По дороге в Италию и позже, уже из-за Альп, он засыпал ее нежными, страстными письмами, которые знатоки эпистолярного жанра относят к числу лучших в мире. Они летели к ней как белые голубки и садились не на жердочку голубятни, а находили свое пристанище за ободком ее глубокого выреза на платье на ее высокой, еще по-девичьи упругой груди.
Первую свою весточку, в которой он взахлеб говорил о своей к ней любви, он написал уже через три дня, 13 марта, из Шатийон-сюр-Сен:
«Каждая минута отделяет меня от тебя, прелестный друг мой, и с каждой минутой у меня убывают силы, не позволяя более выносить разлуку. Все мои мысли – только о тебе. Я пытаюсь, призвав на помощь свое воображение, представить, что ты делаешь, чем занимаешься. Если мне видится, что ты грустна, сердце мое разрывается от нестерпимой боли, если вижу, что ты весела, что забавляешься с друзьями, то осыпаю тебя упреками за то, что ты так быстро оправилась от горечи трехдневной разлуки. Значит, ты легкомысленна, ветрена и не способна на глубокие чувства…
Не очень сильно веселись, помни, что легкая меланхолия женщине всегда к лицу. Главное, пусть твоя душа не знает горя, а твое прекрасное тело – хвори. Пусть мой ангел-хранитель, покровительствовавший мне в самые опасные моменты жизни, оберегает тебя, лишив меня своей защиты.
Пиши мне, друг мой милый, пиши длинные письма. Прими от меня тысячу и один поцелуй, самый нежный, самый искренний от искренне влюбленного в тебя».
Ей почему-то совсем не хотелось ему отвечать на его столь пылкое послание – ведь нужно было стараться выбирать такие же пламенные слова любви, но она их не находила, разлука с ним не настраивала ее на любовный лад. Но все же, пересилив себя и взяв в руки перо, начала она свое первое письмо к Наполеону, своему мужу (как это странно, непривычно!), и вдруг, сама того не замечая, стала обращаться к нему на «вы», словно невинная скромница. Получив ее первое письмецо, Бонапарт взорвался:
«Ах ты негодная! Как ты могла написать мне такое холодное письмо! К тому же еще обращаешься на “вы”. Сама ты – вы! Ни на один день я не переставал любить тебя. Не прошло ни одной ночи, чтобы я мысленно не сжимал тебя в своих объятиях. Ни разу, садясь за чашку чаю, я не забывал поносить свою славу, свое честолюбие за то, что они отдаляли меня от души моей жизни…
Моя душа пребывает в печали, сердце заключено в темницу, а воображение рисует ужасные картины. Ты не любишь меня, как прежде. Ты утешилась. И придет день, когда разлюбишь совсем. Скажи мне честно. Я сумею достойно принять такое свое несчастье.
Прощай! Если ты не любишь меня, как прежде, то и вовсе никогда не любила. Жалок жребий мой. Жена!!!»
«Что означают эти три восклицательных знака в конце письма?» – терялась в догадках Жозефина. Может, он до сих пор сомневается, что она на самом деле его жена, что ему привалило такое счастье, и боится ее потерять? Чтобы его успокоить, она написала ему нежное письмо, в котором напоминала о тех восторгах, которые они оба испытывали в постели, – это чтобы не угасало его влечение к ней.
Через несколько дней она получила от него ответ: казалось, он пылал огнем. Ее хитрость удалась, ее сочные описания их сшибок, ее изысканных ласк пальчиками и языком, напоминания о ее неповторимых «зигзагах» бедрами и тазом, бесспорно, его возбудили, и его восставшее мужское достоинство, вероятно, долго не давало ему покоя, переполняя все тело любовным томлением, не находившим себе выхода. Какая это, должно быть, пытка!
«Я получил все твои письма, но ни одно из них не произвело на меня такого сильного впечатления, как последнее. Ты всегда будешь писать мне такие, моя дивная подруга? Мое положение здесь и без того ужасно, а ты своими воспоминаниями о бурных наших ночах усиливаешь мои муки, переворачиваешь всю душу. Они обжигают огнем, и бедное мое сердце воспламеняется!
Ты – единственная мечта в моей жизни. Когда мне надоедают повседневные дела и заботы, когда опасения закрадываются в душу, когда окружающие становятся просто несносными и я готов проклинать свою несусветную жизнь, я, чтобы успокоиться, кладу руку на сердце. Там, в кармане, вместе с ним бьется твой портретик. Я вынимаю его, гляжу на него и понимаю, что любовь к тебе – это и есть абсолютное счастье, которое я испытываю в любой момент, хотя я так далеко от любимой».
В одном из его писем ее насторожила такая фраза: «И если среди ночи я встаю, чтобы поработать, то только для того, чтобы приблизить на несколько дней приезд моей милой подруги».
«Это что еще за новость?» – удивилась она. Какой такой ее приезд? Да, она в сутолоке расставания пообещала приехать к нему на фронт, но обещание вырвалось у нее из уст помимо ее воли. Она вовсе не собиралась ехать к нему в Италию, покидать полную светских удовольствий столичную жизнь, Париж…
…Тем временем в Итальянской армии старые генералы с изрядной долей скепсиса ожидали прибытия двадцатишестилетнего юнца, которому им волей-неволей придется подчиняться. Они не любили вспоминать, что их армия вот уже год топчется на одном месте на севере Италии, а их орудия фактически не произвели ни одного выстрела по противнику. Об этой брошенной на произвол судьбы захудалой армии, армии без провизии, обмундирования, боеприпасов и денег, Директория просто забыла в нудной текучке повседневных событий и закулисных интриг.
Наконец они очнулись, нашли нового молодого и энергичного командующего, пообещав ему деньги для выплаты жалованья солдатам и офицерам, подкрепления, без которых и мечтать о победах не приходилось.
– Что касается меня, – разглагольствовал высокий, крепко сбитый генерал Пьер-Франсуа Ожеро с крупным, мясистым обветренным лицом в палатке перед командирами за несколько дней до прибытия в армию Бонапарта, – то я считаю его назначение полным абсурдом. Ну а сама Директория разве не воплощение абсурда? Каким уважением, каким почетом среди нас, ветеранов, может пользоваться этот мальчишка, который еще сиську сосал у матери, когда мы храбро стояли под градом пуль и снарядов? Кто он такой, этот Бонапарт? Выскочка, любимчик Барраса, и всем нам преотлично известно, с чьей помощью добился он этого назначения. Он изменил орфографию в своем имени, вместо Буонапарте стал Бонапартом на французский манер, но нас на мякине не проведешь! Как бы там ни было, а командовать армией поставлен грязный итальяшка.
– Позвольте не согласиться с вами, генерал, – вступился за Бонапарта командующий артиллерией генерал Огюст Мармон. – Если граждане офицеры его увидят, то и не заметят, насколько он молод. Когда я сам впервые посмотрел на него, что я, боевой генерал, испытал? Не поверите. Чувство безотчетного страха. Этот человек рожден для власти. Не могу объяснить почему, но я до сих пор нахожусь под таким сильным впечатлением. Рано о нем судить. Как говорится, поживем – увидим.
Очень скоро все они смогли убедиться в правоте этих слов. 22 марта, сразу после своего прибытия в армию, Бонапарт развернул кипучую деятельность. Прежде всего он накормил голодных солдат, приказал выдать им вдоволь мяса, хлеба, фураж для лошадей. Без сытой боеспособной конницы нечего и соваться к противнику. На двадцатый день после своей свадьбы и на седьмой после прибытия в действующую армию он приступил к боевым операциям, удивляя всех своей неуемной, бьющей через край энергией и талантом полководца. За две недели этот беснующийся, не знающий покоя демон одержал шесть побед, в том числе крупные при Монтенотте, Миллесимо, Дего, рассеяв две армии противника – австрийцев и сардинцев, которые насчитывали на десять тысяч солдат больше. Он захватил у противника двадцать одно боевое знамя, взял в плен пятнадцать тысяч солдат и офицеров. Было убито и ранено более десяти тысяч человек. Захватив самую богатую часть Пьемонта, он подписал перемирие в Керраско. О своих ошеломляющих успехах он сообщил Директории. В письме Баррасу от 21 апреля он писал: «Следующая моя цель – Турин. Еще одна победа, и мы – хозяева Италии!»
В конце, по-видимому, в качестве личной компенсации он выставил такое необычное требование: «Я очень хочу, чтобы моя жена приехала ко мне сюда, в Италию».
Письмо-ультиматум неспешно добиралось до адресата в Люксембургском дворце, а легкомысленная Жозефина уже вовсю развлекалась со своим новым избранником в своем особняке на улице Шантарен.
Какие уморительно веселые шуточки откалывал этот ее новый красавец кавалер, молодой лейтенант, гусар, как умопомрачительно каламбурил, какие нежные словечки находил для нее, нашептывая их ей на ушко, почтительно склонившись у нее за спиной и легко касаясь губами ее пышной, пахнущей тонкими духами высокой прически.
Неожиданная встреча с лейтенантом Ипполитом Шарлем, адъютантом генерала Леклерка, с которым они отличились в битве под Безансоном, стала для Жозефины громом среди ясного неба. Он был на девять лет моложе ее, вылитый Адонис, приехавший с юга, чтобы развеять одолевавшую ее скуку. Рост, правда, подкачал – метр шестьдесят семь, всего на несколько сантиметров выше коротышки Наполеона, но зато все остальное, как у античной статуи. Покатый широкий лоб, глаза цвета небесной лазури на загорелом лице, черные блестящие кудри, густые брови, ослепительной белизны ровные зубы, стройные, обтянутые тугими панталонами ноги, сильные мускулистые руки, умеющие ласкать женское тело. Ни одна женщина не могла бы устоять перед этим богом любви, а сраженная им Жозефина даже и не пыталась.
В тот упоительный момент, когда она, задыхаясь от нахлынувшей страсти, капитулировала перед бравым лейтенантом, она и не вспоминала о своем любящем муже, который добывал славу Франции на кровавых полях сражений на Апеннинах.
А распалившийся от легкой победы над Жозефиной, ослепленный ее шармом и красотой салонный шутник пошловато посмеивался над рогоносцем, главнокомандующим Итальянской армией:
– Гражданка, как это муж такой молодой и красивой женщины желает овладеть не ею, а Миланом?
Жозефина заливалась веселым смехом, награждая находчивого острослова звонким поцелуем. А как он неотразим в своем лазурном мундире с алым кушаком! Стройный стан затянут доломаном с серебряной тесьмой, мягкие элегантные сапоги из красного сафьяна, поверх всего – небрежно наброшенная на одно плечо гусарка с воротом, отороченным переливающимся лисьим мехом. Кривая сабля болтается у бедра в кожаных ножнах. Пышные закрученные бакенбарды, черные усы добавляли этому светскому хлыщу особой лихости, а о напудренной косичке и хохолке, задорно торчащем над этой красивой головой, и говорить нечего. Сколько слабых сердечек светских модниц заходилось от восторгов при виде этого неотразимого, как на картинке, кавалера!
«От него можно сойти с ума, – спешила сообщить о своих первых впечатлениях Жозефина своему другу Талейрану, ставшему недавно министром иностранных дел Директории. – Такие красавицы, как Рекамье, Тереза Тальен и Амлен, кажется, совсем потеряли голову из-за его красивой головки. Я вам его непременно представлю. Он высказывает такие интересные мысли».
Стоит ли осуждать Жозефину за этот глуповатый лепет влюбленной по уши «пожилой девчонки»? Вряд ли. Ведь она искренне считала Ипполита своей второй настоящей любовью (первой, как известно, был генерал Луи Ош) и не меняла своего мнения до конца жизни. Ну что же, любовь порой набрасывает свой искажающий реальность магический покров и на женщин куда более высокого умственного и нравственного уровня.
Он умел здорово смешить, и это больше всего нравилось в нем Жозефине. В его компании она беззаботно, до упаду, смеялась. А этот «полишинель», как его часто называли в салонах, этот придворный шут потешал всех своими смелыми каламбурами и, как тогда называли, «мистификациями».
«Талант мистификатора, – писал один из свидетелей таких развлечений, – состоял в том, чтобы, сидя с дамами за столом, корчить самые невообразимые гримасы, подражать крикам различных животных, или изображать режущий ухо визг пилы, или копировать голоса известных в свете людей. Но самой большой популярностью пользовался другой трюк. Этот весельчак, выбрав себе невинную жертву, начинал методически издеваться над несчастным, отпускать в его адрес язвительные, обидные замечания и повсюду его преследовать на потеху публики, не отставая от него ни на минуту».
Его проделкам самого дурного пошиба не было конца, здесь он поистине был неистощим. То привяжет незаметно саблю к ножнам своего начальника, генерала Леклерка, то каким-то загадочным способом у всех на глазах превратит его зеленую венгерку в синюю, то, намалевав физиономию сажей, начнет разыгрывать из себя креола и «дальнего родственника» Жозефины с Мартиники.
Подобные безвкусные эскапады, однако, всем поголовно нравились и Жозефину вовсе не коробили, – напротив, вызывали у нее к нему все новые приступы нежности.
Светская молва только подогревала чувства Жозефины, и она тем охотнее принимала у себя в будуаре «всеобщего любимца», «баловня света».
Там, в ее уютном гнездышке, раздавались порывистые вздохи, звучали приглушенные страстные слова любви, сплетались жаркие руки, накаленные неиссякаемым желанием трепетные тела, там Жозефина, как ей казалось, отдавалась своему новому любовнику с такой пылкой горячностью, так самозабвенно, как никому прежде.
Какое дело этим утратившим от великой страсти рассудок возлюбленным до названий замшелых итальянских деревень, где муж Жозефины вдали от родины громил противника, ее врагов, занося эти места в скрижали истории? Какой, однако, обидный парадокс. Имя генерала Бонапарта теперь было у всех на устах, но только не срывалось с искусанных припухших губ его законной жены.
Они проводили, словно в забытьи, целые дни в постели, и из его крепких объятий ее вырывал лишь стук копыт верховых курьеров, доставлявших ей от генерала письма, которые она не стесняясь громко зачитывала своему неистовому любовнику.
«Я получил от тебя недописанное письмо, так как ты, наверное, решила поехать прогуляться за городом. И после этого ты осмеливаешься ревновать меня, меня, который завален по макушку делами и падает с ног от усталости… Ах, моя милая подружка! Я, конечно, не прав. Сейчас весна, как хорошо дышится на природе! Тем более если рядом любовник, которому всего девятнадцать лет…»
Это была его первая мистическая догадка, которая вскоре перерастет в подозрение. Одно вызовет другое, и для этого будет немало оснований. Сбившись в темную тучу, словно злобные бесы, они будут постоянно лишать полководца радости от беспримерных, молниеносных побед.
В начале мая она получила от него письмо, которое повергло ее в тоску, – неужели скоро закончатся эти дни непередаваемого блаженства в объятиях Ипполита? Нет, нет, только не это. Она гнала от себя эту шальную, неприятную для нее мысль, от которой сразу застывала на месте, как холодная статуя, и у нее все валилось из рук.
«Твои письма – единственная радость всех дней моих, а счастливых у меня – раз-два и обчелся. Жюно везет в Париж трофейные знамена – двадцать две штуки! Ты должна приехать с ним. Слышишь? Если не прислушаешься к моей просьбе, то пусть он один не возвращается… Но ты ведь приедешь, правда? Ты будешь здесь, рядом со мной, лежать у меня на груди в моих объятиях, уста наши сольются. Скорее, скорее прилетай! Но поезжай не торопясь – дорога плохая, длинная, утомительная…
Чаще думай обо мне…
Целую в сердечко и ниже, ниже, ниже!
Тем временем влюбленный генерал беспощадно крушил все на своем пути. Одна победа следовала за другой, одна громче другой.
После крупного выигранного им сражения при Лоди Бонапарт окончательно уверовал в свой военный гений, которому было все по плечу. Теперь он не считал себя просто генералом, главнокомандующим армией, – нет, теперь он генерал над всеми генералами, супергенерал! Тяжелое поражение австрийцев открывало ему путь на Милан, и он вскоре на самом деле въехал в столицу Ломбардии на белом коне, как истинный триумфатор, и миланцы восторженно приветствовали этого француза – освободителя от австрийской тирании.
Своим разящим мечом он вырезал из «итальянского сапога» целые куски – обширные территории, вырывая их из рук прогнившей монархии.
Его адъютант полковник Жюно вскоре привез в Париж двадцать два захваченных у противника знамени, и на торжественной церемонии в Люксембургском дворце по поводу их передачи властям Жозефина была «царицей бала». Когда она под руку с Жюно вышла из дворца, густая толпа парижан встретила ее воплями. Ей устроили продолжительную овацию.
– Да здравствует генерал Бонапарт! – дружно скандировали все. – Да здравствует гражданка Бонапарт, вдохновительница всех его побед! Да здравствует гражданка Бонапарт, наша богоматерь-победоносица!
Ошарашенная таким бурным приемом, своим новым титулом, придуманным для нее любящими всякие прозвища добродушными парижанами, она грациозно дарила толпе свои очаровательные улыбки.
Теперь с утра возле ее дома на улице Шантарен собирались любопытные, чтобы поглазеть на супругу великого полководца, сражавшегося в Италии за великие идеалы революции, полюбоваться этой богиней, когда она, такая красивая, грациозная, шла к поджидавшей ее карете, покачивая страусовыми перьями на модной шляпке.
Искреннее ликование народа возле ее дома ей, конечно, нравилось, кружило голову, но неожиданно из-за этой орущей перевозбужденной толпы у нее возникло непредвиденное затруднение: как незаметно выпроваживать из особняка Ипполита после проведенной с ним шальной ночи?
– Ты только подумай, – жаловалась она со слезами на глазах своей верной подружке Терезе, – неужели теперь я все могу с такой легкостью бросить, когда я сама оказалась на гребне его славы? Смогу ли отказаться от дорогих нарядов, веселых балов, светских развлечений, чтобы ехать к нему через Альпы в действующую армию, словно жена какого-то сержанта, трясущаяся в обозе. Ну, разве это разумно, что скажешь? Нет, этого я сделать не могу да и не хочу!
Когда Жюно, которого она отправила в постель к своей смазливой горничной Луизе Кампуэн, чтобы тот не досаждал ей своими уговорами ехать, явился без нее в штаб Бонапарта, генерал впал в бешенство. Выходит, эта ветреница ослушалась, наплевала на его требования, требования мужа.
Разъяренный генерал вызвал к себе Мюрата и приказал ему во весь дух скакать в Париж и не возвращаться оттуда без Жозефины. Травящие душу подозрения теснили грудь, а неподвижное застывшее лицо его серело от мрачных мыслей.
А тут еще как назло сразу после отъезда Мюрата произошел один странный случай, который суеверный генерал воспринял как дурное предзнаменование.
Он по неосторожности разбил миниатюрный портретик Жозефины. Побледнев как полотно, весь задрожав, он повернулся к своему адъютанту и проговорил сквозь зубы:
– Мармон, моя жена либо больна, либо мне изменяет…
Тут же стремительно, брызгая скрипучим пером, Бонапарт настрочил ей гневное письмо: «Если ты мне изменяешь, то страшись кинжала Отелло. Ты должна думать только обо мне либо откровенно, с презрением, сказать, что ты меня больше не любишь».
Она дала прочитать письмо своему другу, поэту и писателю Антуану Арно. После чего, засмеявшись, сказала со своим креольским акцентом: «Какой все же он забавный, этот маленький Бонапарт», – и небрежно бросила листок в ящик стола…
Верховой Иоахим Мюрат, вихрем промчавшись через Альпы вместе с приказом Жозефине ехать вместе с нарочным в Италию, привез ей и письмо от изнывающего от подозрений и любви к ней своего командира:
«Я писал тебе, чтобы ты приехала с Жюно, теперь прошу тебя приехать с Мюратом и ехать через Турин. Возможно, тогда я увижу тебя через две недели.
Счастье мое – в твоем счастье, радость моя – в твоей радости. Никогда ни одну женщину не любили с такой преданностью, с таким пылом и нежностью, как люблю тебя я… Потеряв тебя, твою любовь, твое сердце и твое очарование, я потеряю все, что есть в жизни дорогого и приятного. Жизнь моя, ну как же мне не печалиться? Писем от тебя нет, а если и приходят, то одно в четыре дня, а если бы ты меня любила, то писала бы по два в день… Я же люблю тебя с каждым днем сильнее. Разлука страсть лишь раздувает. Целую тебя в губы и сердце. Я один у тебя, ведь правда? И еще – поцелуй в грудь. Как счастлив Мюрат… он пожмет твою руку… Ну, если ты не приедешь!!!
Пиши и поскорее приезжай. Это будет поистине счастливый день, когда ты переедешь через Альпы. Это будет лучшая награда для меня за все мои невзгоды и одержанные победы».
Жозефину, однако, не трогали его мольбы – ей совсем не хотелось тащиться в дребезжащей карете через Альпы. Куда приятней кататься на кровати в объятиях Ипполита!
Обезумев от любви к этому вертопраху, она что было сил цеплялась за Париж, не желая расставаться ни с этим веселым городом, ни со своим любовником. Но Мюрат – это вам не беспечный Жюно, этот грубиян вполне способен заломать ей руки, потащить к Наполеону силой. Он никогда не церемонился со слабым полом.
В отчаянии, не зная, что ей предпринять, она побежала к Терезе Тальен: что она ей посоветует в такой пикантной ситуации? Но она никак не рассчитывала на то, что услыхала из уст своей милой подруги:
– Да, дорогая, плохо, конечно, если тебя силой заставят ехать к нему. Но, с другой стороны, разве это не разумный шаг? Твой муж ежедневно покрывает себя славой, и теперь вокруг него вьются сотни красивых женщин, слетаются к нему, как мухи на мед. Ты не знаешь этих сладострастных итальянок. Что он мог предложить им, когда впервые приехал к своим голодранцам? Да ничего! А теперь у него есть все, слава, власть, победы, большие деньги. Думаю, тебе все же стоит туда поехать, чтобы присмотреть за ним, удержать от соблазна.
– Какая чепуха! – отмахнулась обидевшаяся на подругу Жозефина. – Буду я еще себе этим голову забивать! Он там только и мечтает обо мне, мечтает ночью, лежа в походной постели. Разве ты не читала его писем? Он меня ими просто засыпал. Покажи мне ту женщину из миллиона красивых особей нашего пола, которая получала бы такие горящие страстью письма. Приходится лишь удивляться, почему не воспламеняется бумага, на которой они написаны.
– Все равно, – стояла на своем Тереза, – мужчины часто меняются.
– Такой человек, как Бонапарт, не меняется, – возражала Жозефина. – Ума не приложу, как он выкраивает время для своих победоносных сражений, если только и пишет мне всю эту любовную дребедень. Какой он все же забавный, этот маленький Бонапарт! Нет, никуда я не поеду. Ни под каким предлогом. Нужно все как следует обмозговать.
– Что это вы тут собираетесь обмозговывать? – раздался зычный раскатистый голос толстяка Барраса, который вошел в гостиную под руку с хозяином дома Тальеном.
– Гражданки! Я принес вам радостную весть об очередной победе нашего корсиканца. Они долбят меня, как градины по макушке. Ха-ха! Мне стало известно, что Мюрат собирается на днях отвезти тебя, Роза, к своему благоверному Ахиллу, который только и мечтает о том, чтобы заключить тебя в свои объятия, лучше, конечно, обнаженной. Ха-ха! Знаете, он прислал мне в подарок золотую статуэтку женщины. На ней – длинное платье. Почему это он, страдая там от полового воздержания, так ее и не раздел, не могу понять. Какой он скромник!
Баррас громко расхохотался.
– Ах, оставьте, Баррас, ваши глупые шутки, – запротестовала Жозефина. – Сейчас не до них. Я только что сказала Терезе, что не желаю ехать к нему, и не поеду. Ничто, никакая дьявольская сила меня не заставит сесть в карету. Скажусь больной. Баррас, вы ведь мне твердо обещали, что после нашего бракосочетания я останусь здесь, в Париже, и никуда с ним не поеду. Только на таких условиях я согласилась.
Директор в упор глядел на нее. Какой она прежде была очаровательной, но в последнее время красота ее поблекла, что особенно заметно, когда рядом с ней эта неувядаемая темпераментная испанка. Баррасу было приятно вспоминать, как и ее он затащил в свой «гарем». Теперь бледна, печальна. «Поразительная красотка, – думал он о ней, – так любит все получать, а отдавать взамен лишь по капельке».
– Знаешь, милочка, – начал он, – он не такой простак, и если ты ему напишешь, что у тебя мигрень или несварение желудка, он тебе, конечно, не поверит. Тут нужно придумать предлог позабористее, прямо-таки артистичный, что-то такое, что может воззвать к его чувствам мужчины, мужа, наконец, отца, – добавил он и весь просиял от своей находчивости. – Напиши-ка ему, что ты беременна! – И он снова захохотал.
Но в глубине души ему было не до смеха.
С каждым днем он все яснее осознавал, что ошибся в выборе главнокомандующего Итальянской армией. Этот корсиканец ежедневно слал в Директорию сердитые депеши, требовал продовольствия, боеприпасов, амуниции, пополнений, – а где все это взять? Прежде забытая армия становилась для Барраса главной головной болью, а Бонапарт – все более опасным человеком, за действиями которого внимательно наблюдала вся Европа. Он привлекал к себе всеобщее внимание, словно костер на горе. К тому же его прежде прочному положению в Директории угрожал Гойе, который стал интимным дружком Жозефины. От этой троицы теперь можно ожидать опасного подвоха в любую минуту. Теперь становилось, как никогда, ясно, что от Жозефины тоже нужно поскорее избавиться.
Мюрат по прибытии в Париж тут же направился к Жозефине на улицу Шантарен. Луиза проводила его по лестнице на второй этаж в будуар хозяйки. Грубый, неотесанный вояка, будущий маршал и шурин Наполеона без лишних слов протянул ей письмо от главнокомандующего. Этот могучий, покрытый пылью Альп всадник залпом опорожнил стакан портвейна, который поднесла ему робеющая перед ним Жозефина. Крякнув, он по-солдатски прямо сказал ей:
– Гражданка, у меня строгий приказ от гражданина Бонапарта доставить вас немедленно к нему, и мне придется его выполнить, несмотря ни на какие ваши протесты или возражения. Уж не обессудьте, мы – люди военные, на женские слабости внимания не обращаем.
Он стоял перед ней, вытянувшись, как истукан, ожидая, что она ему скажет. Сама смиренно пойдет с ним, или придется ее отсюда вытаскивать как телку на веревке?
– Гражданин полковник, – тихо сказала Жозефина, – я с радостью, безропотно, поехала бы с вами туда немедленно, сегодня же, но, к сожалению, я слишком слаба, нервы мои расстроены вконец, я страдаю от сильного несварения, и в таком состоянии не могу предпринять столь трудного и долгого путешествия в Италию.
– Но в Италии тоже есть хорошие врачи…
– Но там не будет моего личного. Только ему одному известны все болячки моего организма. И моя любимая собачка Фортюне заболела, а без нее я никуда ни шагу, не могу оставить ее одну в этом доме. К тому же больна и моя дочь Гортензия, ей требуется внимание матери, уход… Кроме того… кажется, я беременна…
– Короче, гражданка. Значит, вы отказываетесь?
– Только по состоянию здоровья…
Он, щелкнув каблуками, резко повернулся и тяжело зашагал к двери.
После его ухода она помчалась к Терезе, все рассказала ей о визите Мюрата.
– Знаешь, чтобы отвязаться от этого нахала, – он пытался меня облапить! – я сказала, как надоумил Баррас, что беременна. Сказала, что сама напишу об этом Наполеону.
– Ну а на самом деле?
– Не знаю. Думаю, что да. В любом случае я никуда с этим солдафоном не поеду.
Она на самом деле написала Бонапарту, что не могла выехать с Мюратом, потому что беременна и ждет ребенка… Что же это было? Чудовищная ложь во спасение или правда? Была ли Жозефина на самом деле беременна или не была? Этого никто никогда не узнает.
На сей счет существуют только предположения. Несколько дней у нее держалась высокая температура, но ее могла вызвать какая-нибудь инфекция. Мог быть и выкидыш, если она на самом деле носила во чреве плод. Последний исход наиболее вероятен из-за бурных любовных утех с Ипполитом, из-за танцев до упаду на балах, проходивших в Париже чуть ли не ежедневно.
«Никакой беременности у нее не было и в помине», – утверждали ее недоброжелатели, считавшие Жозефину воплощением двуличия, отчаянной лгуньей, способной напридумывать столько, сколько не под силу самой Шахерезаде.
«Я всегда любил ее, – говорил Наполеон, – но никогда не уважал из-за ее постоянной низкопробной лжи».
На этот раз он, по-видимому, забыл о своем кредо, а когда, наконец, получил ее письмо, в котором она сообщала, что он скоро станет отцом, Бонапарт чуть не подпрыгнул от радости.
Он получил эту весть 13 мая, когда находился в Лоди. Под наплывом «отцовских» чувств он тут же в своей палатке написал ей трогательное письмо. Как же влюбленные мужчины легковерны, как просто женщинам обвести их вокруг пальца!
«Значит, правда, что ты беременна? Мюрат мне сообщил. Но он пишет, что ты плохо себя чувствуешь и что в целях предосторожности тебе пока нельзя отправляться в столь длительное путешествие. Значит, еще долгие месяцы я буду разлучен с тобой, с той, которую так сильно люблю! Неужели я буду лишен счастья увидеть тебя с животиком? Ты, наверное, станешь еще привлекательнее…
Оставайся в Париже. Развлекайся. Я страдаю от одной мысли, что ты грустна или печальна. Мне казалось, что я страшный ревнивец, а оказалось, что это не так. Какое испытание – представить себе, что тебя гложет печаль. Чтобы рассеять ее, я скорее сам найду для тебя любовника. Если Жозефина несчастна, если она печальна, значит, она не любит меня…
Скоро ты дашь жизнь другому существу, которое будет любить тебя так же сильно, как и меня. Твои дети и я, мы всегда будем рядом с тобой…»
Он и не предполагал, что эти его искренние излияния прочтет заведенный ею самой любовник и даже начнет копировать страдающего Бонапарта своими уморительными выкрутасами, а жестокая, вероломная Жозефина будет покатываться со смеху от его кривляний.
Бонапарт уже воображал себя счастливым отцом, главой семейства. 18 мая он вновь написал ей милое письмо: «Не знаю почему, но этим утром я испытываю большое удовлетворение. Предчувствую, что ты приедешь, и эта мысль преисполняет меня радостью. Я просто с ума сойду. Как мне хочется видеть, как ты носишь нашего младенца под сердцем. Милая моя женушка, ты скоро родишь ребеночка, красивого, как и его мамочка, он будет любить тебя, как любит тебя его отец, и когда ты состаришься, доживешь до ста лет, он будет твоим утешением и счастьем. Ну а пока не смей любить его больше меня. По правде говоря, я уже начинаю ревновать его к тебе…»
Через неделю, перед отъездом из Милана в Лоди, где расположена его штаб-квартира, он прибегнул в своем очередном письме к хитрости, чтобы вызвать и у нее приступ ревности к нему, – легкое наказание за то, что она ему редко пишет:
«Здесь вчера устроили большой праздник в мою честь: пятьсот или шестьсот элегантных красавиц старались вовсю, чтобы понравиться мне, но ни одна из них не напоминала тебя, ни у одной нет такого нежного, гармоничного лица, как у тебя, которое навсегда глубоко запечатлелось в моем сердце… Ну, когда приедешь? Как проходит беременность? Береги себя, милая, будь весела, побольше двигайся…»
Пользуясь его отсутствием, осмелевшие австрийские войска вновь овладели Миланом. Он тут же вернулся со своими храбрецами, налетел на позиции противника как вихрь и очень быстро рассеял их боевые порядки. В городе вспыхнул антифранцузский мятеж монархистов, и генерал со свойственной ему беспощадностью подавил его быстро, восстановив в Ломбардии строгий республиканский порядок. Он не давал австрийцам опомниться и вскоре своими умелыми, решительными действиями вытеснил их за пределы Северной Италии.
3 июня 1796 года он подписал в Бреши перемирие, в результате чего Неаполитанское королевство вышло из первой антифранцузской коалиции (1792–1797).
Он рвался в Милан, чтобы поскорее встретиться с «беременной» Жозефиной, – он был почему-то уверен, что она уже там. Но, приехав в свой дворец Сербельони, он, к своему великому огорчению, узнал, что ее там нет и что она еще даже не выехала из Парижа!
Безутешный, вновь взял в руки перо и, с трудом сдерживая скупые слезы, выплеснул на бумагу свои чувства обманутого в своих ожиданиях несчастного мужа:
«Душа моя готовилась к радостной встрече с тобой, но теперь полна горечи и боли. От тебя нет писем, и ты сама не приехала. Ты меня никогда не любила! Напрасно я ускорял ход всех дел своих, рассчитывая увидеть тебя в Милане 13 мая, а ты все еще в Париже. Теперь мне предстоит замкнуться в самом себе, заглушить в своей душе чувство к тебе, меня недостойное. Теперь мне ничего не остается, кроме славы, и если такой славы мне мало для желанного счастья с тобой, она, по крайней мере, придает мне сил, чтобы с достоинством встретить смерть, этот залог бессмертия… Тысячи кинжалов терзают мне сердце. Так не вонзай их еще глубже! Прощай, мое счастье, жизнь моя, все, что я имел на этой земле».
Как всегда, с трудом разбирала Жозефина его каракули, заляпанные чернильными капельками, слетавшими с его стремительного, подгоняемого злостью пера. Это было первое его письмо, в котором он заговорил (от отчаяния?) об их возможной разлуке.
На сей раз, потрясенная его вырвавшимися из глубины сердца горькими словами, она уже не произнесла свою дежурную фразу: «Какой он все же забавный, этот маленький Бонапарт!»
Неужели это он всерьез, неужели на самом деле все кончено и ей суждено вернуться к прежней безрадостной жизни с ее громадными долгами, кредиторами, постоянной охотой за богатыми любовниками? Нет, она этого не хотела, слава мужа кружила ей голову, и она не желала возвращаться к прошлому. Чувствуя, что этот безумец на самом деле на грани нервного срыва, она прибегла к спасительный лжи в который раз: написала ему, что приехать сейчас не может не потому, что не любит его, а потому, что очень больна, просто на грани между жизнью и смертью, и что трое опытных врачей не отходят день и ночь от ее изголовья.
Ее нехитрая уловка удалась и на этот раз. Ослепленный своей страстью к ней, Бонапарт проглотил и эту наживку. Через несколько дней он отправил ей совершенно другое письмо, в котором не было и намека на грядущий разрыв с ней:
«Трудно описать ту минуту, когда я получил твое письмо, какое беспокойство охватило меня, когда я узнал, что ты больна, что возле тебя три врача, что жизнь твоя в опасности и поэтому ты не в силах мне писать. Я и передать тебе не могу, в каком я сейчас состоянии. Надо знать мое сердце и любить тебя так сильно, как я люблю. Огонь пожирает мои вены. Сердце в отчаянии. Ты так страдаешь, а я так далеко от тебя. Увы! Может, тебя уже нет в живых!»
Они перечитывали это письмо вместе с Ипполитом, и этот фигляр, подражая жалостливому тону ее мужа, передразнивал героя Франции: «Боже, может, тебя уже нет в живых!»
Как ни странно, такое смешанное с нахальством бессердечие этого шалопая ей нравилось. Она все оттягивала встречу с мужем, так как не могла вырваться из цепких объятий Ипполита. А Бонапарт терпеливо ждал от нее вестей, страдая вдалеке от нее. 11 июня он написал ей еще одно письмо:
«Несмотря на все удары судьбы, на все невзгоды, я люблю тебя, люблю ту, которая причиняет мне столько огорчений, и буду любить всю жизнь. Сегодня ночью я перечитал все твои письма и то, которое ты написала мне своей кровью. Боже, какой ураган чувств оно вызвало у меня в душе!»
Курьер доставил это письмо Жозефине через неделю – 18 июня, а Баррасу – такую записочку от главнокомандующего: «Я в полном отчаянии. Несмотря на все мои призывы, моя жена ко мне не едет. Наверное, ее удерживает в Париже ее любовник».
Баррас обомлел. Неужели этот «ясновидящий» в мундире догадался? Быть беде!