Не успели всадники проехать и четверти версты, дорогу перебежал заяц.
– Плохая примета, – остановил гнедого Мач. – Добра на этом пути не жди. Придется сделать круг…
– И надолго нас задержит твой заяц? – полюбопытствовал Сергей Петрович, против самой приметы не возражая.
– Пустяки, – успокоил Мач. – Сейчас мы Лесного Янку проведем – повернем назад, объедем рощицу, потом мимо молочной мызы – и опять выедем на ту же дорогу. И зайцу уважение окажем, и времени почти не потеряем.
– Ловко ты ладишь с приметами! – рассмеялся гусар.
– А что же делать? Кабы дрожать не умел – совсем бы замерз, – цыганской шуточкой ответил Мач.
Но Лесной Янка все-таки препорядочно задержал их – и вот каким образом.
Проезжая мимо молочной мызы, наездники увидели у изгороди большую толпу. Состояла она исключительно из женщин – а, значит, и шуму производила куда больше, чем митавская рыночная площадь в базарный день.
Мач прислушался.
– Что это у них за столпотворение вавилонское? – удивился Сергей Петрович.
– Кажется, овечьего вора поймали…
Поскольку иначе проехать было невозможно, гусар и Мач оказались довольно близко от разъяренной толпы и увидели с высоты своих коней, что женщины держат вчетвером, заломив ему руки за спину, молодого цыгана. Остальные же, пихая его на все лады, грозили поркой и прочими карами. Чуть подальше на траве лежали пустой мешок и зарезанная овца, рядом с ними плакала навзрыд, сидя на корточках, девочка-пастушка, а над ней нависла молодая крепкая женщина – мать или тетка – и что-то ей сурово втолковывала.
Женщин возмущала не столько сама покража (чем же еще цыгану пропитание добывать?), сколько то, что совершил ее цыган среди бела дня в трех шагах от баронской молочной мызы.
– Покажем ему, как лиса борону тащит! – звенели и буравили уши пронзительные голоса. – Да чтоб его Бог в маленькое окошко увидел, в большое – выбросил!
– Эй, крестная Эде, чья это овца? – окликнул Мач одну из пожилых хозяек.
На его голос женщины обернулись и увидели красавца гусара.
Вся ругань оборвалась на полуслове.
Цыган в недоумении поднял голову.
И поручик Орловский с Мачем увидели юное, смуглое и гордое лицо овечьего воришки.
Цыган был молод, глазаст и тонок до невероятности в своем старом коричневом кафтане на голое тело, туго схваченном в поясе трепаной веревкой. Были на нам также фантастического цвета штаны, заправленные в неописуемую обувку, лет пять назад бывшую, пожалуй, господскими сапогами.
– А ну-ка… – и с этими загадочными словами гусар направил Аржана в толпу. – Отпустите-ка его, голубушки, никуда он от вас не убежит.
Завороженные синим взором и уверенным голосом Сергея Петровича, женщины выпустили заломленные руки цыгана, крепким подзатыльником заставив его поклониться заезжему спасителю. Но цыган стремительно выпрямился.
– Как звать-то тебя, бедолага? – добродушно осведомился гусар.
– Ешкой… – и цыган уставился на него с великим подозрением.
– Это же тот самый, что на прошлой неделе спер овцу у Свикю Симаниса! – объяснила тем временем Мачу крестная. – Только тогда не поймали. Как только господин барон позволяет им через свои земли проезжать! И слоняется вокруг без дела, никакой работы не знает, одна забота – как бы украсть!
– Будут они работать, когда на топорище листья распустятся! – встряла другая женщина, ровесница крестной, с двумя подойниками в руках, и мотнула головой, чтобы хоть так поправить сбившуюся на лоб головную повязку с длинными вышитыми концами.
Ешка молча сверкнул на них огромными глазами.
– А цыган – как барон! – вдруг нахально заявил он. – Оба чужим потом заработанный хлеб едят.
– Господин барон чужих овец не ворует! – возмутилась какая-то старуха, видно, из зажиточных, если судить по четырем покрывалам-сагшам с богатой вышивкой, накинутым на ее плечи даже в жаркий полдень.
– Барону и цыгану сам Бог велел воровать! – отрубил цыган. – Ему – ваши денежки и здоровье, а мне всего-навсего ваших ягнят.
– Ничего себе ягненок! – загалдели женщины. – Врет так, что уши дымятся! Летошняя овца, еще ягнят не приносила!..
– Уж если ловить воров, то и начинали бы с господина барона! – гнул свою линию Ешка.
Женщины перепугались до полусмерти. Они подозревали, кто из них немедленно расскажет старостиной жене про бунтарские речи, да еще добавит из головы, с каким удовольствием работницы баронской мызы эти речи слушали. Над косматой головой бунтаря вознеслись кулаки.
Гусар и Мач переглянулись.
Задиристый оборванец понравился им так же мгновенно, как они сами друг другу по душе пришлись.
Сергей Петрович достал кошелек, заглянул в него, что-то сосчитал в уме и решился.
– Голубушки, красавицы! – воззвал он к женщинам. Те мгновенно утихли и выпрямились, а цыган, сбившийся в клубок у их ног, выглянул из-под локтя, прикрывавшего голову.
Тут гусар еще и улыбнулся впридачу, поскольку эмпирическим путем уже давно уразумел власть своей белозубой улыбки над нежным полом.
– Чья овца-то? – выразительно подбросив кошелек, спросил он.
– Моя овца, моя! – поспешила к нему хозяйка, таща за руку зареванную дочку. – И что за хорошая овца была, в год четыре фунта шерсти давала!
Мачатынь разинул рот – эту молодую овцу недавно впервые стригли, и комплиментов таких она никак не заслужила. Сообразил это и Сергей Петрович.
– Давай-ка уладим по-хорошему, – предложил он. – Я тебе плачу за овечье смертоубийство, останки покойницы остаются тебе же, а ты отпусти-ка сего злодея на все четыре стороны!
Гусар указал кошельком на цыгана.
Женщины зашептались. Овцу все равно было не воскресить, от порки цыгана на баронской конюшне ни у кого денег не прибавится, а офицер, ничего в овцах не понимая, конечно же, не поскупится…
Выпущен цыган был не раньше, чем Мач, взяв из рук Сергея Петровича монеты, вернул ему то, что считал заведомо лишним, и вжал остальные в ладонь хозяйки покойной овцы.
– А ты куда собрался, парень? – спросила крестная, собираясь вслед за другими покинуть место происшествия.
– По распоряжению господина барона еду провожатым! – похвастался парень, хотя никакого распоряжения, конечно же, не было. А гусар, все понимая, значительно кивнул.
Женщины ушли на мызу. Хозяйка овцы, с трудом взвалив ее на плечи, наконец-то ухватила дочку за ухо и стала ее учить уму-разуму. Не землянику собирать надо, когда овец пасешь, а смотреть, не мельтешит ли в кустах цыганская рожа, – вот к чему сводился ум-разум. Девчонка клялась и божилась, что в жизнь свою больше не попробует земляники…
Наконец остались у изгороди трое – гусар, Мач и Ешка.
Ешка вел себя, мягко говоря, странно. Хотя внезапное спасение должно было преисполнить его радостью, лицо цыгана, столь дерзкое в словесной схватке с женщинами, помрачнело. И, не сказав ни слова благодарности, он подобрал свой пустой мешок и побрел в сторону леса.
Сергей Петрович и Мач опять переглянулись.
– Гордый, как цыган, – заметил Мачатынь. – Ишь, идет – носом тучи раздвигает!
– Гордый, – согласился гусар. – По глазам вижу, что со вчерашнего дня не ел, а чести не уронит! Вот что дорого.
Они пустили коней шагом вслед за цыганом.
– Сергей Петрович, вы ж сами просили не мешкать, – осторожно напомнил Мач.
– Твоя правда…
Сергей Петрович решительно послал вперед Аржана и нагнал Ешку.
– Постой, похититель! На вот… держи…
И протянул цыгану горсть – Мач не разобрал, чего, но скорее меди, чем серебра.
Ешка повернулся к всадникам и встал, как-то диковинно скрестив руки за спиной. Он склонил голову набок, весьма критически посмотрел на гусара, а потом вздернул подбородок и зашагал к лесу.
– Да стой ты, лихорадка вавилонская! – возмутился Сергей Петрович.
– Не разумеешь, что ли? Деньги тебе дают!
Он опять догнал цыгана.
Ешка опять повернулся, взглянул на гусара глубокомысленно, потом скосил глаза на подъезжавшего Мача и вернулся взором к гусару.
Тот наклонился с седла, а деньги лежали на его протянутой ладони – как раз на уровне цыганского носа.
Тут Ешка совершил странный маневр. Руку он как бы протянул к Сергеевой руке, а сам в то же время чуточку отступил назад.
Сергей Петрович и Мач замерли, как околдованные, наблюдая за странной цыганской повадкой.
Ешка еще чуток отступил, еще длиннее вытянул руку и вдруг быстрым хватким движением смел с гусарской ладони деньги.
Но благодарности от него не дождались.
Мгновенно сунув добычу в карман своих поразительно дырявых штанов, цыган словно преобразился – и плечи расправились, и смущение, владевшее им последнюю минуту, пропало.
– Спасибо бы сказал! – сердито посоветовал ему Мач.
Но цыган не изменил себе.
– Кто ж знал, что по дорогам нынче цыганские благодетели разъезжают! – с прежней гордостью сказал он. А затем решительно повернулся и зашагал прочь.
– Ты посмотри, как выступает! – вдруг воскликнул Сергей Петрович, следя за удалявшимся цыганом. – Почище французского танцмейстера!
И впрямь, удивительная походка была у Ешки – как если бы он открывал большой бал в Версале.
Мача больше занимал вопрос практический.
– Хотел бы я знать, где этот плясун на самом деле поселился, – буркнул он. – Хорошо бы поблизости от нашего двора… Попросить, что ли?
– Странного тебе захотелось соседа.
– Вы, Сергей Петрович, их обычая не знаете. Там, где живут, они не воруют, – успокоил гусара Мач.
– А ведь нетрудно узнать, где у него бивак! – сообразил гусар. – Поехали-ка следом!
– Сами ж велели не мешкать! – удивился Мач.
Гусар вздохнул.
– Большой беды не будет, коли на полчаса и задержусь, – сказал он уныло. – Знал бы ты, до чего мне в тот полк ехать неохота…
Вслед за Ешкой всадники добрались до леса и чуток проехали лесной дорогой. Потом цыган свернул на тропку, а гусар остановил коня.
– Нет, далее я за этим танцмейстером не поеду, – решил он. – В здешних корягах да колдобинах Аржан, неровен час, бабку зашибет, а я ему долгого отдыха предоставить не смогу. И такого коня я здесь уж не достану. Поворачиваем, времени и впрямь в обрез…
– Не забрался же он, как медведь, в самую чащу! Наверно, в трех шагах отсюда и спрятал свою кибитку, ее ведь тоже по колдобинам возить несподручно, – догадался Мач.
И, как подтверждение его словам, из-за зарослей иван-чая на самой опушке вдруг раздалось дружное и звонкое многоголосое:
– Тя-тя!!!
От этого гусар и Мач даже растерялись.
Первым Мач послал гнедого напролом через кусты. За ним без всякого посыла направился и Аржан.
Увидели всадники такую картину.
Ешка стоял посреди поляны, его облепили не то семь, не то восемь цыганят, теребили его, ласкались к нему, что-то ему показывали. Он же, подхватив на руки двоих, верно, самых младших, счастливо улыбался. И хотя привязана была к кибитке-развалюхе та самая кобыла, на которой ездил еще добрый герцог Екаб Курляндский, хотя сушилось над костерком безнадежное тряпье, а котелка что-то не наблюдалось, великое счастье ощутили Сергей Петрович и Мач на этой поляне.
И загрустил вдруг бравый гусар, отвернувшись со вздохом и свесив свой роскошный, подернутый серебром чуб.
И заулыбался Мач, еще помнивший, как с прыжка бросаться отцу на шею…
Цыганята заметили незнакомцев и испуганно примолкли. Ешка сердито глянул на них.
– Принимай гостей! – вдруг стряхнув с себя печаль, бодро воскликнул гусар и соскочил с коня. – Отведаем цыганского гостеприимства!
– Рингла! – позвал Ешка. – Не найдется ли в цыганском хозяйстве чего повкуснее прошлогодней корки?
Из кибитки выглянула девочка лет тринадцати – как та, что пасла, да не упасла злосчастную овцу. Но это была уже не мамина дочка. Она хотела что-то ответить Ешке, но увидела гусара…
Огромные ее черные глаза вспыхнули. Румянец хлынул на смуглые и, увы, не слишком чисто отмытые щеки. Произошло в этот миг чудо, понятное на этой поляне, может быть, только Мачатыню – ведь и он совсем недавно сообразил, что девочка, вместе с которой он пас овец и свиней, выросла, и на ней можно жениться…
А чудо заключалось в том, что не было больше в кибитке чумазой девчонки, на которой, видимо, лежала вся забота о многочисленных братцах, а была юная девушка, озаренная внезапным и острым чувством… похоже, именно первой любовью…
А Сергей Петрович, вовсе ее не заметив, шел к Ешке и цыганятам, улыбаясь, и дети несмело улыбнулись ему в ответ.
Мач тоже соскочил с гнедого и привязал обоих коней к кривой березовой ветке.
– Твои наследники? – спросил гусар цыгана.
– Шестеро – мои, двое – брата, только которые двое – теперь уже не разобрать, – усмехнулся Ешка. – Их для этого всех умывать пришлось бы… А Рингла – приданое.
– Какое приданое? – изумился гусар.
– Негоже брать жену без приданого, – пояснил цыган. – Вот я и взял свою с Ринглой.
– А жена-то где?
– А бес ее знает! – со всей возможной беззаботностью отвечал Ешка. – Как-то утром просыпаемся, а ее нет. Ушла с другим табором.
– А твой-то табор где?
– А бес его знает… Отбился я от своих.
– Шестеро, говоришь? Скольки ж лет ты женился? – не унимался с расспросами Сергей Петрович.
– Да шестнадцати, наверно… Кто ж цыганские годы считать будет? Захотелось жениться – значит, пора.
– И то верно. Что ж, потрудился ты на славу, – заметил Сергей Петрович, запустив обе руки в жесткие волосы двоих мальчишек-шестилеток, или около того…
– Кто рано встал, тот много сделал, – с большим достоинством ответствовал Ешка, молниеносно удержав подзатыльником одно из своих чад от вторжения в Сергееву ташку.
В синих глазах гусара сверкнули развеселые искры, он попытался было совладать с собой, но не сумел – расхохотался так заливисто, что и цыганята, на него глядя, тоже засмеялись.
Мач некоторое время слушал неуемный смех, соображая, к чему же он относится, поскольку к пословице, употребленной цыганом столь кстати, привык сызмала и, как на всякое воспитательное средство, уже не обращал на нее внимания.
Наконец он-таки сообразил…
И очень его расстроило то, что он, уже взрослый парень, до сих пор не умеет принять на равных участие в мужском разговоре.
Мач решил немедленно реабилитироваться в глазах гусара и Ешки.
– Хотел бы я взглянуть на твою жену, – сказал он, а у самого серые глаза уже прищурились, как если бы затевал он новую каверзу, на манер селедочной.
– Чего на нее смотреть… – пожал плечами невозмутимый Ешка. – Была жена, как все цыганские жены. Днем у нее и черт будет ангелом по струнке ходить, а ночью она черт знает чего натворит…
На сей раз Сергей ограничился быстрой улыбкой.
– Замечательное у тебя семейство, – сказал он цыгану. – Жаль, гадалки не нашлось. Поскольку военные действия начались, не худо бы про судьбу свою разведать…
– Как это – без гадалки? У меня девчонка так гадает – все расскажет, что было, что будет, что за пазухой прячешь, на чем сердце успокоится! – вдруг затрещал Ешка, расхваливая товар. – Эй, Рингла! А ну-ка, беги сюда живо, погадай господину! Если цыганке положить грош в левую руку, да два гроша в правую, да еще дать ей платок, и в один угол завязать монетку, все равно какую, а в другой угол – две монетки, но лучше серебряные, а в третий – три, а уж в четвертый лучше всего золотую, и дать цыганке, чтобы она зарыла это ночью на перекрестке…
– То все богатые невесты мои будут! – подхватил Сергей Петрович. – Ну, где же твоя красавица?
Девочка, издали смотревшая на гусара, нерешительно подошла. Должно быть, впервые в жизни застеснялась она своей продранной домотканой юбки, и низко вырезанной, еще материнской кофты, в которую дважды могла завернуться, и босых грязных ног.
Гусар протянул ладонью вверх левую руку, и девочка взяла ее в обе свои бережно, как драгоценную чашу. И застыла очарованная прикосновением.
– Ну, рассказывай скорее, какие ты там чудеса разглядела! – строго велел Ешка.
– Говори, не бойся! – ободрил цыганочку Сергей Петрович. – Сколько войн пережить мне? Когда стану генералом? Или нет – когда наконец получу эскадрон?
Рингла вгляделась в ладонь.
– После этой войны, милостивый господин, других у тебя не будет, – прошептала она. – А погибнешь ты все же в бою… на белом снегу… И виновата в этом будет женщина. Но не твоя суженая…
– А эскадрон как же? – забеспокоился гусар.
Рингла поглядела на него с недоумением.
– Скажи – будет господин большим военным начальником или не будет, – объяснил Ешка.
– Большим – не будет…
– Теперь – про суженую! – Ешка видел, что обычно бойкая девчонка словно язык проглотила, и помогал изо всех сил.
– Ждет? – спросил гусар, с любопытством заглядывая в черные глаза цыганочки своими синими-синими.
– Ждет… – тут девочка горестно вздохнула.
– Что же, не женюсь я на ней? – правильно понял этот вздох Сергей Петрович.
– Женишься ты… – тут милое личико Ринглы не на шутку омрачилось. Видимо, в линиях на ладони увидела она что-то неладное. Но от ясного и ласкового взгляда красавца гусара девочка вдруг осмелела. Острым ноготком она внезапно царапнула широкую ладонь, пометила какую-то из линий, вывела на ней знак и трижды без слюны туда плюнула.
– Ты чего это? Чего дурака валяешь? – напустился на нее Ешка. И ловко ухватил приемную дочку за ухо. Рингла ойкнула, но гусарской руки не выпустила.
– Да будет вам, – сказал, смеясь, Сергей Петрович. – Никакого мне вреда не будет! Ты же не во вред мне ворожила красавица?
– Нет… – прошептала Рингла.
– А что же ты затеяла?
Ответа он не дождался.
– Мало ли что она затеяла… – буркнул Ешка. – Иди, хозяйством занимайся! Рано тебе еще гадать! А жаль – способная она к этому делу… (тут цыган, отпустив девчоночье ухо, уже изготовился держать речь перед гусаром и Мачем). Мать у нее была – ну, мастерица! Кажется, и десяти слов господину не скажет – а уже полная горсть денег! И сколько же она кур с гадания приносила! И варежки порой получит, и холста… И полную корзинку хлеба принесет! Только она ведь по-умному гадала, судьбу наоборот не разворачивала… А эта!..
– Что она такое сделала? – спросил Мач.
Ешка сердито глянул на Ринглу, вовсе не желавшую уходить. Очевидно, уж очень он был недоволен девочкой, раз выдал ее сокровенную тайну.
– Задумала, чтобы господин офицер на ней женился… И была бы она офицерша цыганская! Гадай, гадай, да милостивого господина не смеши!
Рингла кинулась бежать прочь.
Но Сергей Петрович вовсе даже не рассмеялся, а смутился.
– Да есть у меня уже невеста, – сказал он. – Наташенькой зовут…
– Красивая барышня? – с уверенностью в ответе, спросил Ешка.
– Красавица, умница! Мадам Жанлис и господина Флориана по-французски читает, да так бойко! – похвастался гусар. – Коса у ней – Господи, что за коса, русая, золотистая, до подколенок, под модный чепчик не помещается!
– И ведь молоденькая? – с большим интересом допытывался цыган.
– Семнадцать лет Наташеньке. Вот кончится война – Бог даст, вернусь к ней, повенчаемся…
И опять из синевы гусарских глаз вынырнула и скрылась уже известная Мачу невыразимая тоска.
– И приданое, должно быть, есть, Сергей Петрович? – будучи человеком, при всех своих каверзах, практическим, спросил Мач.
– Приданое знатное. Потому родители и разборчивы. Сватался я весной – отказали. Оно конечно – род древний, предки при царе Алексее Михайловиче в Думе сидели, им кавалергарда подавай… Разве же спесь позволит отдать единственную доченьку за армейца?! А Наташенька меня, меня полюбила! – вдруг звонко выкрикнул гусар. – Слово мы друг другу дали. Обещалась ждать и родителей уговорить.
– Все будет ладно, Сергей Петрович, – тут Мачатынь некстати вспомнил свою чересчур мудрую невесту. – Прибудете в полк, получите этот… как его…
– Я же не к себе в полк возвращаюсь, – со вздохом объяснил гусар.
– А-а, долго объяснять. Наташина маменька всю родню на ноги подняла, добилась-таки моего перевода. А перевод в другой полк для офицера…
Гусар помотал бедовой головой, из чего Мачу и цыгану стало ясно: перевод в другой полк для офицера – дело неприятное, а то и вовсе скандальное.
– Но напрасно все это, – решительно заявил гусар. – И Наташенька своему слову хозяйка. И я не ветрогон какой-нибудь, не мальчик уж. Постараюсь соблюсти верность!
– Трудновато придется, – справедливо заметил Ешка. – Вот бы милостивому господину получить этот, ну!..
И Ешка, и Мач имели в виду эскадрон, который значил так много для гусара. Очевидно, командиру эскадрона полагалось в жизни куда больше радости, чем просто поручику.
– Так что пора мне в новый мой полк спешить, – сурово сказал Сергей. – Теперь, когда военные действия начались, я многого смогу добиться. Может, все и к лучшему… Так что прощаться будем. Ты, цыган, впредь того – поосторожнее… Больше тебе на проезжей дороге никакой Дон-Кишот Ламанчский не встретится.
– Донкишот… Донкишот… – попробовал Ешка на разные лады незнакомое слово. – Что за славное имя! Был бы еще один сын – назвал бы его Донкишотом…
Сергей Петрович опять заразительно расхохотался, не удержался и Мач, хотя не совсем понял, что так насмешило гусара.
– Прощай! – вскочив на коня, сказал гусар цыгану. – Время военное – детишек береги. И барышню свою – неровен час…
– Прощай, Ешка! К моим в хлев и на огород не очень-то заглядывай, братцы мои за гнилую репу удавиться рады, – с этими словами Мачатынь тоже вскочил в деревянное седло, хотя и не смог смаху усесться там, как влитой, на гусарский лад, еще порядком поерзал.
Тут стремительно вылетела из-за кибитки Рингла и, подбежав, поправила перекрутившийся повод Аржана.
Ей нужен был всего лишь прощальный взгляд!..
– И ты прощай, голубушка! Вырастай красавицей! – ласково усмехнулся гусар. – Ну-ка, пусти…
Наездники обернулись, помахали цыганятам и дали коням шенкелей.
От цыгана они, зная его гордый норов, никаких прощальных реверансов не ждали.
– Счастливый путь! – крикнул вдруг Ешка. – Храни вас ваш Бог, помогай вам ваши святые, как вы цыгану помогли!
Было это настолько неожиданно, что Мачатынь ушам своим не поверил.
Но умница Аржан уже ломился сквозь высокий, ему по холку, иван-чай на лесную дорогу, а Сергей Петрович, полностью ему доверясь, сидел в седле вполоборота, оттягивая миг, когда цыганское семейство скроется из виду.
Гнедой последовал за Аржаном.
– Ну, теперь – без остановок! – предложил гусар.
– Будь он неладен, этот Лесной Янка… – вспомнил Мач зайца. – Столько времени потеряли… И хоть бы этот Ешка куском хлеба угостил…
Мач был откровенно голоден. Утром, вылавливая селедок из горшка и обезглавливая их, он перекусил на лету. Потом Кача угостила странной квашей. А когда будут полдник и ужин, он и понятия не имел. Скорее всего, что и вовсе их не будет…
– Ему самому есть нечего было, – заметил гусар. – Не беда! Наверстаем!
И легонечко подбоднул Аржана шпорами.