово ухо: «Торпеда!»

Между катерами не было и трехсот метров. Длинное тело торпеды, оставляя за собой шлейф из пузырьков сжатого воздуха, неслось под самой поверхностью моря со скоростью в пятьдесят узлов. Сергеев ее не видел, но хорошо представлял себе полутораметровый цилиндр, начиненный тремястами с лишним килограммами взрывчатки, рассекающий воду круглым упрямым лбом.

Мангуст заложил такой поворот, что обоих его пассажиров едва не вывалило за борт – Сергеев рухнул между сиденьями, как куль с мукой, а Кручинин перекатился с одного борта на другой и замер, уже и не пытаясь подняться. Михаил увидел совсем рядом его бледное лицо, перепачканное блестящей, как масляная краска, кровью, разбитые губы и быстро заплывающий опухолью бессмысленный глаз. Сашка был в нокауте, но автомат из рук так и не выпустил.

Торпеда, ведомая чутким акустическим датчиком, следовала за ними, как преданная собачонка за хозяином. Катер-охотник даже сбавил скорость и прекратил стрельбу из «эрликона»[5] – так замирает лучник, в момент, когда стрела уже сорвалась с тетивы и несется к цели. Экипаж с интересом смотрел за дуэлью скоростного прогулочного судна и выпущенной на волю смертоносной болванки.

Мангуст, рискуя перевернуться, чертил судном полукруг, и (Сергеев оценил замысел!) стремительно сближался со вторым катером, шедшим за ними малым ходом. На его корме, возле лежащих на направляющих торпед, суетились люди – экипаж тушил разгоревшийся от гранаты пожар.

Шкипер первого катера, скорее всего, тоже понял мысль Мангуста, и торпедоносец, развернувшись на «пятке», бросился было на выручку товарищу, но…

Похожий обводами на веретено или на боевую ракету «прогулочник» был проворнее при маневрах и к тому же имел запас по времени. Проскочив перед носом у дымящегося «подранка», Мангуст переложил штурвал направо так споро, что поднятая ими волна взлетела к солнцу радостными брызгами, выскочил кубинцам за корму и мгновенно сбросил ход до нуля, находясь прямо в кильватерной струе. И тут же рванул ручку на себя, да так, что судно, просев на транец, ринулось вперед, едва касаясь воды винтами.

Люди на корме торпедоносца растерялись – они были близко, и Сергеев мог рассмотреть все в деталях, вплоть до выражений лиц. Двое наиболее сообразительных кинулись к пулеметной «спарке», стоящей на поворотной турели, но в этот самый миг торпеда нашла свою новую цель.

Она ударила второй катер прямо в середину корпуса.

Такими торпедами топят эсминцы, а легко бронированное суденышко таким зарядом потопить нельзя. Его можно только разнести на куски.

Электромеханический взрыватель, настроенный на усилие в полторы тонны, сработал в тот момент, когда нос торпеды, пробив борт, оказался внутри судна. Триста двадцать килограммов взрывчатки превратились в раскаленные газы за доли секунды, взметнув обломки катера на высоту в полсотни метров.

Плывущие по небу тубусы торпед, пушка, летящая вместе с куском палубы, куски тел и несколько фрагментов надстройки, кружащиеся в вихре водяной пыли, представляли сюрреалистическое зрелище.

А потом по катеру беглецов прошлась взрывная волна. Судно ударило могучей кошачьей лапой, сдвинув на добрых два десятка метров вместе с водой и воздухом. Грохота Сергеев не слышал – он оглох раньше, за доли секунды до того, как звук достиг его ушей.

С неба падали обломки, дымящиеся, горящие, блестящие на солнце. В воздухе зависла бензиновая, остро пахнущая взвесь. Рядом с бортом, так близко, что Михаил мог дотронуться до серой, как кожа дельфина, поверхности, в воду обрушилась торпеда. Катер залило волной, а огромный металлический цилиндр пошел ко дну, напоминая падающую авиабомбу – несущий винт свободно вращался в набегающем водяном потоке.

Они вылетели из облака водяной пыли, как пробка из горячей бутылки с «Игристым», и прошлись встречными курсами вдоль борта второго преследователя – от силы на расстоянии двадцати шагов.

Автомат в руках у Кручинина бился, как пойманная птица, и плевался огнем и гильзами. От бронированных жалюзи, прикрывающих рубку, летели искры. За ту секунду, что суда расходились, он выпустил по противнику весь рожок. А Сергеев судорожно рвал из-под сиденья застрявший там гранатомет и матерился – мишень стремительно удалялась.

Мангуст грозно «зыркнул» через плечо, точь-в-точь как атаман Лютый на цыгана Яшку во время погони в «Неуловимых мстителях», показал зубы и вывел двигатели на предельные обороты. Они вновь неслись к барражирующему в нейтральных водах «Академику Мстиславу Келдышу» – к своей единственной надежде на спасение. Но до спасения было еще далеко, а вот до смерти – рукой подать. Кубинский торпедоносец, развернувшись, снова бросился в погоню. Правда, теперь расстояние между ними было около полумили, но для «эрликона» это не дистанция, и для УБ[6] тоже.

С борта охотника метнулась в воду вторая торпеда. Ее скорость была на добрый десяток узлов больше, чем скорость обоих катеров: и беглеца, и преследователя, а запас хода – четырехкилометровым. Чуть меньшее расстояние оставалось до белоснежного борта «Академика Келдыша» – совершенного научного и шпионского судна, которое эта торпеда могла с легкостью отправить в морскую пучину.

Кубинский катер несся за «прогулочником», как легавая за зайцем – забыв в пылу погони обо всем на свете. Сергеев с ужасом смотрел на сутулую спину Мангуста, склонившуюся над штурвалом, на вырастающий стремительно корабль с российским флагом на корме, и то и дело оглядывался на белый бурун, виднеющийся среди волн, уже в ста метрах от их кормы.

И это расстояние сокращалось с каждой минутой.

Они вышли из прибрежной зоны. Ветер крепчал, волна становилась все более и более крутой. Длинный корпус судна уверенно рассекал мохнатые гребни, но иногда его ощутимо бросало из стороны в сторону. Изменился и цвет воды – она стала гораздо темнее, утратив ультрамариновую голубизну. По поверхности катились белые барашки. Но торпеду было видно достаточно хорошо: пенный след перечеркивал вскипающие верхушки волн поперек, словно доисторическое чудовище скользило под водой вслед за беглецами.

Дум! Дум! Дум!

Засмотревшись на приближающуюся смерть, Сергеев совсем забыл о вражеской пушке. Три всплеска по левому борту заставили Мангуста резко сманеврировать, а торпеда уверенно срезала угол, еще больше сократив дистанцию.

Заяц догонял черепаху. Их безрадостная встреча должна была состояться через несколько минут. И тут, когда до спасительного судна оставалось уже менее двух километров, а торпеда висела в неполных пятидесяти метрах за кормой, прямо в кильватерной струе, над их головой со звуком разорвавшейся холстины лопнуло небо. Сергеев не видел момент выстрела, но только тогда, когда ракета, выпущенная скорее всего из «Иглы»[7], прошла над головой, он ухватил взглядом дымный след, тянущийся от «Келдыша» в их сторону.

Торпедный катер кубинцев взлетел на воздух до того, как Михаил успел повернуться к нему лицом. Он видел лишь взмывший в небо столб воды, наполненный обломками и шарами пламени, по ушам снова хлестнуло взрывной волной. Куски чего-то непонятного забарабанили по воде вокруг, а перед Сергеевым, прямо на белую кожу сиденья, со звуком упавшей на пол мокрой тряпки, шлепнулся большой лоскут гимнастерки, пропитанный чем-то красным. «Прогулочник» взлетел над водой, разрубая винтами воздух, и рухнул вниз, страшно захрустев корпусом.

На заднем диване катера вновь возник Кручинин с древним трофейным АК в руках и, опершись локтями для устойчивости, открыл огонь по торпеде. Это был, скорее, акт отчаяния, чем разумный поступок, но Сергеев очередной раз восхитился силе воли этого человека. Сашка не хотел умирать, и только потому не умер. Ни на заброшенной гасиенде, ни в джунглях, ни в болоте, ни на роскошном пляже возле недостроенного отеля.

Но сейчас…

Сейчас, похоже, пришла пора умирать!

Мангуст заложил еще один правый поворот, не такой резкий, как при противоартиллерийском маневре, но все же…

Судя по траектории, он хотел пройти в нескольких сотнях метров от форштевня «Академика Келдыша», идущего малым ходом.

Вот только времени на это почти не оставалось.

Обломки торпедного катера, привезенного на Кубу в начале шестидесятых в виде военной помощи давно не существующим Советским Союзом, медленно кружась, погружались на дно океана вместе с останками тринадцати членов экипажа. Двое из них закончили факультет пограничных войск при академии имени Фрунзе в городе-герое Москве, а еще двое Тихоокеанский морской институт имени Макарова в городе Владивостоке. На покой прилежных учеников отправила советская ракета, выпущенная из отечественного ПЗРК «Игла» с борта российского судна РАН, приписанного к порту Калининград.

Судьба иронично улыбалась.

Но улыбалась с иронией она не только мертвым кубинцам, но и живой пока еще троице: Мангусту, Кручинину и Сергееву – начиненный взрывчаткой цилиндр, летящий за ними по пятам, тоже был советским, родным, с надписью по-русски на круглом боку.

Последний привет несуществующего государства бывшим его гражданам.

Мангуст закричал что-то, выворачивая голову в сторону Михаила. Но расслышать его голос за ревом двигателей и треском кручининского АК было невозможно.

С трудом передвигаясь в кокпите, Сергеев подобрался поближе. «Прогулочник» трясло, как в лихорадке. Двигатели не ревели – звенели. Краем глаза Сергеев увидел, что стрелки обоих тахометров на приборной доске замерли в красной зоне – с минуты на минуту масло могло вспыхнуть от перегрева.

Мангуст ухватил его за плечо, как клешней, и подтянул к себе.

– Умка! – проорал он, как будто бы Сергеев находился не рядом, а по-прежнему стоял в нескольких метрах от него. – Как я скажу – прыгайте!

Сергеев посмотрел ему в глаза.

Они были безумны.

В них не было страха. В них не было сострадания. Они были пусты. Такой взгляд должен быть у судьбы. Или у камикадзе, поймавшего в визир прицела силуэт приговоренного судна.

Или у смерти.

Сергеев открыл было рот, но Мангуст уже оттолкнул его в сторону, озабоченный только лишь замыслом, который собирался осуществить.

Михаил заковылял к кормовому дивану, на котором Кручинин дергал заклинивший затвор АК.

Торпеда была рядом – что такое двадцать метров дистанции для снаряда, идущего со скоростью пятьдесят узлов? Стоило Мангусту сбавить газ, и взрыв прозвучал бы через доли секунды.

Когда расстояние между ними и «Академиком Келдышем» стало меньше двух кабельтовых, Мангуст обернулся. На это раз лицо у него было вполне человеческим, и сам он выглядел, как обычный отдыхающий – в шортах и «гавайке», за штурвалом прогулочного катера. Рот его открылся, он взмахнул свободной рукой, словно командуя старт, и Михаил, не тратя времени на объяснения с Сашкой, ухватил Кручинина поперек туловища и перевалился через низкое леерное ограждение навстречу несущейся воде.

Удар был такой, словно Сергеев прыгнул на асфальт с летящего на полной скорости автомобиля. Воздух разом выбило из легких, но он, вцепившись в Сашку, как в последнюю надежду, катился по поверхности, как пущенный «на отскок» камушек. Удар, еще удар, они взмыли в воздух, крутя сальто, и вновь срикошетировали от воды. Михаила приложило о волну так, что руки его непроизвольно разжались, и Кручинин мячиком запрыгал рядом уже отдельно.

И вдруг вода снова стала мягкой. Сергеев вынырнул на поверхность, отфыркиваясь, не соображая, где он находится, но, твердо помня, что надо найти Сашку и не дать ему утонуть.

Кручинин «висел» в воде лицом вниз, растопырив руки и ноги, как мертвый краб. Сергееву не сразу удалось перевернуть его на спину, но, когда это получилось, Кручинин зафыркал и задышал, отплевываясь.

Звук ревущих моторов удалялся, сам катер Михаил не видел, как не крутил шеей и не пытался приподняться – набегающие волны не давали рассмотреть горизонт.

Судно было рядом, на талях уже висела лодка, а у борта можно было рассмотреть лафет, с которого пускали ракету. «Академик» табанил обоими винтами, суетилась спасательная команда.

А вот взлетевший в воздух столб дыма и воды Сергеев увидел. Грохот взрыва донесся до него – громкий и продолжительный, словно раскат грома.

Заяц догнал черепаху.

Он позволил себе потерять сознание только тогда, когда их с Кручининым подняли в лодку. Сергеев еще чувствовал на себе чьи-то руки, укол иглы в сгиб у локтя, холодные прикосновения стали…

Когда он открыл глаза, было уже темно. За круглым стеклом иллюминатора на черном бархате южной ночи отблескивала луна.

Корпус судна ритмично подрагивал. «Академик Мстислав Келдыш» шел полным ходом, покидая район спасательной операции. В каюте, где лежал Михаил, работали лампы ночного света, заливая белые простыни мертвенной синевой. И в этом синтетическом, пропахшем дезинфекцией свете лицо Дайвера смотрелось вытесанным из камня.

– Это ты… – только и сказал Сергеев.

На самом деле он ничего не сказал, просипел что-то совершенно невнятное.

Дайвер, видеть которого в виде заботливой мамочки было так же странно, как плачущего крокодила, осторожно приподнял его голову, поддерживая за затылок, и влил в пересохший рот прохладную воду, смешанную с лимонным соком.

Сергеев никогда не пил ничего вкуснее.

Он опустился на подушки, ощущая ноющую боль в раненой ноге, облизал губы и спросил, на этот раз членораздельно:

– Мангуст?

Дайвер поставил поилку на низкий столик и отвернулся. Молча отвернулся и почему-то сгорбился.

Сергеев прикрыл веки, мгновенно ставшие шершавыми изнутри.

Глава 3

– Вот уж не думала, что мы будем встречаться на нейтральной территории, – сказала Плотникова. – У тебя это, наверное, в крови. Плащи, кинжалы, тайные свидания…

«Тайные свидания» она произнесла, добавив к своей природной хрипотце изрядную толику хрипотцы искусственной, и голос прозвучал, словно авторский комментарий в «Байках из склепа» – пугающе мрачно. И смотрела она на бывшего любовника, да что там любовника – мужа, хоть и гражданского, с той самой ледяной насмешкой, которой одаривала других своих «бывших», гордо вышагивая рядом с ним совсем недавно – чуть больше года назад.

На дне ее глаз все еще тлел (или ему казалось?) уголек привязанности, но его при всем желании нельзя было спутать с потаенным, осушающим и воздух в легких, и слезы на щеках, жаром страсти. Возвращение чувств – это мираж, в который может поверить только безумец, впрочем, если одиночество не успело пропитать воспоминания полынным соком ненависти, один из расставшихся всегда рад обмануться.

– Садись, – предложил он.

Вика подождала, пока он отодвинет для нее стул, присела, аккуратно оправив юбку на коленях, положила сумочку на скатерть и достала из нее свои гвоздичные сигареты.

Огонек серебряного «данхилла» (Сергеев автоматически отметил, что раньше она пользовалась разовыми зажигалками: дорогие безделушки долго не держались – она забывала их где попало) лизнул тонкую коричневатую сигарету, и воздух в зале наполнился таким знакомым, странным ароматом.

– Место выбрала ты, – возразил Сергеев. – Я тут совершенно ни при чем!

– О да… – подтвердила Вика. – Я место, ты зал… Каждый выбрал свое! Как в шпионских романах, знаешь, чтобы избежать прослушивания или засады. Ты боишься засады, Сергеев?

Все было бы полбеды – и ирония, и показное (как же ему хотелось верить, что оно показное!) равнодушие: на что тут можно рассчитывать? Слишком свежи еще воспоминания о ее прикосновениях. О том, как пахнет ее кожа… Как щекотно дышит она в ложбинку под ключицей, как под утро прижимается к нему всем телом в поисках тепла.

Все было бы полбеды: воспоминания блекнут, выгорают и в конце концов становятся некими призрачными иллюстрациями к пережитому, картинками «в карандаше» на давно перевернутых страницах – вот только при звуках ее голоса у Сергеева все замирало внутри, и тщательно выстроенный план разговора начинал сминаться, морщиться и превращаться в пепел, словно пергамент в огне.

А картинки оживали, ни дать ни взять – синема Люмьеров, и воспоминания – такие свежие, словно они и не воспоминания вовсе – неслись на него, как тот самый прибывающий поезд на публику на старой пленке.

– Нет, засады я не боюсь, а вот диктофон, будь добра, отключи. Журналистские рефлексы можно помаленьку и забывать. Ты же уже не совсем журналист…

Она рассмеялась. Весело, совершенно не обидевшись на слова Михаила. А еще год назад обиделась бы смертельно!

– Я уже совсем не журналист, Сергеев. Я пресс-секретарь премьера, а журналист и пресс-секретарь – это разные вещи! Ладно, считаем, что ты меня уел! Отключаю я машинку, отключаю…

Жмуря глаз от дыма по-мужски зажатой в зубах сигареты, она, поковырявшись в недрах своей рабочей сумки, извлекла на свет маленький, размерами примерно такой, как ее изящная зажигалка, цифровой диктофон. Красный светодиод на корпусе погас, и диктофон полетел обратно.

– Все, оружие сдано! Можем вести частную беседу. Ты ведь меня для этого пригласил?

Левая рука Плотниковой взлетела вверх, отбрасывая челку.

«Черт бы меня побрал, – подумал Михаил с горечью, – я не знаю, зачем вообще согласился на эту встречу. Чтобы лишний раз тебя увидеть? Чтобы поговорить с тобой? Чтобы пытаться поймать за хвост убежавшую любовь? Сам не знаю, зачем тебя сюда пригласил? Ведь не для того, чтобы вести переговоры? Разве с женщиной, которую все еще любишь, можно вести переговоры? Разве можно рассчитывать на победу, все еще не пережив поражения? На что я надеялся? Ведь понимал же, что не будет звуков окарины, звона гитарных струн и запаха мяса, шипящего на решетке. Ничего в этой жизни нельзя повторить: ни любви, ни трепета встречи и даже горечь расставания одноразова, как бумажный носовой платок. Мы никогда не станем друг для друга тем, чем были. А отнестись к тебе, как работе, я все равно не смогу».

– Блинов передает привет, – продолжила Вика. – Очень просил тебя подумать над дальнейшими планами. Ведь все это когда-нибудь кончится – выборы, политическая борьба, а жить дальше надо…

– Передай Блинову, что я не нуждаюсь в его советах.

– Думаю, что он в курсе… Но Володя прав, Сергеев. На этот раз они победят. А если не сейчас, то обязательно через четыре года. Знаешь, есть такая штука – неизбежность реванша. И дальше жить надо, как ни крути…

– Блинов у нас мастер по использованию друзей…

– Что ты плачешь? Ты жив. С тобой рассчитались сполна. Теперь ты у нас еще и богатый, завидный жених! Знаешь, сколько солидных дам и даже юных дев из киевского бомонда наводили о тебе справки?

– Дев? – переспросил Михаил с иронией. – Неужели?

– Ну, тут я несколько преувеличиваю… – улыбнулась Плотникова. – А если серьезно, даже Маринкины подружки о тебе расспрашивали! Что да как… Мне Марина рассказывала… Да не кривись ты так, Михаил Владимирович! Сама знаю, что ты не педофил! Ты что – до сих пор один?

«Интересно, – подумал Сергеев, – есть в этом вопросе что-нибудь кроме праздного любопытства? Хоть чуть-чуть ревности? Это ведь тоже чувство – ревность! Неужели совсем без него?»

А в ответ только пожал плечами.

– А ты?

Она рассмеялась своим гортанным хрипловатым смехом.

– Ну, мне не привыкать… Знаешь, скажу тебе, как старому другу – после тебя на «постоянку» не тянет. Живя с тобой, я чуть не забыла, что такое ощущение свободы! – Она передернула плечами, словно озябла под порывом ледяного ветра, Сергеев даже взглянул на кондиционер, висящий за ее спиной, но тот не работал. – Я была права тогда, Миша, нам не стоило сходиться так близко…

– Мы бы протянули дольше? Если бы не сошлись так близко? – спросил он.

Вика покачала головой.

– Вряд ли… Но тебе не было бы так… – она подумала, какое слово использовать, но ничего более подходящего не находилось, а незаконченная фраза повисла в гвоздичном дыму, словно коршун в восходящих воздушных потоках – между парением и падением. И она закончила ее так, как и хотела с самого сначала: – Тебе не было бы так больно…

– Трогательная забота, – произнес Сергеев, пристально на нее глядя. – Но несколько запоздалая, ты не находишь? Знаешь, Вика, ты чем-то схожа с Блинчиком. Я даже догадываюсь чем…

– Интересно было бы узнать.

Она все-таки превосходно владела собой. Только тот, кто знал ее так, как Сергеев – а много ли на свете было людей, которые знали ее так хорошо? – мог заметить, как слегка изогнулся и задрожал уголок ее рта. Некая смесь брезгливости и надменности: для Плотниковой явный признак раздражения, готовности, взмахнув челкой, броситься на противника и, загнав его в угол, уничтожить морально.

– Отношением к людям. К близким людям, – пояснил он.

Плотникова раздавила окурок в пепельнице и внимательно посмотрела Михаилу в глаза. С нескрываемой насмешкой. Так может смотреть учительница на ученика-недоумка.

– Я предупреждала тебя с самого начала. Я не твоя. Я ничья. Мы расстались. Да. Но тебя никто не предавал.

– Блинчик тоже меня не предавал, отправляя на верную смерть. Он действовал по обстоятельствам – так было надо. Для любой подлости всегда находятся оправдания.

– Я тебя не предавала, – отрезала Плотникова. – И мне плевать, что там было у тебя с Блиновым и его компанией. Есть только ты и я. Я тебя встретила. Любила. Разлюбила. Детский сад пора заканчивать. Пока мы были вместе – нам было хорошо. Теперь мы врозь. И хватит об этом!

– Хорошо, – неожиданно легко согласился Сергеев. – Ты не предавала. Ты просто выполняла данное слово. Или уступала обстоятельствам. Со мной. С Митькой.

В детстве Сергееву довелось слышать, как шипит на врага загнанный в угол камышовый кот. Плотникова шипела страшней – он таки задел ее за живое.

– При чем здесь Куприянов?! В чем я провинилась еще и перед ним?

Глаза у нее горели настоящим звериным огнем, и Сергеев подумал, что еще один такой пропущенный словесный удар, и Вика вцепится в него когтями.

– Ты хоть знаешь, как я к Митьке относилась?!

– Вика, – сказал он как можно спокойнее. – Я знаю, как ты к нему относилась. И ни на секунду не сомневаюсь, что ты скорбишь по нему. А вот те, на кого ты сейчас работаешь…

Она расхохоталась. Настолько резко, практически без перехода – от вспыхнувшей магнием злости до такого же безудержного веселья. Плотникова всегда была склонна к быстрой смене эмоций, но сегодня за этими вспышками Сергеев, которого учили психологии не самые плохие специалисты, чувствовал и неуверенность, и страх, и – не может быть! – даже сожаление.

– Я так и знала! Да, на античную трагедию ты мотивациями не тянешь! Миша, я прошу тебя – брось метать в меня стрелы! Это не конец жизни, поверь! Да, мы расстались! Да, я работаю на политических врагов твоих работодателей! Ну и что? То, что ты считаешь нравственной драмой, на самом деле – обычный плюрализм. Да пойми же ты – мнения и симпатии бывают разными. Почему ты стремишься убедить меня в том, что твои предпочтения более правильные? Мы бы все равно расстались, даже если бы никогда не касались политики. Приезд твоего Андрея Алексеевича только ускорил неизбежное, это так – веришь ты в это или нет! Случилось то, что должно было случиться – не более того. И предложение Лысенко я бы все равно приняла – потому что это такой шаг вперед в моей карьере, что ты и представить себе не можешь!

Михаил не сразу понял, что это Мангуста она назвала так мирно, по-домашнему – Андрей Алексеевич. Все равно, что тигра назвать ручной киской – Барсиком, Мурчиком или Васькой.

Ах, Мангуст, грозный убийца змей, истребитель кобр!

– Действительно, не могу, – подтвердил Сергеев на полном серьезе. – Никак не могу себе представить, чтобы женщина, которую когда-то называли голосом свободы, женщина, которая публиковала самые смелые статьи-расследования, женщина, которой угрожали за ее острое и правдивое перо…

– Ох, я тебя прошу! – перебила его Плотникова. Она сморщилась так, словно раскусила зеленую виноградину. – Только не надо пафоса! Идеализм чистой воды! Те, на кого работаешь ты, такое же дерьмо, ничем не лучше! И если бы я пыталась ужалить в задницу их, не имея над головой надежной крыши, никто бы не выбирал гуманных методов, чтобы заставить меня замолчать. А вот Блинов с компанией – выбирал, хотя мог тогда и мокрого места от меня не оставить… Все в мире относительно, Сергеев!

– Как же, как же, помню… Был разговор. Только когда-то ты говорила об этом, как о трагедии…

– Да? – делано удивилась она. – Возможно! Не помню. Знаешь, Миша, времена меняют людей. Совесть же не помешала тебе взять деньги у Блинова?

– Это он тебе сказал?

– Да, он… И этот твой… Андрей Алексеевич! Сергеев! Что ты изображаешь святую невинность! Ты лгал мне! Ты изворачивался! Ты выдавал себя за безобидную овечку!

– Я не лгал, – произнес он устало. – Я не рассказывал того, чего не должен был рассказывать. Понимаешь, Вика, есть такая вещь – чужие тайны. Некоторые безобидные, а на некоторых стоит гриф – хранить вечно. И если ты думаешь, что Мангуст рассказал тебе хоть что-то серьезное – ты очень ошибаешься. Ему нужен был я. И он нашел способ наказать меня за вполне предсказуемое неповиновение. Тем, что отнял тебя…

– Печальный Демон, дух изгнанья… – продекламировала Плотникова. – Никто ни у кого никого не отнимал! Я тебя умоляю, Сергеев! Не изобретай на ходу! И откуда же он знал обо мне? О наших отношениях?

На этот раз он не сдержался от улыбки, только получилась она какой-то вымученной, деревянной.

Откуда и что Мангуст знает? Такой вопрос мог задать только тот, кто совсем не знал Мангуста и Контору, которая за ним стояла.

Но и спорить, и объяснять что-нибудь было бесполезно. Объяснения должен кто-то выслушать, а Плотникова наверняка вынесла вердикт заранее. И, насколько Сергеев знал ее характер, он был окончательным, обжалованию не подлежащим.

– Давай так, – предложил Сергеев. – Расставим точки над «i», чтобы больше к этому не возвращаться. Я не безобидная овечка – это факт, и никогда ей не притворялся. Рекомендую тебе запомнить – вдруг еще раз доведется беседовать? – Андрей Алексеевич, который открыл тебе глаза на мою страшную сущность, – тоже не нежный лепесток алой розы. Рядом с ним даже я почти святой. И еще – ты бы никогда и ничего не узнала, если бы им не понадобилось достать меня.

– Больше всего, – сказала Вика, – я люблю местоимение «им». Кому? Им. Им понадобился я. Зачем? Почему вдруг? Почему им? Как в плохом кино… Господи, Сергеев, неужели ты, такой умный, и не можешь придумать что-то оригинальное?

Михаил пожал плечами.

– Мангуст приехал, чтобы попросить меня об одолжении.

– Какое это было одолжение ты, естественно, не скажешь…

– Ну почему, кое-что скажу. Ты все равно или не поверишь, или никогда не станешь это использовать.

Ее брови удивленно взлетели вверх.

– Ага. Значит, сейчас ты расскажешь мне какую-нибудь небылицу. И эта небылица будет касаться кого-нибудь из моих шефов.

– Так стоит ли? – спросил Сергеев грустно. – Может быть, достаточно того, что он просил об одолжении? А для того, чтобы попросить особо убедительно, до того поговорил с тобой…

– Наверное, не стоит, – согласилась она, закуривая следующую сигарету. – Было, не было – какая разница? Что, это что-нибудь поменяет?

– Не думаю.

– Сергеев, будь умницей. Не стоит обострять отношения.

– А что, еще есть что обострять? – спросил Сергеев, не рассчитывая на ответ. – Что ты будешь пить?

– «Кампари» с лимоном и льдом.

– Что будешь есть?

– Ничего. Мне надо держать форму.

Он усмехнулся. Это тоже было новым в ее мировоззрении. Никогда раньше Плотникова не ограничивала себя ни в еде, ни в удовольствиях. Она могла озаботиться состоянием талии после изысканного ужина и бурной ночи с шампанским, особенно если случался «перебор», и утренний взгляд в зеркало, мягко говоря, не способствовал оптимизму. Но это было лишь мимолетным беспокойством. Случайный испуг, никогда не перераставший в фобию. Килограмм туда, килограмм сюда – разве могут такие мелочи испортить хороший аппетит к жизни?

Утром, выскальзывая из-под простыней, она на секунду замирала перед трельяжем, стоящим в спальне, хлопала себя по крепкому круглому заду так, что звон шел, потом по бедрам и гораздо осторожнее по чуть выпуклому животу, и со словами «Целлюлит не спит!» удалялась в душ. Сергееву рассмотреть этот самый целлюлит так ни разу не удалось.

Пока она плескалась в душевой кабинке, Михаил успевал размяться: без фанатизма, но так, чтобы разогреть мышцы и заставить кровь бежать быстрее. Сказывалась многолетняя привычка к утренней зарядке: без нее он чувствовал себя хуже, чем без завтрака.

Кофе.

Он всегда варил его сам. Вика делала сандвичи с сыром, с ветчиной или маслом – к кофейному священнодействию она и не приближалась.

Утренний поцелуй в щеку.

Или, когда хотела подразнить – в губы.

Бывало, правда, когда желание подразнить переходило в другое, более серьезное желание. Тогда одежда летела прочь, кофе стыл на столе, а стоны Плотниковой тревожили голубей за окном, и они урчали, и суетились на подоконнике, неуклюже переступая с ноги на ногу.

Гремело под когтистыми птичьими лапами кровельное железо, ветер колыхал тюль занавесок, и через приоткрытые окна, вместе со сквозняком, в квартиру врывалось утреннее солнце.

Любовь с утра действовала на Вику умиротворяюще. На ее губах появлялась нежная, совершенно несвойственная ей улыбка – ежик прятал иголки. Она могла даже коротко задремать на его плече, чтобы спустя каких-то пять минут открыть глаза и вскочить с постели бодрая, как ни в чем не бывало. Или же, нащупав трубку мобильного телефона, почти наугад набрать номер и заявить безропотному Митьке:

– Буду. Но не скоро. Вы там без меня.

И Митька, тогда еще живой, терпеливо вздыхал и принимался за работу.

Как быстро она все забыла. Как быстро она все простила.

– Может быть, все-таки съешь что-нибудь?

– Не трать время, Сергеев… Если бы ты пригласил меня на ужин, или на завтрак… Я не ем днем.

– Ты сменила не только друзей, но и привычки… – снова не удержался Михаил.

Глаза у Плотниковой стали злыми, взгляд отяжелел и мог пригнуть впечатлительного человека к земле, словно жернов, повешенный на шею.

– Ты позвал меня сюда, чтобы хамить? – осведомилась она, почти не артикулируя, только чуть приоткрыв губы – чревовещатель на мистическом сеансе, да и только! – Или все-таки у тебя было какое-то дело?

Сергеев поймал себя на мысли о том, что слышит в ее речи интонации Лысенко, но сразу понял, что ошибся. Наоборот, это в речи косноязычного и полуграмотного Лысого теперь слышались ее интонации. Вика всегда была «укротительницей тигров» и господин премьер не избежал общей участи. В моменты, когда он обуздывал рвущиеся на свободу междометия, использовались Викины обороты, построение фраз и даже логические взаимосвязи просматривались ненароком. Но междометия все-таки преобладали.

«Впрочем, – отметил про себя Михаил справедливости ради, – в команде, к которой принадлежу я, тоже нет особых ораторов».

Неплохо говорил Дорошенко, но его вечные обращения к самому себе в третьем лице могли достать кого угодно. Президент же говорил связно, но ни о чем. Это поняли давно и перестали слушать – только кивали головой, чтобы не обидеть, да горячо хвалили по окончании.

Трибун в Украине был один – Регина Сергиенко, но она представляла третью сторону. Ту, самую опасную, реальную третью силу, о которой столько говорили политологи, но которую никто не решался называть вслух, по имени, дабы не злить власть имущих. Зато десятки политических пигмеев, расплодившихся в новорожденной демократии, словно клопы в диване, которые были «никем» и имя которым было «никто», называли третьей силой самих себя, не имея на то ни талантов, ни достаточной финансовой поддержки.

Сергеев понимал, что следующий исторический ход, при определенном везении, будет за госпожой Сергиенко. Она так ловко использовала сложившуюся между двумя основными игроками неприязнь, так непринужденно сталкивала противников лбами, ставя их на грань боевых действий, так вдохновенно врала, смотря по обстоятельствам, что просто не могла не стать общим врагом!

В этом была сила замысла, и в этом же таилась колоссальная опасность – а вдруг у кого-то не выдержат нервы?

В стране, в которой много лет вопросы бизнеса и споры политических элит решались с помощью автомата Калашникова, так дразнить гусей мог только безумно смелый или гениально расчетливый человек. Или человек, забывший, что бизнес и политика имеют одни и те же правила игры, в которых крутизна человека на начальную скорость пули никак не влияет.

И если Блинов с Титаренко находились за кулисами политической сцены, наблюдая за бенефисом Лысенко и остальной команды, включая сидящую напротив Плотникову, то госпожа Сергиенко билась в первых рядах своих единомышленников, никому не желая отдать наслаждение завоеванной победой. Сергеев ее понимал. У победы, за которую пролил кровь, совершенно другой вкус.

Его собственные работодатели редко появлялись на баррикадах. «Большие деньги любят тишину кабинетов…» Им явно было что терять.

Молчание затягивалось.

Они кружили вокруг да около, словно борцы на татами в ожидании неверного жеста противника. Но кто-то должен был начать первым, иначе встреча теряла всякий смысл. Во всяком случае для тех, кто стоял за кулисами.

– Давай поговорим о деле, – сказал Сергеев, собравшись с духом.

Плотникова посмотрела на него с оттенком благодарности. В этой партии сделавший первый ход вполне мог и проиграть.

– Так говори…

Михаил вздохнул.

Лучше бы он пообщался с Блиновым. Или Титаренко. С Лавриком-жополизом, в конце концов. Только не с ней.

Но говорить надо было только с Викой – ни с кем иным. Только она могла спустить все на тормозах с чисто журналистской непосредственностью. А могла и не спустить, вне зависимости от мнения начальства. В общем, как человеку в прошлом военному, Сергееву было хорошо известно, что исполнять приказ можно по-разному.

– Вы, как нам стало известно, готовите пресс-конференцию, – начал он. – И хотите обнародовать некоторые документы…

– Да? – переспросила Вика насмешливо. – И какие же такие документы мы хотим обнародовать?

Сергеев посмотрел на нее с укоризной. Легкий дымок все еще вился над полуистлевшей сигаретой; в алой жидкости на дне широкого стакана таяли кубики льда.

– Документы, касающиеся газового соглашения…

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – произнесла она с улыбкой. – Я всего лишь пресс-секретарь, а не глава департамента разведки.

«А с такой выдержкой вполне бы могла им стать», – подумал Михаил.

– Вика, а если все-таки не играть в кошки-мышки?

– Не понимаю, о чем это ты! – изображать невинность у Плотниковой получалось плохо. Откровенно плохо. Вообще, невинность с такими умными глазами встречается крайне редко.

Сергееву почему-то вспомнился их давнишний разговор в квартире на Печерске и Викина растерянность, когда она говорила об отказе от расследования вексельного дела. Тогда ему казалось, что ею двигала только любовь к дочери, страх за ее жизнь. Это было понятно, по-человечески понятно… Он бы и сам сделал для Маринки многое, если не все, но…

Новым хозяевам – а они таки у Плотниковой были – не надо было пугать Викторию Андроновну. Ни тогда, ни сейчас. И вовсе уж не надо было взрывать Куприянова для сохранения тайны. Его смерти Сергеев себе простить не мог: как ни крути, а подставил Викино «альтер эго» под удар именно он. И черт его дернул передать документы Куприянычу! Неужели было сложно сообразить, что Плотникова шарахается от бумаг вовсе не потому, что брезгует бывшим любовником? Что за ее нежеланием встретиться стоит природная осторожность и осознанный выбор, а вовсе не женские обиды? Как она сказала тогда, в выгоревшем дотла пресс-пункте?

– Не смей меня ни в чем винить! Я и понятия не имела, какими делами он с тобой занимается! Доволен, Сергеев? Да? Ты этого добивался?

Взрыв ста граммов пластида в сравнительно небольшой комнате очень убедительный аргумент. В тот момент, когда сработало взрывное устройство, «дипломат» был у Куприянова на коленях. Пресс-пункт к их приходу убрали, как могли, вот только убрать в таких случаях можно далеко не все.

Плотникова была бледна. Под ногами хрустело битое стекло. Гнутые конструкции в углу мало походили на мебель. И пахло в комнате страшно. Кисло, до пощипывания на языке – взрывчаткой и гарью. И сладковато, тошнотно – тем, что не полностью отодрали от стен и пола.

Губы у Виктории Андроновны дрожали, кончик сигареты не попадал в пламя зажигалки. Взглядов Сергеева она избегала, а в тот момент, когда глаза их встречались… Лучше бы этого не происходило – настолько чужим и далеким был ее взгляд.

– Я тут ни при чем… – сказала она.

Вика действительно была ни при чем, она просто умыла руки. А тот, кто умывает руки вовремя – не виноват. Традиционно и окончательно – невиновен.

Это вердикт.

Можно еще сказать: «Я же вас предупреждала!» – и это будет абсолютной правдой.

Можно искренне плакать на похоронах, как и случилось на следующий день. Только сути произошедшего с Куприяновым не изменить.

Это была бессмысленная, глупая смерть и, главное, совершенно ненужная ни одной из сторон. Зачем убивать там, где можно купить? Это ведь так просто: оплатить преданность новому хозяину.

– Вика, – повторил он. – Не хочешь – не говори. Просто передай Блинову. Или Титаренко. Или Лысенко. В общем, сама решишь кому. Если вы обнародуете свои документы, я обнародую свои. Те, за которыми приезжал Андрей Алексеевич. Поверь, это качественные материалы. Шума будет много. Год назад это никого бы не волновало, но сегодня… Сегодня это будет самое то.

– Зачем ты ввязываешься в это, Миша? – спросила Плотникова неожиданно серьезно. – Это не твоя драка. Ты у нас кто? Ты же человек военный… Был и останешься! Ты же не политик! Куда ж ты прешься, Сергеев, со свиным рылом в калашный ряд! Себя не жаль?

– А что? Убьют?

– Могут, вполне…

– Вика, меня столько раз пытались убить. Очень серьезные люди пытались…

– Везение не длится вечно. Это не твоя полянка, Сергеев. Не строй из себя Мак-Лауда. Тебе от их победы что? Обломится? Кто ты сегодня? Никто! И завтра будешь – никто! И послезавтра! Пушечное мясо во все времена оставалось только пушечным мясом. Проспись! Тебя банально пользуют!

– А тебя?

Плотникова рассмеялась.

– Меня? Ну, бывший мой любимый, если бы так, как меня пользовал ты, я бы сказала – правильно делаешь, Сергеев! Борись и обрящешь! В случае победы Лысенко я пять лет буду главной журналисткой страны!

На этот раз рассмеялся Сергеев – искренне, совершенно без натуги.

– Журналисткой, Вика? Ты, наверное, опять оговорилась? Ты уже не журналист, Вика, ты цензор, держиморда, да кто угодно, но только не журналист! И прекрасно это понимаешь! А если Лысый победит – ты станешь еще круче. И чем выше ты будешь подниматься, тем меньше у тебя шансов когда-нибудь стать самой собой. Тебя уже ненавидят и боятся твои собственные коллеги. Тебя, бывшую всеобщую любимицу – ненавидят и боятся твои вчерашние друзья. И с каждым днем – это будет прогрессировать…

– А мне плевать! – прошипела она, сощурив свои желтые глаза. – Плевать, понимаешь! Да те, кто меня теперь не любит, отдали бы все, чтобы оказаться на моем месте! Честь, совесть – все, представь – отдали бы! Мы люди творческие, для нас ненавидеть коллегу – это как дышать – совершенно естественно! Ненавидеть и нежно целовать в щеку, сочувствовать и предавать одновременно, поддерживать на словах и тут же желать занять его место!

– Тебе виднее… Это-то твоя полянка? Да?

– А ты у нас святой?

– Я не святой…

– Слава богу! – обрадовалась Плотникова и заговорила быстро и зло, выплевывая слова ему в лицо: – А я уж думала – ангел во плоти! А если ты, Михаил Александрович, не святой, то скажи мне, зачем ты голову за этого блаженного идиота подставляешь? Ты что, не видишь, что просрано все, что только можно было просрать и даже больше! Они же даже не импотенты, они кастраты! Да с таким кредитом доверия можно было не один, а два срока продержаться, а они все слили за пару лет!

– Вижу, Вика, я не слепой – все вижу. Только дело в том, что и твои, и мои для меня одинаково тошнотворны! И будь моя воля, я бы и своих, и твоих собрал бы мокрыми трусами и выкинул куда подальше! Выкинул бы скопом – всех, кто слева, справа и в центре! Но есть одна проблема, Виктория Андроновна! Следующие, те, кто придет к власти завтра, а ведь кто-то придет обязательно, потому что свято место пусто не бывает – они будут еще хуже. Да, я их не знаю, но зато уверен, что они будут в тысячи раз хуже! Жадней! Беспринципней! Циничней! И у каждого из них будет программа, как защитить народ! И берущие за душу лозунги. И они опять будут говорить и воровать, воровать и говорить, говорить и воровать! В этой стране к власти всегда приходят демагоги, а не профессионалы! Ты спрашиваешь, чем твой шеф лучше моего? Да ничем, кроме того, что он мой. Просто сотрудничество с ним больше соответствует моей внутренней сущности! Я ему не присягал, Вика, и я не за него голову подставляю! Я за себя ее подставляю. За свои представления о том, что правильно, а что нет. Что справедливо, а что нет.

Плотникова улыбнулась, едва-едва улыбнулась – приподнялись уголки губ, да в уголках глаз появились «гусиные лапки».

– До сих пор не могу понять, – сказала она, внимательно глядя Сергееву в глаза, словно пытаясь рассмотреть что-то в их глубине. Это был ее фирменный прием, ввергавший в смущение тех, кто сталкивался с ней в первый раз. Попробуйте выдержать такой вот «сверлящий» взгляд! – Кто же ты на самом деле, Миша. Блаженный? Солдафон безмозглый? Дон Кихот? Десперадо? Что тобой двигает?

– Ты же сказала, что у меня больше нет тайн…

– Это не тайна, Сергеев. Тайна – это сокрытое. А ты сейчас ничего не скрываешь… Забрало поднято! Ах, посмотрите, вот он какой я! Выставляешь свое благородство напоказ? Не верю! Крокодильи слезы! Ты же убийца, Сергеев, профессиональный убийца. Выкованный и закаленный в засекреченной спецшколе меч государства, и то, что это государство давно сгинуло, ничего не меняет. Присяга для тебя, дурака, до сих пор нечто сакральное, а ведь именно тому государству ты и присягал! Но это же неправильно! Бред! Тебя же растили, чтобы ты мог убивать, лгать и менять личины! Ты же должен быть безнравственным, как этот твой Мангуст! Это ты мне должен доказывать до хрипоты, что цель оправдывает средства, а не я тебе! Сергеев, ну кто, скажи на милость, тебе сказал, что для этой страны одна марионетка будет хуже, чем другая марионетка? Ну кто?! Ведь все равно кто-то будет дергать за нитки! Мы слишком слабы, чтобы быть независимыми, и наше спасение – это выбрать себе достойного покровителя. Нас все равно будут трахать, так пусть уж партнер окажется не промах! Оглянись, Сергеев! У нас не такой большой выбор! Оглянись, подумай, вспомни в конце концов, на кого ты работал всю жизнь! Посмотри на Россию – что, Крутов плохой вариант? Да, он диктатор, готовый монарх, основатель новой императорской фамилии, попомни мои слова! Но он то, что нужно России, а может быть, и то, что нужно нам! Жесткий, волевой правитель, способный сломать хребет любому врагу – внешнему и внутреннему! Он же из твоего бывшего ведомства, ты же его только за одно это обожать должен! У вас же корпоративность расстрелами прививалась! А ты что? Бракованный экземпляр? Или ты просто сломался?

– Сломался? – спросил Сергеев, слегка обескураженный напором. – Ты это в прямом или в переносном смысле?

Вика промолчала, но глаз не отвела – ждала ответа. И тогда Сергеев заговорил, стараясь быть спокойным и рассудительным.

– Я не сломался, Вика. Я не считаю, что Крутов благо для России. Я не считаю, что Лысенко благо для Украины, даже если за ним стоит Крутов. Я всегда хотел одного в своей новой жизни – наконец-то быть нейтральным, но не повезло. Не задается у меня с нейтралитетом! Как говорил д’Артаньян – случилось так, что все мои друзья на стороне королевы, а все мои враги по нелепому стечению обстоятельств – на стороне вашего преосвященства.

– У тебя нет друзей, Сергеев, – выговорила Плотникова, словно пролаяла, так сухо и отрывисто прозвучал ее хрипловатый голос. – Ты не научился их заводить. Не учили вас этому. Незачем было. Только убивать и калечить учили. Так что ты по своей основной специальности работай – душегубом, а в политику не лезь! Не твое это, Миша, дело… И страна эта не твоя. Ты здесь чужой, Сергеев! И в России – чужой. Вас специально растили, как в инкубаторе, – безродными. Так что ты везде чужой!

Это было на удивление больно – он даже предположить не мог, насколько Викины слова могут задеть. Они вливались в его жилы расплавленным свинцом и растекались по всему телу, наполняя каждую клетку жидким огнем. Больно было настолько, что он невольно представил на мгновение, да что там представил – почти почувствовал, как пальцы его правой руки смыкаются на тонкой шее Плотниковой. Большой палец идет вниз, против часовой стрелки, а согнутый указательный, наоборот, по часовой – и хрустит под ладонью хрупкая гортань…

И тут из жара его бросило в холод, да так, что на скулах, казалось, выступил иней. Дыхание сперло, воздух сжался в ледяной шар в районе средостения и медленно покатился к сердцу. Михаил мысленно посчитал до десяти и выпустил заиндевевший в легких воздух через ноздри.

Медленно.

Неслышно.

Он смотрел в лицо своей бывшей жене, даже не подозревавшей насколько близко от смерти она находилась мгновение назад. Близко, как никогда до того. Гораздо ближе, чем тогда, когда Митька притащил в редакцию «заряженный» пластитом «дипломат».

Ближе, чем в те дни, когда у нее отнимали материалы расследования афёр в энергетике.

Многие, очень многие из тех, кто знал Сергеева в его прошлой жизни, никому бы не посоветовали задевать его подобным образом! Но Вика не боялась.

И ничего удивительного! Ей довелось прожить рядом с этим ангелом смерти не один год. Спать с ним в одной кровати, заниматься любовью, ходить в театр и в гости, и даже пить приготовленный самим Аббадоном ароматный кофе.

Плотникова привыкла к нему, как привыкает беспечная хозяйка к вышагивающему рядом безмозглому стаффордширскому терьеру, способному в любой момент разорвать ее на куски.

Только этот терьер по кличке Сергеев по-настоящему любил свою хозяйку, и Вика это знала.

Трезвый расчет. Один трезвый расчет. Ничего более.

Ветер гнал над землей красную пыль.

Винты старого DC крутились, издавая низкий, как гудение огромного шмеля, гул. Колеса шасси, обутые в истертую резину, еще понемногу катились по грунтовой полосе, а запах этой красноватой взвеси, всепроникающий, как керосиновая вонь, уже наполнил трюм транспортника.

Сергеев по своему опыту знал, что буквально через считаные минуты этот сухой порох будет скрипеть на зубах, забиваться под веки и в ушные раковины. Красной пудрой присыплет волосы на голове, она же окрасит брови и ресницы, и все вновь прибывшие начнут посекундно отплевываться, роняя на землю шарики вязкой, как желатин, слюны.

Африка… Снова fucking Африка.

Михаил прикрыл глаза, чтобы не видеть до тошноты знакомый пейзаж за окнами. Вид низкорослых колючих кустов, практически лишенных листвы, торчащих из высушенной до звона почвы, вызывал не сладкие воспоминания о лихих годах, а смертную, горькую, как сок полыни, тоску. Здесь он оставил несколько безымянных могил. Впрочем, где только они не остались? Страна щедро сеяла своих сынов в чужую землю, под чужим солнцем. Она надеялась на урожай, но мертвые не дают всходов.

Огромный раскаленный шар солнца висел высоко над горизонтом – до заката оставалось часов пять, как минимум, и на прохладу рассчитывать не приходилось. В дрожащем мареве расплывались приплюснутые кроны местных деревьев, теряли резкость детали пейзажа, и чудилось, что в конце прогалины, там, где колючие заросли утыкались в рваные глиняные откосы, дрожит под огненным бичом огромное зеркало озера.

Но никакого озера там не было. Ни кошки, ни колыбельки… Вода конечно же здесь была…

Грузный, как раскормленный сердобольными старушками голубь, транспортник почти час до посадки шел над пересохшим до хруста руслом неизвестной Сергееву речушки, превратившейся в пар на африканской жаровне. Под растрескавшейся земляной коркой на глубине нескольких метров могли перекатываться прохладные воды, готовые при первом же ливне вырваться на поверхность и напоить все живое… Или утопить, ежели кто-то проявит нерасторопность. Сергеев знал по собственному опыту – в старых руслах всегда была вода.

Он на секунду прикрыл глаза и увидел Остапа – как живого, улыбающегося, который лил себе на макушку воду из простреленного котелка. Голова у Остапа была покрыта коркой красной, такой же, как здешняя, пыли, и стекающие водяные струйки пробивали в этой корке проходы, точно как река пробивает себе русло среди высохшей глины. Казалось, что череп у Остапа раскалывается на части, что по пробившейся сквозь задубевшую кожу щетине стекает не вода, а кровь, но Остап при этом так счастливо смеялся, что Сергеев невольно улыбнулся в ответ воспоминанию.

Блестели на солнце белые Остаповы зубы, сверкали капли влаги на коротких рыжеватых ресницах, шли по черному тропическому хэбэ грязные, бурые разводы. Они вырвались, вернее, думали, что вырвались. Чуть не сгоревшие от жажды, чуть не утонувшие во время ливня, стрелянные юаровскими коммандос, эфиопским спецназом и просто бандитами – они пили воду из вырытого в старом русле колодца и смеялись, а Цыпа, веселый, рослый и шумный Цыпа, которого таки достал юаровский снайпер, лежал, заваленный валунами, всего в десяти милях от них. И грязный, облезлый шакал, учуявший легкий запах мертвой плоти, сочащийся между камнями, тыкался носом в невысокую могильную пирамиду, скалил зубы и скулил, скулил… А через два дня они вышли к океану – там рейд должен был закончиться. Но ничего не кончилось. Ничего…

Сергеев откинулся на спинку самолетного кресла и тихо выдохнул пыльный воздух сквозь стиснутые зубы. Ревели моторы, шипел по-змеиному воздуходув на панели. За те несколько минут, что DC провел на земле, прохлада высот успела выскользнуть из корпуса, спасаясь бегством от проскользнувшей в салон удушающей жары – кондиционеры работали на полную мощность, но Михаил знал, что через несколько секунд горячая подушка зноя ударит его по лицу… И от этой мысли его бросило в пот.

Африка. Fucking Африка!

Он так и сидел, закрыв глаза, пока не грянулся о землю короткий трап, и не утихли двигатели. Потом завыли приводы аппарели. Свет хлынул в разинутый зев грузового люка. Пот выступил одновременно из всех пор на теле, нежно-кофейного цвета ХБ, в которое их с Хасаном переодели перед вылетом, пошло темными пятнами, даже носки мгновенно стали влажными и липли к ступням.

Сергеев посмотрел на Аль-Фахри, сидящего через проход от него. Араб, несмотря на генетическую привычку к жаре, тоже вытирал лоб бумажным платком и раздувал хищные ноздри, словно племенной жеребец. Правая рука Хасана, прикованная к ручке стальными браслетами, налилась, и металл начал впиваться в кожу.

Михаил покрутил кистью внутри «браслета».

В принципе, ежели сильно захотеть, то наручники можно было и расстегнуть или, на крайний случай, выщелкнуть кисть из сустава и тогда уже выскользнуть из оков. Больно, конечно, но куда деться? Кисть поболит и перестанет… Но вот толк какой? Была уверенность, что и Хасан, имей он желание и необходимость, тоже не стал бы сидеть в кресле изваянием, а что-нибудь придумал бы, тем более что ему вряд ли удалось сохранить при себе пистолет на щиколотке – он успел выбросить ствол. Во всяком случае, после инцидента в джипе его не били, а найди Вонючка у подопечного пистолет, точно покуражилась бы вдоволь!

Хасан стрельнул в Сергеева шальными черными глазами, оскалился и неожиданно подмигнул. Боковым зрением Михаил увидел, как жадно, со страхом следит за ними Базилевич, сидевший через два ряда за Аль-Фахри. Его тоже переодели в песочную форму непонятной национальной принадлежности, которая сидела на лидере оппозиции в изгнании, как на корове седло. Только Сергеев, араб и мятежный политик были облачены в светлые, тропические цвета. Остальные, находившиеся в самолете, кроме бесподобного Пабло, оделись более привычно для вечно воюющего континента – в черное хэбэ советского покроя – его всегда носили кубинцы и советский ограниченный контингент в Анголе, Эфиопии, Родезии и Эритрее. Облаченные в черное, вестники светлого будущего – вороны мира.

Сергееву подумалось, что Базилевич единственный, кто попал на эту красную, выхолощенную тысячелетней жарой землю насильно. Остальные, как ни крути, попали сюда по своей воле. И Сержант Че, жадно вдыхающая мелкую пыль вывороченными негроидными ноздрями, и массивный, как ствол баобаба Кэнди-Конго, нацепивший на нос непроницаемо черные «Рей-Бан», сделавшие его похожим на настоящего тотон-макута, и хищноносый Хасан, с опухшим от побоев лицом и охранники Пабло Кубинца – четверо крепких парней с невыразительными лицами и короткими HK на груди.

И сам Пабло, сменивший наряд мачо на колониальный костюм, более уместный в телевизионной постановке о жизни плантаторов XIX века, чем здесь, в самом сердце Африки в конце века двадцатого.

У каждого из них была своя причина быть здесь.

У всех у них была одна причина быть здесь.

Сергеев мог только догадываться, сколь сложная партия разыгрывается невидимыми кукловодами. При всей своей осведомленности он не мог представить общей картины, хотя и добросовестно пытался это сделать, сидя в тени подъехавшего на полосу тентованного грузовика. Ничего не получалось. Ни общей картины, ни частностей. То есть – вообще ничего.

Охранники заняли свои места на краю аппарели. Выскочившие из кузова темнокожие парни в неопрятной форме без знаков различия принялись разгружать DC, но без рвения, так – неспешно, с ленцой. Несмотря на прогулочный темп разгрузки, уже через несколько минут пот заструился по их лицам, гимнастерки покрылись пятнами. Парни разделись до пояса, и в воздухе отчетливо запахло псиной. Заблестели под солнцем черные мокрые спины, и Сергеев невольно улыбнулся фантасмагоричному зрелищу: стоящие в густой тени грузового трюма наблюдатели – Сойка и Кубинец, рослые охранники с короткими автоматами на груди – словно гости из другого мира, и бредущие мимо них, как и их предки сотни лет назад, полуобнаженные невольники с тюками цвета хаки за спинами.

«Хасану нужен груз, – подумал Сергеев, наблюдая, как местные солдаты – а чернокожие „рабы“ явно были солдатами – в очередной раз возвращаются в самолет за новыми тюками. – Ему позарез нужен груз. Похоже, что это вопрос жизни и смерти. Пусть это личные амбиции, что сомнительно, но даже если это так, он сильный противник и с ним нельзя не считаться. Сделать его другом невозможно. Какие мы с ним друзья? А вот сделать его союзником, пусть временным, но союзником – вполне реально. Сама жизнь подталкивает нас к сотрудничеству. – Он едва заметно улыбнулся, разглядывая противника. – Хотим ли мы того или не хотим, а друг без друга нам не обойтись. Тот самый случай, когда обстоятельства сильнее чувств. Поодиночке мы имеем все шансы подохнуть, а вот вместе – возможность выжить. Выживем, а уж потом разберемся!»

Араб сидел в нескольких метрах от него, привалившись спиной к переднему колесу грузовика, положив скованные руки на колени, полуприкрыв глаза, и словно дремал расслабленно, на самом деле наблюдая за происходящим из-под век. И Сергеев был готов поставить тысячу долларов на то, что Аль-Фахри думает о том же, о чем и он. Горбоносый бедуин прокачивал ситуацию, но лицо его ровным счетом ничего не выражало, и не сверкни из-под опущенных почти девичьих ресниц, жгучий, как кайенский перец, настороженный взгляд, Сергеев мог бы и поверить в его спокойствие и расслабленность. Но Хасан оставался опасен. Опасен, словно сокрытый в шелковом кушаке дамасский гибкий клинок – мгновение и он с шорохом распрямится, с легкостью рассекая и кости, и плоть.

«Никуда ты не денешься, – подумал Сергеев равнодушно. – Никуда. Без меня ты труп. Без тебя – труп я. Мы же нужны этой компании только как улики! Даже не мы нужны, а наши мертвые тела. Нас и притащили сюда для того, чтобы оставить с простреленной головой в нужном Кубинцу месте, в нужный Кубинцу момент. Впрочем, в голову стрелять не будут – это здорово затрудняет опознание. А нас должны опознать легко. По газетным фото, по репортерской телесъемке.

Эх, Базилевич, Базилевич… Надежда оппозиции! Какая оппозиция, такая у нее и надежда. Неужели в твою голову не приходит простая, как две копейки, мысль? Ну зачем, зачем достаточно сильной спецслужбе тащить знатного оппозиционера за несколько тысяч километров от привычного ему туманного Лондона, почти на экватор? Задумайся, лидер в изгнании! Просто пошевели мозгами, если есть чем шевелить – большего от тебя никто не требует. Один простой вопрос – зачем?! А после него сразу появляется простой ответ – затем, чтобы ни у кого не возникло вопросов, откуда растут ноги. Все складывается как нельзя прозрачно! Оружейный плутоний украинского происхождения, лидер украинской оппозиции, остро нуждающийся в деньгах, арабский террорист и…»

И в этот момент Сергеев замер.

«Стоп. Арабский террорист и… И – кто? Кто я? Замминистра МЧС? Бред и провокация. Не та должность, не тот уровень. Я не сотрудник Министерства обороны и никакого отношения к плутонию не имею и иметь не могу. В моей ОФИЦИАЛЬНОЙ биографии черным по белому прописано, что я военный строитель, этакая птичка-невеличка и толку от меня или моего хладного тела с самый маленький гулькин орган. Однако ж и меня тащат за тридевять земель, и явно не с целью сытно накормить и приголубить. Что же это может означать? А означать это может только одно. Кубинец имеет МАТЕРИАЛЬНЫЕ доказательства того, что я работал на Контору. Не предположения или рассказы Вонючки – куда их пришить эти рассказы? Хотя в них есть изрядная доля правды. Он имеет доказательства. Например – свидетеля. И не просто свидетеля, а кого-то, кто с легкостью даст показания. И этим показаниям поверят. Этот свидетель – кто-то из Конторы. Кто-то, кто теперь играет на другой стороне!»

Сергееву до тошноты захотелось закурить.

«Ах, какая оперативная комбинация задумана!»

Михаил чувствовал себя, как карточный игрок, поймавший кураж в решающей партии «баккара», – в такой момент для игрока руки дилера начинают двигаться медленно, и рубашки карт, которые раздающий мечет на сукно, обретают неправдоподобную прозрачность. Достоинство карты становится понятным еще до того, как она скользнет по зеленой ткани.

Да, Сергеев мог ошибаться, но был уверен в том, что ухватил суть. Только лишь простые задачи имеют множественные решения. Задачи по-настоящему трудные, многоходовые, имеют только один вариант разгадки либо вообще его не имеют.

Он, Аль-Фахри и Базилевич пока живые, а вскорости мертвые доказательства того, что оппозиция торгует оружием с арабскими странами, а помогает им в этом бывший сотрудник советских спецслужб… Интересно, что будет в контейнерах, которые Кубинец отдаст на растерзание? Неужели «Кольчуга»? Ай да Пабло! Ай да сукин сын!

Вопрос номер два – кто настоящий дирижер этого шоу? Вопрос три – кто от Конторы курирует все мероприятие?

Михаил покачал головой и едва не зачмокал губами от удовольствия, как отведавший свежей халвы феллах.

Время шло, менялись уклады, и даже страны теряли свои названия вместе с границами. Но под ковром ничего не менялось. Здесь все так же разыгрывались мудреные мизансцены, жизнь человеческая стоила не более пустой бутылки из-под пива – а сколько можно дать за человеческую жизнь, когда речь идет об интересах государства? Тут для настоящих игроков даже миллиардные прибыли не более, чем отход жизнедеятельности геополитических процессов. Кто-то наживается. Кто-то решает политические задачи. Кто-то управляет. А кое-кому приходится за все это умереть.

Роль бычка на заклании Сергееву ничуть не льстила, но здесь, в тени грузовика, сидя на каменной, обезвоженной почве, ему трудно было переоценить свою значимость.

Пушечное мясо. Инструмент. Не более.

Взгляд Сержанта Че был насмешлив – в густой тени трюма DC сверкнули белки ее глаз, потом зубы. Кубинец рассмеялся громко, щелкнул зажигалкой – пламя выхватило из темени часть его холеного лица – и потухло, а силуэт Пабло окутался табачным дымом, словно плащом. Потом рядом с ними появился Кэнди, облаченный в черный камуфляж и малиновый берет, который был лихо сдвинут на ухо – совершенно другой Кэнди. Здесь громила был как рыба в воде. Лондон явно угнетал его, тревожил, там он был не в своей тарелке, а родная обстановка придала его движениям стремительность и грацию леопарда. Он не шел – он крался, словно могучий кот, и Сергеев явственно представил себе, как перекатываются твердые, упругие мышцы под лоснящейся шкурой.

Конго, как теперь стало понятно, был смертоносен, словно черная мамба, и вовсе не так глуп, как казалось, – здесь он противник номер один. Сергеев всегда умел выделить в толпе врагов главного, и этот дар не раз помогал ему выжить.

– Хасан, – позвал Михаил Аль-Фахри негромко, и когда араб повернул голову, – продолжил на фарси: – Как я понимаю, пока мы союзники?

Тот медленно кивнул, не сводя с Сергеева глаз.

Грузовик слегка качнулся на амортизаторах – в кузов полетели новые тюки.

– Тогда слушай меня внимательно, – произнес Михаил, стараясь не артикулировать, – мало ли чему учили Кубинца?

Сам Сергеев мог отлично читать по губам, если говорили на одном из хорошо знакомых ему языков, да и мимика говорящего иногда сообщала о сути беседы едва ли не больше, чем сами слова.

– Нас с тобой оставлять в живых не планируют.

– Я догадался, – ответил Аль-Фахри тихо и посмотрел на небо, в котором нарезали круги два огромных, как планеры, стервятника.

– Только не говори «На то воля Аллаха», – не удержался от язвительности Сергеев. – Все равно не поверю!

– Не верь, – сказал Хасан, не меняя выражения лица. – И на это его воля…

– Пистолет с тобой?

– Нет. Я не смог его перепрятать. Выбросил. Где мы?

– В Эфиопии. Я когда-то был здесь, в гостях у Менгисту Хайле Мариама. – Михаил ухмыльнулся. – Могу назвать себя экспертом по африканским делам…

– И что скажет эксперт? – спросил Аль-Фахри с иронией.

– Скажет, что дела у нас обстоят не лучшим образом. Смотри, на солдатах нет нательных крестов, а ведь центр Эфиопии христианский. Значит, мы не в центре, а скорее всего на северо-востоке – тут вокруг твои братья-мусульмане, но это не повод для радости. Тут война всех против всех… Так что режут тут не по конфессии, а просто режут! Так… Мы летели со стороны Судана, от Хартума вниз, а потом на восток. Ты видел с воздуха реку?

– Да. Видел. Потом мы ушли левее.

– Точно… Думаю, что мы недалеко от границы с Эритреей. Там, – Сергеев указал подбородком на юг, – Сомали. А восточнее – Джибути. Если то, что мы видели, Голубой Нил, то высохшее русло неподалеку – один из притоков другой большой реки – Текезе Венз. А контейнеры с оружием, конечно, будут везти по дороге на Аксум…

– Ты воевал здесь, – не спросил, а утвердительно сказал Хасан. – Тебе виднее…

– Ну, не то чтобы воевал… – солгал Сергеев. Ему почему-то не хотелось говорить Хасану всей правды. – Скорее уж, командовал теми, кто воюет. Вот кубинцы, – Сергеев посмотрел на стоящих на пандусе Кубинца и Вонючку, Конго снова исчез в чреве транспортника. – Они воевали. И хорошо воевали. Ладно, будет время, расскажу! Я действительно неплохо знаю эти места. Дорога на Аксум – единственная торговая дорога в этих местах. Вопрос к тебе, Хасан, – почему везут именно на Аксум? Зачем, вообще, груз везут туда? В этих местах уже больше года Эфиопия и Эритрея ведут войну за территории и пленных не берут.

– Мусульмане против христиан? – улыбнулся Аль-Фахри.

– Я бы на твоем месте не упрощал, – ответил Сергеев и посмотрел вверх, на стервятников. – Я же говорил тебе, что в Африке все воюют против всех. Кстати, тот, кто разбил тебе нос – по стечению обстоятельств тоже мусульманин… Однако нос он тебе сломал качественно.

Птицы видели добычу – он еще не забыл, как кружились грифы над красными равнинами, высматривая мертвечину. А ее в те годы было вдосталь – птицы жирели и даже не могли взлететь при приближении их группы. Только неуклюже, боком, скакали, косясь круглыми глазами на одетых в черное солдат.

Птицы и мухи.

Низкое тысячеголосое гудение, звук хлопающих крыльев, тяжелая вонь разлагающейся плоти и в ней месиво белых личинок. Когда стервятники отрывали куски от тел мертвецов, личинки разлетались во все стороны, как брызги.

Пленных тогда не брали. Их надо было кормить, поить и где-то содержать. Убить было быстрее и проще. Чего стоит жизнь на Черном континенте?

Вот и сегодня пожиратели мертвечины снова кружили в небе, точно как тогда, когда Сергеев впервые ступил на эту землю.

Никто из них до того и не представлял, что к мертвым людским телам можно относиться так просто. Убитых не хоронили. Чужих – никогда. А своих – очень редко. Солнце и грифы за несколько дней делали свое дело, если мертвых до того по частям не растаскивали гиены.

Цыпу трясло при одном виде облезлых трупоедов, и он то и дело демонстрировал свое снайперское умение, расстреливая гиен и сшибая птиц из трофейного «стечкина» одним выстрелом. Но пользы от этого не было – над землей кружили сотни таких же грифов, а ночь была заполнена утробным смехом пятнистых тварей. Они ждали, пока пули, осколки и человеческая жестокость дадут им пищу.

И ждать приходилось недолго.

– Мы в котле, – сказал Сергеев, и снова привалился спиной к пыльной покрышке, прикрыв глаза. – Деваться некуда, Хасан. Ты можешь скрипеть хоть горлом, хоть губами, но продумано у них все хорошо. Бежать, конечно, можно, но – как видишь – некуда! Куда ни ткнись – везде война. Сомали воюет с Эфиопией, Эфиопия с Эритреей, в суданских Дафурах бесчинствуют джанджавиды. Нас и приволокли сюда потому, что вся здешняя почва насквозь пропитана кровью. Этнические, религиозные войны, межплеменные конфликты – тут столько причин подохнуть, что жара и разные ядовитые твари только лишь вносят приятное разнообразие. Кто сможет разобраться в этой каше? Кто поймет, чьи руки и куда умыкнули груз?

– Ты, я и этот слизняк? – спросил Аль-Фахри и приподнял бровь. – Они всерьез думают, что кто-то поверит в то, что мы втроем смогли организовать и провернуть такое дело?

– А кто сможет доказать обратное? – парировал Сергеев, не поворачивая головы. – А если быть до конца откровенным, Хасан, то я бы умыкнул груз без особого напряга. Мне бы человек пять моих ребят… Веришь?

Аль-Фахри хмыкнул и кивнул.

– И как, по-твоему, все произойдет? – спросил он.

– Очень просто. Отряд Кубинца нападет на караван, идущий в Джибути, и захватит его. Мы с тобой будем в числе нападающих!

Хасан кивнул.

– На их месте я бы снял атаку на видео…

– Скорее всего, так и будет, – согласился Сергеев. – Но это не суть важно – метод, как о нас сообщить миру, найдется, будь уверен. Важно то, что для нас это будет последний концерт. Мы засветились и более не нужны. Все.

– А Базилевич? Он тоже будет на пленке?

– Возможно…

– Я бы не поверил, – протянул Хасан задумчиво. – Вот если бы его тело нашли в гостинице, со следами пыток… И тут же при нем чемоданчик с деньгами, пусть небольшими…

– Конструктивно мыслишь, – сказал Михаил и приоткрыл один глаз, щурясь на собеседника. – А если так: он засветится на пленке, и после этого его найдут в гостинице? Так лучше?

– Лучше! – подтвердил Аль-Фахри. – И причина налицо. Такой груз утерял!

– Только с пытками ты перегнул – продолжил Сергеев. – Разве кто-то станет его пытать? Он же все расскажет сам. Кубинец у нас натура тонкая, он в терзания совести не верит, но изобразить способен вполне. Не жилец Базилевич, при любом раскладе.

– Как и мы, – произнес Хасан спокойно.

– Как и мы, – согласился Сергеев чуть погодя. И, хмыкнув, добавил: – Смотри-ка, о нас вспомнили!

Кэнди шествовал, не шел, именно шествовал рядом с Кубинцем, а Сойка держалась чуть позади, не сводя с Сергеева недоброго взгляда.

Конго был хорош – хоть сейчас на обложку «Солдата Фортуны»! Закатанные рукава «комбеза», АКС-47 (только АКС-47 под патрон в 7.62 мм – разве настоящий партизан будет воевать мелкокалиберной «тарахтелкой») с откидным прикладом небрежно переброшен через могучее плечо, на поясе приторочен тесак «коммандос», в кобуре на бедре ТТ – потемневший Шварценеггер, только что вышедший из оружейного магазина, не иначе.

– Заждался, мучачо? Вот сейчас и проверим, насколько крепкие у тебя cojones! – Улыбка у Вонючки была сладка, как гречишный мед. – Вставайте-ка, супермены. Пройдемся.

На пандусе возник осторожный, словно испуганный заяц, Антон Тарасович. Шел Базилевич так напряженно, что казалось это «морж»-новичок входит в подернутую тонким ледком воду, а не неустрашимый оппозиционер покидает через грузовой люк союзнический транспортный самолет.

«Дурак, ты, дурак… – подумал Сергеев, глядя на него с неожиданной жалостью. – Килька, возомнившая себя белой акулой! Куда же ты сунул свою неумную голову, несчастье? Кто надоумил тебя сыграть роль лидера, а? Кто отвел тебе роль пособника международного терроризма и торговца оружием? Ты же способен только транжирить чужие деньги, а вот рисковать тебе нельзя!»

Ступив в пыль, Антон Тарасович с отвращением посмотрел на низкорослые кусты, окружавшие полосу, на свои мгновенно ставшие грязными ботинки, а потом, нацепив на лицо модные «капли» «Полис», задрал лицо к зениту.

Михаил невольно покачал головой.

О таких раньше говорили «штафирка» – слово мерзенькое, унизительное по звучанию, но очень четко выражающее суть понятия.

Проходя мимо перекуривающих грузчиков, Сергеев украдкой бросил взгляд в кузов – грузовик был на 3/4 загружен ящиками и тюками. Всего, что лежало в трюме DC ему было не увезти, значит, разгрузка будет продолжена позже, когда подойдет еще один автомобиль.

Проходя мимо Базилевича, замершего у пандуса самолета, Хасан не удержался и сделал вид, что бросается на Антона Тарасовича всем телом. Тот испуганно шарахнулся, а Хасан огреб от Сойки такой силы удар узловатой веревкой по спине, что невольно зашипел, как обозленный кот.

Находиться на открытом солнце было чистым мучением, может быть, поэтому Кубинец не стал отводить их слишком далеко от самолета, а уже через минуты три ходьбы приказал своим вкрадчивым голосом:

– На колени!

Сергеев остановился, и Хасан замер вместе с ним.

За их спинами лязгнул затвор «калаша».

– На колени, – повторил Пабло Кубинец, не повышая тона. – Я же сказал, на колени!

Аль-Фахри повернул голову в сторону Сергеева и оскалил зубы, словно загнанный в угол пес. Глаза у него горели угольями. Правая рука была совсем рядом со щиколоткой… Но на щиколотке давно не было пистолета! Впрочем, Хасану, как и самому Сергееву, пользоваться пистолетом было не обязательно. Спина араба напряглась, по мышцам шеи прокатилась волна…

– Не время, – сказал Михаил на фарси едва слышно. – Не надо, не время!

И медленно, подавая Нукеру пример, опустился на колени.

Глава 4

– Они не могли уйти далеко! Не могли! – Сергеев не говорил, он хрипел, выдавливая звуки через замороженное горло. – Мы же видели следы!

– Не ори, – сказал Мотл, снимая с примуса дымящийся котелок. – Не ори, у тебя и так голоса нет. Чаю вот хлебни, Миша, и отдышись хоть чуть-чуть! Ты смотри, – он потянулся к Сергееву и коснулся пальцами покрытых ледяной коркой бровей, – всю морду себе поморозил…

– Не трогай, Матвей, – попросил Сергеев, непроизвольно дергая щекой. – Это ничего! Это не больно. Пройдет.

– Пройдет, как же… – передразнил его Подольский. – В себя приди, герой… В лучшем случае морда облезет, а в худшем некроз начнется… А ну-ка, давай-ка смажем!

Громыхнул железом люк, и в белом облаке холодного воздуха в натопленное нутро «хувера» ввалился Вадим – замерзший, покрытый, как коростой, жесткой снежной коркой. Он был неуклюж от окоченения, и едва не упал, зацепившись стволом автомата за край проема. Шерстяная маска на лице превратилась в сплошной ковер из ледяных шариков – сорвав ее, командир коммандос жадно хапнул теплый, пахнущий железом, соляркой и несвежими телами, воздух и сполз на пол.

– Ничего? – прохрипел Сергеев, скорее не как вопрос, а утвердительно.

– Не видно ни хера! – выдохнул Вадим, скидывая перчатки. – Метет! Откуда только взялось. И холодает. Не пойму никак… Раз так завьюжило, то потеплеть же должно! А тут хватает, как наждаком по роже… Ай! Блин, мужики, я пальцы, кажется, приморозил!

– Все! – отрезал Мотл, вставая. – Пока не кончится метель, выйдете вы отсюда на улицу только через мой труп. Руки покажи, шлемазл! Руки сюда давай!

Сергеев хлебнул горячую, пахнущую вениками жидкость и крепко сжал обжигающую кружку в ладонях.

Его начало трясти.

Место, где Молчун слетел с «брони», они нашли быстро. При падении парня, скорее всего, крепко приложило о крупный осколок бетона, тот самый, на котором «хувер» едва не перевернулся. Он «поплыл», а, может быть, даже потерял сознание на пару секунд, и тут-то на него и навалились те, кто прятался в развалинах. Не будь Молчун оглушен ударом о плиту, следов схватки было бы гораздо больше. Борьбы как таковой и не было – так, возня, если судить по немногочисленным брызгам крови. Молчун успел зацепить кое-кого, но не насмерть, и даже серьезно не покалечил. Уж больно быстро исчезли нападающие вместе с пленным. С тяжелоранеными на руках так не побегаешь.

Сергеев с Вадимом бросились по следам, но тут, как назло, вновь задуло вдоль русла Днепра, низкое серое небо заклубилось, падая на землю, и на пустынный город обрушилась метель. И до того погода была не летней, но с первыми снежными зарядами температура упала ниже двадцати Цельсия, и продолжала падать все то время, что Сергеев с напарником прыгал через обломки стен, пытаясь настичь уходящих. Но тщетно…

Прожектора «хувера» вязли в каше вьюги, ревели моторы. То Матвей, то Вадим, меняясь, вели машину вслед за Михаилом, держась параллельной улицы, полагаясь более не на зрение, а на интуицию. Здесь главной опасностью было не замерзнуть, а влететь сослепу на одно из минных полей, которых вокруг было понатыкано бессчетное количество, или подорваться на каком-нибудь фугасе, заложенном в старых зданиях.

Через три четверти часа вьюги стало понятно, что искать Молчуна уже бесполезно. Едва держащийся на ногах Сергеев сумел определить только общее направление движения отряда противника: северо-запад. Но на этом все успехи закончились. Ни к чему не привел и последний отчаянный бросок Вадима – просто он по молодости сумел продержаться на ледяном ветру на десять минут больше.

– Я не уверен, Миша. – Он болезненно скривился в ответ на осторожное прикосновение Мотла. – Но вроде бы там следы гусениц. Наст они сломали, потому и видно, что у них было что-то типа БМП. Колея широкая, а больше я ничего не понял.

– Одна машина? – спросил Сергеев, снова дергая щекой.

Примерзшая физиономия начала отходить в тепле и ощущения были не из приятных. Тысячи мельчайших иголок кололи лицо, стараясь попасть в тысячи маленьких муравьев, суетящихся под кожей.

– Не знаю, сколько их было, – отозвался Вадим. – Я даже не уверен до конца, что там недавно прошла БМП. Очень похоже на следы траков, но они могут быть и старые – поземку несет так, что самих следов уже почти не видно – просто две полосы подавленной кирпичной крошки. А ведь сейчас не ночь, Миша, а день, и к вечеру следы заметет полуметровым слоем. А если не перестанет мести, то к утру можем не искать дорогу вниз – на раз съедем в русло по сугробам. Ай! Матвей, душу твою! Ты что делаешь?!

– Ничего, ничего… – успокаивающим голосом протянул Подольский, продолжая манипуляции с резко пахнущей жирной мазью. – Болит – это хорошо! Болит – это даже здорово! Раз болит, значит, все фунциклирует, как надо!

– Мы не будем съезжать в русло, – сказал Сергеев, обращаясь к Вадиму.

– Ты знаешь другую дорогу? – спросил Матвей. – Странно. Мне казалось, что другой дороги нет.

Он ткнул рукой в сторону притихшего на своем импровизированном ложе из канистр Али-Бабы.

– Если ты, конечно, собираешься доставить его на место. И в срок.

– Мы пойдем на северо-запад, – отрезал Сергеев. – По колее.

– По какой колее? – Вадик от удивления поднял брови. – Миша, там уже нет колеи. А через час там будет по пузо снега. Куда ты собираешься ехать? За Молчуном? А где он? Кто его захватил? Куда его везут? Ты хоть представляешь?

– Плевать! – Сергеев чувствовал, что начинает терять контроль над собой.

Это была не паника, скорее – немотивированная злоба. Он просто физически ощущал, как из его пор вместе с едко пахнущим потом в тесное пространство кабины «хувера» буквально истекает опасность.

Али-Баба напрягся, и на его лице появилось огромное желание куда-нибудь сбежать. У араба был немалый боевой опыт и любую угрозу извне он воспринимал спинным мозгом. На уровне инстинкта. А Сергеев сейчас вполне мог стать угрозой для всего живого.

– Мы будем искать Молчуна, – повторил он замороженным, вибрирующим на низах голосом. – Все остальное – побоку. Если не захотите – я пойду один.

Мотл опустил руки, испачканные мазью, и, держа кисти на отлете, сел на патронный ящик.

– Ну вот… – протянул он. – Слышал, Вадюша? Пойдет он один… Ну-ну, Михаил Владимирович, давай, топай… Только далеко ли уйдешь?

– Я не о том, Миша, – сказал Вадим. – Я не о том, чтобы его бросить. Кто Молчуна бросит? Ты что? Но где его искать? Кто были эти люди? Куда могли малого повезти? У тебя хоть предположения есть?

Сергеев замотал головой.

– Они подстерегали нас в засаде, – Мотл поднял свою обросшую белым цыплячьим пушком голову и протер слезящийся глаз тыльной стороной ладони. – Смотрите, что получается… Пока мы ждали вас на площади, у Бутылочного Горла, на нас никто не нападал… Тут все понятно. И место неудобное, чтобы на спину прыгать, да и на броне были все время вдвоем и с автоматами. Потом мы рванули загородку и подхватили вас… Я, конечно, в подметки вам, суперменам, не гожусь, но тоже не пальцем деланный. Верите, не верите – ну, не было у меня чувства, что за нами следят. А я такие вещи затылком чую! Уже здесь, в лесу научился… Они не хотели прямого огневого контакта. Наверное, их оставили в дозоре. Посмотреть, кто придет в Бутылочное Горло.

– Если бы Молчун не улетел с брони, они бы не напали, – проговорил, с трудом артикулируя, Вадим – он то и дело ощупывал подмороженную губу, распухшую до внушительных размеров, отчего коммандос начинал походить на молодого ушастого негра. – Или ушли бы незаметно, или выждали бы, пока мы не станем на привал, а уж тогда… Ты прав, Матвей. Они не следили за нами специально. Мы на них выскочили – вот и все! Для того чтобы с нами схлестнуться, их маловато было, наверное. И когда пацан упал с катера прямо им под ноги – это был подарок. Думали, что взяли «языка», а из Молчуна язык неважнецкий, если приглядеться. Уверен, не было у этих ребят плана на нас поохотиться, иначе бы порвали нас ночью, на реке, как калмык – дыню, пока мы пережидали буран. Уж там для расправы место – лучше и не представить! Приложили бы из «мухи» по «хуверу» – и звездец, поминального костра не надо. Видали, сколько на площади пустых «труб» валяется?

– Думаешь? – спросил Мотл и горестно, по-еврейски выразительно покачал головой. – Если все так, то получается, что мы, три мужика с боевым опытом и в придачу выросший здесь, в Зоне, пацан шатались туда-сюда в двух шагах от засады? И никто из нас ничего не почуял?

Голос Али-Бабы был слаб, и эта слабость настолько сгладила акцент, что в первый момент Сергеев не понял, кто говорит.

– Мы тоже ничего не почувствовали, – почти прошептал Али-Баба по-русски и со стоном приподнялся на локте. – Ты можешь представить, Сергеев, чтобы я и двое моих людей попали в засаду, устроенную детьми? Что мы пошли на детский плач, и никому из нас и в голову не пришло подумать – откуда в старых развалинах плачущий ребенок?

– О! – удивился Вадик вполне искренне. – Заговорил! Да это просто праздник какой-то! Я уж думал, что ты немой!

– Ты же знаешь, кто я такой? – продолжил араб, не отводя взгляда от Михаила. – Знаешь, КАК и где я выжил? Так вот, я тогда остался в живых не потому, что что-то умею, а только потому, что кто-то из них промахнулся, стреляя из самострела. Они появились ниоткуда, как призраки. Мехбуб погиб сразу же. Эта бешеная девка разрубила его напополам из автомата. Хасим получил пулю в бедро, а она летела в меня, эта пуля. И если бы он не попал под очередь, я бы с тобой сейчас не разговаривал. Я не слышал засады, пока они не начали убивать. Так никогда не было. Это ведь вот здесь! – он прикоснулся ко лбу здоровой рукой. Видно было, что даже это движение дается арабу с трудом. – Нельзя объяснить, что ты чувствуешь, но… Ты же понял меня, Сергеев? Засаду плохо слышно в большом городе. Я знаю. Но не в развалинах. В развалинах слышен каждый шорох. А там было тихо. И этот плач… Мы пошли на него, все трое…

– Это она. Девка осталась жива, – сказал Подольский и посмотрел на Сергеева, смешно вытянув шею. – Больше некому. И она сейчас там… Охотится в окрестностях Госпиталя. Ребят предупредить надо, как бы не вышло чего…

По лбу Сергеева стекали капли воды – снег и шарики льда все еще таяли в волосах.

– Ты знаешь что-то еще… – произнес он негромко и пристально посмотрел на обессиленного Али-Бабу. – Ты же что-то знаешь, но еще не решил, стоит ли об этом говорить? Так?

Все замолчали. В кабине стало отчетливо слышно дыхание и гул автономного отопителя. И то, как хлещут по приземистому крупу «хувера» снежные плети разбушевавшейся вьюги.

Али-Баба откинулся на импровизированные подушки и задрал небритый подбородок вверх, к низкому потолку кабины.

– Да, Сергеев, ты прав, – он скривился от боли, но, казалось, что губы его брезгливо изогнулись. – Я кое-что слышал. Там. В Москве. И удивлен, что ты ничего не слышал.

– Ты о детях Капища? – спросил Михаил.

Али-Баба тихонько засмеялся, но совсем не оттого, что ему стало весело. И смех у него получился безрадостным – этакое покашливание со стоном.

– Дети Капища? Так вы их называете? – переспросил он. – Я не знаю такого слова – Капище. Зато я слышал про Школу негодяев. Ты ничего не слышал про Школу негодяев, Сергеев? А мне предлагали купить технологию вместе со спецами. И выпускниками. Для создания террористических групп. Высокоэффективных террористических групп.

– Ты был там?

– Не успел. Собирался. И был приглашен на смотрины по возвращении.

– Знаешь, где они базируются?

Араб покачал головой.

– Нет. Точно – нет. Но севернее этого места – точно. Где-то в Приграничье. Мое внимание акцентировали на том, что база расположена практически в Зоне отчуждения, и установить ее принадлежность будет очень трудно.

– Север большой, – сказал Вадик рассудительно. – Север очень большой. А в Приграничье особо искать не разгонишься. А если разгонишься, то тебе быстро укорот дадут. И не поймешь, кто тебе ноги повырывает. Попадешь на ООНовцев – расстреляют. Белорусы – расстреляют. Охрана трубопровода – тоже хлопнет, как комара, и не сомневайся. На юге Картель страшнее всех – это все знают, на севере – секты, работорговцы, пришлые банды, местные подразделения – все стараются доказать, что круче их нету. Так что Север – местечко подходящее. Но, самое главное, Миша, туда, до Приграничья, еще надо дойти! Там такого наху…верчено – и поля минные, и проволока километрами и сенсоры!

– Обсуждали уже, – буркнул Сергеев мрачно. – Откуда у тебя информация, Али?

– Если я скажу, что очень осторожные предложения мне сделал человек— знакомый Истомина, ты мне поверишь?

– Отчего ж не поверить? Поверю.

За обшивкой «хувера» ветер завыл, застонал, казалось, что его порыв заставил задрожать весь массивный корпус катера, но на самом деле под ударами бурана завибрировал только обмерзший входной люк.

– И еще, Сергеев, – продолжил Али-Баба, и голос его, казалось, стал сильнее. – Мы можем включить твоего парня в пакетное предложение…

– Не понял? – переспросил Вадим с нехорошей интонацией в голосе. – Ты с нами торгуешься, бедуин? Какое пакетное…

Сергеев поднял руку, и Вадим замолк на полуслове, только желваки на его щеках перекатывались под щетиной, от чего страшно и беспорядочно двигались огромные хрящеватые уши.

– Говори… – приказал Михаил. – Быстро.

– Доставь меня на Большую землю, и я скажу тебе, где искать Школу.

– И все?

– Дай мне слово включить маяки.

– Ты поверишь мне на слово?

– Да. Я поверю тебе на слово, Сергеев. Дай мне всего лишь слово, и я выполню то, о чем мы договаривались. Я дам тебе лекарства и оборудование. Я наведу тебя на след твоего… – он замялся, подыскивая слово, – парня. Он же не сын тебе, так, Сергеев? Он же тебе никто? Я дам тебе и информацию о месте, где его могут прятать. Даром. Ну, почти даром… Как довесок к остальному…

– Тебе очень нужен бериллий, Али?

– Да. Мне очень нужен бериллий, Михаил. А тебе лекарства. И плевать тебе по большому счету, где я буду использовать порошок. Это не твоя война, Сергеев.

– Это война Нукера? – спросил Михаил, вспоминая…

…как пахла ржавым горячим железом палуба сухогруза «Тень Земли».

Некогда белые его борта были покрыты красными уродливыми потеками, краска на трубе облупилась по кромке, а вот медные и железные детали кто-то старательно начистил до блеска. Выглядело это неестественно, словно в иссохших старческих губах сверкал новенький протез. И доски палубы были выскоблены до белизны.

Аль-Фахри крался вдоль борта, как вышедший на охоту кот – бесшумно, грациозно, переступая босыми ступнями по настилу, словно меховыми подушечками лап.

Сергеев обрушился на него сверху, с трапа, ведущего на мостик. Стоило Михаилу промазать хоть на сантиметр, и полет закончился бы размозженной о перила головой. Но расчет оказался верен. Когда он с лету, как бейсбольной битой, ударил Хасана куском трубы по скуле, капли крови сыпанули на настил шариками бисера. Щека разошлась от удара, и в кровавом проеме лопнувшей кожи на миг стало видно зубы…

– Нет, – Али-Баба попытался качнуть головой, но из этого ничего не вышло. Было видно, что каждая секунда разговора высасывает из раненого силы. А их и до того оставалось немного. – Для Нукера это не война. Для Нукера это бизнес, всего лишь бизнес. Хасан богатый человек. Он давно над схваткой и не интересуется политикой. Только деньги.

Араб улыбнулся, растягивая губы, но вместо улыбки получился оскал.

– Все, что нам нужно – это исполнить обещание. Обоим. И тогда каждый получит свое.

– Ты не знаешь дороги! – сказал неожиданно Матвей. – Он не знает дороги! Он блефует, Миша, он блефует!

– Я не знаю дороги, – подтвердил Али-Баба. – Это правда. Но я знаю, где искать следы.

Он понимал, что решение зависит от Сергеева, и обращался только к нему.

– Вы найдете их и без моей помощи, но время… Вы потеряете время. Согласившись же – не потеряете ничего.

– Значит, – произнес Сергеев, – нам по пути. Пока по пути. Только учти, Али, на кону твоя жизнь. Я не решил еще – отдать ли тебе бериллий. Но вот жизнь, пожалуй, мы тебе сохраним. Если получится…

– Да… – эхом отозвался Вадим, приблизив лицо вплотную к белым от налипшего снега стеклам кабины. – если получится… Смотри-ка, Мотл, нас по самые уши замело! Во, блин! Зато нас с воздуха не видать. Хорошо было бы, чтобы к ночи дуть перестало!

Буря закончилась еще до заката.

Разрушая мертвую, вымороженную до стерильности тишину, ревущий моторами «хувер» неуклюже вылез из сугроба и, шурша по перемерзшей ледяной крошке бахромой «юбки», заскользил к руслу. Чуть дальше, в нескольких сотнях метров, Днепр делал левый поворот, и некоторое время они шли по руслу точно на восток, потом правый берег стал совсем невидимым, река заложила вираж, выровнялась и, едва небо стало темнеть, катер лег на северо-восточное направление.

Пока была возможность, Сергеев, а за рычагами сидел он, фары не включал. Это было продиктовано и осторожностью, и здравым смыслом. Их свет был заметен и со спутника, а вот пользы от него при передвижении было очень мало. Слабоваты оказались лампы у «хувера» на деле: белесые пятна метались всего в нескольких метрах от тупого носа судна.

Но вскоре сумерки сгустились вокруг них, как высыхающий клей, – плотные и липкие. Стало не видно ни зги. Снежные, серо-черные тучи закрывали звезды и луну надежнее, чем паранджа восточную красавицу. Катер едва не налетел на торчащую изо льда массивную конструкцию, в которой можно было угадать расплющенный бакен, увернулся, но тут же запрыгал по завалу из ломких, присыпанных снегом льдин, кренясь на бок.

«Хувер» затрясло, как в лихорадке. Заплескался бензин в канистрах, застонал сквозь стиснутые зубы Али-Баба. Сергеев, ругаясь сквозь зубы, заработал рычагами, но судно уже несло по льду, словно в безумном вальсе со снежными вихрями, раскручивая его все больше, до тех пор, пока Михаил не остановил винты и катер не прочертил брюхом по целине замысловатую запятую и не остановился.

– Блин! – выдохнул Вадим вполголоса. – Во, блин! Повезло!

В полумраке несколько раз со свистом вздохнул Подольский. Араб же дышал часто, как испуганный кролик, но Сергеев знал, что это не от страха, а от боли – машину крепко тряхнуло на торосе, и Али, похоже, слетел с импровизированного ложа.

Осторожно, словно от плавности его жеста зависел результат, Сергеев нажал на кнопку пуска, и движок, грозно рыкнув, завелся, чихнул, пропустив такт, а потом заработал ровно, как положено.

Зажглись потолочные плафоны, и Вадим с Матвеем принялись наводить порядок в салоне. Наводить порядок означало поправить подиум из канистр и оружейных ящиков, служивший Али-Бабе постелью, и поднять с пола разлетевшиеся вещи и самого араба. Они кряхтели у Сергеева за спиной достаточно долго – попробуйте-ка что-либо делать быстро в такой тесноте, а когда наконец-то справились, стрелки на часах показывали восьмой час.

В дрожащем свете слабеньких фар картина открылась неутешительная.

Дальше по их маршруту русло резко сужалось. Левый обрывистый берег, вдоль которого они двигались с черепашьей скоростью, метнулся к бывшему фарватеру. То тут, то там из-подо льда виднелись гранитные глыбы вперемешку с разрушенными бетонными блоками. Из блоков во все стороны торчала искореженная арматура, делая их похожими на трупы гигантских ежей.

Подольский сверился с картой, потом с GPS и махнул Сергееву тощей рукой:

– Глушись!

Как только моторы замолчали, в кабину катера начал проникать низкий, как бас, гул.

– Это что? Ветер шумит? – спросил Али-Баба.

В голосе его слышалась тревога. Огромный шмель гудел в снежном тумане, и этот звук, отдаваясь в костях черепа, невольно заставлял волноваться всех, кто его слышал.

– Это падающая вода, – пояснил Подольский. – Когда-то здесь была еще одна плотина. Ты на Ниагаре был?

Али-Баба заторможенно кивнул.

– А я не был. Только по «Дискавери» видел. Но похоже.

Он отвернулся от араба и сунул карту Сергееву в руки.

– Смотри, Миша, вот где мы…

Как и ожидалось, угол они срезали немалый, поэтому и оказались у выхода из водохранилища так быстро.

С одной стороны – это было здорово. Те, кого они преследовали, и мечтать не могли о такой скорости передвижения. Они на своем БМП да по пересеченной местности не сделали и половины того пути, какой экипаж «хувера» сделал за несколько часов погони.

Но теперь похитителям было впору праздновать промежуточную победу. В сотне метров перед замершим «хуверкрафтом», под прочным ледяным панцирем, поток воды нырял вниз, чтобы разбиться о скалы доброй сотней метров ниже. Там он превращался в ледяную пыль, в причудливо вздымающиеся сталагмиты, а часть, не успевшая кристаллизоваться, ныряла под ледяную шкуру и там вновь становилась рекой.

Препятствие было непреодолимым в отсутствии дневного света.

Найти в темноте проход по низкому правобережью было не под силу даже легендарному Нату Бампо[8]. БМП же, пожалуй, мог идти по верхней дороге и в темное время суток, превращая нынешний выигрыш Сергеева по времени и расстоянию в призрачное преимущество.

Ждать утра – больше ничего не оставалось. Но каждая упущенная минута давала похитителям лишний шанс, и Сергеев, которому в жизни довелось побывать и дичью, и загонщиком, понимая, как быстро утекает сквозь пальцы драгоценное время, был готов скрежетать зубами от бессилия.

– Привал, – скомандовал он через силу. – Ждем рассвета.

– Выключи обогреватель, – попросил Али-Баба. – я задохнусь.

– Не бзди, сын пустыни, не зажаришься! – Вадим ухватил АКМ за цевье и полез в люк. – Сейчас проветрим. Я на минуточку, перекурить…

Снаружи уже не было настолько холодно. Языки медленной, как сонная змея, поземки скользили по насту и местами слизывали его до черного, прозрачного льда.

Подольский остался сидеть в приоткрытом люке, присматривая за арабом одним глазом. Впрочем, о пленнике можно было особо не беспокоиться. В кабину «хувера» клубами заползал ледяной свежий воздух и тут же выпадал на металл росой. Али-Баба потянул к лицу спальник, и, казалось, сделался меньше размерами. Холод он явно не любил больше, чем жару.

– Ну, – спросил Вадим у Сергеева вполголоса. – И что ты собираешься делать? Поверишь нашему пленнику?

Его сигарета громко затрещала в морозном воздухе, красноватый огонек выделил из темноты поросшую щетиной скулу, по-мальчишески пухлые губы и часть щеки. Шапочка грубой вязки – такие когда-то носили альпинисты в старых советских фильмах – была надвинута как можно ниже на лоб и скрыла выдающиеся Вадиковы уши.

– А что, есть другой выход? – отозвался Михаил. – Если знаешь – изложи. Послушаем. Если есть вопросы – задавай. Ответим.

– Есть у меня вопросы, есть! Что за фигню он несет? Какой бериллий?

– Бериллий – это металл такой, – присоединился к беседе Матвей и поежился.

Он смотрел на них сверху вниз. Из поднятого воротника торчал только нос. И вовсе не крючком был нос, а совсем даже курносый. Вполне рязанский нос.

– Из него раньше делали детали для оборонки. Для подлодок, что ли? Не помню уже… Сам по себе он не тяжелый, не радиоактивный. Никакой, в общем, на первый взгляд. Но если рядом с ним разместить атомный заряд, то эффект от ядерного взрыва будет во много раз больше. Вторичная радиация, кажется, это называется… Так, Миша?

– Почти, – сказал Сергеев, вглядываясь в ночь, в глубине которой гудел угрожающе огромный водопад, и от этого гула вибрировала толща льда под ногами. – Вернее, все правильно, но это не все. Он настолько ядовит, что если его просто распылить над городом, рассыпать безо всякого взрыва, то он вызовет смертельное заболевание – бериллиоз, – от которого люди умрут вернее, чем от радиации. А еще можно в контейнеры с бериллием заложить обычную взрывчатку, немного, граммов по сто, и расположить на станциях метро или в супермаркетах… Много есть способов, как его использовать. Сомневаюсь, что друзья нашего Али-Бабы будут из него что-то отливать… А вот взрывать – они мастаки!

Сигарету он держал левой рукой, без перчатки и пальцы начали стыть так, что ему пришлось подышать на них.

– И ты хочешь эту дрянь отдать ему? – спросил Вадим и кивнул в сторону кабины. – Вот ему? Да?

– Да, – ответил Сергеев. – Но не отдать. Продать.

– За Молчуна?

Михаил покачал головой.

– За лекарства, – ответил за него Подольский и еще глубже втянул голову в плечи. – За новую операционную для Красавицкого. За дизель-установки. За установки по очистке воды. За консервированную кровь. А уж в последнюю очередь – за Молчуна. Он у нас идеалист, Вадик, если ты этого до сих пор не знал. Я правильно объясняю, Миша?

– Правильно, – сказал Сергеев, выдыхая сквозь зубы горький табачный дым. – Все правильно, Мотл. Только я не идеалист. Я прагматик. Все просчитано: я меняю жизни близких мне людей на смерти тех, кого я никогда не увижу и не узнаю. И первый из близких для меня Молчун. А потом – все остальные. Я меняю возможность выживания колонии в Зоне на возможную гибель посторонних. Я защищаю гнездо, если уж попытаться сказать образно.

– Херовый образ, – просипел Подольский из воротника. – Какое гнездо, Миша? Мы – помойные коты, обитатели развалин. Мы грабим уцелевшие склады, мы живем в разрушенных городах и покосившихся зданиях. Мы не можем иметь потомства. Мы дохнем разом от каких-то странных болезней и от тривиального рака, мы гнием живьем. Мы убиваем друг друга тысячами разных способов. И это ты называешь своим гнездом? Спасибо тебе, но это скорее уж кубло! Ты хочешь спасти тысячу из нас. Пусть несколько тысяч! А скольких невиновных убьет твой араб? Может быть, прикинешь баланс, Миша? В чью он пользу? Не пробовал подсчитать?

– Брось, Матвей, – вмешался Вадим и щелчком отправил окурок в темноту. – Что тут считать? Сколько погибнет тех, кто за «колючкой»? Так мне наср…ть! Вспомни, сильно ли помогали тебе после Потопа? Ведь это не я и не Сергеев поделили мир на своих и чужих. Это было всегда. Просто нам это довелось испытать на собственной шкуре. Я помню, как ставили минные поля, как закрывали границы, как били по толпе из пулеметов заградотряды? А ты помнишь? Скажешь – они боялись? Чего? Заразы? Какой заразы? В тот момент никто ничего не знал о новых болезнях. О них и сейчас мало кто знает за пределами Ничьей Земли. Были просто люди, по стечению обстоятельств оказавшиеся по эту сторону границы. И они умирали, помнишь? Они погибали, захлебываясь в собственном дерьме…

Не миллионы, конечно, но сотни тысяч из них можно было спасти. Сотни тысяч. Для этого надо было не закрывать границы, а кормить, выхаживать и лечить! Идти на временные неудобства, принять на себя чужую боль. Не наматывать на столбы километры колючей проволоки, а гнать спасателей и врачей к границам! Потому что люди – главное, люди, которых еще можно вытащить, а не этот ёб…й нефтепровод! Угроза заражения! – Он скривился, словно от боли. – Не было никакой угрозы заражения. Ху…ня! Я шел навстречу беженцам и, как видишь, жив. И тысячи добровольцев лезли тогда в зону бедствия, чтобы помочь, догадываясь, что путь домой им заказан. И умирали здесь, с нами… В то время как другие смотрели на чужую беду через прицелы пулеметов. Так кого жалеть будем? Это ты идеалист, Мотя. Сергеев прав. Они открестились от всех нас тогда, мы от них – сейчас. Для жителя резервации, Подольский, ты удивительно сентиментален! И еще… – добавил он после недолгого молчания. – Никто, конечно, не знает точно ЧТО тогда произошло, но… Сам знаешь, какие слухи бродили после Волны. Нехорошие, прямо скажем, слухи. Страшные. А я за свою жизнь понял, что слухи на пустом месте не возникают. Особенно такие…

«Слухи, – подумал Сергеев, – конечно, все это только слухи. Страшные. Нехорошие. Неправдоподобные. И тот, кто их распускает, клеветник и нелюдь. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда».

Голос Кручинина он не мог не узнать. Совместно пролитая кровь – своя и чужая – сближает людей. И все же волнение настолько изменило Сашкин голос, что Сергеев не сразу понял, кто так сбивчиво бормочет в телефонную трубку.

– Он совсем сошел с ума, – сказал Кручинин. – Приезжай, Умка. Я не знаю, что делать. Приезжай побыстрее.

Сергеев стоял в очереди на паспортный контроль, прижимая трубку мобильного плечом к уху. Руки были заняты сумкой, молния на которой категорически отказывалась закрываться.

– Сашка? – удивился Сергеев и едва не уронил телефон, но успел подхватить его на лету. – Ты? Рад тебя слышать, дружище… А что с голосом? Слушай, Вязаный, ты что – опять напился?

– Да трезвый я, трезвый! – огрызнулся Кручинин и откашлялся. – Я в завязке, ты же знаешь!

Одно время, после возвращения с острова Свободы, Кручинин начал крепко попивать. Сразу после выхода из госпиталя он приспособился уходить в пике на пару дней в месяц. В крутое пике, которое оканчивалось поиском зеленых человечков на балконе и врагов Отечества в канализации. Пил Сашка жестоко, стуча новыми фарфоровыми зубами о край стакана, словно старался запить что-то, ставшее поперек горла. Сергеев помнил, как умер Чичо, и ему не надо было объяснять, вкус чего ощущает Кручинин на своих губах.

Плохо было не только то, что Сашка имел все шансы стать настоящим алкашом, но и то, что по состоянию здоровья пить ему было категорически нельзя.

Раньше его успокаивало мерное постукивание вязальных спиц. Теперь же он и не вспоминал о былом увлечении. Он пытался убить память алкоголем, а умирало от этого тело. После выпивки его шрамы воспалялись, начинали краснеть и зудеть вспухающие на теле крученые шнурки рубцов. Если запой продолжался несколько дней, шрамы «мокрели», начинали превращаться в язвы, а учитывая, что особенно тяжелые рубцы располагались у Кручинина в паху, то он становился совершенно недееспособным, лежал, стеная, широко раскинув ноги, между которыми покоился шар раздутой воспалением килы. В эти моменты он пить переставал, потому что не мог.

В вены его были вставлены трубки, по ним тек в жилы Вязаного сорбент, а когда сорбент становился бессилен, полумертвого Сашку подключали к аппарату гемодиализа, и кровь его очищалась на некоторое время, циркулируя через трубки и мембраны.

Выйдя из больницы, он ел ложками сахар и клялся никогда больше не пить, но через месяц все повторялось снова. О том, что Сашка обязательно сорвется, что с ним не делай, знали все. Но помещать его в клинику насильно никто не хотел, а лечиться добровольно Вязаному и в голову не приходило. Он не считал себя больным, и на все уговоры только отмахивался от доброхотов.

Дайвер возился с ним, как с родным сыном, но даже его терпения порой оказалось недостаточно. Срыв следовал за срывом. Кручинин не успевал выйти из одного запоя, как падал в следующий, более глубокий. Сергеев видел, как Сашка превращается в кусок мяса на глазах у всех, и вспоминал, как они вместе с Вязаным ковыляли по джунглям, опираясь друг на друга. Кручинин и сейчас мог легко на него опереться. И на него. И на Дайвера. И на многих других, пока еще живых товарищей по оружию. Но не хотел.

А потом резко, в один день, все кончилось.

Безо всяких видимых причин. Просто Сашка перестал пить – и все. О причине, вызывающей срывы, Сергеев знал наверняка, а вот о причине выхода из пьяного кошмара не знал никто. Но тому, что Вязаный «завязал» – радовались все.

– Ты ж знаешь, – продолжил Вязаный таким же напряженным голосом, и опять откашлялся с сипением закоренелого курильщика, – я давно не пью. И не нюхаю, чтоб ты знал… У меня не бред, не горячка… Я звоню тебе потому, что Мангуст сбрендил. Просто сбрендил!

Потом он внезапно всхлипнул, как человек, который собирается разрыдаться, заперхал и опять всхлипнул, натужно всасывая воздух, и от этого звука, похожего на предсмертный всхлип, у Сергеева стало холодно внутри. Так холодно, как будто на сердце выпал и заискрился кристаллами голубоватый, колючий иней.

– Что стряслось? – спросил он, чувствуя, что Сашкины эмоции, Сашкин страх накрывают волной, заставляя кожу на затылке собираться складками. – Ты в порядке? Хоть сам цел?

– Да цел я, цел! Что мне сделается? Я вчера говорил с Мангустом… В общем, так, Умка. Я бы не хотел говорить об этом по телефону… Бери семью и мотай из Киева подальше. Куда хочешь, но мотай. Хоть на Западную, хоть в Донецк!

– Не дури! Чего ради я должен бежать? – удивился Сергеев искренне. – Я вообще-то в Прагу сейчас улетаю, на денек, по делу… Вернусь послезавтра. Слушай, Сашка! Не бери ты дурного в голову! Мангуст давно настоящий псих! Бросай ты на фиг свою Москву, дуй ко мне, я же тебя много раз звал! Что ты там забыл в своих каменных джунглях? У нас в Простоквашино…

– Сергеев! – попросил жалобно Вязаный. – Ты послушай меня, я тебе клянусь, что не пью сейчас! Я трезвый. В завязке глухой. Если наши в ближайшее время не договорятся с вашими по поводу трубы, если ультиматум, который поставил ваш ненормальный…

Кручинин не должен был знать про ультиматум. Если серьезно, то и Сергеев не должен был знать про ультиматум. Про ультиматум должны были знать только первые лица в государстве да первые лица в конторах, приклеившихся к трубе, – каждая со своей стороны. Слова Сашки лишь подтверждали старый тезис: что знают двое – знает каждая свинья.

Ультиматум плавно проистекал из заварухи, случившейся четыре месяца назад, когда россияне в очередной раз перекрыли газовый кран, и промышленность западных соседей – от Украины с Белоруссией и братских славянских народов до далеко не родственных немцев – забилась в конвульсиях. Спустя неделю после отключения газа на три дня был перекрыт нефтяной поток, и вот тогда-то Европа испугалась по-настоящему. А ведь о том, что такое может случиться говорили не раз и не два за последние несколько лет. И перекрытия уже случались, пусть не такие длительные, но случались, естественно, все делалось исключительно в воспитательных целях! И каждый раз момент выбирался самый подходящий – ориентировались по погодным или политическим условиям, – так чтобы соседям мало не показалось, но ни разу Крутов не проявлял такой, как сейчас, решимости довести дело до логического конца.

Логический конец подразумевал полную и окончательную капитуляцию соседей, а главной целью Александра Александровича было подмять под себя всю газотранспортную систему стран, через которые Россия качала на Запад черное и голубое золото, и наконец-то обезопасить свою страну.

Компромиссы в борьбе за энергетическое господство не допускались, так как господство энергетическое означало и политическое доминирование, а значит, возвращало России единственно понятную ей роль: роль лидера и старшего брата. Александр Александрович не только создавал ситуацию, но и с удивительной ловкостью пользовался сложившейся мировой конъюнктурой, в очередной раз доказывая всему миру, что нравственность ничего общего с государственной целесообразностью не имеет.

Сергеев, хоть и находился с другой стороны границы, но не мог не признать, что и сам бы на месте Крутова постарался бы использовать ситуацию на полную катушку. Не сделать этого – означало навсегда потерять позиции. Не свои, естественно. С собственными позициями Александра Александровича как раз было все ясно. А вот позиции страны…

Пока что двойная нитка, тянувшаяся из глубин Сибири, через Украину и Белоруссию в Европу, была единственным мостом между частью России и благополучием. Страны-транзитеры после развала Союза ощутили свою незаменимость в вопросах транспортировки топлива даже острее, чем национальную идею. Россия, естественно, была не в восторге от внезапно объявившихся партнеров, но на текущий момент была вынуждена считаться с соседями. На строительство альтернативных трубопроводов требовались годы и миллиарды долларов инвестиций, но за это время многое могло случиться, как внутри страны, так и за ее пределами. И вовсе необязательно послужило бы на пользу Империи.

Крутов не мог позволить себе роскошь быть либералом во внешней политике. И во внутренней тоже. Впрочем, сложно было представить Александра Александровича либералом хоть в чем-нибудь. Не того от него ждал истосковавшийся по обещанному еще в начале 90-х благополучию народ. И не такой он был человек. Он предпочитал действовать.

Казалось, что Александр Александрович предусмотрел все. Даже самые рьяные его противники не могли назвать установленные при помощи России режимы в странах-соседях марионеточными. Они и не были марионеточными, если откровенно сказать. Местные князьки имели определенную свободу действий и даже воспетую поэтами свободу выбора и слова. Только вот никому из них и ни на минуту не давали забыть, КТО и ЗАЧЕМ привел их к власти. Все это здорово напоминало Сергееву кодекс Бусидо, согласно которому обязательства перед сюзереном наполняли жизнь самурая смыслом. Но пуще любой самой страшной самурайской клятвы удерживала ставленников Крутова на верном проимперском пути прочная энергетическая удавка. Как там у классиков: «Свобода есть осознанная необходимость»?

А вот с Ультиматумом вышел прокол.

Самый робкий, самый слабый зверь, лишенный надежды вырваться из ловушки, становится свирепым бойцом. Что уж тут говорить о загнанной в угол политической элите страны-соседа? Свежеиспеченный украинский премьер никогда бы не решился на такое! Уж кто-кто, а он был обязан команде Крутова всем! Но он был не единственным, кто решал.

В эту зиму на площадях больших и малых украинских городов плескались замерзшие, злые толпы. Они то гудели, как разбуженные ульи, то начинали пронзительно кричать, скандируя подсказанные организаторами лозунги, и тогда на трибуну лезли представители недобитой оппозиции – хорошо одетые господа и дамы с горящими нездоровым блеском властолюбия глазами. Они-то и направляли народный гнев в нужную им сторону. Кто-то винил во всем Россию, кто-то Америку, кто-то, как обычно, евреев и банкиров – все зависело от того, какую именно область бизнеса или какие рычаги управления хотели прибрать к рукам непонятно откуда возникшие выразители общественной воли.

Митинги следовали за митингами, кое-где уже летели в окна посольств и консульств камни да бутылки с «коктейлем Молотова», топали коваными ботинками по асфальту шлемоносцы из спецподразделений… Осколки кирпичей грохотали о пластиковые щиты. Страна шла «в раскачку», теряя равновесие на переломе истории, и ничего не делать в таком положении для политиков, стоящих у власти, было настоящим самоубийством.

Самоубийством не в переносном, а в самом прямом смысле слова.

Разбуженный испуганной свитой Президент разогнал зимнюю дремоту энергичным зевком, смахнул пыль с осколков посуды времен расцвета трипольской культуры, занимавших добрую половину помещений в его загородном доме, и заявил северному соседу ноту.

Нота была так себе. Неубедительная нота. Ноты, во время вручения которых не прогреваются моторы бомбардировщиков дальнего действия, всегда звучат фальшиво. А бомбардировщиков в стране не было – совсем недавно по телевидению показывали, как в торжественной обстановке разрезают последний из них. Но для вящей убедительности вслед за официальной бумагой, а Сергеев узнал об этом из очень достоверного источника, последовал звонок Крутову, и во время телефонной беседы на повышенных тонах Александру Александровичу и был заявлен тот самый ультиматум, о котором вначале знали только Президенты и несколько десятков особо приближенных лиц.

Суть ультиматума сводилась к тому, что прекращение подачи углеводородов на территорию Украины рассматривается как крайне недружественный политический акт, ничего общего с экономическими соображениями не имеющий. И ответ на него будет адекватный, тоже политический. Если до лета текущего года не будут подписаны устраивающие Украину бумаги, то транзит российского топлива по ее территории будет закрыт на неопределенный срок. До тех пор, естественно, пока контракты не будут перезаключены на интересующих Украину условиях. Трубопроводы, компрессорные станции, хранилища будут взяты под охрану войсковыми соединениями – во избежание конфликтов. И все российские проблемы, при этом возникающие, будут Украине «глубоко по барабану».

По рассказу осведомленного очевидца (хотя откуда тут могут быть очевидцы? Разве что офицер связи? Впрочем, людей, заявлявших о своем личном присутствии при историческом разговоре, набирался, как водится, не один десяток!), Крутов ультиматум выслушал спокойно, хмыкнул по окончании гневной речи коллеги и, ни слова в ответ не говоря, повесил трубку.

Александр Александрович, вообще, ввиду некоторых профессиональных качеств и общей сдержанности характера, в комментарии не вдавался и лишнего болтать не любил.

Объявивший северному соседу вендетту игрушечный украинский президент тоже подробностей не оглашал. Но процесс уже пошел. То, что об Ультиматуме не знает никто, на самом деле означало, что мало кто о нем не знает. Эта тема была самой модной в политических салонах Киева и Москвы. Московская элита недоуменно поднимала бровь, возмущаясь наглости хохлов, а украинская не по злобе, а, скорее, по привычке костерила жадных москалей. Ситуация была весьма двусмысленная – ведь официально ничего не произошло, а атмосфера накалялась изо дня в день, словно страны собирались вступить в войну друг с другом.

И вот теперь об Ультиматуме говорит Кручинин. Испуганный Кручинин. Не то чтобы Сашку нельзя было испугать. Можно, конечно. Как и всякий достаточно повидавший в жизни человек, Кручинин знал страх и знал также, что лишенные чувства страха люди выживают редко. Это был один из уроков, преподанных Мангустом еще в самом начале их обучения.

Смерти боятся все, а вот действовать, когда страх сковывает сердце, могут немногие.

Вязаный, не раз видевший, какое лицо у смерти, явно запаниковал. Оставалось предположить, что Сашке известно нечто Сергееву неизвестное. Михаил не знал, какую информацию имел Кручинин, но такого голоса у друга не слышал никогда.

– Ты можешь рассказать, что, собственно говоря, происходит? – спросил Сергеев, протягивая пограничнику свой паспорт. Пограничник попался знакомый, заулыбался, выходя из образа строгого стража границы, и живо застучал по клавиатуре компьютера. – При чем здесь Ультиматум? Ты же сам знаешь, что когда делят деньги, обязательно ссорятся. Они же уже лет десять, как деньги делят. Кому вершки, а кому корешки…

– А куш чаще достается кому-нибудь одному… Ладно, слушай, мыслитель… Философия тут ни при чем! На меня вышел Мангуст. Заявился ко мне в учебный класс с двумя «братьями» при полном параде. Знаешь, все из себя такие, как голубые из порнофильма – черная форма, квадратные подбородки, брызжущий тестостерон…

«Братство» часто показывали и по украинским каналам, поэтому Сергеев хорошо представлял себе тех, о ком рассказывал Сашка. Этакие нордические типы, арийцы с пергидрольными локонами, спасители славянского мира. Бывшие «гопники» из ближнего Подмосковья, освоившие несколько десятков фраз из цитатников Мангуста и Мао. Радетели за чистоту расы и будущее России. Зеркальное отражение молодчиков из УНА-УНСО по ту сторону границы. Впрочем, УНА-УНСО все-таки были посимпатичнее. Более вменяемые, что ли? А «Братство» не стеснялось дефилировать перед телекамерами с арматурными прутами и бейсбольными битами. Журналисты часто называли их «Ред сокс», на что «братики», интеллектом не грешившие, обижались чрезвычайно.

Паспорт опять вернулся в руки Сергеева, и он, изобразив лицом радушную улыбку, прошел в зал вылетов. У прилавков Duty free суетилась целая толпа малорослых корейцев. За столиками в баре не было свободных мест, и Сергеев прошел к креслам у рекламных стендов «Самсунга».

– …Явился и начал мне рассказывать, что другого пути, как примкнуть к нему и его ребятам у меня просто нет! Предлагал мне поехать на Украину и за немаленькие деньги сделать так, чтобы вопрос с хохлами больше перед нами не стоял.

– Перед вами – это перед кем?

– Перед нами – это перед Россией.

– Он говорил от имени России?

– Он всегда говорит от своего имени, ты же знаешь. Но интересно не это, – сказал Кручинин с какой-то стылой интонацией в голосе. – Интересно то, что, если верить Мангусту, этот вопрос обсуждается и на высшем уровне…

– Да? Мангуст, как всегда, осведомлен и в курсе. Это он сказал тебе об Ультиматуме?

– Да об Ультиматуме теперь и в магазинах говорят, – отмахнулся Кручинин, – только шепотом, чтобы, не дай бог, не арестовали. Ты что, думал, что это все еще великий секрет? Кто же будет такую угрозу безопасности страны в тайне держать? Это, знаешь ли, не мудро! Угроза благополучию народ объединяет почти как совместная пьянка… Ты себе не представляешь, как Вольфович радовался сегодня в прямом эфире! Да десять лет пропаганды сделали меньше, чем неделя слухов о том, что вы нам смеете грозить!

– Мы? Вам? – переспросил Сергеев, представил себе, как разорялся столп российской политики, и, не удержавшись, хмыкнул. – Слушай, неужели у вас кто-то воспринимает все эти угрозы, как реальные? Бред! Уж ты-то знаешь цену всем этим визгам и воплям! Неужели ты обеспокоен?

– Да.

– Серьезно?

Кручинин помолчал, только в трубку было слышно его дыхание.

– Я бы плевал на все эти слухи, если бы не Мангуст. Ты же знаешь Мангуста. Он обычно не шутит.

– Андрей Алексеевич, конечно, крут, но все-таки не настолько, чтобы грозить целой стране. Сложно, знаешь ли, сделать, чтобы все хохлы сразу стали русскими по мановению его руки. Почти невозможно. А Мангуст у нас пытается вершить судьбами мира методами командира роты. Думает, что он генералиссимус, а на самом деле давно уже отставной капитан. Знаешь, он был у меня перед выборами… Тоже рассказывал, что мне пиз…ц! И, как видишь, я жив.

– Я слышал эту историю, – сказал Саша. – И знаю, что вы не договорились. Он о тебе зло говорит, Миша. С такой, знаешь, улыбкой… Нехорошая такая улыбка. Я бы на твоем месте ждал пакости. Чего он от тебя хотел?

– Он хотел, чтобы я промолчал.

– О скандале с контейнером, как я понимаю?

Сергеев хмыкнул, но ничего не сказал. Кручинин знал многое. Но далеко не все. Все ему знать не полагалось. Не потому, что Михаил ему не доверял, просто ему хотелось, чтобы Сашка пожил подольше.

– Но эту историю давно все забыли, Умка! Тогда еще какой-то журналист погиб, кажется… Его взорвали, что ли? Из-за этого старья Мангуст на тебя ядом дышит? Да?

– Не только из-за этого, – сказал Сергеев, не вдаваясь в подробности. – У нас, знаешь ли, для этого вполне достает причин. Самых разнообразных.

– Я знаю, – отозвался Кручинин после небольшой паузы. – Наверное, это потому, что из тебя вышло совсем не то, что он растил… Кто бы мог подумать? Он же был нам как отец. И мне, и тебе… Всем нам. Я же помню, как он учил нас. Как помогал в нужный момент. Как вытащил нас с Кубы, в конце концов!

– Ну, – жестко сказал Сергеев. – Когда нет отца настоящего, конечно, сойдет и такой. На то и расчет делался нашими воспитателями. Одиночество, Сашка, делает людей покладистыми. Мы же все были сиротами, любой мужик, который нам полчаса уделил, тогда казался отцом. Так?

– Нет, не так! Он вытащил нас с Кубы, Миша, – в голосе Кручинина залязгал металл. – Если бы не он – я давно был бы покойником! И ты, Умка, был бы покойником! А сейчас не надо так говорить! Ты представь себе, что он болен. Просто съехал с катушек! Понимаешь?! Ему тяжело! Ему помочь надо!

– Боюсь, дружище, – сказал Сергеев вполголоса и оглянулся, не слушает ли кто, – что именно сейчас Мангуст нормальнее, чем всегда. В добром здравии и твердом разуме.

– Судя по той швали, которая с ним рядом сейчас вышагивает, – ты ошибаешься!

– А почему ты так думаешь? Почему, Сашка? Ты реагируешь на чернорубашечников, как бультерьер на мышей! А для него это родная среда! Тут его слова снова падают на благодатную почву! Ты вспомни, как Мангуст умеет вещать! Он среди них, как рыба в воде! Они же ему в рот глядят!

– Как мы когда-то смотрели? Да, Умка?

– Да! Как мы когда-то смотрели! Он же психолог, Саша! Его на это учили! Психолог, который точно знает, куда надавить, а где погладить… Чем его речи, собственно, плохи? Все так прозрачно, убедительно и понятно! Что он говорит не так? Призывает ставить интересы России на первое место? Так об этом и Крутов постоянно говорит! Хочет ограничить миграцию? Молодец Мангуст! Мыслит государственно! Ведь достаточно приехать к вам в Москву на недельку, и становится понятно, что он прав абсолютно! Только прав – да слишком мягок, не до конца последователен! Миграцию надо не ограничить, а запретить! Навечно! Русское должно принадлежать русским! А чужих надо высылать. В тундру высылать, алмазы добывать – там работать некому! Хочет Мангуст, чтобы руководящие должности занимали славяне? Так что в этом дурного? Ничего! Отлично! Предъявил родителей паспорта – и в руководство! Только это все было, Саша, – сказал Сергеев устало. – Не так давно было.

На одном из табло появился номер его рейса и под сводами зала забился птицей голос диктора.

– Национальная идея – это здорово, – продолжил Сергеев, вставая. – Здорово – потому, что понятна каждому обывателю. И поднять национальное самосознание до непредставимых высот мечтает любой самый мелкий вождь. А тут мелких вождей нет! Все крупные – великая страна, как-никак! И экономика развивается, и сомнения в правильности выбора тонут в растущем благополучии! Надо только не забыть концлагеря построить повместительнее. Для черных, рыжих и инакомыслящих. И заборами обнести повнушительнее. Что за демократия без колючей проволоки? Могу даже слоган подбросить для компании по трудоустройству. Труд освобождает. Слыхал такой? Ничего не напоминает?

Кручинин помолчал немного – в трубку было слышно, как он щелкает зажигалкой, закуривая, как с едва слышным свистом выпускает дым между плотно сжатых губ.

– Ты философ, Умка. Ты у нас умный. А я практик. Поэтому спрошу еще раз, конкретно: мне больше не встречаться с Мангустом? Тебе наплевать, что он задумал? Ты его не боишься? Так, Миша? Не боишься настолько, что не хочешь знать его планы?

– Боюсь, – признался Сергеев не столько Сашке, сколько самому себе. – Боюсь, Вязаный. Боюсь, потому, что не знаю границы, на которой Мангуст остановится.

– Ты же сказал, что он недостаточно крут, чтобы грозить целой стране…

– Он-то, может быть, и недостаточно крут, вот только страна об этом не знает…

– Все шутишь…

– А что остается? Он говорил что-то конкретно?

– Нет.

– Предлагал встретиться еще?

– Да. Завтра. Ты приедешь?

– В конце недели.

– Раньше никак?

– Извини, никак! Я уже вхожу в самолет.

– Ладно, не маленький. Справлюсь.

– Ты не обижайся за концлагеря… Я понимаю, что…

– Брось, – перебил Сашка. – Мы все демократы известные – там, куда пошлют. Если помнишь, мы с тобой всю жизнь не гражданские свободы защищали, а гражданские войны устраивали. Так что я не обиделся. Просто прошу – если ты до сих пор не понял, что это серьезно – прислушайся. Это серьезно. Настроения сейчас такие, что скоро начнут бить гастарбайтеров. Просто так, за здорово живешь.

– Ну, их там у вас миллиона три! Всех не побьют…

– Справятся, – возразил Кручинин. – У нас народ талантливый. Видел бы ты морды тех, кто с Мангустом ко мне приходили. Эти справятся. А вот Мангуст – он морды бить не станет. Он у нас мужик основательный. Он пакость крупную придумает. Такую, чтоб была заметна на общечеловеческом уровне. Ладно, друг… Я позвоню завтра. После встречи.

– На рожон не лезь, а? – попросил Сергеев, улыбаясь молоденькой стюардессе, встречающей его у люка. – Соглашайся со всем…

– Это ты меня учить будешь? – спросил Вязаный с иронией. – У тебя что по курсу вербовки и противодействия вербовке было? А? А у меня пятерка! Так что давай без поучений! Не волнуйся, завтра услышимся!

Но назавтра Сашка не позвонил.

Звонок раздался только поздно ночью, в среду, когда только что вернувшийся в Киев Сергеев снова стоял в очереди на паспортный контроль, запертый, как крыса в лабиринте, между двумя границами.

И это был последний раз, когда Михаил слышал голос Кручинина.

Потому что в пятницу он умер.

Как еще несколько миллионов человек.

Глава 5

Если бы не ветер, то определенно можно было бы сойти с ума.

Воздух, врывавшийся в открытые окна, был горяч, как дыхание бешеной собаки, наполнен той самой всепроникающей красной пылью и сух до скрипа. Но сейчас он был в движении и давал возможность или, по крайней мере, иллюзию дыхания.

Кабина разукрашенного умелой рукой тягача разогрелась так, что, казалось, плюнь на нее и слюна с шипением испарится. А вот Сергееву испариться было некуда и некак.

Некуда, потому, что куда денешься среди этих пустошей? А некак, потому что правая рука была накрепко прикована к металлической ручке на стойке кабины старыми, некогда воронеными браслетами.

Сергеев ехал в кабине третьим.

Вел грузовик рослый, лысый, как колено, негр, которого все называли Мамблом. Водитель он был классный и, видимо, воевал не первый год – наблюдалась в его действиях особая осторожность, которая дается только с опытом и которую никак с трусостью не перепутаешь. Все – как он крутит «баранку», как расположил за поясом свой автоматический кольт, как постоянно оценивает ситуацию – говорило о том, что Мамблу приходилось выживать в самых разнообразных передрягах и не раз.

Вторым номером, сменным водителем и охранником, ехал возрастной латинос: слегка рябоватый мексиканец лет сорока пяти, состоявший в команде Пабло Кубинца и отзывавшийся на имя Хосе.

Хосе, в отличие от лысого Мамбла, был волосат и мелок, но при этом сух и мускулист. И руки, и шея его были равномерно, как мхом, покрыты густым черным волосом, из-под которого проглядывали тугие скрутки жил и мышц, более напоминавшие узловатые ветки какого-то старого дерева, чем человеческие конечности.

Этот же черный, похожий на шерсть, волос спускался на грудь, выбиваясь из расстегнутой рубашки. Несложно было догадаться, что подобным каракулевым покровом затянуто все тело мексиканца и под этим природным одеялом бедолаге очень жарко. Хосе посекундно чесался, и, как только он поднимал руку, запах несвежего пота растекался по кабине с новой силой – его не могли победить ни горячие вздохи ветра, ни дизельная вонь от бочек с горючкой, прыгающих в кузове.

Таким вот составом они ехали уже вторые сутки, продвигаясь вдоль русла высохшей реки на северо-запад, в сторону эритрейской границы. Дорога, если это можно было назвать дорогой, скорее напоминала трассу для «Кэмел-трофи», чем торговый тракт. Сергеев сообразил, что проводники ведут караван чуть в стороне от оживленных путей, явно избегая встреч с кем бы то ни было. Грузовик то и дело подпрыгивал на буграх, проваливался в глубокие рытвины и лавировал, избегая столкновений с вросшими в землю валунами. В удачных местах, при определенном везении, они проходили около двадцати километров за час, но все равно, за эти двое суток пройти удалось не более 200 километров.

Два раза машины в колонне ломались и тогда весь караван останавливался, ожидая, пока механик справится с ремонтом. Во время второй вынужденной остановки один из грузовиков пришлось бросить.

Его разгрузили, распределив поклажу между другими автомобилями каравана. Груз был простым, но жизненно необходимым: такой не бросишь – бочки с горючим, канистры с питьевой водой, провиант и оружие. И еще – с грузовика сняли резину, запчасти и приборы, не все, конечно, но какие смогли. Обглоданный труп старенького «рено» остался на обочине. Сжигать машину не стали, чтобы столб черного дыма не привлек ничьего внимания, но пару гранат на растяжках в кабине оставили. Просто на всякий случай.

За эти дни с Сергеевым никто из начальства не разговаривал. Начальству было не до того. Начальство ехало в середине колонны в кондиционированных «хаммерах», которые усиленно охранялись кубинцами из свиты Пабло. Начальство не хотело страдать от жары. Начальство не хотело нюхать подчиненных и пленников. Оно предпочитало пока их игнорировать.

С точки зрения мало-мальски грамотного психолога, ход был разумным – Михаил должен был, по идее, маяться неизвестностью, страдать от тягот в пути и ждать беседы с тем, кто решит его судьбу, как манны небесной. Но Сергеев не очень-то подходил под обычные психологические портреты.

Разве что отчасти. Встречи с начальством он не искал. Ничего, даже дополнительной фляги с водой, не просил. И с сопровождающими ни в какие конфликты не вступал – только иногда «подкалывал», но осторожно, без фанатизма. Хосе мало походил на человека, имеющего чувство юмора, мог и по зубам рукоятью заехать в случае чего. Зубами Сергеев дорожил, а дантистов в округе не наблюдалось.

В огромном старом «вольво», шедшем впереди древнего «мерседеса» Сергеева, трясся Хасан. Через две машины от него, в дизельном «КамАЗе», везли Базилевича. Он все еще не мог осознать, что стал таким же пленником, как и люди, которых он предал, хотя сразу после выгрузки на заброшенной грунтовой полосе Сержант Че объяснила ему новую роль с двух ударов.

Первый удар, разбивший радужные иллюзии, пришелся в ухо. А второй, окончательно их развеявший над безжалостной африканской равниной, был унизительным пинком в зад, заставившим Антона Тарасовича проехаться физиономией по жесткой, как камень, земле. На привалах и ночевке Базилевич теперь смотрел по сторонам жалобным, собачьим взглядом и, каждый раз наталкиваясь на издевательский, злой взор злорадного Аль-Фахри, втягивал голову в плечи, как королевский пингвин, сидящий на яйцах.

Когда Сергеев понял, что расстреливать их немедленно никто не собирается, то особого подъема не ощутил. Задача впереди стояла только одна: отбить стратегический груз у его нынешних хозяев. И по всему выходило, что больше им с Хасаном делать нечего. И в планах Кубинца, да и на белом свете. Чем бы все ни кончилось, счастливый конец на горизонте не маячил. Такой вот выходил безрадостный, реалистичный расклад. Как только мавр сделает свое дело, мавру придется удалиться.

Полагаться на догадливость Хасана и его способность к анализу ситуации Сергеев не стал, и при первой же возможности, во время кормежки под дулами карабинов часовых, сумел изложить арабу свои мысли – тезисно, коротко, по-военному. Получилось убедительно, Мангуст бы поставил «отлично» за формулировки, а Хасан проникся.

– Ты думаешь, будут валить? – спросил он тихо, разгрызая крепкими белыми зубами хрусткий пайковый сухарь.

Михаил кивнул.

Хасан все прекрасно понимал. А спрашивал скорее для того, чтобы услышать подтверждение своей правоты.

– Так что, Анхель, – улыбка у Аль-Фахри вышла несколько вымученной, но тут уж какая получилась, не попривередничаешь. – Напоследок повоюем вместе?

– Придется, – сказал Сергеев, пряча губы за флягой. – Вот только дадут ли повоевать? Вопрос, на самом деле…

– Никуда не денутся.

– Оружие нам дадут, – резюмировал Сергеев. – А с оружием в любом случае легче, чем без него.

– А этого, – Хасан кивнул в сторону Базилевича, – нам в напарники?

Михаил пожал плечами.

– Думаю, да.

– Ну, тогда и с ним сквитаемся… – прошипел Хасан и потер шрам на горле. Глаза его недобро сверкнули.

Базилевич слышать их не мог, но, казалось, услышал. Поднял голову и посмотрел на араба глазами смертельно раненного животного. Взгляд должен был бы вызвать сочувствие даже у каменной статуи Командора, но Сергеев поймал себя на том, что уж кого-кого, а Антона Тарасовича ему совсем не жалко. За что, можно сказать, боролись…

Привал был коротким. А дорога казалась бесконечной.

Ночью караван двигаться не мог. Дорога не позволяла таких вольностей. Зато ночью было прохладно и под утро на всем металлическом густо выпадала роса.

Днем же стояла такая жара, что начали кипеть изношенные моторы. В радиаторы доливали питьевую воду, но моторы кипели снова и снова, и колонна останавливалась, все более теряя темп передвижения. Кубинец заметно нервничал, и несколько раз Сергеев слышал, как он орет что-то в спутниковый телефон. Разобрать на расстоянии удалось всего несколько слов, и это были не самые лучшие слова в испанском языке.

Но они все-таки успели. Последний марш-бросок делался ночью. В полной тьме они пересекали границу – пусть чисто условную, но границу. Не было ни пограничников, ни контрольно-следовых полос и даже вкопанных в землю полосатых столбиков. Просто безо всяких внешних признаков закончилась территория одной страны и началась территория другой. А так – вокруг по-прежнему тянулась красная безжизненная равнина.

Разбивать лагерь на закате, как делалось обычно, они не стали, а сделали всего лишь короткую остановку – оправиться, заправиться и перекусить. На все про все ушло часа три, а потом прозвучала команда «по машинам», и грузовики вместе с машинами сопровождения нырнули в ночь с затемненными фарами, утыкаясь друг другу в бампер, чтобы не потерять дистанцию.

Автомобили спустились по пологому пыльному склону в высохшее русло одного из притоков реки, и поползли на северо-восток, лязгая разболтанными шасси и коробками передач.

Через час машины выбрались из сравнительно ровного русла и повернули строго на восток, чтобы через сорок минут встать привалом до утра в неширокой лощине между двумя возвышенностями, поросшими сухими, уродливыми кустами.

А еще через два часа, когда спать хотелось нестерпимо, к Сергееву и Хасану подошел Кубинец.

Они едва успели накрыть «хувер» маскировочной сетью и сами нырнуть под края. Вертолеты вспороли морозный воздух лопастями метрах в трехстах от валунов, возле которых они притаились.

Раскрашенные в ООНовские цвета «хью» шли «двойкой», боевым порядком, опустив морды к земле. На пилонах примостились гладкие тела ракет. За защитными экранами, прикрывавшими салоны от холода, виднелись силуэты пулеметчиков.

– Ищут, – почему-то шепотом сказал Вадим. – Со спутника засекли и ищут…

– Ерунда, – возразил Сергеев, глядя вслед удаляющимся вдоль русла «кобрам» через окуляры бинокля. – Если бы засекли, прошлись бы с тепловизорами. И был бы нам, Вадик, полный и окончательный звездец. Это патруль. Или рейд. Точно не знаю. Но нас не ищут…

– Скорее рейд, – подтвердил Подольский. – Быстро идут. Пушки наготове. Целенаправленно.

Он закашлялся и сплюнул в сторону. Потом быстро оглянулся и затоптал плевок ногой. Сергеев сделал вид, что ничего не заметил. Вадик тоже.

– Уходить нам надо с русла, Миша, – сказал коммандос. – Мы тут, как на тарелке. Ведь чудом их услышали. А если бы не услышали?

Сергеев кивнул. Вадик был прав. Просто повезло. Повезло, что остановились. Повезло, что вышли на воздух. Повезло, что услышали и что сетка оказалась под рукой. Сколько еще раз повезет? И что будет, когда везение кончится?

Уйти с русла – означало резко снизить скорость передвижения, а выигрыш с маскировкой в зимнем голом редколесье представлялся крайне сомнительным. До места, где обрывистый берег проседал до льда и «хувер» мог выйти наперерез уходящим на север БТРам, оставалось всего ничего – менее шестидесяти километров. Если не будет торосов или мусорных завалов, которые придется обходить, то всего лишь часа четыре пути. Если же выбираться на берег сейчас, то шансы догнать таинственный отряд диверсантов исчезнут, как утренняя дымка – еще до восхода солнца.

– С русла мы пока не уйдем, – произнес Сергеев уверенно и положил автомат на броню. – Через 20 километров справа будет порт. Железа навалено – горы целые: корабли, машины, автобусы. Его волной принесло. Там спрячемся и переночуем.

Вадим изменился в лице, но не сказал ничего. Взял с брони снег и потер лоб над бровями. По побелевшей коже побежали капли и он смахнул их перчаткой.

– Что, Вадюша? – спросил Подольский с отцовской заботой, хотя был он старше командира коммандос от силы лет на десять и в родители ему никак не годился. – Случилось что-то?

– Норрррмально, Мотл. – Вадим тоже положил автомат на броню. – Раз уж стали – давайте заправимся. Чего потом время терять…

В баки – левый и правый – вошло две с половиной канистры. Пустые емкости Подольский закрепил в сетке на корме, а полупустую канистру Сергеев поместил обратно, в кабину. Внутри «хувера» было прохладно, но и дышалось легко, словно мороз вымел из тесных железных внутренностей катера запах страха и подживающих ран.

Али-Баба мирно сопел под ворохом одеял. От его дыхания над импровизированным ложем вился парок. Наверное, нервы у араба были хоть куда! Или существовал второй вариант: он шел на поправку и обессиленный ранениями организм требовал сна.

Сергеев включил отопитель и снова выполз наверх – помочь Матвею и Вадику собрать сеть.

Ветер разорвал плотную пелену снежных облаков и в прогрызенные им дыры на мгновения выплеснуло замороженный до прозрачности солнечный свет, но следующий порыв задернул проемы в низком небе и бросил вниз, на реку и скалы, колючий снежный заряд. Издалека принесло тоскливый вой – то ли волка, то ли собаки, закрутило между валунами и растворило в снежном безмолвии.

Воздух был чист, и если бы не запах железа от разогретых моторов «хувера», то ничто не указывало на присутствие здесь человека. Только черный речной лед, разрисованный белыми узорами, как причудливыми татуировками, обрывистый берег да каменные россыпи по обе стороны русла. Ни звуков, ни цвета, ни запаха. Мир стертых красок и давящих полутонов. Мир застывшей смерти.

– Я за штурвал, – сообщил Вадик и скользнул в люк.

– Ты как? – спросил Сергеев Мотла вполголоса.

– Бывало лучше.

Они помолчали, слушая давящую тишину, и тут в моторном отсеке заскрежетало – взревел и завелся двигатель «хувера», выплеснув наружу черный, жирный от старого масла и плохого топлива, выхлоп.

Подольский опять зашелся в кашле, и его плевок упал в снег кровавым цветком. На этот раз он не стал затирать его ногой.

– Тебе хуже.

На этот раз Сергеев не спрашивал, а утверждал.

Матвей молча кивнул.

– Не надо было тебе ехать с нами.

Подольский ухмыльнулся. Именно ухмыльнулся, а не улыбнулся.

– Думаешь? – спросил он с насмешкой. – Лучше было остаться и лежать в палатке? Подыхать на глазах у Равви?

– А умереть у нее на глазах будет лучше?

Мотл вскинул голову и уперся взглядом своих темных, навыкате, глаз в лицо Сергееву.

– А кто тебе сказал, что я собираюсь умереть у нее на глазах? Нет уж… Увидеть? Да! Хочу! Больше чем жить! Я ведь все ей простил, даже тебя. И если бы после той ночи случился ребенок, он был бы моим сыном. Я обязательно дойду туда, Миша, чтобы ее увидеть, тут ты прав, но никогда не дам ей увидеть, как умираю. Умирать я пойду прочь. С тобой, Сергеев, пойду. И смотреть, как я умираю, придется тебе. Так что я – ценное приобретение. Как там, у классика? Хайль, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!

Матвей посмотрел на низкое небо, задрав костлявый подбородок, потом повернул безбровое лицо к Сергееву и сказал негромко:

– Правда, тебе не привыкать… Да? И не смей говорить, что я не прав… – оборвал он сергеевскую попытку возразить. – Сам видишь, я прав… Единственное, чего я боюсь, дружище, – стать вам обузой.

Он выдохнул со свистом, словно воздух медленно выходил из шарика с «пищалкой», и произнес:

– Вот повидаю ее, найдем Молчуна, а там…

Сергеев вспомнил палатку, гибкое жаркое тело, жгучие, как капли расплавленного олова, поцелуи и почувствовал, что краснеет. Разум говорил, что ему нечего стыдиться, не в чем раскаиваться. Все, что произошло той ночью, было известно Мотлу с самого начала. Им нужен был ребенок, и если бы тогда все получилось, Матвей не услал бы ее прочь. Просто не смог бы услать. Но случилось то, что случилось…

– Поехали, – сказал Сергеев. – Мы обязательно должны успеть до темноты.

– Поехали, – согласился Подольский. – Кстати, знаешь, почему так побледнел Вадим?

– Нет? А в чем дело…

– На карту глянь, Миша… Это Рачьи Отмели. Такие же, как под Херсоном. Под Кременчугом. Точно в такой же он тогда, после Волны, искал жену. Думаю, что для него порт не лучшее место для ночевки.

Сергеев внутренне содрогнулся, представив себе, что должен был почувствовать командир коммандос, услышав его планы. Но уходить с русла Михаил не собирался, а другого места, где можно было бы спрятаться перед рывком, просто не было.

– Мне жаль… – проговорил Сергеев вполголоса, приоткрывая люк. – Но сейчас, слава богу, не лето, а другого пути просто нет. Что он там увидит? Такой же лед, как здесь? Сейчас везде лед, Матвей…

– Я знаю, – произнес Мотл так же тихо, и первым полез вовнутрь лодки.

Ровно через пятнадцать километров, на преодоление которых у них ушло почти три часа, перед самым закатом, «хувер» уперся в облако снежной взвеси, напоминающей клубы пара. За ними просматривалась уходящая метров на тридцать вверх ледяная стена, покрытая причудливыми наростами – словно свеча потеками воска. За этой бугристой поверхностью переливалась и гудела на басовой будоражащей ноте падающая с высоты вода.

– На карте этого нет, – констатировал Вадим, переводя моторы на холостой ход. – Не отмечено. Ох и шумит! Зубам больно…

Действительно, шум был совершенно иным, не так ревел водопад предыдущий. Там, на разрушенной плотине вода падала вниз, на бетонные обломки звонко, и под ледяной коркой звук бился серебряными шариками, на которые бросались рычащие львы.

Здесь же за стеной гудел гигантский шершень и от его жужжания весь корпус лодки била мелкая дрожь. От этого звука и дрожи действительно казалось, что зубы шатаются в деснах и вот-вот вывалятся.

– Что делать будем, Миша? – спросил Вадим. – Проход есть?

На карте прохода не было. Да и не могло быть. На карте не было и самого водопада. Он мог образоваться уже после последней коррекции карт – их проводили энтузиасты, но недостаточно часто, чтобы карты были точными. Делалась правка вручную, цветными карандашами и фломастерами, новые высоты и низины наносились на старые «километровки» от руки. На «десятикилометровках» такие коррекции носили чисто условный характер. Все равно все на бумагу не перенесешь. В конце концов, масштабные сдвиги грунта в русле рек встречались и до того, хоть и не часто, и рано или поздно на карты попадали. Все-таки несколько миллионов тонн земли и скальных пород, съехавших со своего места на сотни метров, – это не какая-нибудь новая «булька», каковых повсюду появлялось множество.

– Нету прохода, – отозвался Сергеев. – Искать надо. Отводи машину под правый берег, я схожу посмотрю. До сумерек совсем ничего осталось, и если «кобры» пойдут назад и нас засекут… Так ставь «хувер», чтобы поближе к стене расположиться. Они пойдут на юг и стена нас укроет.

– На юг они не пойдут, – сказал тихо недавно проснувшийся Али-Баба. – Что им делать на юге? Они возвращались…

– Не исключено, – согласился Мотл, скосив глаза на араба. – Только рановато что-то для возвращения…

– Если они искали не нас, – возразил Али-Баба, – то вылетели еще утром. Мы днем особо не прятались, шли по открытой местности – хотели бы найти – нашли бы сразу. У них были дополнительные баки?

Сергеев покачал головой.

По всему получалось, что «вертушки» действительно шли домой после поисковой операции, а еще раз в рейд не вылетели, потому что видимость резко ухудшилась почти сразу после их первого появления и ветер стал еще сильнее прижимать к земле клочковатые, густые, как кисель, облака. Теперь же, когда из обрывков снежных туч начинали истекать сумерки, вертолеты точно с базы не вылетят и ожидать следующего рейда надо будет только с рассветом, и то, если погода исправится. А если наутро развиднеется…

Солнечный день грозил еще одной неприятностью – местность начнет прекрасно просматриваться со спутников, а значит, движение днем по открытым участкам пути станет невозможным по факту, если, конечно, нет желания покончить жизнь самоубийством.

– Машину пока под стенку, – повторил распоряжение Сергеев. – Если проход есть, идем вверх и стараемся добраться до порта. Оттуда на север точно ведет дорога. Хоть лес и голый, но это все же не такой бульвар, как здесь…

– Люк откройте, – попросил Али-Баба. – Я что-то совсем задыхаюсь…

Воздух в кабине действительно был спертым да и бензином попахивало, если принюхаться.

Сергеев вылез наружу, не захлопывая дверцу.

– Я с тобой, – вызвался Вадик, и мягко, словно камышовый кот, спрыгнул на хрусткий, разглаженный баллонами «хувера», снег. – Прикрою, в случае чего…

– Надеюсь, что случая не будет, – буркнул Сергеев невесело. – Давай за мной. Дистанция пятнадцать метров. Справа.

Скрытно передвигаться по хрупкому насту было невыполнимой задачей, и если кто-нибудь притаился в засаде в одной из забитых снегом лощин, разрезающих невысокий берег, то стрелять можно было на звук, практически не рискуя промахнуться.

Но, на их счастье, в лощинах никто не сидел. Берег оставался пустынным и дальше, там, где обрыв становился низким, заползая в редкий, как зубы старца, лес.

Пробежка получилась утомительной – полтора километра в каждую сторону по глубокому снегу, и когда они с Вадимом подбегали обратно к катеру, пар от них валил, как от скаковых лошадей. Но коммандос дышал ровно, словно и не устал вовсе, а у Сергеева сердце прыгало в горле, трепыхалось, как пойманный в силок сорокопут, и норовило пробить ребра изнутри.

– Заводи, – приказал он Подольскому, успокаивая дыхание. – А ты, Вадик, давай-ка, за рычаги.

Во рту было горько. Знакомый вкус – вкус желчи. Раньше он проявлялся после марш-броска километров в двадцать, с полной выкладкой да по настоящей «пересечёнке», не чета той, по которой они прошлись сейчас.

Сергеев сплюнул себе под ноги тягучую, словно паутина, слюну и вытер рот рукавом куртки.

Все, в общем-то, было понятно. И сколько бы не храбриться и не надувать щеки – это он – возраст – давал о себе знать. Беспощадный, как заклятый враг, незаметно сокращающий дистанцию до расстояния смертельного удара, вкрадчивый и тихий, как шепот гипнотизера. Кто-кто, а Михаил отлично понимал, что крутые горки укатают сивку рано или поздно. Это не вопрос подготовки, это всего лишь вопрос времени.

Он вспомнил, как Молчун совсем недавно помог ему удержаться на ногах и при этом сделал вид, что ничего не произошло. Пожалел, походя, стареющего супермена. И от воспоминаний этих сделалось совсем плохо: в горле поверх горечи встал комок, и Сергеев почувствовал, как бессильная черная злоба на самого себя, на безвозвратно ушедшие годы, на телесную слабость, на исчезающую по капле в зыбких песках времени молодость, накатывает на него и выжимает холодную испарину из кожи на лбу. И еще… Осознание того, что ничего нельзя вернуть. Ни потерянное, ни ушедшее, ни позабытое…

Будет только то, что будет, и ничего другого не случится.

Было то, что было, и ничего не изменить, не исправить.

Есть то, что есть, заслуживаешь ты того или нет…

Просто – делай, что должно… И то, что можешь. Пока можешь.

Когда Вадим тронул «хувер» с места, выводя его из тени нависающего обрыва, фары пришлось зажечь – на реку снова спускались сумерки.

Али-Баба дремал на одеялах порозовевший – свежий воздух, проникший в кабину на короткой стоянке, явно прибавил ему сил. Когда «хувер» тряхнуло на торосе, он только лишь приоткрыл один глаз, глянул, прищурившись, на мельтешащие в иллюминаторах вечерние тени и тут же снова провалился в сон. Или сделал вид, что провалился. Для Михаила сейчас это роли не играло.

Вздымая облака снежной пыли, катер переполз через ледяные надолбы и двинулся к месту, где пологий правый берег заползал под толстый береговой наст. Могучий поток воды ревел совсем рядом, в нескольких десятках метров. Звук водопада проникал и через толщу льда, и через металл корпуса. Судя по торчащим из обрывов корням, завалам из рухнувших стволов на склонах и прочим косвенным признакам, разлом в этом месте случился не более полугода назад. Удивительно было, что Сергеев ничего об этом не слышал, но маршруты его пролегали в стороне от сих мест, да и были эти места немноголюдны. Может быть, из-за Рачьих Отмелей, о которых напомнил Подольский, может, из-за того, что в этом районе было несколько печально известных радиоактивных «плешек», даже временное пребывание на которых не оставляло неосторожному путешественнику шансов выжить.

Может быть, из-за того, что слишком часто над здешними лесами и пустошами барражировали патрульные вертолеты ООН или Российской охранной службы. И вольница, которую в очередной раз вышибали из развалин Киева, тоже спускалась сюда, стремясь закрепиться ниже бывшей столицы, окрепнуть и вернуться в стольный град победителями. Нехорошие здесь были места. А уж теперь, после того как могучие подземные силы разорвали реку и землю пополам, дурная слава могла только усилиться.

Обходя огромный сталагмит, Вадим подвел «хувер» вплотную к стене льда, гул усилился, и Сергеев, казалось, услышал, как шуршат за серо-голубым щитом из замерзшей воды рушащиеся в бездну потоки. Вода ревела… Вода рвалась из плена…

…коричневой пенистой жижей вылетала из бетонных труб, заполняла коллекторы под самые своды и с грохотом пушечных выстрелов выбрасывала крышки водопроводных люков на высоту четвертого этажа. Когда Сергеев выбрался на площадь Маяковского, грязно-бурая река швырнула в зев короткого тоннеля под путепроводом искореженный троллейбус, чудом державшийся на плаву. От удара о парапет металл корпуса лопнул, как фарфоровый, и за тот миг, что Михаил смахивал с лица грязь и воду, машина практически полностью затонула, издав жалобный, скрежещущий стон.

Дождь шел третьи сутки. Еще вчера, до того как во всем городе вырубило свет, телевизионщики успели в эфире окрестить его Ливнем. Именно так – Ливнем с большой буквы. Они бы назвали его Потопом, но Потопом уже назвали то, что произошло четыре дня назад на Украине.

Журналисты знали мало. Очень мало. Были спутниковые фотографии. Были непонятные, сумбурные репортажи нескольких съемочных групп – Сергееву было трудно судить о том, что произошло там, на Родине. Он старался не думать о размахе происшедшего. Он не должен был об этом думать, чтобы оставаться работоспособным. Чтобы не потерять рассудок от боли и безысходности. Стоило ему на секунду представить двигавшееся по суше цунами, как дыхание начинало прерываться, и он невольно всхлипывал, хватая ставший густым, наполненный влагой и канализационными миазмами, воздух.

Он знал, хотя и не верил по праву любящего человека, что ни Вики, ни Маринки больше нет. Нет города под каштанами, нет Канева, Кременчуга, Днепропетровска, Запорожья, Николаева, Херсона, Одессы… Нет десятков городов и городков, сел, деревенек и хуторов… И десятков миллионов людей тоже нет.

И еще…

Если никто не знал, что именно и почему произошло четыре дня назад, то Сергеев знал почти наверняка. Он ничего не мог доказать. В таких случаях никогда не остается доказательств. Но он знал.

Для того чтобы это знание ему досталось, в грязном подвале погиб Сашка Кручинин. Мангуст настиг его, хотя по всем канонам не мог терять время на отмщение. Не было у него этого времени. И именно потому, что Андрей Алексеевич не смог сдержать эмоции, Сергеев сейчас висел у него на хвосте. Вязаный задержал противника, оказав своему старому другу Умке посмертную услугу. Еще одну услугу.

Над Москвой разверзлись хляби небесные. Мегаполис захлебывался в струях Ливня и собственных нечистотах, вынесенных на поверхность из переполненной канализации. Мусор, трупы утонувших животных, людей, искореженные автомобили… Рушились карточными домиками подмытые водой старые здания, оседали в каверны подземного города тяжелые новые дома. И плыл над могучей столицей огромной империи громогласный шорох миллиардов плотных, как песок, дождевых струй.

Сергеев двигался вдоль стен с огромной осторожностью. Тротуары были под водой на добрых полметра, коричневая вода непрозрачна, лишенные крышек колодцы с плотоядным хлюпаньем втягивали в себя потоки, и угодить в отворенный люк означало верную смерть. На ступеньках театра музыкальной комедии жались друг к другу несколько человек, завернутые в пластиковые дождевики, и лежал труп утопленника с изуродованной головой и сломанными ногами. Пройти до Тверской, где уровень воды был ниже, люди боялись – идти пришлось бы против течения, и один неверный шаг мог отдать смельчака во власть бурной реки, рвущейся в тоннель.

Михаил выбрался на крыльцо театра, перешагнул через покойника и пристроился отдохнуть между колоннами. Дождь захлестывал сюда только во время сильных порывов ветра, впрочем, на Сергееве и так не было сухой нитки, так что вымокнуть он не боялся. Те, кто прятался у театральных дверей, смотрели на него тоскливо, со страхом – трое женщин и четверо мужчин выглядели, точно жертвы кораблекрушения, выброшенные на каменный враждебный берег. Одна, маленькая, как школьница, с похожими на водоросли патлами и расцарапанной щекой, дрожала и плакала, подвывая. Она сидела чуть поодаль от основной группы, словно изгой, и раскачивалась из стороны в сторону, обхватив руками плечи. Остальные сбились в стаю и не говорили ни слова. Было холодно, очень холодно. За эти дни Ливень вымыл с улиц удушающую жару, превратив начало лета в пронзительную, как журавлиный крик, осень. Льющаяся с низких, брюхатых туч вода была стылой и пахла ноябрем. Падая на землю, она издавала запах фекалий и смерти.

Еще никогда Москва не тонула в потоках дождевой воды и собственных испражнений насмерть. Всякий раз, когда улицы затапливало, а такое случалось по несколько раз каждый год, через сутки все приходило в норму – оставалась только жидкая грязь на тротуарах да забитые мусором ливнестоки. Сейчас же было понятно, что последствия Ливня будут ужасны. Центр Москвы превратился в одно огромное озеро нечистот, окраины захлебывались в подступающих к многоэтажкам реках. Бездомные десятками гибли в подземных переходах и подвалах, из затопленных станций метро выскакивали ошалевшие, мокрые крысы. А Ливень все ревел и ревел в небесах, отрыгивая на громадный город тысячи тонн воды, и не было этому Ливню конца…

На часах было почти восемь вечера, и Михаилу подумалось, что день выдался по-настоящему бесконечным.

Он начал погоню за бывшим куратором и коллегой на Таганской, там где у «Братства» было логово, но упустил Мангуста – не застал в собственной штаб-квартире. Он уехал оттуда ровно за двадцать минут до приезда Сергеева, и тот бросился за ним на север, в Свиблово. В лабиринтах улиц с холодными именами след был потерян вновь, и Сергеев помчался обратно, на Таганскую, чтобы найти «языка», знающего основные явки «Братства» в Москве. Расчет оказался верен: попавший к нему в руки молодой боевик продержался ровно три с половиной минуты, а потом начал торопливо рассказывать все, что мог вспомнить, выплевывая обломки зубов вместе со сгустками крови.

Методы, конечно, пришлось использовать самые что ни на есть грубые, приличному человеку не подобающие, но именно им когда-то учил курсантов сам Мангуст во время короткого курса экспресс-допроса.

Места психологическому давлению и прочим тонкостям в том курсе не было. Во главу угла ставилась скорость дознания и эффективность выбранного метода. Жизнь пытуемого никого не интересовала, здоровье – тем более.

Случилось так, что парень знал немного, но нужную зацепку от него Сергеев все же получил. И сейчас, сидя на холодных, словно вымороженных поземкой, ступенях театра, он готовился к новому рывку – в подземное царство, в затопленный метрополитен. Там, среди сотен тоннелей, известных и тайных, которыми, как головка сыра отверстиями, пронизано все чрево Москвы, притаилось еще одно Мангустово гнездо – то самое Святилище, где происходили воспетые желтыми журналистами посвящения в члены «Братства», мистические ритуалы и церемонии, придуманные циничным и остроумным Андреем Алексеевичем.

Нимало не заботясь о том, что на него смотрят, Михаил достал из-за пазухи отобранный давеча у вовремя подвернувшегося милицианта пистолет и проверил обойму. Магазин был полон – восемь патронов. Негусто, конечно. Но никакого другого оружия у Сергеева не было и на помощь со стороны рассчитывать не приходилось.

Пистолет Кручинина он так и не нашел – тот бесследно канул в грязной жиже, залившей подвал. Сергеев опоздал. Ненадолго опоздал, но и этого хватило для того, чтобы ничего исправить было нельзя. Возможно, на Сашкиной карточке «Мегафона» кто-то «сидел», хоть карточка была «серой». Кручинин все-таки непрофессионализмом не страдал и обезопасил себя как мог, но и те, кто вел его, оказались еще профессиональнее. Сергееву понадобилось два с половиной часа, чтобы доехать до места встречи – Ливень только начинался и транспорт худо-бедно ходил по маршрутам.

Сашка был еще жив, когда Михаил спустился вниз по загаженным, пахнущим мочой ступеням. Он лежал спиной в воде, и со свистом дышал, громко, как закипающий чайник. От каждого вздоха на губах лопались большие розовые шары, и на груди, прямо возле торчащего из раны осколка ребра, набухал еще один, такой же кроваво-радужный, похожий на мыльный пузырь из телевизионной рекламы.

Кручинин смотрел в потолок мутными от страшной, беспрерывной боли глазами, и вздрагивал всем телом, как в судороге.

Сергеев сделал еще шаг и почувствовал, что колени у него становятся гибкими, и по спине, к ягодицам, стекает холодная липкая волна. Потом он сполз по стене и сел рядом с раненым, с трудом сдерживая крик, рвущийся сквозь стиснутые зубы.

Кручинин выглядел так, будто бы попал под грузовик и в теле не осталось ни одной целой кости. Кукла, наполненная фаршем и страданием. Тот, кто калечил его, а Сергеев точно знал, кто это сделал, намеренно не стал Сашку добивать. Он хотел, чтобы жертва мучилась каждую минуту, оставшуюся до перехода в небытие.

– Прости… – сказал Сергеев тихонько и осторожно коснулся кисти Кручинина – той, что осталась целой. – Прости меня, Вязаный.

Он мог бы и крикнуть, но Кручинин все равно его не услышал бы. Он слышал только свою боль, нечеловеческую боль, и ничего другого не мог услышать. Но случилось невозможное – он шевельнул пальцами в ответ.

Руки у Вязаного были переломаны от кистей до ключиц, в нескольких местах, и каждое движение должно было множить мучение. Мангуст пытал его, но не для того, чтобы что-то узнать, а для того, чтобы искалечить, отомстить за измену. Измену ему – Великому и Ужасному победителю змей, наставнику и бывшему другу. Впрочем, Сергеев давно уже был не уверен, а мог ли Андрей Алексеевич быть другом хоть кому-нибудь.

Сергеев смотрел на искалеченные руки друга и вспоминал, как вот этими пальцами, стоявшими теперь под немыслимыми углами к ладони, Сашка когда-то вязал потрясающие вещи – говорил, что ничто так не успокаивает его, как мерное постукивание спиц. У Сергеева, у Дайвера, у Мангуста даже, были специальные свитера для погружений в сухих костюмах и водолазных скафандрах, изготовленные руками Вязаного. В таких свитерах с высоким горлом показывали физиков— испытателей в фильмах конца шестидесятых, да альпинистов в «Вертикали» с Высоцким. Погружаться Сергееву доводилось не так много, но свитер этот он любил и иногда нашивал под кожанку в холодные зимы. А Дайвер использовал подарок по назначению. Ему, в соответствии с прозвищем, нырять приходилось куда чаще, да на такие глубины, где Сашкино изделие было в самый раз.

Пульс на запястье Кручинина бился неровно, то и дело исчезая: сердце то пропускало такт, то стучало два-три раза подряд, вообще без паузы.

Мутный свет от единственной грязной лампочки, застывшей под бетонным потолком, ночной бабочкой бился в Сашкины зрачки и проваливался в клубящуюся на их дне муть.

Сергеев не выдержал и заплакал, впервые за эти дни. Он плакал не только по умирающему рядом другу. Он плакал о Вике и Маринке, утконосом Дональде Даке, о своей плотоядной секретарше и алчном начальнике-министре – об одних он скорбел меньше, о других больше, но в целом горе его было настолько большим, что его хватило бы на каждого из тех, кто ушел. На всех тех, кто несколько дней назад в последний раз увидел солнце и гребень надвигающейся волны.

Он плакал громко, но звук его рыданий не выходил наружу из заблеванного московского подвала. Серый набрякший бетон и шорох Ливня за стенами глушили их, и если бы кто-то в этот момент увидел Сергеева со стороны, то мог бы с уверенностью утверждать, что на грязных ступенях плакал мим.

Михаил поднял Кручинина с пола, на мгновение прижал его к себе, ощутив всем телом электрическую судорогу, сотрясавшую тело раненого, вскрикнул, как от боли, и одним движением сломал Сашке шею. Позвонки хрустнули, как сломанная ветка. Туман на дне Сашкиных зрачков превратился в ртуть и растекся в глазницах серебристой, тусклой пленкой.

И Сергееву показалось, что в подвальном полумраке кто-то невидимый вздохнул с облегчением.

Он тряхнул головой, выныривая из вонючего подвала, но реальность оказалась ненамного лучше воспоминаний. В нескольких метрах от него шумела плотная стена Ливня, изо рта вырывались клубы пара, хрупкая женщина-изгой уже не выла, а лежала на боку с неловко повернутой головой и посиневшими дрожащими губами, меж которых пузырилась густая, вязкая пена. Сергеев, стараясь не глядеть на нее, спустился с высоких ступеней и осторожно, пробуя ногой асфальт перед собой, словно купальщик, проверяющий температуру воды перед прыжком, двинулся вдоль стены, по пояс погрузившись в грязевой поток.

Люди, сгрудившиеся на крыльце, молча проводили его взглядами. Вода все поднималась. Коричневая река несла мимо перевернутые автомобили, несколько газетных киосков… За то время, что Михаил отвел себе на отдых, стихия отвоевала у суши еще сантиметров десять.

Он шел против течения, раздвигая воду грудью, и, свернув на Тверскую, едва не упал от напора воды, но все же преодолел еще несколько метров и с трудом распахнул нужные ему двери, плотно закупоренные потоком. Вода хлынула за ним в вестибюль станции, а когда двери сомкнулись вновь за его спиной, ударила струйками через щель между створками. Пол из мраморной крошки был покрыт водой и грязью до уровня колен. Эта взвесь, напоминавшая по консистенции пасту «Поморин», скатывалась по замершим эскалаторам к зеркалу воды, застывшему тридцатью метрами ниже, там, где электрические лестницы заканчивались.

Значит, метро было затоплено не под самый верх тоннеля, и парень не соврал. Вода уходила на нижние уровни, стекая в бездонные московские катакомбы, в русла скованных камнем и бетоном московских подземных рек, а на уровнях верхних еще вполне можно было передвигаться. Даже аварийные лампы все еще источали гнойно-желтое свечение, доедая запас резервных батарей.

Снизу смердело. Не пахло, а именно смердело – мертвечиной, фекалиями, гниением и еще чем-то, что Сергеев идентифицировать не мог, но от этого вонь была не менее омерзительной. Но деваться было некуда. Путь вел вниз, туда, где помигивание фонарей становилось похожим на пульсацию желтой жидкости в жилах подземного чудовища.

Михаил начал спуск по ступеням эскалатора и едва не свернул себе шею, ослизнувшись на субстанции, похожей на комья жира, – ими были покрыты все пролеты. Скользить по межлестничному пространству от фонаря к фонарю оказалось гораздо безопаснее. Путь вниз занял у него пять с небольшим минут.

Жижа, достигнув дна, выплескивалась с платформ в тоннели, вода лилась со сводов метро, легко проникая между фитингами. Стараясь дышать неглубоко, чтобы избежать тошноты, Сергеев свернул на рабочую площадку в левом тоннеле и наткнулся на окованную железом дверь с электронным замком. Металл дверей был покрыт каплями испарений, словно лоб тяжелобольного пóтом. Казалось, даже металл сочится влагой и по стенам бежали ручьи. Это была последняя известная трудность – код этой двери его «язык» знал. А дальше… Дальше ожидались сплошные неожиданности, но Сергеева всю его жизнь учили экспромтам, и надежда на удачный исход все-таки была. Но даже если бы надежды не было или шансы на выживание составляли не один к десяти, как оценивал их Михаил сейчас, а один к ста тысячам (такая оценка на самом деле была ближе к действительности) – Сергеев не остановился бы ни за что.

Набирая на скользких кнопках шестизначный код, он подумал, что никогда не смог бы быть философом. Зло для него всегда имело свое лицо. Представление о том, что такое хорошо, а что такое плохо менялось. Оно не могло не меняться вместе со временем. Но зло, нет, даже не так – Зло, для него всегда приобретало вполне конкретные черты. Был ли это генерал Мохаммед Кванг, за которым он охотился в Сомали, Мозамбике и Эритрее и которого таки настиг в Сан-Сити; был ли это Рауль, охота за которым привела его и Кручинина в застенки кубинской контрразведки; был ли это Аурелио Гонзалес с его патентованным методом доставки кокаина в контейнерах с зелеными бананами в Петербург через Амстердам; был ли это безвестный агент влияния Андрюша Голиков, который при ближайшем рассмотрении оказался очень даже известным сыном гэбэшного генерала Артемьева, Владиславом, из-за прыткости которого они с ребятами сожгли целый сухогруз с теми самыми секретными документами из кремлевских архивов, доказанное существование которых могло взорвать мир не хуже атомной бомбы…

Дверь щелкнула сложными электронными внутренностями и приоткрылась. Сергеев достал из-за пояса пистолет и дослал патрон в ствол. Под ногами, под металлической решеткой платформы, неслась дурно пахнущая жижа. Раздумывать, сомневаться и ждать было некогда, хотя он мог бы продолжать вспоминать лики зла бесконечно долго – за свой в общем-то недолгий век он повидал их столько, что другому хватило бы на десять жизней, – но сейчас…

Зло ждало его за приоткрытой дверью. Или не ждало, а пряталось, найдя себе новое убежище. В любом случае схватка обязательно состоится, Сергеев взял след. Взял его так, как когда-то учил их Мангуст: не идти по пятам за противником, а пытаясь опередить его на шаг, предугадывать, куда приведет дичь ее собственная логика. Потому что настоящий охотник никогда не гонится за зверем, а ждет его в месте, куда он сам придет обязательно.

Наверху, в вестибюле станции что-то грохнуло – наверное, не выдержали двери – аварийные лампы мигнули, и шум рушащейся в бездну воды заполнил все свободное пространство под сводами. Сергеев скользнул в приотворенный проем, словно тень, и закрыл тяжелую дверь за собой. Чмокнули уплотнители, зажужжали, срабатывая, системы запоров. Перед Михаилом открылся длинный и скудно освещенный кишкообразный коридор, более похожий на плохую декорацию к очередному малобюджетному космическому фильму. Металлический решетчатый пол, боковые панели из пластика «под металл», с кабельными коробами на них, низкий потолок из фермообразных конструкций…

Сергеев присмотрелся и понял, что находится в металлической сварной трубе диаметром метра в три, как минимум. Это был ход для людей и коммуникаций, которые, несмотря на наводнение, до сих пор находились под напряжением. Михаил слышал низкочастотное гудение небольшой трансформаторной подстанции за панелями с правой стороны.

Он двинулся вперед, физически страдая от шума, издаваемого его движениями – хлюпали пропитавшиеся водой ботинки, мокрая одежда. Сам бы он попал в такую «громкую» мишень даже в абсолютной темноте. Из глубин коридора тянуло холодным, механическим ветерком с равномерной пульсацией – такой ток воздуха создают огромные промышленные вентиляторы, и запахом мокрого металла, непонятно откуда взявшегося в практически сухом переходе.

В тот момент, когда Сергеев дошел до места, где труба делала резкий левый поворот и начинала идти вниз, вода в основном тоннеле поднялась к самому верху двери, которую он несколько минут назад закрыл за собой. Поток двигался быстро, словно воды горной реки, только был он грязен и полон мусором да живностью, которую только что вымыл из последних убежищ – насекомыми, крысами и даже людьми: мертвыми и полуживыми.

Сергеев добрался до первого монитора системы наблюдения, на который транслировалась картинка из тоннеля, в тот момент, когда вода практически залила камеру. Лампы аварийного освещения последний раз вспыхнули ярче, чем обычно, и перед тем, как все вокруг погрузилось во мрак, из полутьмы, прямо в кадр, вынесло тело утопленника, на котором густо, как ласточки на проводах перед дождем, сидели мокрые и испуганные крысы.

Экран стал серым.

Пути назад больше не было, но это не пугало.

Если Мангуст внутри, то и ему не ускользнуть из захлопнувшейся ловушки.

Михаил невольно усмехнулся.

Вот это будет встреча, Андрей Алексеевич! Вот это будет встреча!

Рефлексы Сергеева включились на полную катушку – так всегда случалось в минуты опасности. Он снова приобрел возможность чувствовать там, где другим надо было видеть или слышать.

Отрезок трубы, перед которым он стоял, был пуст. Ничего живого. Никакой опасности.

Михаил преодолел его за несколько секунд, практически не таясь.

Еще поворот.

Проем перекрывала решетка с массивным кодовым замком. Кода к этой двери Михаил не знал, но, к его удивлению, закрыта она не была. Сергеев шагнул за порог и увидел, что «язычок» замка блокирован куском скотча. Тем же скотчем к панели стены был приклеен лист формата А4 с лаконичной надписью, увидев которую, Сергеев мгновенно распластался по стене, как испуганная ящерица.

На листе бумаги были написано синим фломастером всего три слова, но этих трех слов Сергееву хватило, чтобы полностью переосмыслить ситуацию.

«Добро пожаловать, Умка!»

Глава 6

– Ну? – спросил своим тихим, вкрадчивым голосом Александр Александрович Крутов. – Что, доложить ситуацию смелых не нашлось?

Внеочередное заседание Совета безопасности начиналось безо всякого оптимизма.

Совет собрался в полном составе, но выступать никто не спешил. Смелых действительно не было. Безрассудных тоже. Тем более что ситуация была – полное говно. По-другому не скажешь. И Крутов явно был «не в духах» не потому, что встал не с той ноги. Президентские действия от эмоций зависели крайне редко. Чаще всего им руководил холодный расчет.

«Война нот», как окрестили ее журналисты, явно приблизилась к той границе, когда одна из сторон должна снять со стены ружье. У Украины ружья не было. И решимости за него браться тоже. Но зато были советчики и доброхоты, далеко не всегда бескорыстные, внушавшие украинскому руководству ложное чувство безопасности.

На самом деле опасность была и не увидеть ее мог только слепой. Сам Александр Александрович – живое воплощение той самой совсем не абстрактной опасности – не мог взять в толк, зачем далеко неглупые люди, с которыми он неоднократно сиживал за столами переговоров, с таким упорством дергают за усы сидящего рядом льва.

– Что говорят наши политтехнологи? – спросил Крутов, не ожидая услышать ответ. – Какие планы вынашивает Институт стран СНГ? Что теперь предложит корпорация «Политический Альянс»?

Он встал и неторопливо пошел вдоль стола, мягко переступая аккуратными маленькими ступнями, облитыми замшевыми туфлями ручной работы.

– Сколько лет мы ждали, пока ситуация станет необратимой? Начиная с последних выборов? Или еще раньше? Когда мне перестали говорить правду?

Он остановился, сунул руки в карманы, отчего ссутулился и спина его стала еще ýже, напоминая спину подростка. Но когда он повернулся к столу, сходство с подростком улетучилось за доли секунды. Глаза у Александра Александровича мерцали, как уголья, рот свело брезгливой судорогой, тщательно уложенная челка косо упала на лоб.

Бидструп невольно передернул плечами, поеживаясь.

Даже ему, сослуживцу и старинному приятелю президента, было не по себе. Чего уж говорить о дохлых царедворцах, присутствующих на Совете… Если бы кто-то из них обделался под взглядом Александра Александровича, Кукольников нимало бы не удивился. В прошлом такое случалось и с более крутыми людьми. Умел шеф внушать реальное уважение, знаете ли… До полного расслабления сфинктера.

– Из-за некомпетентности и трусости руководителей мы имеем проблему, которую будем вынуждены решать радикальными методами. А можно было бы обойтись и без этого! Малой кровью…

Кукольников едва заметно улыбнулся.

Кривил душой Крутов, ой, кривил… Не испытывал президент отвращения к радикальным методам решения внутригосударственных и внешнеполитических вопросов. И между мирным и силовым путем далеко не всегда бы выбрал мирный. В силу характера, магии фамилии и специфического опыта, приобретенного до того, как Александр Александрович сделал головокружительную карьеру на политическом поприще.

Бидструп аккуратно скосил глаза, чтобы рассмотреть реакцию сидящих за столом членов Совета безопасности. Реакция была, как и ожидалось, тяжелая. Когда президент впадал в гневливое состояние, царедворцы впадали в ступор. Каждый из них понимал, что Александр Александрович может низвергнуть их с Олимпа в Аид легким движением брови, а то и без него, одной силой мысли.

А сейчас Крутов был гневен, ой как гневен. То, что сегодня кто-то слетит с кресла, было очевидно. Оставалось только выяснить – кто?

– Есть такая очень важная вещь – авторитет страны, – негромко сказал президент, но в полной тишине кремлевского кабинета голос его показался присутствующим оглушительно громким. – Его нельзя купить за деньги. Он не возникает сам по себе. Он завоевывается. Десятилетиями. Столетиями. Это ясно? Надеюсь?

«О, – подумал Кукольников, прислушиваясь к интонациям бывшего шефа, – пошли простые предложения. Без запятых. Сейчас будет кого-то рвать на части».

– Вы ничего не хотите мне дополнительно сообщить, Виктор Сергеевич?

«Конец Прокофьеву», – констатировал Бидструп, поворачиваясь корпусом в кресле, чтобы видеть, как привстает со своего места бледный как смерть генерал-майор ФСБ, курировавший вопросы Украины в Совбезе.

– Я докладывал, Александр Александрович, – начал было он севшим голосом, но Крутов слушать его не стал, быстро пройдя к президентскому креслу, махнул рукой, приказывая Прокофьеву замолчать.

– Я читал ваш доклад. Я читаю все доклады, что мне представляют. Вы. Наш многомудрый МИД. Армейская разведка. Аналитический отдел управления делами. Прекрасные работы. Чувствуется, что пишут их высокооплачиваемые специалисты с двумя-тремя университетскими образованиями. Ведь так, Виктор Сергеевич?

Генерал медленно кивнул, не сводя с президента преданного взгляда. Бидструп, который с Прокофьевым сталкивался едва ли не каждый день последние три года, и не догадывался, что громогласный Виктор Сергеевич может просто на глазах терять в росте.

– И что интересно, – продолжил Крутов нарочито доброжелательно. – У всех этих докладов есть одна общая черта. Знаете какая?

Прокофьев мотнул головой, словно лошадь, отгоняющая насекомых, и Бидструп увидел, что это движение повторило большинство чиновников, сидящих за столом. Президент с его застывшей, восковой улыбкой на лице, гипнотизировал собравшихся, словно удав кроликов. А ведь сидевшие за столом Совета кроликами не были. Что ни человек, что ни мундир, то хищник! Стая! Прайд, наводящий ужас на все мелкое зверье, управляющее человеческим стадом на местах.

– Не знаете… – произнес президент с искренним сожалением. – А это плохо! Потому что умному человеку эта общность должна просто бросаться в глаза! Как выяснилось – доклады и аналитические записки не имеют ничего общего с действительностью!

Прокофьев громко сглотнул слюну и покрутил шеей внутри воротника. Галстук явно начал его душить.

– Вот доклад трехмесячной давности… Суть конфликта. Информация об инициаторах. Тексты выступлений. Цитаты из статей ведущих украинских медиа. Ага… Вот! Основное – выводы.

Президент начал читать вслух, выхватывая из текста отдельные куски, не повышая свой и без того негромкий голос, отчего все в зале заседаний вынуждены были прислушиваться к цитируемым фигурам речи, смешно вытягивая шеи и крутя головами.

– Целесообразно оказывать давление на президента Плющенко через симпатизирующие нам фракции и отдельных депутатов в Верховной Раде, ветируя Указы, касающиеся…

Крутов отбросил от себя лист с испещренным пометками текстом и принялся за следующий.

– Организовать выступления и митинги в Киеве, Автономной Республике Крым, на юго-востоке Украины под лозунгами единения с Россией… Провести силами пророссийски настроенных граждан и общественных организаций разъяснительную работу…

– Про симпатизирующие нам фракции мне понравилось! Это сильно. Хотелось бы увидеть годовую смету…

Александр Александрович улыбнулся, оскалив мелкие, ухоженные зубки.

– А остальное – просто ерунда. Чушь собачья.

Он посмотрел на Прокофьева недобро и произнес, скривив тонкогубый рот:

– Чтобы вам было понятней – полная ху…ня! И это вы называете рекомендациями первому лицу страны?

– Организовать и финансировать выступления против референдума… Привлечь к освещению вопросов перед верующими…

Еще один лист вспорхнул и закружился за спиной Крутова. Референт, стоящий за креслом президента, сделал было шаг в сторону падающего документа, но раздумал и снова замер истуканчиком, с полуоткрытой папкой в руках.

– Да, да… Апофеоз! Главный вывод!

– В настоящий момент позиции президента Украины настолько ослаблены постоянной оппозиционной борьбой, что он скорее всего будет вынужден искать возможности договориться о поддержке с российским руководством. Мы предполагаем, что ни одна из западных стран не решится в данный момент открыто заявить о поддержке позиции Плющенко и признать легитимность его действий…

Крутов медленно смял лист в руке, и хруст бумаги прозвучал в мертвой тишине, словно треск ломаемой ветки.

Бумажный комок покатился по паркету.

– Деморализованный Плющенко. Симпатизирующая нам общественность. Верные нам депутаты. Браво! Бис! Так?

Александр Александрович встал, и в этот момент никто в зале не смог бы назвать его низкорослым – он распрямился, буквально навис над сжавшимися подчиненными.

«Ах! Молодца! – подумал Кукольников, еще раз восхищаясь шефом. – Как он их – к ногтю. А ведь никто не спросит – почему аппарат выполнял такие глупые рекомендации неукоснительно? Кто ж ему, этому самому аппарату, приказал? Никто не спросит… И я бы не спросил».

– Так? – еще раз задал вопрос президент, и сам себе ответил: – Так! Так, но с точностью «до наоборот»! И то, что мы выпустили в Европу этого ручного медведя, украинского премьер-министра, ровным счетом ничего не изменило! Ослабленные позиции плюс наше нерасчетливое давление на них – закончились ультиматумом. А на ультиматумы надо отвечать. Обязательно. И так отвечать, чтобы неповадно было никому говорить с нами на языке ультиматумов. Это ясно?

– Александр Александрович, – произнес Прокофьев, покорно склоняя выю. – Я и сейчас готов подтвердить все вами прочитанное. На тот момент рекомендации отвечали истинному положению вещей…

– Да? – поинтересовался Крутов. – Вы уверены? А ведь это не ваш доклад, мон женераль. Вы чего защищаться бросились? Совершенно другое ведомство. Это у нас высокооплачиваемые кремлевские аналитики х…ней страдали. А на вас я просто смотрел… Для примера. Сидели вы близко.

Прокофьев пошел красными пятнами. Потом побелел и снова пошел пятнами, как испуганный осьминог.

Ведающий аналитическим управлением при Управлении делами, Александр Олегович Серебряков, бывший первый зам председателя питерского ФСБ, сообразив, что в исполнении президента звучал доклад, подписанный его именем, начал привставать, наливаясь красным. На лице его была написана решимость не сдаваться до конца!

– И что делаем мы? – спросил Крутов почему-то снова у Прокофьева и лишь потом перевел взгляд на своего земляка. – А делаем мы следующее… Мы давим на соседа, как рекомендуют лучшие умы страны. Мы закрываем Украине кран. Наш с вами газ горит факелами в Уренгое, наши с вами денежки летят в небо, а все потому, что нам надо поставить Украину в нужную позицию…

– Теплая зима была, – вставил слово генерал. Голос у него был хриплый, как у караульного с мороза. – Практически не было холодов…

– Я понимаю, – согласился Александр Александрович и даже всплеснул руками. – Да… Кого тут винить? Виновата погода. Но факты упрямая вещь… Ситуацию мы просрали из-за синоптиков. Украина в нужную нам с вами позицию не встала. Зато встала на дыбы Европа. Не могут европейцы без газа. И обвиняют они в его отсутствии не Украину, а нас… И так, знаете, резко, аргументированно обвиняют… Можно сказать, бесстрашно! Ведь если нас не боятся ближайшие соседи, то те, кто живет за углом, нас бояться не будут никогда. Так? Так! И виноваты в этом синоптики или аналитики, нашей с вами стране все равно! М-да…

Крутов откинулся в кресле, на долю секунды прикрыл глаза, а когда он их снова открыл, то Кукольников едва справился с желанием вскочить, вытянувшись во фрунт. Нехороший был взгляд у президента. Если честно – тухлый был взгляд. Таким взглядом смотрят на жертву перед тем, как выстрелить ей в затылок. Меньше всего Бидструп хотел, чтобы бывший шеф так смотрел на него.

Несколько человек за столом с нервами не справились и начали привставать. И это были не «штафирки».

– Так что будем делать, господа аналитики!? Как будем искупать перед президентом и Родиной? – спросил Александр Александрович голосом, лишенным всяческих интонаций, бесцветным и вязким, как клей. – Японцы в таких случаях говорят сюзерену: «Я потерял лицо» и делают харакири.

Решимость, только что светившаяся в глазах Серебрякова, сменилась выражением обреченности.

Он не хотел делать харакири. Но Крутов о его желаниях не спрашивал. Он уже никого не спрашивал о желаниях. Абсолютная власть мало интересуется желаниями тех, кого подчиняет.

– Вот доклад вашей конторы, Виктор Сергеевич! – обратился президент к Прокофьеву, оставляя Серебрякова в покое, и референт сразу подал ему еще одну стопку бумаги. – Вы так рьяно защищали чужие выводы, что мне интересно услышать вашу аргументацию в защиту выводов собственных. Смотрим…

На месте Прокофьева стоило застрелиться раньше, опережая дальнейшие события. Крутов потратил ровно три минуты на цитирование и комментарии, и этого хватило для того, чтобы интриган и умница Виктор Сергеевич осознал, что его сегодня, возможно, расстреляют. Или, по крайней мере, уволят без пособий и права на реабилитацию. С волчьим билетом.

Закончив уничтожать Прокофьева, Крутов внимательно посмотрел на притихших членов СНБО и распорядился:

– Указ подготовьте. С сегодняшнего дня я Совет распускаю. Все.

– Причину какую указывать? – спросил, нимало не удивившись президентскому решению, глава секретариата, присутствовавший на совещании.

– А не надо причин, – сказал Крутов. – Если назвать причины, тогда половину из них можно расстрелять.

«А ведь с него станется, – подумал Бидструп с восхищением. – Ведь не побоится, если надо!»

– Остаются – Кукольников, Завадский, Хусаинов, – приказал Александр Александрович. – Остальные свободны. Совсем.

Референт сделал фигуру, изображающую немой вопрос.

– И вы, Сергей Иванович, свободны…

Сановники, генералитет и обслуга покинули кабинет настолько тихо, что, казалось, по стенам проползли тени. На лицах их не было растерянности, зато страху было – хоть отбавляй. Все знали, насколько суров Александр Александрович в гневе. И гнев его наносил ущерб не моральный, а самый что ни на есть материальный. Потеря насиженных мест, персональных привилегий, долей в прибыльных бизнесах, утрата индульгенций и – главное – потеря возможности быть рядом с главой государства и использовать эту близость для решения собственных проблем не просто пугали, а пугали до инфаркта.

Пока изгнанники крались к выходу, глядя на оставшихся глазами бездомных собак, Кукольников с трудом сдерживал улыбку. Львы, герои на его глазах превратились в живых, испуганных людей, мечтающих об одном – выйти из этой передряги, потеряв минимум из нажитого. Судьба собственной страны, стран соседних, политические амбиции – все отступило перед всепобеждающим страхом при виде настоящей власти, аккумулированной в ледяном взгляде этого маленького человека. Они тряслись от его гнева и умирали от мысли, что могут быть исключены из близкого круга. Они знали, что назавтра могут лишиться всего по мановению его руки, и никакие гражданские свободы и демократические процедуры не оградят их от небытия, но все же стремились оказаться поближе к Крутову, как мотыльки, летящие на свет раскаленной лампы. Они алкали власть жадно, как законченный кокаинист вдыхает розовато-белую дорожку после нескольких часов воздержания, и так же, как наркоманы, умирали, не в силах отказаться от нее. Уход из кремлевских коридоров означал смерть. А может быть, нечто похуже смерти – забвение.

Кукольников понимал, что рано или поздно и его зависимость от президента станет столь же болезненной, но все равно улыбался краешками рта. У него еще было время, а у тех, кто сегодня вытащил черный билет этого времени уже не было. Двери за ними закрылись, и Бидструп сразу же забыл об их существовании. Многие из изгнанных сегодня еще вернутся во власть, как брошенный умелой рукой бумеранг. Вполне возможно, что некоторых из них Крутов призовет к себе уже завтра. Некоторых продержит на расстоянии год или два. Впавшие в особую немилость всплывут в оппозиции и будут с яростью бороться за эфемерные гражданские свободы. Оппозиция казалась смешной, но вовсе отказаться от ее существования Россия не могла и не хотела. Само наличие организации несогласных с режимом свидетельствовало о демократических процессах в государстве и о возможности (о наивность!) перемен. Кукольников относился к оппозиции лояльно, как к необходимому злу: должен же ОМОН на ком-то отрабатывать обязательные упражнения!

– Ну, вот и все… – сказал президент с явным облегчением. – Теперь можем и поговорить. Только без комментариев и кровожадных взглядов – избавьте меня от этого! Я сделал то, что сделал. И не столько для себя, сколько для них же.

Он привстал и налил себе воды. Бидструп машинально отметил, что президент пьет «Ессентуки», а значит, у него снова непорядок с печенкой, давали о себе знать последствия давно перенесенного гепатита.

– Решение все равно принимается в одиночку, – продолжил Крутов, отставляя полупустой стакан в сторону. – И ответственность за принятое решение тоже берет на себя один человек. И отвечает за все – один. Так что считайте, что лишние вышли. Оставшиеся здесь – люди, которым я доверяю. Но, чтобы не было недомолвок, у всех только совещательные голоса. Договорились? – и тут же, не дожидаясь ответа, попросил. – Саша, включай-ка!

Саша Завадский был моложе всех остальных, оставшихся в зале. Его Крутов тоже подтянул из Питера. Был он когда-то одним из стажеров, воспитанником президента в его чекистской ипостаси, как говорили – талантливым. Саша начинал, как хакер, и даже успел «ломануть» один из банков первой десятки. Время тогда было интересное, законов против «электронных» преступников еще не существовало, но Завадского все же взяли в оборот, справедливо решив, что нет преступления, на которое не нашлось бы статьи. Эта мысль плавно проистекала из известной гэбэшной формулы – был бы человек, а статья найдется. В целом расчет оказался правильным, но события пошли не в ту сторону. Крутов, на тот момент уже покончивший с резидентурой, моментально прочувствовал, что в руки к Конторе попал по-настоящему ценный кадр, и парня перевербовал на «раз-два-три» – просто-напросто поставив перед ним сложную техническую задачу и обеспечив вычислительным ресурсом, о котором Завадский в те времена и мечтать не мог. В общем, как окольными путями выяснил Кукольников, тогда Саша, направленный умелой рукой Александра Александровича, «ломанул» такое… Материалы о том знаменитом взломе не были рассекречены по сию пору, и шансов на то, что с них снимут гриф «СС» не было никаких. Для всех Саша с того момента исчез, но на самом-то деле Завадский в Конторе прижился и, пройдя стажировку под чутким руководством Крутова, в неполные тридцать возглавил Отдел технического противодействия электронной разведке, а после воцарения шефа и покровителя в Кремле, был привлечен к аналогичной работе в «девятке», но под личным патронатом Крутова. В своей новой должности Пал Андреевич мог получить доступ к записям по делу Завадского, но справедливо посчитал, что «во многия мудрости, многия печали», и требовать материалы не стал. Вполне достаточно было и того, что именно Завадскому Крутов доверял компьютерную безопасность Секретариата, Совбеза и свою собственную. Это было не просто доверие, а высшее признание заслуг. Людей, которые бы могли настолько близко находиться к президенту, на самом-то деле можно было пересчитать по пальцам одной руки. В принципе, почти все они сейчас и находились в зале заседаний. Кое-кого не хватало, но Кукольников имел все основания полагать, что в ближайшие несколько минут недостающие до кворума особы прибудут пред ясны очи президента.

Бидструпу Завадский был по душе, хотя Пал Андреевич предпочитал иметь дело с людьми, попавшими в Контору не случайно, а по велению сердца. Сердце же Саши принадлежало не идее, а технике, что делало его профессионалом до мозга костей, но человеком совершенно неуправляемым в обычном понимании этого слова. Впрочем, Крутова Завадский любил совершенно по-собачьи – преданно и безо всяких задних мыслей.

В ответ на обращение Александра Александровича Завадский встал и, застенчиво улыбаясь своей улыбкой сообразительного второгодника, поставил на стол небольшую черную коробочку. Как отметил Кукольников, коробочку странную, явно собственного Сашиного производства. По торцу ее пробежала цепочка зеленых огоньков, мигнуло красным, а спустя секунду неправдоподобно чистым, синим светом запульсировал контрольный светодиод.

Судя по всему, это был джаммер, забивающий помехами всю записывающую аппаратуру, которая могла быть в окрестности. В том числе и приборы фиксации звуков и изображения, которые здесь, в Кремле, не мог выключить и сам Президент.

Завадский, увидев синий огонек, кивнул и с довольным лицом вернулся на место. Происходящее явно перестало его интересовать.

– Подсаживайся ближе, Ринат Рафаилович, – пригласил Крутов Хусаинова, и широкоскулый, черноволосый (ни единого седого волоса, несмотря на свои 54 года!) Ринат послушно перешел на место одесную от Александра Александровича. – Теперь мы можем обсудить сложившуюся ситуацию без посторонних. Вот только еще чуть-чуть подождем…

И президент взглянул на часы, выражая столь несвойственное ему нетерпение. Массивный швейцарский хронометр белого золота был откровенно великоват для тонкой кисти Александра Александровича, но Крутов, привыкший всю жизнь делать вид, что субтильное телосложение ему вовсе не мешает, ловким движением накрыл его манжетой.

– Еще несколько минут… – сказал он и ухмыльнулся.

«Еще несколько минут, – подумал Бидструп, – ничего не решат, и ты, друг мой, отлично это знаешь. Все сидящие в этой комнате подождут ровно столько, сколько понадобится. Собравшиеся здесь были отобраны по принципу личной преданности. В твоем конкретном случае – это единственно правильный принцип отбора. Интересно, кого ты нам представишь? Новые лица? Сомнительно! Ни к чему в такой узкий круг вводить кого-то нового! Было бы глупо полагать, что ты решишься на такое безрассудство. Кто-то из „бывших“ близких? Теплее, но не факт. Хотя… Такую возможность я бы окончательно не исключил.

Если вспомнить, за какие ошибки ты только что разогнал Совет, то, судя по всему, нам теперь понадобится носитель национальной идеи. Одержимый превосходством над окружающими, способный на решительные действия, но ни в коем случае не засвеченный вождь радикального течения! И не его официальный идеолог… Этакий цивилизованный черносотенец, грезящий наяву панславянскими мотивами и при этом достаточно интеллигентный, чтобы не выглядеть погромщиком.

Трудно себе представить такой гибрид, но другой идеи для объединения масс до сих пор никто еще не придумал. Превосходство нации. Чистота нации. Противодействие нашествию инородцев. Людям нужен враг. На эту роль прекрасно подходят соседи, приезжие и иноверцы. Но при этом никто не хочет выглядеть мракобесом, значит, политик-радикал для нового знамени никак не годится. Но и слабак не пригоден! На кого же ты хочешь опереться? И в чем? Каких действий от тебя ждать? Впрочем, – Бидструп усмехнулся, – так поставленный вопрос излишен. Действия Крутова, как всегда, будут решительны. Энергия, напор, направленность на результат. Это еще в твоем студенческом психологическом профиле писали. Вижу цель, не вижу препятствий. И если ты видишь цель – а ты ее видишь, – остальное становится несущественным.

Ты будешь сотрудничать с теми, кто может помочь осуществить амбициозный план: Россия-сверхдержава. Ты спишь и видишь, как бы вернуть Родине желтую майку лидера, и кто из патриотов страны осудит тебя за это? Итак, кого ты намерен использовать? „Русских фашистов“? Исключено. Ты никогда не станешь связывать себя, даже косвенно, с организацией, носящей ТАКОЕ название… „Славяне“? Ближе, но каждый недоросль знает, что это всего лишь крыло „Новой силы“, а „силачи“, на самом деле отколовшиеся от „Русских фашистов“ левые радикалы. Что остается? Не так уж много сил на выбор и остается… Национал-патриоты, „Союз русских сил“ да „Братство“. Первые две можно в расчет не принимать – толку от них никакого. Бьют приезжих, митингуют, жрут пиво да постоянно сидят в КПЗ за пьянки и за драки с инородцами. Воспитательная работа не поставлена, в партиях полно „приблуд“, серьезная идеология отсутствует начисто…

То ли дело в „Братстве“! Идеологическая работа поставлена, как в спецподразделениях светлой памяти советских времен. По-настоящему. Так, чтобы ни одна посторонняя мысль снаружи не залетела. Все-таки Мангуст мастер по промыванию мозгов, на то его и учили. Я бы поставил на Мангуста. Он кукловод. Его нельзя заметить на первых ролях. Официально Андрей Алексеевич никакого отношения к движению не имеет. Но трудно найти хотя бы одного более-менее осведомленного человека, который бы не знал, что „Братство“ – Мангустово детище».

Крутов прошелся по кабинету пружинистой, моложавой походкой, и Кукольников увидел, что президент возбужден, как юный гимназист перед первым свиданием. На его щеках появился румянец, серые, обычно холодные, как зимняя вода, глаза посверкивали между век. И Бидструп понял, что Александр Александрович решил что-то очень для него важное. Или готов решить с минуты на минуту. Но такое выражение лица может быть только у человека, перешагнувшего какую-то грань, совершившего некий выбор – пусть мучительный, но переломный.

Сейчас Крутов был свободен. Совершенно свободен. И Кукольников невольно содрогнулся от нехорошего предчувствия. Он не раз видел такую улыбку у людей, преступивших ранее непреодолимую границу. Выбор правильный далеко не всегда означает выбор нравственный. У людей, облеченных практически неограниченной властью, а президент был ею облечен, свои понятия о добре и зле. Такие люди не над законом. Они сами закон.

Долго ждать не пришлось. Всех вошедших в зал заседаний Кукольников знал. Кого по старому месту работы, кого по новому. Выбор Крутова был безупречно логичным – никаких свежих лиц, безусловная управляемость и преданность на уровне рефлексов. Родионов, Васадзе, Самойленко – питерская тройка гэбэшников, поставленная президентом на нефтяные и газовые потоки.

Несмотря на то что все решения в «Ространснефтегазе» принимались исключительно им, Васадзе даже не был первым лицом в этой конторе. Просто «око государево» в совете директоров, но именно он определял (естественно, после консультации с президентом) направления движения миллиардов кубов туркменского, российского и казахского газа и цены на них.

Именно Нико Васадзе брал на себя весь негатив, озвучивая соседям цены на голубое топливо и черное золото, именно он был официальным рупором углеводородной политики Крутова, основным казначеем президента и основным донором негосударственного, тайного бюджета…

Если говорить проще – этот невысокий грузин с печальными черными глазами был «кошельком» президента.

Васадзе, несмотря на инородческое происхождение, казался более русским, чем сам Крутов и большинство окружения Александра Александровича, может быть потому, что это самое окружение, сохранившее в памяти кровавые чистки Лаврентия Павловича под руководством Иосифа Виссарионовича, к любому грузину при власти относилось с недоверием. Некогда работавший с президентом в Германии, Нико был очень умен, по-восточному коварен и умел сохранять спокойствие в любой ситуации. Даже разрыв политических отношений с его прародиной, постоянные конфликты на границах, высылка соплеменников из всех крупных российских городов, не повредили прочному, как кавказские скалы, положению Нико Важиевича в президентской команде. Только во время депортации грузин из речи Васадзе мгновенно исчез легкий акцент, придававший восточное своеобразие его спичам. Виски Нико Важиевича, до того подернутые легкой сединой, как-то сразу стали совсем белыми, и Кукольников заприметил, что у Васадзе при волнении подергивается правое веко. В остальном он мало изменился – все тот же немигающий взгляд блестящих, чуть навыкате глаз, белозубая холодная улыбка и негромкий голос.

Во время недавнего покушения на него, которое небезосновательно приписывали одной экстремисткой грузинской организации, считавшей Васадзе изменником, Нико выбрался из искореженного «даймлера» в разорванном в клочья костюме, но с той самой нехорошей улыбкой на окровавленных губах.

В этой улыбке виделись расцветающие на стволах алые цветы пороховых выхлопов, почти черные струйки крови на смуглой коже, коптящие небо подбитые БТРы. И слышался над всем этим протяжный плач одетых в черные вороньи накидки женщин. Улыбка, застывшая на разбитых губах, предвещала много смертей, множество вдов и сирот, и с этим ровным счетом ничего нельзя было поделать. О том, чтобы этого не случилось, должен был позаботиться тот, кто стрелял. Но он промазал и теперь лежал бесформенной кучей тряпья на расковырянном пулями асфальте.

Кукольников, которого вызвали на «происшествие» из небольшого подмосковного санатория, где он работал с группой аналитиков, был поражен тем, что Васадзе продолжал шутить даже в тот момент, когда врачи вынимали осколки стекла из-под кожи его головы. Нико смотрел сквозь врача и рассказывал анекдоты. Анекдоты, правда, были невеселые. Васадзе обладал, помимо стальной выдержки, совершенно черным чувством юмора.

На обочине, неподалеку от тела стрелка, лежал на боку черный джип террористов, из-под которого торчали чьи-то рука и нога, дымил забросанный хлопьями белой пены «мерс» прикрытия, с переднего сиденья которого стащили обугленный труп водителя, а Васадзе рассказывал перепуганной насмерть бригаде «скорой» совершенно несмешной анекдот, и выискивал на бледных лицах эскулапов следы ответных улыбок… И, не находя, хищно скалился… Тогда Кукольников понял, что милейший Нико Важиевич чрезвычайно эффективный кризисный менеджер, способный принимать непопулярные решения, и выбор шефа предстал для Бидструпа эталоном продуманности и совершенства кадровой политики.

Васадзе часто появлялся в Кремле, в приемной Секретариата – в темном или серо-стальном костюме, одноцветном дорогом галстуке и консервативных туфлях от Бали. Он достаточно тепло приветствовал назначение Кукольникова, но на дружеский контакт не пошел. Они общались только по необходимости, но так как делить власть и сферы влияния им не приходилось, Бидструп даже пару раз исполнял некоторые просьбы Нико, предварительно, правда, обсудив таковые с Александром Александровичем. Так требовал этикет. Так требовал президент.

Вошедший в залу вслед за Васадзе Сергей Родионов – щупловатый блондин неопределенного возраста – вот уже второй год возглавлял корпорацию «Рособорона», владеющую обширными металлургическими и горнорудными активами страны, а также заодно и ЗАО «Рособоронэкспорт» – единственным лицензированным на настоящий момент продавцом русских вооружений.

С Родионовым Бидструп работал дважды – в самом начале его головокружительной карьеры, и совсем недавно – и каждый раз успешно. Сергей Филиппович слыл человеком жестким, но рассудительным и справедливым. И таким и был на самом деле. Просто жесткости в нем было больше, чем рассудительности и справедливости, но это погоды не портило.

Когда-то давно, когда их пути пересеклись впервые, Родионов носил полковничьи погоны и отчаянно карабкался по служебной лестнице. Нынче же был он в штатском, окончательно высох, словно офицер, всю жизнь служивший в тропиках, держался скромно, словно приглашенный в офицерский клуб юный прапорщик, но Кукольников знал, что на плечах Сергея Филипповича давно горят золотые генеральские звезды и вершина той самой заветной лестницы им практически покорена.

Еще один член «тройки» – Артем Борисович Самойленко – совсем недавно встал у руля «Росцветмета», заменив скоропостижно скончавшегося на этом посту Олега Шаповала.

Олег Шаповал тоже в свое время отметился в Конторе, но вывалился из обоймы лет 20 назад, причем вывалился не по-хорошему. Подробностей произошедшего скандала никто не знал, а может, и знали, но молчали – ведь Олег был любимцем Деда, а любимцы Деда для Крутова составляли касту «неприкасаемых». Лично Дед и выделил опальному Шаповалу жирный кусок госсобственности. Контора смолчала, смолчал и Крутов, а Олег Николаевич со свойственной фаворитам непосредственностью за копейки приватизировал «Заволжский алюминий», превратил Красноярский завод «Чистые металлы» в одноименное ЗАО, отхватил часть акций украинского глиноземного комбината и, как финальный аккорд, провел вторжение в дружественный Казахстан, где по личному распоряжению Назарбаева получил в управление медный рудник, несколько шахт и прокатный завод.

Потом Дед умер, а жирующий, как воробей на колхозном току, Олег внезапно оказался вдали от властных караванных путей. Начал пить, что врачи ему категорически запрещали при больном сердце. Поговаривали, что и не только пить, в чем ничего удивительного Кукольников не видел. В Москве не нюхал только ленивый. Вот только, находясь в окружении Крутова, иметь такой грешок было небезопасно. Александр Александрович подобного рода слабостей не понимал. Шаповал кутил, как в последний день: охрана просто устала носить шефа на руках из кабака в кабак, но носила – благо в Москве найти новый кабак на каждый вечер не проблема. А в один прекрасный день проблема отпала, и вроде бы сама собой. Шеф бодигардов Шаповала нашел хозяина в джакузи с горячей водой, синего и мертвого, как снулый карась.

Вода в круглой чаше кипела от пузырьков, и распухшее тело плавало в ней лицом вниз. На следующий день выяснилось, что за время безудержных пьянок бывшего хозяина активы Империи отошли к нескольким «мутным» конторам за поистине смешные деньги, а с этих контор ушли дальше, к неким непонятным фирмам с закрытыми наглухо реестрами акционеров, а оттуда уже перепроданы родному государству за столь большую сумму, что и шептаться о ней было небезопасно.

А место почившего Шаповала занял бесцветный, как моль, Самойленко, которого коллеги-чекисты нарекли Железным Артемом и, как оказалось, не зря. Характер у нового «оружейного барона» действительно оказался крутым. Конкуренции Артем Борисович не терпел вовсе.

За время, прошедшее с его прихода и по нынешний день, подготовленные с его подачи президентские указы, воспитательные беседы Крутова с неразумными олигархами, компромат для которых готовили подчиненные Железного Артема, и банальные, но эффективные рейдерские действия полугосударственных и государственных силовых структур, аккуратно свели все активы, касающиеся добычи и переработки цветных металлов громадной страны, под одно крыло.

Никто, даже совершенно зашоренный патриот, не мог назвать этот процесс национализацией. Политика централизации власти, материальных ресурсов и денежных потоков в руках у определенных госчиновников, близких к президенту, свершалась уже не раз, и никакого отношения к возвращению государственной собственности не имела.

С другой стороны, именно такая политика Крутова вызывала симпатии у простого народа, всегда питавшего искреннюю маргинальную ненависть к богатым согражданам, помогала управлять огромными территориями, на которых любой мэр или губернатор считал себя наместником Бога на земле и нещадно грабил все отданное ему на откуп.

Александр Александрович изобразил вертикаль власти недрогнувшей рукой и так, как ее понимал – в погонах и с красными книжечками. И на его взгляд – это была единственно возможная форма построения вертикали.

А если говорить откровенно, и сам Кукольников считал такую форму вертикали власти единственно возможной и не имеющей равных по эффективности.

Вошедшие поздоровались с президентом – он встретил их с радушием, но без излишней суеты, которую можно было бы ожидать по его настроению несколько минут назад. Кукольников наблюдал, как три «столпа» президентского трона по мановению руки Александра Александровича занимают места за столом, и думал, что Крутов превзошел ленинский принцип захвата «телефона, телеграфа и вокзалов», но не так, как превосходит учителя ученик! Совсем не так! Мир стал сложнее. Революции остались привилегией примитивных обществ. Нефть, газ, оружие и цветные металлы занимали место политиков и военных за столом Совбеза. Бывшие работники Конторы уверенно держали в руках вожжи колесницы, которую Гоголь когда-то называл «тройка-Русь». Но теперь никто уже не мог задать бессмысленный вопрос: «Куда ты несешься?», потому что направление движения, приоритеты и временные параметры были расписаны, словно оперативные планы, – практически поминутно. Бидструп сам был порождением этой системы и не самым худшим ее представителем. Ему всегда хватало образования, чтобы сомневаться, и ума, чтобы этого никак не показывать. Он, как никто, хорошо знал, что человек, воспитанный Конторой, отдавший ей большую часть жизни, просто не может быть созидателем. Он разрушитель по сути своей, так как с самого начала его учили противостоять внешним воздействиям и контратаковать. Он может только возводить защитные бастионы да препятствовать любым попыткам изменить систему снаружи или изнутри. В этом не было ничего удивительного, всего лишь суть профессии, квинтэссенция опыта работы спецслужб. Прогресс при таком руководстве заказан, движение вперед исключается. Но вопрос заключался в том, что, по глубокому убеждению Кукольникова, прогресс был нужен России, как зайцу пятая нога. России был нужен регресс. Есть страны, которым демократии противопоказаны. Они не хуже и не лучше других – они такие, как есть. Может быть, дело в огромном размере страны, может, в менталитете ее жителей, а может, в том, что некоторые сообщества воспринимают демократические преобразования, как тяжелое вирусное заболевание. Они не нуждаются в свободах вовсе не из-за рабской сущности. Просто не имеют привычки и необходимости решать что-либо самостоятельно. Народ действительно имеет тех правителей, которых заслуживает. Если ему, конечно, повезет. Ведь это счастье, когда стране нужен диктатор и приходит диктатор. Потому что, в противном случае, пришедший демократ ввергнет ее в пучину гражданских беспорядков, междоусобиц и войн – не потому, что он плох или плох его метод правления. Прав был Черчилль – ничего лучше демократии еще не придумали. Это неизбежно случится потому, что милейший демократ и поборник свобод появился не ко времени.

Крутов пришел ко времени. Он остановил сползающую в пропасть страну, изменил ее лицо, придал существованию смысл, влил в экономику новые силы, заставил олигархов поделиться награбленным, пусть не с народом, с государством, но разве сильное государство не есть достояние всех его граждан? А то, что для этого пришлось кое-чем пожертвовать, теперь уже не существенно. Даже свободолюбивые замолчали, глядя на то, как меняется лицо России, а те, кто не замолчал… В общем, их мнение не имело особого веса и значения. Так случилось.

В происходящем Кукольников видел особый смысл. На его глазах творилась история. Из пепла, из гниющих останков, из небытия поднималась его страна – Великая Россия. Она крепла, наливалась силами. По ее жилам бежала черная густая кровь, пахнущая землей, ее легкие раздували миллиарды кубометров газа, ее костяк сверкал никелем и алюминием, в ее руках было надежное оружие. Она должна была занять место мирового лидера, именно она – Бидструп не видел других кандидатур. Но для того, чтобы мечта сотен миллионов россиян стала былью, у руля державы должен был стоять этот невысокий человек с мягкими ухоженными руками и стальной хваткой спецслужбиста.

Александр Александрович сел во главе стола и обвел присутствующих отеческим взглядом.

Кукольников приготовился слушать.

Сергеев спросонья не сразу понял, что произошло. В ушах звенело, грудь придавил ящик с боеприпасами. Между стеной моторного отсека и грудой патронных коробок неуклюже ворочался и стонал Али-Баба.

«Хуверкрафт» снова швырнуло в сторону, Вадик едва не вылетел с водительского сиденья, а потом снаружи опять грохнуло.

– Твою мать! – заорал Вадим. – Твою мать!

Шум моторов «хувера» перекрыл тяжелый стук – словно молоты били по промерзшей земле часто-часто, чудилось, что в заснеженном поле выбивает дробь на барабанах целый отряд безумных пионеров.

Подольский, держась за багровый от удара лоб, выбрался из угла кабины и прилип к ветровому стеклу, выворачивая голову, чтобы видеть небо.

Эту барабанную дробь трудно было не узнать. Рядом с ними снежный наст вспорола очередь из вертолетной пушки. Сергеев вспомнил силуэты ООНовских «хью», проскочивших рядом позавчерашним вечером и мысленно перекрестился. Перекреститься по-настоящему у него не получилось – сидящий за рычагами коммандос гнал катер через поле по прямой. «Хувер» перепрыгивал с одного грунтового гребня на другой, словно сёрфер с волны на волну – с кажущейся легкостью. На самом деле каждый прыжок мог разнести катер в щепки, а его пассажиров отправить на тот свет.

Вадим летел на полной скорости к ближайшему лесу, и хотя до него было совсем ничего – каких-нибудь шестьсот метров, шансы избежать расстрела были исчезающе малы.

Вертолеты гнали «хувер», как гончие зайца. Михаил силился догадаться, почему по ним не стреляют ракетами, и понял это, добравшись до люка. Сергеев едва держался в проеме, но успел разглядеть преследователей. Один «хью» как раз заходил на боевой курс, а второй разворачивался невдалеке – на их пилонах не было ракет. То ли боезапас был расстрелян, то ли техники поленились цеплять при утреннем вылете.

С точки зрения пилотов, «хуверкрафт» был легкой добычей – неуклюжий, похожий на старую шляпу или миску. Но впечатление было обманчивым. Неповоротливая с виду машина в руках Вадима шарахалась из стороны в сторону, меняя направление движения практически под девяносто градусов, не давая стрелкам прицелиться. Будь на месте стареньких «хью» какое-нибудь чудо техники вроде «черной акулы» и не было бы никакой погони. И «хувера» не было бы, и его пассажиров. Но «черная акула» слишком дорогая игрушка для патрулирования Зоны отчуждения, и поэтому Сергеев с товарищами были все еще живы, а пара видавших виды «чопперов» поливали беглецов из автоматических пушек, то и дело промахиваясь.

Рядом с Сергеевым возник Подольский с «мухой» в руке, но «муха» в такой ситуации была совершенно бесполезна, и Михаил, перекрыв корпусом проем люка, проорал Мотлу в ухо, чтобы он убирался вовнутрь. И Матвей убрался, но не потому, что хотел, а потому, что Вадим снова сманеврировал, и они оба – и Мотл и Сергеев – улетели прочь от люка, прямо на ящики и копошащегося в них араба. Сергеев зашиб локоть и спину, зашипел и снова бросился к выходу, подобрав с пола кабины автомат. Сбить вертушку он не рассчитывал, даже попасть в нее при такой тряске было проблемно, но попортить стрелкам прицел можно и попытаться. Не всякие нервы выдержат, когда тебе навстречу прямо в фонарь, пусть и бронированный, лупят из «калаша».

– Ровней держи! – крикнул он Вадиму, но тот не мог ничего слышать. Шум стоял такой, что Сергеев и сам себя не слышал: ревели моторы, надсадно выли турбины настигающих вертолетов, чавкали винты…

Ближний к ним «хью» открыл огонь из пулеметов, взлетели фонтаны снега. Вадим бросил машину в сторону и пошел прочь по дуге, оставляя за собой снежное облако, словно дымовую завесу. Сергеев, не целясь – попробуй тут прицелиться! – выпустил в сторону «чоппера» длинную очередь с одной руки. Пилот явно растерялся, когда «хувер» прикрылся собственным хвостом, зарыскал и отвалил вправо, показывая бронированное брюхо.

Двигаясь по дуге, катер удалялся от опушки, и уходя от одной атаки, «хувер» аккурат попадал под другую. Второй пилот видел маневр и темную тушу удирающего «хуверкрафта» в профиль. Склонив нос к земле, как собака, взявшая след, «чоппер» бросился в атаку.

Он, казалось, шел прямо на Михаила, раскорячившегося в проеме люка. С этой позиции пилот мог пользоваться только пулеметами, висевшими на консолях, стрелок за ветрозащитным экраном огонь вести не мог. Фонарь кабины качнулся – пилот менял угол прицеливания. Сергеев разрядил «калашников» в надвигающийся «чоппер». Несколько раз сыпануло искрами – пули попали в цель, но вертолет не шарахнулся в сторону. У пилота были очень крепкие нервы.

Сергеев практически видел, как электромоторы начинают вращать стволы пулемета, как всасывается в механизм подачи ощетинившаяся остроконечными пулями лента и сотни омедненных горячих болванок, вырвавшись из плена за секунду, летят прямо в него.

А потом вертолет исчез из поля зрения, чтобы почти сразу же прогрохотать турбинами где-то вверху.

Сергеев, которого за последнюю минуту несколько раз бросало из жара в холод, не сразу понял, что они с ходу влетели в неглубокую лощину, прикрывшую их от противника. Лощина шла к опушке по широченной дуге, ныряла в редколесье и там заканчивалась. Вадик либо разглядел ее уже во время погони, либо нашел интуитивно, но сейчас стены овражка защищали их от расстрела.

Сергеев не стал рассуждать о природе везения – в основном, чтобы не вспугнуть удачу, как известно, барышню капризную. Они были живы. Пока живы. Зимний лес не мог послужить надежным укрытием, но все-таки в чистом поле шансы были еще мизернее.

Магазин АК никак не хотел защелкиваться. Сергеев с трудом вогнал его на место и дослал патрон в патронник. «Хувер» выскочил из обмельчавшей лощины, и оба вертолета стали видны как на ладони. Они шли параллельными курсами по обе стороны от катера в ста метрах друг от друга.

Мгновение и «хуверкрафт» снова нырнул вниз, словно лиса в нору. До опушки оставалось метров четыреста, и Михаил подумал, что пилоты уже давно просчитали их единственно возможную траекторию и поэтому не пытаются достать их прямо сейчас. Куда правильнее (Сергеев и сам сделал бы так же) дождаться, пока «хувер» выскочит к опушке, словно чертик из шкатулки, и встрянет в редколесье, силясь скрыться среди стволов. На выходе его и нужно бить, как взлетающего фазана, уставшего бегать среди высокой травы.

Словно подтверждая предположение Сергеева, вертолеты набрали скорость, стремясь заранее занять позицию для стрельбы.

– Тормози! – заорал Михаил.

Это был единственный шанс не быть разнесенным на куски секунды спустя.

– Вадим! Тормози!

К чести коммандос, реагировал он быстро. Не услышать Сергеева было невозможно – с испугу он ревел, как корабельная сирена, перекрыв и шум моторов, и низкочастотное бормотание винтов.

Вадим не стал тормозить, а пустил движки в противоход, отчего «хувер» закрутился волчком, а Сергеева сорвало с места и снова швырнуло внутрь кабины. Подольский успел подхватить его, но не устоял на ногах, и они вместе рухнули на пол. Падая, Михаил прокусил себе щеку, и рот наполнился кровью – соленой и теплой. Прямо перед собой Сергеев увидел Али-Бабу, держащегося за одно из кресел. Он сжался в комок и с ужасом смотрел на патронные кейсы и деревянные ящики с консервами, которые, словно ядра по палубе, скользили по полу, врезаясь в препятствия. Раненую ногу араб прятал под себя. Глаз и часть щеки Али-Бабы стремительно наливались жидкостью.

«Хувер» бросало в овражке, как летящий с горы боб. Вадим все-таки не ошибся с направлением и теперь вертолеты должны были снова настигать их. И вдруг неподалеку что-то оглушительно лопнуло…

Звук был могучим – словно великан сломал ствол векового баобаба. И звонким. С таким звуком могли лопаться стальные тросы. Или огромные витрины. Или исполинские рессоры…

Доннннн-н-н-нц!

В звуке было что-то страшное. Настолько страшное, что даже его отголосок, зависший над заснеженными пространствами, заставил Сергеева сжаться в пружину и сцепить зубы.

И еще раз – донннн-н-н-нг!

Мотор «хувера» сбавил обороты, а над лощиной на полном ходу, разрывая воздух бешено вращающимися лопастями, пронеслись оба «чоппера». И Сергеев понял, что они бегут! Значит, они знали что-то, чего не знал он. Или видели что-то…

Донн-н-н-нг! Доннннн-н-н-нг!!!!

– Стой! – приказал он, как мог, громко.

Голос у Сергеева сел от последнего вопля и звучал не убедительно по-командирски, а хрипло и жалко.

Не ожидая полной остановки, Михаил вылез на «броню» и тут же в лесу опять лопнула огромная басовая струна, и он невольно прикрыл уши – низкочастотная составляющая этого гудения впивалась в мозг рыболовными крючками.

Доннннн-н-н-г!

Вертолеты набрали высоту и уже улепетывали полным ходом на северо-восток, к ООНовской базе.

Воздух стал ослепительно прозрачен и наполнился зимними запахами, настолько сильными, что Сергеев ощутил себя собачьим носом, оказавшимся на кухне. Десятки запахов – выхлопа, пороховой гари, дизельного топлива, оружейной смазки, холодного металла и кисловатого пота, прелой листвы, выбитой из-под снега пулеметными очередями – забили ему ноздри.