Революция коренным образом изменила привычный неторопливый, размеренный уклад жизни в стране, и это, разумеется, коснулось священного института брака. На смену крепостному, церковному пришел либерально-гражданский, развод разрешался, и все французы, изнывавшие прежде под тяжестью брачных оков, бросились в мэрии, чтобы поскорее от них избавиться.
Жозефина опасалась, как бы без обещанного Баррасом «свадебного подарка» – командования Итальянской армией – генерал не передумал, не отказался от всей этой затеи. Пока «твердое обещание» директора повисло в воздухе. Может, этот велеречивый болтун из Прованса только бахвалился, морочил ей голову, негодовала будущая мадам Бонапарт. Она постоянно, чуть ли не ежедневно, стучалась в массивные дубовые двери его кабинета, умоляла своего любовника поскорее принять решение, не терять зря времени.
Как выяснилось, Баррас не мог сам, единолично, назначить генерала-корсиканца на эту должность. Для этого требовалось еще согласие его коллеги Лазаря Карно, который в Директории отвечал за все вооруженные силы в стране и за рубежом.
Это с их помощью все пятеро пришли к власти в октябре 1794 года. Роза давно заметила, что Карно к ней неравнодушен, постоянно бросал в ее сторону пронзительные, многозначительные взгляды. Тогда она принялась за «обработку» этого директора, прибегая к своему испытанному оружию – своим креольским чарам.
Но Карно – это вам не взбалмошный Баррас, который под горячую руку мог подписать все что угодно. Рассудительный, спокойный Карно прежде принялся за тщательное изучение плана Итальянской кампании, составленного Бонапартом, который со свойственным ему безрассудством ставил перед собой почти невыполнимые цели – разгром Северной Италии, Пьемонта, изгнание оттуда австрийцев и заключение мирного договора в покоренной столице империи – Вене.
– Эко куда хватил, – воскликнул ошарашенный таким дерзким планом выскочки-корсиканца мастер взвешенных решений генерал Луи Бертье, будущий военный министр. – Чтобы осуществить такую безумную операцию, нам потребуется еще тысяч пятьдесят штыков!
– План составлен безумцем, и только безумец способен его осуществить, – вторил ему генерал Шерер, бывший командующий Альпийской армией.
Но Карно все же одобрил план операций. Назначение генерала Бонапарта на должность командующего Итальянской армией было подписано 2 марта 1796 года, и в тот же день Жозефина лично передала своему жениху заветную бумагу. Их бракосочетание было назначено на девятое, ровно через неделю. Когда они составляли брачный контракт, ее адвокат Кальмеле, ростом с карлика, шепнул ей незаметно на ушко: «Опомнитесь, мадам Богарне, что вы делаете? Вы еще пожалеете об этом! Мыслимо ли – выходить замуж за человека, у которого всего добра-то – дырявый плащ да сабля».
Но решающий шаг был уже сделан, и путь к отступлению отрезан. И Роза и Наполеон – оба островитяне, их далекие острова Мартиника и Корсика в это время были оккупированы врагами Франции – англичанами, и получить оттуда их метрики было делом безнадежным. К тому же у них на это не было времени. Тогда оба они пошли на небольшой подлог, чтобы, по словам Жозефины, «выровнять их брачный возраст». Бонапарт принес ее адвокату Кальмеле свидетельство о крещении своего брата Жозефа, оказавшегося проездом в Париже, и в результате «постарел на два года». Она воспользовалась документом своей покойной сестры Катрин Дезире и «помолодела», таким образом, на «целых шесть лет».
Теперь можно было ехать в мэрию. Обоим молодоженам – по двадцать восемь! А то ведь скандальозность какая – «молодой» невесте тридцать два, а жениху нет и двадцати шести…
…Вечером 9 марта 1796 года пять человек поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж дома номер три по улице Д’Антен, где находился «дворец бракосочетания» 2-го района Парижа. Они вошли в торжественный «золотой» зал, на резном потолке которого порхали влюбленные крылатые амурчики с луками и стрелами. Впереди шел первый свидетель, важный, надувшийся как индюк Баррас в бархатной шляпе с тремя тяжелыми лохматыми страусиными перьями. За ним почтительно, неторопливо вышагивали второй – Тальен и третий – адвокат Жозефины Жером Кальмеле. На деревянной ноге скакал комиссар Директории Колен Лакомб. Не хватает лишь четвертого свидетеля, адъютанта Наполеона Лемеруа, да и… еще самого жениха.
Прошло несколько минут. Бонапарта нет. Все тревожно поглядывали на мерно раскачивающийся маятник больших напольных часов. Все, кроме инвалида-комиссара, который, воспользовавшись неожиданной паузой, прикорнул у горящего камина.
Полчаса… Час… Нет Бонапарта…
Вязкая, бередящая душу тревога овладевала Жозефиной. Может, он вообще не придет? Раздумал? Нет, такое невозможно. Он не просто любит, он обожает ее, боготворит, жить не может без нее и одного дня, особенно после того, как впервые насладился ее телом. Пишет ей такие нежные письма, записки. Не сумасшествие ли вся эта их затея с женитьбой? Они с ним такие разные. Он – свирепый ревнивец, человек любящий, как и все военные, во всем порядок, прижимистый. Она – легкомысленное создание, готовое откликнуться на первый же порыв приближающегося любовного урагана, импульсивная, мотовка, без царя в голове. Любила ли она его на самом деле? Пока она не могла этого сказать, так как чувства к нему, если она их и испытывала, только вызревали в глубине ее растревоженной души, а кто мог поручиться, что там взойдут крепкие всходы. Она сопротивлялась, отказывалась подчиниться Баррасу. Но если директора и просили ее об этом, то лишь для проформы. Она знала, что руки у нее связаны, она стала заложницей политических интриг, и тут ничего не поделаешь.
Лично для нее Бонапарт был лишь «генералом с улицы Сен-Оноре», где 13 вандемьера по его приказу пушки стреляли по толпе. Как и многие другие, она восхищалась его смелостью и отвагой, ей нравилась живость и ясность его ума, горячность сердца, но вместе с тем он внушал ей опасения, даже страх, своей ревностью, своей мощной железной хваткой, своим беспрекословным навязыванием всем окружающим, в том числе и ей, Жозефине, своей воли.
Ее самолюбию, конечно, льстила мысль о том, что это она, мартиникская дикарка, сумела вдохнуть в этого «кота в сапогах» такую сильную, необузданную страсть.
Что, если после того, как их свяжут узы Гименея, он ее разлюбит?
Не станет ли он ее упрекать, корить, кем она была, не припомнит ли все ее любовные связи? Если его страсть к ней поостынет, если он к ней охладеет, то ей, Жозефине, такого человека, как Бонапарт, ничем больше не удержать возле себя, тем более что она до сих пор не могла решить для себя, любит ли она его или не очень.
Что же ей останется в таком случае в утешение? Да ничего, одни невыплаканные слезы…
Полтора часа… Бонапарта нет…
По бегающим глазам, по нервной походке Барраса было видно, что тот волнуется гораздо сильнее других. Неужели этот пылкий любовник, этот Везувий страсти, подвел?
Неужели струсил, пошел на попятный? Он уже довольно потирал руки, радуясь тому, как ловко ему удалось сбыть с рук надоевшую любовницу, и вот теперь, если Бонапарт не явится, она могла вернуться к нему. Куда же ей деваться? Неужели он, Баррас, просчитался?
Два часа… Бонапарта нет…
Все молчали, чувствуя холодок неловкой ситуации. Беседа не вязалась. Огарок свечи в оловянном подсвечнике на каминной полке нещадно коптил, тускло освещая радостных амурчиков, резвившихся на лепнине потолка.
На лестнице послышались тяжелые шаги, громыхание сабли о ступени. Дверь резко распахнулась. На пороге – возбужденный, запыхавшийся Бонапарт в парадном, расшитом золотом мундире, рядом с ним смущенный мальчишка Лемеруа. Наполеон был бледен, его серо-голубые глаза горели, словно раскаленные угли, правая его рука невольно дергалась – верный признак нервного возбуждения.
От двери он кинулся к своей смуглой богине, упал перед ней на колени, охватил ее за талию обеими руками, словно находился не в городской мэрии, а в ее будуаре, с ней наедине.
– Жозефина, дорогая, прости меня! Мне так и не удалось вовремя справиться со всеми делами. Всю ночь не спал, пришлось проверять боеготовность частей, отправляемых в Италию, черт бы их побрал! Бежал сюда всю дорогу, как помешанный, даже не взял фиакр, на нем еще медленнее! Прости меня, мой ангел!
Жозефина снисходительно кивнула.
Только значительно позже ей стала известна истинная причина столь долгой задержки жениха. Оказывается, этот ослепленный страстью генерал не терял при этом головы. Жозефина, пытаясь набить себе цену, пошла на обман и сообщила своему будущему второму мужу, что у нее на Мартинике – большое состояние, приносящее более 50 000 ливров дохода ежегодно. Вот Бонапарт и решил перед бракосочетанием на всякий случай все проверить. Битых два часа он проторчал у ее банкира и покровителя Эмера, но тот ни словом, ни намеком не выдал ложь Жозефины.
– Какая разница сейчас гражданину генералу, – увещевал он его, – какой у вашей будущей супруги доход на Мартинике? Остров захвачен англичанами, и, пока они там, ни о каких капиталах, поступающих оттуда сюда, не может быть и речи. Выбейте англичан, и тогда распоряжайтесь всеми ее доходами.
Жених в сердцах плюнул. Он, конечно, рассчитывал на далекое, теперь уже призрачное эльдорадо на Мартинике, ее имение Ла Пажери, но теперь, кажется, ему там ничего не «светит».
Он догадывался, что здесь, во Франции, у его суженой за душой нет ни гроша. Ничего. Там, за Альпами, он все отнимет у австрияков и составит себе состояние. Приказ о его назначении главнокомандующим лежал в нагрудном кармане. Он жег грудь этого честолюбивого человека…
…Вскочив на ноги, Бонапарт вихрем налетел на посапывавшего у камина чиновника, стал бесцеремонно трясти его за плечо.
– Ну-ка просыпайся, старая калоша, да побыстрее пожени нас! – закричал он.
Еще окончательно не проснувшись, комиссар Колен, подпрыгивая на своей деревяшке, подошел к столу, накрытому зеленым сукном, надел на шею широкий трехцветный шарф. Все свидетели выстроились перед ним полукругом.
Брызгая по-старчески слюной, чиновник забормотал:
– Генерал Буонапарте, сын рантье Шарля Буонапарте и Летиции Рамолино, согласны ли вы взять в жены присутствующую здесь Мари-Роз-Жозефу Таше, родившуюся на острове Мартиника, ныне гражданку Богарне, строго выполнять все свои обязанности мужа и хранить супружескую верность?
– Гражданин, я согласен.
– Гражданка Богарне! Согласны ли вы взять законным супругом присутствующего здесь генерала Буонапарте, строго выполнять все обязательства жены и хранить супружескую верность?
– Гражданин, я согласна.
– Гражданин Буонапарте и гражданка Богарне, именем закона объявляю вас мужем и женой!
Если четко придерживаться буквы закона, то этот брак никак нельзя было считать действительным. Во-первых, были предъявлены два фальшивых свидетельства о рождении, в зале присутствовал один несовершеннолетний свидетель от жениха, который не имел права ставить свою подпись на свидетельстве о браке, как, кстати, и комиссар, который не был мэром, а лишь временно исполнял его обязанности.
Так что еще целый день после этой странной церемонии молодожены находились в незаконном браке. Только на следующий день на свидетельстве появилась подпись мэра Леклера.
Неловкая церемония завершилась, и все вышли на улицу. Все кончено, думала бывшая вдова, ставшая во второй раз супругой. Мадам де Богарне больше не существует, теперь она – мадам Буонапарте, что бы ей в нынешнем ее положении ни сулила капризная судьба. Отныне она – собственность этого странного, молчаливого, нервного человека в погонах, о котором она твердо знала одно, что у него выдающийся военный талант и что он обожает ее до безумия.
Баррас с Тальеном сели в свой экипаж, Кальмеле с Лемеруа пошли пешком по домам, а новобрачные, взяв друг друга под руку, чинно направились в ее особнячок на улице Шантарен. Неприметная с виду парочка совершала свой торжественный вход в историю.
В карете грузный Баррас, наклонившись, прижался пузом к Тальену:
– Как долго продолжится помешательство этой парочки, как ты думаешь? – хрипло спросил он. – Лично мне кажется, что до первого поражения «зеленого» полководца там, в Италии. А ты?
– Если, судя по всему, новоиспеченная супруга остается в Париже и не собирается делить с супругом тяготы бивуачной жизни, – то до возвращения его из Италии, со щитом или на щите. Ты думаешь, что теперь он у тебя в кармане? Гляди, как бы ты не оказался у него в кармане!
– Только не я, – мрачно ухмыльнулся Баррас. – Я не такой простак. Он мне всем обязан. Своей военной карьерой, красавицей женой. Он должен быть мне благодарен.
– Боже, какой вздор! Лично я считаю, что чувство благодарности для политика – пустой звук. И такой человек, как Буонапарте, не поддастся никаким эмоциям. У него в голове одна карьера.
На следующий день вечером у председателя Директории в его покоях в Люксембургском дворце собралось, как всегда, веселое общество, в котором блистала его креолка, правда, теперь в новом качестве – законной жены коротышки-генерала. Все гости не сводили с нее глаз. Баррас, улучив минутку, отозвал ее в сторону:
– Знаешь, до чего додумался твой благоверный? – сказал он, хихикнув. – Он теперь требует, чтобы отныне все его называли не на итальянский манер, как прежде – Буонапарте, а на французский – Бонапарт. Он, по-видимому, считает, что ему в армии в Италии будет обеспечен больший успех, если он не будет выпячивать свои итальянские корни. Для чего дразнить наших солдат? Но если тебе такая фамилия не нравится, то мы не позволим ему этого сделать. Думаю, что этот итальяшка может дать сто очков вперед любому французу, хотя нельзя не признать, что в душе он остается дремучим средневековым итальянским крестьянином, не находишь? – Он задорно подмигнул ей.
– Баррас, мне, честно говоря, на это наплевать. Для меня он все же остается чужаком, независимо от того, как звучит его фамилия. По мне главное, чтобы он поскорее избавился от своего злобного корсиканского клана, как и от итальянского «буо». Ах, Баррас, Баррас, для чего ты втянул меня в эту авантюру?
– Какой вздор ты несешь, моя маленькая креолочка! Он уедет, и весь Париж будет у твоих ног. Сколько тебя ждет здесь развлечений – не соскучишься. Ну, что касается твоего муженька, то он наверняка сломает себе зубы об этот крепкий орешек – австрийскую Италию, а беззубая собака не кусается – нечем! – Он громко захохотал. – Ну а теперь забудем о нем и будем веселиться, как всегда.
Она улыбнулась:
– Да, Париж – это мой земной рай. Как здорово, что ты позволил мне здесь остаться. Только на таких условиях я готова быть «счастливой» женой Бонапарта!
…Их медовый месяц продолжался всего две ночи. На третью он уже не лег в постель к жене и почти всю ночь простоял, нагнувшись над столом в салоне, на котором были разложены карты Альп, через которые ему предстояло с войсками пройти по Ломбардии. Несколько раз она подходила к нему в одной ночной прозрачной рубашке, пыталась отвлечь его от планов похода в пользу царства Венеры, но он отнекивался, выталкивая ее назад, в спальню.
– Потерпи, потерпи, дорогая, мы еще вдоволь насладимся после победы.
Ее удивляла его холодная выдержка, и она, укладываясь снова в кровать, повторяла про себя: какой же он все-таки забавный, этот маленький Бонапарт.
Вечером перед домом послышалось фырканье лошадей и звон бубенчиков. За ним приехали его адъютант Жюно и главный финансист армии Шове. Предстоял момент горестной разлуки. Как и любая жена на ее месте, она бросилась к нему, повисла у него на шее, дала волю слезам. Наполеон вырвал у нее обещание приехать к нему в действующую армию. В эту тягостную минуту она была готова пообещать ему все, что угодно, не задумываясь над тем, сдержит ли данное мужу слово. Последний поцелуй, последняя клятва верности. Он уехал, прижимая к сердцу ее миниатюрный портретик. Жозефина печально глядела ему вслед.
Что произойдет с ним там, за высокими Альпами, в чужой, враждебной стране, оккупированной австрийцами? Вернется ли он оттуда живым и невредимым? Вся его затея с Итальянским походом – бессмысленная авантюра, на которую пошла Директория, чтобы поскорее отделаться от него, Бонапарта. Как же ему, генералу, подолгу выстаивавшему в «прихожей» сильных мира сего, как этому генералу, пользующемуся протекцией Барраса и светской куртизанки, ставшей его женой, победить могущественную Австрийскую империю вкупе с королевством Пьемонт с 37 тысячами голодранцев, давно не получавших жалованья, воевавших на голодный желудок?
Может, ей, Жозефине, суждено во второй раз стать вдовой? Ее гадалка, правда, ничего на сей счет не говорила.