По косогору, поросшему ромашками, шагом ехал гусарский офицер на высоком и поджаром сером коне.
За ним-то и следила Кача восторженным взглядом.
Мач насторожился – сам он ни разу не ловил на себе такого взгляда. И парень еще раз ревниво глянул через плечо на гусара, пытаясь уразуметь, в чем же дело.
Не приплясывал, красуясь, его усталый конь, не горело на солнце золотое шитье мундира, да и ментик с доломаном, когда-то ярко-голубые, повыгорели, к тому же, дорожная пыль основательно покрыла жеребца и всадника. Но он подъезжал все ближе, и все самозабвеннее ловила девушка его взгляд.
Было в остром загорелом лице гусара, в мальчишески стройной фигуре, для которой военная выправка как бы сама собой разумелась, нечто такое, такое…
Но не в обаянии мундира, не в неизбежных длинных усах, не в лихой посадке крылась тайна. И даже не раннее серебро в густом пепельно-русом чубе и на висках, не пронзительность синих блестящих глаз, а что-то еще, неуловимое, недоступное пониманию, властно приковывало к нему душу.
Хотя серебро настолько шло ему, что уверенно можно было заявить – раньше, до седины, он не был так хорош. Хотя синева его глаз поражала издалека. А главная сила все ж заключалась в неуловимом…
Гусар подъехал совсем близко и улыбнулся Каче.
– Счастливый день, голубушка! – сказал он. – Что там у тебя в туеске? Не молоко ли? Пить охота.
И наклонился с седла.
– Кваша… – прошептала Кача, громче у нее не получилось. На подвижном лице гусара обозначилось веселое любопытство.
– Это пьют? Тогда – дай-ка отведать!
– Там на донышке осталось…
– Не беда!
Но испив кисловатой кваши, в которой плавали комочки творога и разваренные зернышки перловки, в особый восторг всадник не пришел.
– Жажду-то, надо полагать, сей лимонад утоляет, – философски заметил он, – но без великой надобности я его, пожалуй, впредь пить не стану.
И опять улыбнулся быстрой беспокойной улыбкой, от которой Кача, видать, совсем голову потеряла – не говоря ни слова, смотрела в лицо гусару, как бы уже принадлежа ему душой и телом.
Все это очень не нравилось Мачатыню.
– Скажи на прощанье, голубушка, где здесь дорога на Митаву? – спросил, собирая поводья, гусар.
Кача, слыша звонкий ласковый голос, но совершенно не разумея его смысла, с той же самозабвенной улыбкой обернулась к Мачу, как бы прося его ответить.
– В Митаву, милостивый господин, вам так просто не попасть, – сердито сказал парень. – Во-первых, наезженная дорога, что за лесом, ведет такими выкрутасами, что запросто сбиться можно и вместо Митавы в Вильно заехать. Там даже спросить пути не у кого – безлюдные места. Во-вторых, можно ехать прямо через лес, но нужен провожатый. Иначе приедете прямо в болото, милостивый господин…
– Болота бывают разные, – мудро заметил гусар. – Есть такие, где дно твердое – проедешь и шпор не замочишь.
– У нашего болота на редкость твердое дно, – сообщил Мач. – Те, кому повезло до него достать, в этом сами убедились. И так им это твердое дно понравилось, что они до сих пор там – на дне…
– Ясно… – сказал гусар.
– И в-третьих, – прищурился Мач, – еще одно мешает вам, милостивый господин, попасть в Митаву. Вы в другую сторону едете…
Гусар внезапно смутился и ничего не ответил.
Тут произошло непонятное и необъяснимое. Мач вдруг поймал себя на мысли, что синеглазый всадник не только Каче – ему самому понравился, хотя и не до такой степени. И как раз в тот миг, когда смущение смягчило резкие черты молодого лица.
– Вы, милостивый господин, очень торопитесь в Митаву? – уже что-то соображая, спросил Мачатынь.
– Да, спешу к месту дальнейшей своей службы, – вдруг сухо отвечал гусар, и лицо его мгновенно окаменело, а из прозрачной синевы ультрамариновых глаз, из самой ее глубины, вынырнула и скрылась отчаянная тоска.
Но лишь секунду длилась эта скорбная гримаска. Видно, красавец гусар стыдился столь явного выражения своих чувств, где бы это ни происходило, как устыдился бы в опасный час малодушия.
– А не пойдешь ли ты ко мне в провожатые? – неожиданно спросил он.
– Ты ведь, парень, как я полагаю, все здешние болота знаешь?
Мач и гусар обменялись взглядами.
И обоим все стало ясно на много дней вперед.
Гусар понял, что всеми правдами и неправдами уведет смышленого паренька из села за собой, в Митаву, а то и дальше.
Мач же понял, что всеми правдами и неправдами увяжется вслед за гусаром, который имел странную способность привораживать людей – может быть, даже помимо собственной воли…
– Я бы пошел… – и тут Мач развел руками. – Да отпустят ли?
Сказал он это, чтобы убедиться в правах и возможностях гусара.
– Здешние помещики должны служить армии лошадьми, подводами и провожатыми, – уверенно объявил тот.
– Да уж служат!.. Мало у нас лошадей пропало с этими военными повинностями! – возмутился Мач. – Покупают в хозяйство коня, так и зная – на один год, не больше! Двухлеток в работу берут, не дают им окрепнуть. Видели вы, милостивый господин, наших коней? Иная господская собака, мне сдается, в холке выше! И людей с подводами Бог весть за сколько верст загоняют.
Гусар призадумался.
– А как же? – тихо спросил он. – Война же… Ничего уж тут не поделаешь…
И добавил озабоченно:
– Да знают ли ваши господа, что Бонапартовы войска форсировали Неман? Что-то больно у вас тихо!
Мачатыню стоило великого труда скрыть радостную улыбку.
– А кто их разберет… – пожал он плечами с видом самым безразличным.
– Так, может, они тут и вовсе не знают? Так надобно их предупредить! – забеспокоился гусар. – Мало ли что? Пусть на всякий случай к отъезду приготовятся!
– К отъезду?! – тут на Мача и вовсе чуть радостный хохот не напал, да и Кача весело улыбнулась. – С чего бы господам уезжать?..
А сам уже знал – вот так и наступает свобода, господа садятся в карету и уезжают, а подневольный люд, поприветствовав освободителей, берется делить господское добро…
– Армия-то наша отступает… – и гусар опустил пронзительные синие глаза.
Так он сказал эти горькие слова, этот синеглазый гусар, как если бы усеянная мертвыми телами и брошенной амуницией дорога отступления пролегла прямиком сквозь его живое тело…
– Наш господин барон фон Нейзильбер живет вон там, за поворотом. Поедете вдоль опушки, от опушки начнется ограда парка, потом будут службы, а уж за ними ворота парадного двора, – объяснил поспешно Мач, не дожидаясь просьбы, но каким-то внутренним ухом ее уловив.
– Жди меня здесь! – решительно велел гусар и поскакал к баронской усадьбе.
Тут только Кача опомнилась, а Мач ошалело встряхнулся.
Они обменялись озадаченным взглядом. Кабы не стук копыт за поворотом, кабы не опустевший туесок – решили бы они, что это было наваждение.
В глазах Качи все еще колыхалось загорелое лицо красавца гусара. В ушах Мача все еще звучал его голос.
– Ну вот, все получается, как надо! – радостно воскликнул Мачатынь. – До чего же вовремя приехал этот военный! Теперь я скроюсь на недельку самым невинным образом! А когда вернусь – господин барон уже уедет с семейством в Ригу, староста тоже куда-нибудь удерет, и главное – тут уже будут французы! Представляешь – уеду я подневольным, а вернусь – свободным! Ты хоть знаешь, что за люди – французы? Слушай, они отрубили голову своему королю! А потом – королеве!
– А королеве-то зачем? – вдруг возмутилась Кача. – В чем провинилась бедная женщина?
– Откуда я знаю? – Мачу совершенно не понравилась глупая жалостливость девушки. – Наверно, приказывала крестьян пороть без причины… Или люди у нее с голоду мерли… Но, наверно, поделом ей досталось. А потом французы решили – раз они сами себя освободили, нужно и все народы освободить. И к нам идет их армия, а ведет ее сам император Наполеон Бонапарт!
На сей раз Мач уже не удивился тому, как в голову попало иноземное имя, да и вся французская история с ним вместе.
– И этот император из простых людей, – добавил он. – То ли капралом был в артиллерии, то ли вовсе рядовым.
– Так не бывает! – немедленно возразила упрямая Кача. – Император – это что-то вроде царя?
– Это еще больше, – на всякий случай преувеличил Мач.
– Тут какое-то вранье. Вот увидишь.
– Никакое не вранье! – рассердился Мач. – Он даже не француз, этот император, он вообще итальянец. Но он так сражался за свободу, что его выбрали императором.
– Выбрали императором? – Кача приложила ко рту сложенные чашей руки и негромко закричала: – Разум! Ступай домой!..
Что означало – совсем ты, милый женишок, разума лишился…
– А если император из простых, то сам все наши беды прекрасно понимает, – гнул свою линию Мач, и вдруг ему на ум пришла издевательская шутка.
– Вот он на тебе и женится!
– Разве у него нет жены? – удивилась Кача.
Перед глазами Мачатыня высветились два женских профиля – один тонкий, склоненный, с убранными под роскошную повязку волосами, и другой – надменный, с выпяченной губкой…
– По-моему, нет, – слукавил парень. – Конечно, император наш уже мужчина в годах. И не красавец. Помнишь, к барышням возили учителя-француза? Ну, примерно такая же толстая рожа…
– Знаешь, хоть ты и не мужчина в годах, хоть у тебя и не толстая рожа, а если мне придется выбирать между тобой и императором, я уж как-нибудь наберусь мужества и выберу императора! – вполне свободно орудуя заграничным словом, отрубила Кача, и тем поставила шутника на место.
– А как же тогда гусар?..
Девушка смерила парня коротким взглядом. И взгляд этот был совершенно Мачу непонятен. Сквозила за гордым отпором несказанная нежность и тоска по чему-то невозможно прекрасному…
Гусар же, вызвав у крестьянской девицы такие сложные чувства, как раз тем временем въезжал во двор баронской усадьбы.
Он соскочил с коня, сам приладил поводья к коновязи и окликнул пробегавшего камердинера:
– Эй, любезный, доложи господам, что Энского полка поручик Орловский просит принять!
Гусара провели в кабинет, где господин барон приходил в себя после селедочного переполоха.
Обстановка усадьбы приятно удивила гусара. Он ждал увидеть старомодную роскошь, инкрустированные на мебели цветочки с бабочками и птичками, завитки и выкрутасы деревянной резьбы. Но господин барон под давлением госпожи баронессы недавно приобрел модную мебель. Нельзя сказать, что семейство было от нее в восторге…
Садясь на строгий и суровый стул, спинку которого составляли скрещенные на щите меч и секира, юные баронессы ощущали холодок в спине. Комплект стульев в другой гостиной был немногим лучше. Там на спинке фигурировал крылатый жезл бога Меркурия – кадуцей, и его обвивали две препротивные змеи. К ним девицы старались вовсе не прикасаться. Прочая мебель также была украшена разнообразной военной амуницией и внушала трепет. А деревянные цветочки, раковинки и бабочки были вывезены из усадьбы в неизвестном направлении.
Самое же забавное заключалось в том, что хотя сей воинственный мебельный стиль, именуемый «ампир», родился недавно во Франции, мебель господина барона была сработана русскими мастерами. И сработана отлично, не хуже английской, а может, и лучше. Поэтому господин барон без зазрения совести рекомендовал ее своим гостям как английскую…
Гусар необычайно легкой для кавалериста, совершенно беззвучной, если не считать легкого звяканья шпор, поступью прошел через анфиладу гостиных. И обрадовался – он решил, судя по обстановке, что встретит собеседника, понимающего современные веяния и просвещенного, насколько это возможно в провинции.
Просвещенный же собеседник в тот миг, когда услышал звон гусарских шпор, как раз приказывал вызвать старосту, чтобы распорядиться насчет незваного садовника, вырастившего на грядке селедочьи головы, и уточнить необходимое количество розог.
– Позвольте представиться – Энского его императорского величества гусарского полка поручик Орловский! – браво щелкнул каблуками гусар и вытянулся в струнку.
– Весьма польщен! – барон, распахнув объятия, встал ему навстречу, но не сделал ни шага, руки его как-то сами собой опустились и одна из них указала на стул.
Сам барон тоже торопливо сел.
Но поручик успел увидеть, что господин барон стоял обеими ногами в тазу с водой и, усаживаясь, накрыл этот таз широкими полами дорогого халата. Селедочный переполох потребовал-таки медицинских мер.
– Я в ваших краях проездом, – начал гусар, усевшись. – Тороплюсь к своему полку.
– Не терпите ли в чем нужды? – осведомился гоподин барон, полагая, что это всего-навсего голодный гость к обеду.
– Благодарю покорно. Вот только хотел взять провожатого.
– Я дам вам одного из своих егерей, – господин барон потянулся за колокольчиком, чтобы распорядиться насчет егерей и заодно поторопить насчет старосты. Но поручик Орловский, хотя и не читал баронских мыслей, однако почуял угрозу своему истинному провожатому.
– Зачем же, не стоит беспокоиться, – торопливо сказал он. – я уж сговорился с местным пареньком. Из ваших же сел, и он ждет меня.
Собеседники помолчали. Господин барон смотрел на гусара с любопытством, ожидая еще какой-либо просьбы. Гусар же оглядывался по сторонам. Ничто не говорило, будто хозяин этого кабинета готовится к скорому отъезду.
– Знаете ли вы, сударь, что фронт военных действий приближается? – напрямую спросил поручик Орловский. – И боюсь, что ваша усадьба окажется как раз на пути неприятеля. Я бы на вашем месте позаботился о надежном укрытии для своего семейства.
– Ах, как же я мог позабыть о своем семействе? – вдруг заволновался барон, и гусар уж было обрадовался, что не опоздал со своим предупреждением, но тут барон вдруг расплылся в неожиданной улыбке.
– Я непременно должен вас представить супруге и дочерям!
Поручик Орловский сверкнул глазами от двери к окну – ему отчаянно захотелось очутиться сейчас верст за десять от баронской усадьбы, пусть даже это оказалось бы болото…
Не то чтобы барону так уж хотелось подсовывать своим дочкам этот воплощенный соблазн – но он знал, сколько нытья и упреков услышит, если не порадует их беседой с душкой-офицером. Поэтому он даже набрался мужества, извлек из таза с горячей водой распаренные ноги и сунул их в пантуфли, которые Прицис откопал на грядке, заботливо почистил и рысцой приволок к хозяину.
Взяв гусара под руку, господин барон повел его в апаратаменты госпожи баронессы.
Женское население усадьбы встретило красавца гусара с лицами, исполненными безмятежности, что делало девицам честь – поскольку еще за секунду до его прихода торопливо завязывались ленты новых туфелек, подкрашивались щеки, а на видном месте лежали раскаленные щипцы для волос.
Но стоило ему войти, стоило обвести помещение синим взглядом – и дыхание у всех девиц перехватило, лица окаменели в изумленных улыбках. Девицы бесповоротно онемели, госпожа баронесса хотела было сказать гостю нечто любезное – и не смогла.
Господин барон представил семейству поручика Орловского, очень озадаченный тем впечатлением, которое гусар произвел на его семейство. Прискорбнее всего оказался тот факт, что госпожа баронесса, начисто позабыв свои более чем зрелые (с точки зрения барона) лета, с юным самозабвением ловила гусарский взгляд.
Эта ситуация удручала не только барона. Поручик Орловский изобразил на лице всю строгость, на какую был способен. И взглядов пылких он старательно избегал. Даже прозрачность нарядных платьиц на него не действовала – взирал он на эти откровенные туалеты с поистине олимпийским спокойствием.
Стараниями барона разговор завязался, и гусар вновь напомнил о военной опасности. Но благой его порыв никакой практической ценности не имел. Баронское семейство спасаться не собиралось.
– И от кого, позвольте, спасаться? – недоумевал барон.
– Но ведь колонна под командованием маршала Макдональда!.. – даже руками всплеснул гусар. – И движется на Санкт-Петербург, имея целью предварительно захватить Ригу!..
– Маршал Макдональд всего-навсего поставлен вести корпус прусской армии, коим на деле командует генерал Граверт, – миролюбиво сообщил барон. – Мне об этом на днях племянник из Берлина писал. Помилуйте, для чего мне и семейству спасаться от прусского корпуса?
Засим барон воззвал к истории.
– Деды и прадеды мои жили в этих краях, господин поручик, – благодушно растолковывал он. – И никакие войны их не задевали. И поляки, и шведы умели ценить благородное немецкое дворянство. Смею надеяться, армия корсиканца нам тоже вреда не причинит. И в радушной встрече прусского корпуса мы видим залог своей безопасности и дальнейшего спокойствия.
Гусар вскочил.
– Не хотите ли вы сказать, сударь, что Отечество и долг патриота для вас – пустой звук? – едва сдерживая негодование, спросил он.
– Курляндия не настолько давно стала русской провинцией, чтобы дворяне научились считать Россию Отечеством, – отрубил барон, уже начиная сердиться.
– Однако ж курляндское дворянство само просило государыню Екатерину о присоединении, – парировал гусар. – Тому уж более пятнадцати лет, пора и привыкнуть!
Барон пожал плечами, как бы показывая – мало ли к кому и когда присоединилась Курляндия, а я от прусского корпуса удирать не собираюсь.
Тем разговор и завершился.
Соблюдая правила приличия, собеседники раскланялись.
Во дворе гусару подвели его серого коня.
– Ну, брат Аржан, – сказал ему гусар, потрепав по холке, – теперь галопом в Митаву!
И, не касаясь стремени, вскочил в седло.
Вслед ему в окнах плескались кружевные платочки, но он не знал этого, так как ускакал, не оборачиваясь.
Тем временем Мачатынь развивал перед Качей перспективы золотого века, обещанного человечеству графом де Сен-Симоном, и уже не удивлялся тому, что с языка запросто слетело это нездешнее имя. Век этот должен был наступить в окрестностях баронской усадьбы и в Курляндии непосредственно после прихода французов.
– Вот увидишь! – убеждал он. – Прежде всего отменят барщину! В Закюмуйже люди уже сговаривались больше на господские работы не выходить и батраков никуда не посылать. Ты еще увидишь, как господина барона погонят из усадьбы!..
Тут подъехал поручик Орловский. По его нахмуренному лицу Мач догадался, что разговор с господином бароном вышел неприятный.
– Собирайся, едем! – велел гусар. – Лошадь-то у тебя найдется? Хороши ваши помещики!
– Сейчас сбегаю за конем! – так и сорвался с места Мач. Но сразу же вернулся к Каче. Она вновь впала в восторг при виде гусара и, хотя парень оттянул ее в сторону и усердно шептал на ухо, понимала, кажется, через три слова четвертое.
– Слушай, – внушал ей Мачатынь, – ты ближе к обеду забеги к моей матери и объясни ей, что по приказу господина барона я еду провожатым, что вернусь через неделю, пусть так и скажет старосте – что по приказу господина барона! Да ты же не слушаешь!.. И что с лошадью ничего не случится…
– Разве ты не забежишь домой за гнедым? – Кача никак не могла уловить смысла просьбы.
– Конечно, зайду. Только мне почему-то кажется, что я матери не увижу… то есть, она меня не увидит…
Поняв эту тонкость, Кача кивнула, не отрывая глаз от красавца гусара, и Мачатынь бегом понесся к родному дому – сильно, впрочем, сомневаясь, что девушка, невзирая на всю свою мудрость, на сей раз ничего не перепутает.
Поручик Орловский неторопливо поехал следом.
Прокравшись мимо летней кухни, где шумно хозяйничала мать, Мачатынь прошмыгнул на конюшню. Там из всех гнедых оставался один – его любимец. Парень угостил его хлебной коркой и оседлал деревянным, даже не обтянутым кожей седлом. Вместо потника он подложил все старые одеяла и покрывала-сагши, которыми укрывали лошадей. Потом незаметно сбегал за водой и напоил коня.
Тихо-тихо вывел Мачатынь гнедого кустами к дыре в хворостяной ограде. День был ясный, небо – синее, душа звенела радостью от того, что близятся шумные и веселые дела, близятся перемены и удачи, и душа ликовала от того, что мчится им навстречу.
Из смородины вышел пес Кранцис. Подняв левое ухо, он недоуменно посмотрел на молодого хозяина, поразмыслил и пошел с ним рядом у левой ноги.
О правую же потерся, сказав довольно громко «Мурр-няу!», вывернувшийся прямо из-под конских копыт Инцис.
– Ступайте домой! – приказал им парень. – Вы что, тоже добывать свободу собрались? Домой! Я кому говорю?
Сказал – и удивился. Ни о какой добыче свободы он в то утро и не помышлял – просто возникла необходимость спрятаться на несколько дней. Но раз он, Мач, столько времени будет вдали от дома и от родительского присмотра, то не удастся ли сделать что-то этакое ради наступления свободы?
О том, насколько это совместимо с его новой должностью провожатого, он как-то не задумался.
Инцис обиделся и отошел. Кранцис заскулил.
– Тише ты! – испугался Мач. – Вы же оба не маленькие, должны понимать – в наше время с котом и собакой на войну не ездят. Сказки кончились, так что оставайтесь дома…
И сам пожалел, что нельзя взять с собой хвостатых приятелей. В сказке-то герою полагалась еще и мудрая змея… Мачатынь знал, где можно поймать подходящего ужа, но времени на такое баловство не оставалось – его, провожатого, ждал поблизости поручик Орловский.
Мачатынь вскочил в неуклюжее седло и пустил коня рысью.
Пока все складывалось удачно – от розысков он скрылся и объяснения с домашними избежал. А впереди было путешествие в далекие края – в Митаву!
– Хорош! – встретил его гусар. – Седельце у тебя – лейб-гвардии впору! Спину-то коню не собьешь этими дровами?
– Бывает, и сбиваем.
– Полагаю, по дороге ты себе седло раздобудешь. По военному времени это просто – снимешь с убитой лошади, – обнадежил гусар. – Ну, поехали…
Вдруг он, насторожился, поднял голову и словно проводил взглядом прошедший поверху и сгинувший за лесом странный гул.
– Это что еще такое?
– Похоже на перелетное озеро, – подумав, сказал Мач.
– Перелетное – что?!.
– Озеро. Ну, бывает, что озеро решило на новое место переселиться. Снимется, полетит и плюхнется.
– А на прежнем месте что же?
– Трясина остается.
Потрясенный гусар несколько помолчал. Мач говорил об этом феномене со скучной физиономией, как о деле привычном и поднадоевшем.
Когда высокий Аржан и маленький гнедой пошли крупной рысью, гусар, покрутив носом и фыркнув наподобие коня, выбросил из головы перелетное озеро и спросил весело:
– Тебя как звать-то, наездник?
– Матис, милостивый господин, – доложил парень, но по глазам гусара понял, что это имя ему не больно понравилось. – Можно – Мач. Мачатынь…
– Мачатынь? Постараюсь заучить, – обещал гусар.
– А как мне вас называть, милостивый господин?
Гусар улыбнулся своей молниеносной улыбкой.
– Зачем же господин, да еще милостивый? Ты так своего барина величай. А меня попросту – Сергей Петрович…