Абитуриентом Литинститута я стал в 30 лет.
(Если быть точным, свое эпохальное тридцатилетие я пережил как раз в литинститутской «абитуре».)
Пройдя творческий конкурс с повестью «9-й цех», я был допущен к обычным вступительным экзаменам.
Не помню уже сколько человек на место оставалось на этом этапе; думаю, что не больше 2-3, поскольку основная масса претендентов была отсеяна на уровне предварительного отбора произведений. Но тем не менее я волновался всерьез, поскольку школу окончил 13 лет назад, программы не раз поменялись, да и привычка сдавать подобного рода экзамены давно у меня пропала. Пол-лета, уехав во время отпуска в Ленинград, я готовился.
Работал, как грек на водокачке: перечитывал давно известные книги и листал современные школьные учебники, которые мне достала где-то первая жена.
У меня имелся шанс избежать устных терзаний, выложившись лишь письменно. Школу в 1976 году я окончил с золотой медалью, а при всех пертурбациях продолжало действовать положение о внеконкурсном зачислении медалистов по отличной оценке на первом экзамене.
Мне сильно повезло: среди тем сочинений оказался Гоголь и мне удалось вставить в рассуждения по не сильно любимых мною (и даже не перечитанных тем летом…) «Мертвых душ» проникновенные слова об Акакии Акакиевиче из «Шинели». Но тем не менее и этот экзамен был для меня мукой адской.
Хотя и не том смысле, как может пониматься. Сочинение сочинения труда не составляло: к тому времени я уже 5 лет прирабатывал журналистом при «Вечерней Уфе» и мог написать что угодно на какую угодно тему – нелегко было просто его записать.
(Писал от руки я всю жизнь из рук вон плохо. Это качество досталось по наследству от покойного отца – который, будучи врачом, вынужден был в возрасте 25 с чем-то лет заниматься по школьным прописям, поскольку его рецепты не мог прочитать ни один провизор.
Считается, что качество почерка находится в обратной зависимости от интеллекта – и с этим трудно не согласиться, видя завитушки писарей. Упомянутый математик Леонтьев писал так, что на следующий день все написанное могла прочитать лишь его строгая жена – сам он своих закорючек уже не понимал.
Если судить по почерку, то в интеллектуальном плане я превосходил своего жизненного кумира Алексея Федоровича: написанное только что я разбираю наполовину, не будучи способным восстановить начало слова по его окончанию.)
Разумеется, в редакцию газеты я всегда сдавал свои статьи машинописно. Хотя, конечно, писал их с великими усилиями от руки: в те годы о персональных компьютерах догадывался лишь Билл Гейтс, а трудность сочинения прямо на машинке знает каждый, имевший с нею дело.
Создав конкурсное произведение мысленно за пару минут, я еле уложился по времени, чтобы сначала его записать, а потом перечитать, соединяя буквы (которые писал отдельно в целях распознаваемости, но потом убоялся, что вместо «вместо» проверяющие прочитают «в место» со всеми последствиями для меня).
Но все-таки стояло лето, душа была полна неясных томлений, а аудитория – абитуриенток всех приятных возрастов.
И потому, просматривая свой текст одним глазом, вторым я смотрел по сторонам.
(Так, как будто мне, неуемному… Казанове, в тот момент старшему преподавателю Башгосуниверситета, не хватало по жизни аудиторий, полных свежих и сочных девичьих тел…)
* * *
И невдалеке от себя я увидел девушку лет двадцати.
Красивая, стройная и высокая, она чем-то сразу приглянулась, хотя по жизни я любил женщин миниатюрных, да и писаных красавиц всегда жаловал не сильно.
На ней сиял костюм морского стиля: синий, с белыми кантами, широкими обшлагами и большими блестящими пуговицами.
Ничем другим незнакомка себя не проявляла; сидела, как все прочие, с несчастным лицом над своим сочинением – но было в ней неуловимое нечто, не позволившее сразу отвести глаза.
А отведя, я не мог посмотреть на нее еще раз.
А потом еще, еще и еще…
И лишь потом, уже после завершения экзаменов (из которых мне-таки удалось избежать всех, кроме первого!), когда на стене заочного корпуса появился список студентов, я узнал, что на нашем потоке будет учиться москвичка поэтесса Елена Передреева, занявшая III место на I конкурсе красоты «Московская красавица».
* * *
Сейчас подобными хэппенингами не удивишь никого; интересуются сущностью лишь девчонки предпубертатного периода да престарелые эротоманцы.
На западе «конкурсы красоты» еще с бог весть каких пор проходили как нечто традиционное и безэмоциональное.
Тот же, первый, воспринимался жителями СССР как почти репортаж из публичного дома… хотя вряд ли был таковым.
(Показательным мне кажется и то, что первый конкурс красоты состоялся в 1988 – на год раньше последнего совещания молодых писателей и незадолго до гибели самого СССР и начала конца русскоязычной литературы.)
Конкурс создавал впечатление чего-то крайне пошлого и непристойного. Тем более, что освещал его кичевый усач, который позже долгие годы был ведущим одной из пошлейших российских телеигр.
Отборочные туры на ТВ выглядели омерзительно, и я воспринимал их именно такими.
Образ конкурса красоты оказался таким сильным, что у меня родился одноименный рассказ. В нем нашли отражение эмоции простого советского человека, приведшие героиню к радикальным размышлениям о жизни. Этот рассказ увидел свет в 1991 году, в сборнике «Точка опоры» (повести и рассказы молодых Ленинградских писателей).
Но тем не менее то событие оказалось некоей этапной точной советского социума.
Имена победительниц «Московской красавицы» остались в памяти многих людей до сих пор.
Первых двух я вспоминать не стану, а вот 3-й стала та самая девушка в матросском костюме.
Я же бы не просто присудил ей 1-е место, но рядом с ней никому бы не дал и следующих двух.
* * *
На I курсе заочного отделения нас, как я уже сказал, насчитывалось около сотни человек, распределенных по семинарам: проза, поэзия, драматургия, критика, перевод… имелась и еще какая-то чертовня, которой я не помню
Общими для всех специальностей были потоковые лекции, но туда исправно ходили только иногородние, которые предпочитали ездить на Тверской бульвар, нежели сутками сидеть в холодном, грязном и вонючем общежитии. Москвичи же появлялись на них от случая к случаю, поскольку имели куда более дружественную среду внеучебного времяпровождения.
Все общались на своих семинарах, причем общежитские, как всегда и везде, несколько отделялись от москвичей.
Лена училась на поэзии, я – на прозе, за все пять лет мы могли так и не узнать самих имен друг друга.
Нас свела судьба: в те годы подавляющая масса советских людей не знала иностранных языков. Владев английским с 5 лет от роду, я был признан пригодным для литературного перевода.
(В этой книге можно прочитать 3 мои работы по переводу романа английского писателя Джерарда Тиккелла с оригинального Лондонского издания, которое я раздобыл в те непростые годы уже не помню каким образом.)
Лена тоже обладала знаниями – мы оказались в одной спецгруппе и познакомились естественным образом.
И я был тому очень рад.
* * *
Несмотря на титул почти Королевы красоты, Лена Передреева отличалась характером веселым и общительным.
Я был очарован ею с первых минут совместного пребывания в аудитории (кажется, бывшей дворницкой, в которой когда-то жил подметавший Литинститутские дворы одиозный писатель Андрей Платонов).
Лена, конечно, было очень красивой; не верящих моим словам отправляю на… страниц Яндекса, где можно увидеть ее конкурсные фотографии, от которых времена нашей учебы отделяли лишь несколько лет.
Но дело было даже не в красоте как таковой – не в совершенстве ее бюста, длине ног, разрезе глаз или форме носа…
По моему глубокому убеждению, некрасивых женщин не бывает в принципе, бывают лишь слепые мужчины.
Лена была живой, как сама жизнь.
И, кроме того, вхождение в модельный бизнес сотворило из нее гражданку мира без национально-территориальных приоритетов, и это делало ее особо близкой мне по духу.
* * *
Постепенно я узнал, что после Конкурса красоты Лена получила годовой контракт в каком-то западном агентстве, откуда привезла модные туалеты, которые теперь радовали наш глаз в институтских аудиториях.
Одним из них был и тот замечательный матросский костюм, который привлек мое внимание и который я потом видел на нашей курсовой королеве не раз и не два.
Она часто и много смеялась без видимых на то причин – точнее, умела солнечно смеяться там, где иной человек мог едва выдавить из себя улыбку.
Общение с Леной всегда дарило беззаботную радость еще и потому, что она была просто неистощима на всякие шутки.
У нее имелась длинная, до пят, шуба из чернобурой лисы – роскошная, какие тогда были в диковинку.
Как-то раз, появившись в коридоре перед очередной парой по английскому, Лена закричала издали:
– Хотите, покажу вам лисий стриптиз?!
Разумеется, все мы были «за»; последнее слово дарило невнятные надежды.
Радостно хихикнув, королева распахнула свою несравненную шубу…
Взмахнула полами, как крыльями – как делают настоящие стриптизерши, у которых под шубой ничего нет…
…Лена взмахнула великолепной шубой – и все увидели голую лисью кожу, обнажившуюся из-под отпоровшейся подкладки.
Тогда это показалось смешным; сегодня вспоминается с грустью.
* * *
Причем не только потому, что все ушло в невозвратность.
Что я никогда не стану снова молодым и не буду радоваться невинным шуткам королевы красоты.
Мне грустно от мыслей о самой Лене.
* * *
Она окончила полный курс Литинститута; в файле «Выпускники 94-95 гг», когда-то присланном мне Валерой Роньшиным, есть строчка:
Передреева Елена Анатольевна. Поэзия.
В нынешнем Интернете о ней не нашлось ничего.
Про победительницу 1 КК – школьницу с 332 зубами – было несколько слов о том, что она где-то занимается чем-то околоспортивным.
Девушка, занявшая второе место, стала киноактрисой и снимается до сих пор, хотя уже давно перестала быть девушкой. Причем должен признаться, что как зрелая женщина она мне очень даже нравится.
А относительно Елены Передреевой имеется лапидарная запись, что «сведений о ней не имеется».
* * *
Стихи Лена, как видно, оставила.
В Литинституте я их не читал, но не думаю, что писала она плохо.
Ведь отец ее был не просто известным московским поэтом, но еще и другом моего старшего друга – ленинградского прозаика Валерия Петровича Сурова, а с людьми плохими и бездарными тот никогда не дружил.
С другой стороны, сам Петрович прожил жизнь нелегкую и не слишком счастливую – и, боюсь, что дружеское окружение его тоже не отличалось устроенностью судеб.
А благополучное пребывание на вершинах литературного Олимпа без сильной поддержки невозможно.
Да, Лена пожила год как человек, благородно зарабатывая внешними данными в том неведомом агентстве. Но ведь одним годом все и ограничилось; с западных подиумов она вернулась на заплеванный асфальт России.
И те привезенные из заграниц наряды, что ослепляли нас на первом курсе, к концу учебы ветшали и блекли – о чем говорит эпизод с «лисьим стриптизом».
Красуясь в разваливающейся шубе посреди холла около учебной части заочного отделения, Лена делала хорошую мину при плохой игре.
* * *
Надеюсь лишь на то, что Лена Передреева удачно вышла замуж.
Сменила фамилию, куда-то уехала и забыла богом прОклятую шестую часть суши, как тягостный сон перед рассветом.
* * *
А я до сих пор вспоминаю ее с тихой радостью.
Вспоминаю Елену Передрееву как одного из солнечных людей, которыми дарила меня жизнь в далекой и счастливой молодости.
Она была первой девушкой, вошедшей в Литинститутские впечатления, и осталась со мной навсегда.
И в своем давнем шуточном стихотворении «Алексею Ланкину» я посвятил нашей милой королеве красоты целую строфу…