Имя «Анна» – древнееврейское, имеющее смысл «милость божья» – является одним из самых красивых имен всех времен и народов.
Оно аллитеративно двумя дрожащими «Н» и палиндромично (то есть читается одинаково слева направо и справа налево!) – я не знаю другого женского имени с такими свойствами.
(«Алла» создает совсем иное ощущение.
Хотя воспоминание о некоей Алле Р., приведенное чуть дальше, наполняет мою душу некоторой приятностью.)
К любой Анне я всегда ощущал априорное расположение.
* * *
Анны в моей жизни сыграли чрезвычайно важные роли.
Стоит вспомнить их поименно.
Две из них упомянуты в дневниках из мемуара «Музыка в моей жизни».
* * *
В детский сад я не ходил, во дворе никогда не играл, в пионерские лагеря не ездил, в нашем классе ни одной Ани не училось, а с другими девочками я не общался.
* * *
Первой Аней моей жизни оказалась Анна Р., дочь маминой уфимской одноклассницы-башкирки, удачно вышедшей замуж во время аспирантуры на факультете востоковедения ЛГУ и ставшей ленинградкой.
Отец ее, русский интеллигент – один из самых приятных моих старших друзей – был одним из первых лиц в «Ленэнерго».
Сама Анна №1 сияла знойной красотой мулатки и мне ужасно нравилась – равно как и я нравился ее родителям, семейная дружба подкрепляла взаиморасположение. И наверняка я мог соединить с нею свою судьбу, и вся моя никчемная жизнь пошла бы иначе.
Но…
Но Анна была старше меня одним годом, а познакомились мы с нею в 1972, в мои 13 – в возрасте, когда значительным кажется даже 1 месяц. Изначальное неравенство усугубил и тот факт, что знакомство состоялось в аэропорту «Пулково», где со своими мамами отправлялись на родину предков. Я по малолетству летел с детским билетом (кажется, он имел даже иной цвет, чем взрослый), а Анне уже исполнилось 14 и она имела свой паспорт.
Это советское (зеленое и «срочное») удостоверение личности сразу подняло новую знакомую на недосягаемую для меня высоту.
Разумеется, потом – уже в наши студенческие, мои ленинградские времена – возрастная разница снивелировалась.
Но Анна к тому времени уже пережила бурный и ненужный роман со своим преподавателем, женатым хлюстом вроде Бузыкина из «Осеннего марафона». Это оставило ее на прежней высоте… Хотя лишь я все еще смотрел на нее снизу вверх, она-то уже относилась ко мне со всей глубиной дружеского расположения.
Мы перезванивались с нею и встречались для прогулок по Ленинграду, я постоянно бывал у них дома, мы ходили – и вдвоем, и втроем с ее младшей сестрой – в Филармонию, и так далее.
Но дальше прогулок и концертов наши отношения не продвинулись ни на шаг.
Потом общение медленно сошло на нет.
С литературной точки зрения Анна Р. дала мне серьезнейший толчок: она повернула меня лицом к Эриху Марии Ремарку. Автору, ставшему формообразующим в моей прозе и оставшемуся одним из любимейших на всю жизнь (рядом с его именем вспоминаются лишь Чехов и Ветемаа.)
Правда, Анна рекомендовала мне «Жизнь взаймы» – слабейший из всех романов великого прозаика. Но той книги не оказалось в библиотеке ЛГУ (иного источника литературы не существовало) – но зато по приезде в Уфу мой старший друг Эрнст Гергардович Нейфельд дал почитать «Черный обелиск».
(До сих пор помню, как читал я изумительный роман, наслаждаясь каждым словом вновь открытого писателя – и, стремясь продлить удовольствие, то и дело откладывал книгу и принимался за акварель «Синий вечер», ставшую заставкой к стихотворению «Ожидание».)
За одно это я испытываю к Анне Р. вечную благодарность.
Правда, уже позднейшие времена, на моем 4 курсе, наши отношения неожиданно возобновилось на каком-то обещающем уровне.
Мы опять стали встречаться.
И делали это уже почти всерьез.
Назначали свидания в метро, встречались у эскалаторов, обнимались и даже целовались – посмеиваясь над самим процессом как над некоей пародией на «роман».
Несколько раз проводили долгие зимние вечера на какой-то лесной даче в Лисьем Носу, где Анна снимала комнатку на чердаке. Сидели, прижавшись друг к другу по причине холода, разговаривали и пили какие-то безумные ликеры из шоколадных бутылочек уже не помню чьего производства…
Моей подруге, как видимо, хотелось новизны. Или, быть может, я к тому времени изменился и стал ей привлекателен.
При каждой встрече она стала выдавать один и тот же постулат:
– Дружба мужчины и женщины должна пройти через постель!
Но я не понимал намеков и мы продолжали просто дружить.
Во время наших прогулок по темным лесам Лисьего Носа милая Анна временами припадала ко мне – я считал, что она просто поскользнулась на снегу.
В конце концов Анна не выдержала и однажды, шагая следом по узкому мосту через полузамерзший ручей, тихо запела у меня за спиной :
– Любви моей ты боялся зря:
Не так я страшно люблю…
Я же решил, что она просто вспомнила хорошую грустную песню. Ведь мы часто напевали что-нибудь подобное и раньше.
Что удерживало меня – двадцатилетнего дурака – от дальнейшего сближения, которое сгущалось в воздухе, как грозовая туча на краю майского горизонта?
Слишком давняя дружба, которая не давала видеть в подруге детства просто женщину?
Нет, тому была другая причина.
В тот момент я был сначала тупо увлечен очередной Ириной (!) П. – красивой, как ведьма (и столь же ядовитой), белокурой полячкой в синем бархатном платье – а потом уперся в следующую Наталью – своею будущую бывшую жену…
И все эти встречи с Анной №1 прошли впустую.
Свой – возможно, лучший из всех! – жизненный шанс я упустил.
(Возможно, закрыл шанс и ей.
Во время наших последних встреч уже в 90-х годах Анна Р. была матерью-одиночкой без всяких надежд на счастливую жизнь.)
* * *
Вторую эпохальную Аню я встретил в 1979.
Сейчас ее акварельный портрет моей работы украшает заставку стихотворения «Прости меня».
Познакомились мы во втором семестре третьего курса – когда из старого, обрисованного в «Девушке в синем плаще» мрачного здания Бестужевских курсов (дом № 33 на 10-й линии В.О.) наш факультет переехал к черту на рога.
В университетский городок, расположенный в 40 минутах езды от города по Балтийской железной дороге южнее Старого Петергофа..
Гигантское (прогулка из конца в конец по сквозному коридору величественного «покоя» насчитывала добрых 500 шагов) новое пристанище нашего матмеха и конкурирующего факультета прикладной математики было недостроено – внутри, снаружи и в прилегающей территории. Дорога туда с платформы «Университет» приводила в заснеженное болото, последние метры приходилось преодолевать с риском для организма. Внутри все было полно цемента, большие амфитеатровые аудитории в нашему переезду не подоспели и во время лекций приходилось тесниться в обычных горизонтальных, нагромождая столы в два этажа для обзора доски из последних рядов. Буфетов с кофе и пирожными не было несколько месяцев (правда, потом открылись сразу три!), и так далее, список всех «не» той весны можно продолжать до бесконечности.
Но зато здание оказалось просторным и светлым. Из огромных окон открывались не унылые грязные дворы и не черные от сырости стены Василеостровских домов, а просторы полей, разделенные перелесками. И, кроме того, я ощущал себя одним из творцов этой новой жизни, поскольку летом 1978 года работал на этом объекте как начальник штаба стройотряда «Интеграл».
К тому же я окончательно изжил из себя иррациональную любовь к упомянутой Татьяне не-Лариной – был свободен от ненужных привязанностей и открыт для чего-то нового в своей жизни.
Поэтому нет ничего странного в том, что именно той весной я обратил… нестуденческое внимание на одну из своих молодых преподавательниц – хотя молодых преподавательниц на матмехе хватало и до тех времен.
Анна №2, то есть Аня К., преподавала первую часть общего курса философии – диалектический материализм.
Будучи на 3 года старше меня, 19-летнего третьекурсника, она работала свой первый год после университета.
Наша ситуация казалась своего рода обращением того, что произошло в жизни Анны Р.: преподавательница моя была замужняя и уже слегка беременная.
Но наш роман, начавшись платонически в разгар весенней сессии (на которой я получил «пятерку» автоматом по совокупности параметров), протек на почти платоническом уровне и сильных страданий мне не доставил.
Мы встречались недели три: я приезжал на матмех в день Аниного экзамена, ожидал окончания (вероятно, способствуя более быстрому прохождению всего мероприятия), после чего мы отправлялись за железную дорогу – через лес на берег Финского залива, лежащий в паре километров. Или сразу садились на электричку, ехали в город и гуляли по Ленинграду – уже до полного посинения.
Несколько раз мы шли пешком от Балтийского вокзала до Дворцовой площади!
Ленинградцы поймут, неленинградцам предлагаю оценить расстояние по Яндекс-картам.
(В те годы я сам не раз проходил из конца в конец Московский проспект, длина которого составляет 10 тысяч метров.)
Всю дорогу мы разговаривали о поэзии.
Да, именно о ней: Аня была увлечена всерьез как читатель, я писал стихи – хотя тогда еще почти никакие.
Моя платоническая возлюбленная сделала очень много для меня как поэта.
Именно Аня К. взяла для меня – на свое имя! – двухтомник Евтушенко в библиотеке Педагогического института, где имела контакты. В годы, когда просто так было трудно купить даже «Евгения Онегина», этот поступок сравним с нынешним предложением покататься на арендованном под залог «Боинге-747». Евтушенку я в те годы уважал (впрочем, тогда Евгений еще не опустился с высот поэзии до пьяного эпатажа в ресторане ЦДЛ), стихи его произвели на меня впечатление свежего родника.
И вызвали лавину новых самоощущений и самовыражений…
Летняя сессия 1979 года завершилась гораздо быстрее, нежели мне того хотелось.
Я улетел домой в свою трижды (ну, может быть, тогда еще лишь дважды) прОклятую Уфу, Аня – в Целиноград, где подвизался ее муж-геолог (с которым, как мне хотелось верить, у нее было не все складно).
Тем летом (кажется, еще не сильно дождливым) мы перекинулись несколькими письмами – помню, в одном из них Аня говорила:
«Хороший ты, Витя, мужик, а дальше станешь еще лучше, заматереешь».
И сообщила, что начала «всерьез влюбляться в своего мужа» со всеми вытекающими обстоятельствами.
А я, хоть и сознавая нулевой уровень своих шансов, долго носил маленькую Анину фотокарточку в своем кармане.
Ане К. я написал десятки стихов и большую фрагментарную поэму, на какой-то срок эта маленькая женщина с усталыми глазами составляла главную часть моей жизни.
Моя иррациональная привязанность к этой тупиковой любови выразилась в том, что летом 1979 года аз многомудрый, уподобившись «барбудос» Фиделя Кастро, не брил усов.
А в стремлении к самосовершенству дал себе обет не выражаться и хранил его даже летом 1980 года на военных сборах, о чем поведал в мемуаре «Юрий Федорович Дерфель поддержал под локоток».
На 4 курсе мы с Аней, кажется, встречались раз или два – по инерции весенних ощущений – а потом все само собой сошло на нет.
Когда спустя несколько лет, уже в аспирантуре, я случайно встретил Аню в библиотеке исторического факультета, мне казалось, что все происходившее было не со мной… Точнее, не с нами.
Хотя, по большому счету, с нами ничего особенного и не происходило.
Но я на всю жизнь остался благодарен ей за толчок, который поднял меня на новый уровень поэзии.
(Ведь несмотря на то, что свои стихи я позиционирую как побочный продукт производства, проза без поэзии мертва в стилевом отношении.)
Видимо, не случайно в списке моих любовей Аня К. проходит под счастливым №7.
* * *
Анна №3 – просто Анечка – была студенткой уже не помню какого института.
Мы познакомились с нею в школе танцев Дворца культуры им. С.М.Кирова на Среднем проспекте Васильевского острова в Ленинграде.
(Эпохальную роль этого дворца и единственной в жизни автора женщины по имени Тамара описывает мемуарно-публицистический роман «Умерший рай».)
Анечка была своеобразной.
Она выглядела, как какое-то крепенькое Буратино.
На улице из-под ее вязаной шапочки с кисточкой всегда выбивался упрямый чубчик.
Но когда Анечка шапочку снимала, то оказывалось, что никакой это не чубчик, а хвостик коротенькой косички, закинутой с затылка на лобик.
Мы танцевали с нею танго и джайв на бальных вечерах и именно с нею я ощутил себя «водящим» партнером, способным сделать с партнершей все, что угодно.
Примерно так, как с Людой в повести «Вальс-бостон».
(Людмила у меня была в самом деле одна-единственная, но с нею связаны воспоминания совсем иного рода.
Уточнять не буду, скажу лишь, что мой зодиакальный знак может быть прочитан как «69»…
А также замечу, что нечто сходное связано и с единственной моей Лидией.)
С Анечкой мы поссорились на пустом месте и расстались как партнеры, но вспоминаю я ее без горечи.
Расставшись с нею, я тут же нашел в партнерши очередную Олю (!) – маленькую, гибкую (в джайве она закидывала свою ногу выше моей головы) и легкую (в танго я мог поддерживать ее одной рукой хоть две фигуры подряд). Об Оле тоже стоило написать, но здесь я пишу об Анях.
* * *
Четвертой является моя сокурсница по Литинституту Аня Дубчак – писатель Анна Данилова.
О ней – главной АНЕ всей моей жизни – все слова впереди.
* * *
Пятой была Екатеринбургская (позже проживавшая в Германии) писательница Анечка Болкисева.
Милая обаятельная женщина, знаменательная для меня многими моментами.
От нее я узнал, что в курсе современной русской прозы филологического факультета Уральского государственного университета, где Анечка училась, еще в прошлом веке изучали мой рассказ «300 лет» по журнальной публикации в «Октябре».
Анечка сама публиковала меня в интернет-журнале «Точка зрения» и писала обо мне очень теплые статьи.
Позже мы провели несколько приятных часов в кафе «Час пик», когда я посещал Екатеринбург по производственной необходимости одной из своих безрезультатных сфер деятельности. Благодаря этой встрече я с первого знакомства полюбил замечательный уральский город.
А потом еще несколько лет мы общались на литературные темы, переписка была обоим как приятна, так и полезна.
* * *
Шестая…
Анна №6 – Анюта неизвестной фамилии кардинально отличалась от предыдущих.
Ани №№1-5 остались платоническими, Анна №6 вошла в тот самый «список».
Он ней не скажу ничего существенного.
Но до знакомства с нею я думал, что женщины Анютиных форм существуют только в Интернете.
(При мыслях об Анюте сейчас меня гложет досада от того, что… не буду продолжать.)
Ее я описал в ХХХ-рассказе «Восходящая секвенция».
Правда, нескромную заставку рассказа украшает фотография не Анюты, а одной из списочных Ольг – но тема выходит за рамки мемуара.
* * *
С седьмой, счастливой по номеру и последней из всех Анной З. мы поссорились прежде, чем я успел издать эту книгу.
Она – приятная в первый миг общения – оказалась такой тупой упёртой дурой, какими бывают лишь учительницы средней школы.
Люди, отмеченные Каиновой печатью: не знающие ничего, но не сомневающиеся ни в чем.
* * *
Эти семь Анн оказались деле эпохальными женщинами в жизни меня и как мужчины и как человека.
Анна Р. одарила радостью внутренней свободы.
Аня К. открыла мне вершины поэзии.
Просто Анечка окрылила меня как танцора: мужчина, не умеющий танцевать, в принципе не является мужчиной.
Аня Дубчак оказалась моим ВСЕМ в литературе, имеющей женский род.
Анечка Болкисева подарила иллюзию моей состоятельности в литературе.
Анюта *** облагодетельствовала частями тела.
Анна №7 укрепила меня в понимании никчемности школьных учителей, живущих химерами.
Мысли об Аннах и побудили меня к написанию этого мемуара, тема которого оказалась достаточно широкой.
* * *
Здесь я хочу вспомнить всех сокурсниц, оставивших во мне след за годы учебы в Литинституте в 1989-1994 годах.
* * *
Желание писать о них может казаться необоснованным
На одном курсе заочного отделения Литинститута училось не более 100 человек, я провел с ними всего 6 сессий по неполному месяцу.
На курсе матмех факультета ЛГУ числилось 350 студентов, я учился там 5 лет без отрыва, а потом еще 3 года провел в аспирантуре.
Будучи почти профессиональным комсомольским работником (заместителем секретаря факультетского комитета по академической, то есть учебной работе), общаясь сразу с пятью курсами, где девушек с каждым годом становилось все больше.
Но ни об одной из них писать мне не хочется.
Почему?
Только лишь потому, что в ЛГУ я учился с трудом и под родительским давлением, а Литинститут выбрал сам и учеба доставляла мне высшее наслаждение?
Умнейший человек из всех встреченных мною в жизни, член-корреспондент АН СССР А.Ф. Леонтьев повторял:
– женщина математик – и не женщина и не математик.
А уж Алексей Федорович – невысокий хромой и харизматичный – был таким ЗНАТОКОМ, что жена Мария Григорьевна до самой смерти не позволяла ему иметь аспирантов женского пола.
Sapienti sat.
* * *
В том же Литинституте были девушки и на других курсах.
И не только девушки, женщин тоже хватало.
Например, Марина М., описанная мною в мемуаре «Девушка с печи №7».
Девушка настолько яркая, что ее запомнил по тому самому 1994 году, а теперь узнал в мемуаре прозаик Женя Ж., который даже не учился в Литинституте, а всего лишь приезжал к приятелям на Высшие литературные курсы в нашу литобщагу.
* * *
Или бальзаковского возраста Оленька – методистка из учебной части, обладавшая таким внешними достоинствами, что у меня захватывало дух от одного лишь взгляда на нее.
Но отношения между нами ограничивались совместным исполнением романсов в деканате.
Ведь знойная Оленька тащилась…
Именно тащилась – о чем неоднократно признавалась автору этих строк – иного слова я не подберу!
Тащилась не от меня, а от примитивного самца, как бы прозаика, моего сосеминариста Володи Б.
Чье единственное достоинство открывалось лишь тем женщинам, про которых он презрительно говорил, до какой степени
«любит вскрывать новые тюбики зубной пасты.»
* * *
Но здесь я хочу написать лишь о сокурсницах.
О всех, кто остался в моей памяти.
Сразу подчеркну, что ни с одной из описываемых ниже у меня не было ничего такого, что теперь принято называть пошлым термином «романтические отношения» (где эвфемизмом «романтика» обозначено простое слово «постель»).
Все связанное с ними прошло на эстетико-платоническом уровне, но тем не менее они оставили в душе несравненно теплый след.
Ведь только ничего не смыслящие в жизни мужчины полагают, будто лишь физическое обладание женщиной может дарить свет радости.
* * *
Вспоминаю всех по мере возникновения на том или ином периоде моей учебы.
Глубина идентификации героинь зависит от степени нескромности моих воспоминаний о каждой из них.