Николай Шахмагонов Неподвижно лишь солнце любви


Глава первая


А в то самое время, когда поезд проносил Теремрина по южным областям необъятной России, в доме отдыха «Подмосковье», куда он пригласил Ирину, думала о нём другая женщина, связанная с ним навеки незримой и нетленной нитью. Тот день в Подмосковье выдался особенно жарким. Под вечер солнце несколько поубавило свой пыл, но на песке близ воды сидеть было невозможно, и Екатерина Владимировна Труворова предложила своей маме, которая, отдохнув после обеда, пришла на пляж, расположиться подальше, в тени берёз.

Дети, Алёна и Дима, остались на берегу, где вокруг них уже собралась компания сверстников. Впервые после возвращения из Пятигорска Катя осталась с мамой наедине. До этого момента, либо кто-то из детей был рядом, либо отец, Владимир Александрович, мог стать невольным слушателем разговора, в который его не хотелось пока посвящать. Ну а при детях заговорить о той встрече в санатории, которая потрясла её, Катя тем более не могла. И вот они оказались с мамой вдвоём.

Мама была уже не первой молодости – как никак и внуки не маленькие: Дима – суворовец, Алёне, его ровеснице, пятнадцать исполнилось. Но выглядела Маргарита Владимировна значительно моложе своих лет, и на неё ещё поглядывали старые ловеласы, впрочем, поглядывали без всяких надежд. Отношения у неё с мужем, Владимиром Александровичем, были самыми тёплыми, самыми нежными, словно и не оставалось позади трёх с половиной десятков лет совместной жизни. Катя же, которой не так уж давно перевалило за тридцать, выглядела изумительно. Не зря Теремрин, увидев её в скверике у бювета, сказал приятелю, что она ещё краше стала.

После возвращения в Москву она стала задумчивой, словно повзрослела внутренне, хотя это не только не отразилось на внешнем очаровании, а напротив, придало её лицу ещё более благородства.

– Мамочка, я встретила в Пятигорске Диму, – неожиданно сказала Катя.

– Какого Диму? – почти равнодушно переспросила Маргарита Владимировна.

– Димочку Теремрина.

– Диму? – снова, уже взволнованно переспросила Маргарита Владимировна. – Но он же…

– Цел и невредим! – перебив, поспешила сообщить Катя.

– Ты не обозналась? – спросила Маргарита Владимировна, которая всё ещё с трудом осознавала услышанное.

– Как можно, мамочка? Мы встретились лицом к лицу, а потом я его ещё раза два в столовой видела. Как можно обознаться? Он приехал отдыхать перед самым нашим отъездом. Возможно, накануне. Поговорить мы не могли. Серёжа постоянно был рядом.

Наступила пауза. Маргарита Владимировна смотрела на дочь, морща лоб и пытаясь вникнуть в смысл того, что услышала. Она не сразу нашла ответ и ещё раз переспросила:

– Он жив! Надо же?! Он жив. Но почему, почему нам сообщили о его гибели? Кто сообщил? Так ведь это сделал Серёжа, – вспомнила мама и с ужасом приложила ладонь к губам, словно протестуя против сказанного.

– Да, эту весть действительно принёс Серёжа, но он был уверен в том, что говорил правду. Он не преследовал никаких целей.

– Это ясно, – согласилась мама. – И всё же, что произошло? И почему мы не проверили информацию?

– Это и в голову не могло прийти. Ведь Серёжа был с ним в том бою. Он же рассказывал, что Дима, когда заметил снайпера, схватил его за руку и увлёк за боевую машину, но сам оказался в зоне огня и…, – она не хотела произносить страшных слов, уже однажды поразивших её, и нашла им замену: – Значит, был ранен. Но почему, почему так произошло?! – не то спрашивая, не то восклицая, с надрывом проговорила Катя.

– Значит, так суждено, – вздохнув, сказала Маргарита Владимировна.

– Но почему суждено мне? За что я наказана? Ведь я прожила пятнадцать лет с нелюбимым человеком.

– Побойся Бога, Катерина. Что ты говоришь? Да о таком муже, как у тебя, тысячи женщин и не мечтают.

– Я не о том, каков Серёжа. Он действительно замечательный муж, замечательный отец моим детям. Я о чувствах.

– Во-первых, не говори «моим детям», – довольно резко возразила Маргарита Владимировна. – Разве Серёжа их не воспитывал? Разве он не стал их отцом?

– А что, во-вторых?

– Серёжа любит тебя, очень любит. Ты это знаешь. Ну, а о тебе могу сказать, что не каждому в этой жизни удаётся испытать настоящую любовь. И потом ты сама виновата. Если бы не та ваша ночь с Димой, если бы ты не попала в такое положение, может быть, ещё бы встретила любовь.

– О чём ты говоришь, мамочка? Разве можно сетовать? Я не жалею ни о чём, потому что у меня чудные дети. Как можно жалеть?

– Вот именно. Чудные дети. И воспитали вы их вместе с Серёжей. Так что ты уж постарайся смириться с тем, что произошло, и не терзай себя переживаниями. Иначе, я просто не смогу быть спокойна за твою семью.

– А почему ты не должна быть спокойна? – спросила Катя.

– Я по глазам твоим вижу, по голосу твоему чувствую, что ты будешь искать встречи с ним. Обещай, что ты не станешь делать этого. Не надо. Ведь всё может полететь под откос. Подумай о детях, подумай о Серёже, в конце концов. Он же для тебя столько сделал. Он не заслуживает того, чтобы ты нанесла ему обиду.

– Я не собираюсь ничего предпринимать, – попыталась возразить Катя. – Я отчётливо представляю себе, каково будет Леночке и Димуле, если они узнают, что Серёжа не их отец. Это же трагедия.

– Хотелось бы верить, – сказала мама с сомнением. – Но меня волнует твоё состояние. И потом, хватит об отцовстве. Не всяк отец, кто участвовал в рождении и исчез, но всяк тот, кто воспитал. Может быть, надо было вам с Сережей завести и общих детей.

– Ты так думаешь? – переспросила Катя. – Но, если принять во внимание телегенез, если принять во внимание известные тебе Законы РИТА, то и наши совместные с Сережей дети, когда бы родились, были бы детьми Димы, поскольку генетическим отцом всего потомства женщины становится её первый мужчина.

– Но это не всегда случается.

– Всегда. Мне бабушка об этом много рассказывала. Изменить положение может только всепобеждающая любовь к другому человеку. Но я сохранила эту всепобеждающую любовь именно к Диме Теремрину, – уверенно заявила Катя. – Сердцу не укажешь, кого любить.

– Но сейчас речь не об этом. Сейчас речь о том, как сохранить в твоей семье всё по-прежнему, – сказала мама.

– Ты полагаешь, что это возможно?

– Да, безусловно, хотя бы, повторяю, ради детей.

– Дети уже взрослые… Ещё чуть-чуть, и вылетят из родительского гнезда, – вздохнув, сказала Катя. – А я, по-твоему, обречена на то, чтобы законсервироваться и никогда не узнать, что такое настоящая семья?

– Не гневи Бога, – с возмущением сказала Маргарита Владимировна. – Бабушка тебя не слышит. Уж она б тебе задала… Семья ей не нравится! Впрочем, не буду повторяться. Уже всё сказано. А семью ругать не надо. Плохо это может кончиться. Вспомни, что говорит по этому поводу бабушка.

Кстати, – вдруг как-то сразу переменилась мама. – Кстати, о бабушке. Припоминаю один случай. Вы с Сережей уже поженились. И вот однажды вечером, когда вы были в гостях, раздался телефонный звонок. Бабушка взяла трубку и стала кому-то пояснять, что тебя нет дома, а потом вдруг сказала: «Катя? Да, Катя вышла замуж. А разве вы не знаете? А кто говорит? Кто? Бывший одноклассник?». После этих её слов на другом конце провода повесили трубку. Я подошла и поинтересовалась, кто из твоих одноклассников звонил, а бабушка мне в ответ: «И никакой это не одноклассник. Это звонил он!». Я поинтересовалась: «Кто он?». «Неужели не понимаешь, – был ответ. – Он, Дима – отец её детей». «Но это же невозможно», – возразила я. «Возможно, невозможно, – проворчала бабушка. – Бог о том знает, что возможно, а что нет. Но это звонил он». Меня очень удивляло, что бабушка ещё до твоих родов всегда говорила во множественном числе: дети, внуки. И ты родила двойню.

– Почему же ты мне не сказала, мамочка?

– Не поверила. Да и поздно было что-то менять, ведь ты уже вышла замуж.

– Господи, ну почему же поздно? Мы и близки то с Серёжей до родов не были, – сказала Катя. – Но почему, почему мы не проверили информацию?


Разговор прервали Дима и Леночка. Они прибежали весёлые, радостные и улеглись на траве рядом с мамой и бабушкой. Дима и Алёна были в отличном настроении и сразу попытались втянуть в свои весёлые разговоры маму и бабушку. И вдруг Дима посерьёзнел и сказал то, о чём, по-видимому, задумывался вот уже несколько дней.

– Бабуля и мамуля, всё никак не могу решить для себя один вопрос: правильный ли выбор делаю?

– Ты о чём, сыночек? – спросила мама с особой теплотой.

– Володя Митяев и Серёжа Гостомыслов подбивают меня в общевойсковое командное идти, да и отец советует, но иногда мне кажется, что другое у меня призвание, совсем другое.

– И какое же? – поинтересовалась бабушка.

– Журналистика, – ответила за брата Алёна. – Замучил меня уже этими разговорами. Выступал там у них один из выпускников, вот Дима наслушался и загорелся стать журналистом, военным, разумеется, журналистом.

– Приезжал к нам полковник Теремрин, – пояснил Дима и, вопросительно посмотрев на Екатерину Владимировну, спросил: – Ты что, мамуля, так встрепенулась? Что-нибудь читала из его очерков? А, может, рассказы читала? Говорят, что у него прекрасные рассказы о любви.

Ответа он не услышал. И мама, и бабушка были почему-то в оцепенении.

– Что это вы? Вам не нравится, как он пишет?

– Да мы и не читали ничего, – поспешила успокоить бабушка. – Просто, как не волноваться. В мире неспокойно, а ты выходишь в большую жизнь.

– Да, да, Димочка, мы просто волнуемся за твоё будущее, – подтвердила мама.

– А за моё? – обиженно спросила Алёна, но обида была ненатуральной.

– Ты же понимаешь, доченька, что военная служба – это серьёзно.

– Конечно, конечно. Это я так, – поспешила сказать Алёна.

– Вы представить себе не можете, какие интересные вещи рассказывал нам Дмитрий Николаевич Теремрин! – снова заговорил Дима, успокоенный уверениями мамы и бабушки, что они ничего не имеют против писателя. – Он столько знает. Его статьями в Военно-историческом журнале вся наша рота зачитывается. А какие стихи об училище он написал!? Я ему даже хотел показать свои стихи.

– И что же? – настороженно спросила Катя.

– Не беспокойся, не раскритиковал, – заявил Дима. – Просто ребята, что сидели на первых рядах в нашем актовом зале, сразу его обступили, и я к нему пробиться не сумел. Мне Сережка с Володей сказали, что я даже на него чем-то похож. И опять же, тёска как-никак.

Трудно было не заметить, как ещё больше насторожились мама и бабушка. Если бы юность была наблюдательна, Алёна с Димой не могли бы не заметить этого, но юность, порою, у себя под носом ничего не видит, если увлечена. А Дима был увлечён своим рассказом о встрече с Теремриным, с тем самым человеком, который, чего он, конечно, не знал, был до боли близок его матери, был его отцом – и генетическим и по крови. И вовсе не вина Теремрина в том, что он не стал и отцом, воспитавшим его.

Бабушка пыталась перевести разговор на другую тему, но мама, Екатерина Владимировна, ловила каждое слово сына, с восторгом рассказывающего о встрече с дорогим ей Димочкой Теремриным.

– Мне очень, очень хочется прочитать его рассказы, – продолжал Дима. – Забыл папу попросить заехать в Дом Военной книги. Там они должны быть, потому что сборник вышел в Военном издательстве. Позвоню, попрошу.

– Нет, – почти выкрикнула Катя и тут же более спокойно сказала: – Не надо папу беспокоить. У него столько дел в связи с переводом. Я вот поеду его провожать, и сама куплю тебе книжку. Ты только скажи, как называется?

– Не знаю. Возьми любую его книгу: хоть историческую, хоть о любви. Всё интересно.

По счастью, прибежали друзья, и утащили Диму с Алёной купаться, иначе этот разговор окончательно замучил бы маму с бабушкой.

– Вот видишь, – вздохнув, сказала Маргарита Владимировна, – как тесен свет. Попробуй уберечь детей от контактов!? Он, наверное, и не подозревает о них. А если узнает?

– Этого допустить нельзя, – согласилась Катя.

– А что, Димочка наш действительно похож на него? – поинтересовалась Маргарита Владимировна, – Я-то его уж забыла – встретила б и не узнала.

– Очень, мамочка, очень. И Алёна – тоже. Мне даже показалось, что приятель Димы Теремрина там, в Пятигорске, очень пристально Алёну разглядывал. Наверняка заметил сходство, – она сделала паузу и с тревогой прибавила: – Не мог не заметить.

– Надо избегать встреч, – сказала Маргарита Владимировна.

– Да ты так не волнуйся, мамочка. За всё время ни разу не встретились, даже ничего и не слышали о нём, даже не знали, что жив. Не волнуйся. Тут и захочешь найти – не найдёшь.

– Катерина! Ты смотри у меня. Даже не думай.

Ни Катя, ни её мама не знали, что Дмитрий Николаевич Теремрин уже ехал сюда, в дом отдыха, где отдыхали они.


Глава вторая

А Дмитрий Николаевич Теремрин, между тем, продолжал путь навстречу своей судьбе, навстречу жизненным испытаниям, через которые предстояло ему пройти уже в ближайшие дни.

После Харькова перестук колес стал быстро учащаться и вскоре слился в сплошную барабанную дробь. За вагонным окном, не отставая от поезда, летел над полями и перелесками красный диск заходящего солнца, ещё настолько яркого, что Теремрин задёрнул занавеску, чтобы не слепило глаза. Он снова перечитал записку недавней попутчицы. Подумал:

«Ах, Катя, Катерина, совсем, совсем непроста. Знает даже, как любила подписывать письма Великая Государыня. Вот тебе и светлый князь. Остался с носом. Оригиналка и сердцеедка, должно быть».

«Ну что же – сошла, так сошла», – решил он, впрочем, не без удовольствия вспоминая несколько часов общения с нею, пока поезд тащился средь частых станций от Ростова-на-Дону до Харькова. Он и подумать не мог, что само Провидение избавило его от флирта с этой женщиной, бывшей замужем за его не таким уж и дальним родственником. За двоюродным братом.

«Сюжет для небольшого рассказа», – пришла в голову интересная мысль, и он достал из сумки блокнот.

Но писать было невозможно, слишком стремительно мчался к Москве скорый поезд, приближая с каждым километром его встречу с Ириной, а, может быть, и не только с ней.

Он перебрал бутылки, принесённые в большом пакете, подержал в руках марочное вино, однако, пить одному не хотелось. Достал томик Бунина и снова открыл наугад страницу. Подивился тому, что попал на особенно любимый рассказ «Чистый понедельник». К чему бы это? Пытался читать, но не читалось, прилёг, и дремота постепенно нахлынула на него. И увидел он в видении полусонном море, Чёрное море. И представил он себе тот рубежный момент, когда их отношения с Наташей, вполне возможно, могли круто перемениться. Но не переменились. Судьба распорядилась по-своему: в тот же день, даже в тот же час, когда соседка села в заводской микроавтобус, их выселили из отдельного домика и разместили по разным коттеджам. Его отправили в мужской, а Наташу – в женский. Конечно, серьёзных препятствий для общения это не создавало. Они были всё время вместе. А когда заштормило море, уходили подальше от берега, забирались в укромные уголки, расстилали покрывало и часами просиживали вдали от глаз людских, предаваясь ласкам, самым трепетным и нежным, но в то же время не переходившим грани. Наташе нравилось обниматься, целоваться, ей были приятны его прикосновения, она даже с совсем ещё детской наивностью спросила, однажды, а возможны ли вот такие ласки, нежные, трепетные, между мужем и женой? Они уже решили, что обязательно будут вместе, как только он окончит училище. Правда, забывали подумать, как быть с её судостроительным институтом? Куда переводиться, где учиться? Ведь неизвестно было, какое назначение получит он. Всё это, впрочем, тогда казалось несущественным.

Иногда их ласки заходили весьма далеко, и, однажды, он, полушутя, полусерьёзно сказал: «Наташка, а давай согрешим. Чего там ждать?». Просто так сказал, в готовности, если она обидится, отшутиться, но ответила Наташа неожиданно серьёзно: «Если ты очень хочешь, если считаешь, что.., – она не уточнила «что» и тут же, произнесла: – Я боюсь, но, если ты хочешь, – снова пауза и добавление уже несколько виноватым голосом: – Правда, мне будет потом перед самой собой как-то стыдно, да и перед мамой – тоже». Быть может, он и не мог с предельной точностью вспомнить теперь её слова, но смысл их память сохранила и над смыслом сказанного ею, он потом очень часто думал.

Он ещё не понимал в то время, какую ответственность берёт на себя молодой человек, мужчина, убеждая девушку переступить с ним ту грань, которую она не должна переступать до свадьбы. Тогда он думал скорее о том, что, нарушив её чистоту, может подтолкнуть к более вольному поведению во время разлуки с ним. Ведь она останется в своей студенческой среде, а он будет далеко, в училище, в казарме. Думал и о том, что не смеет переступить грань ещё и потому, что Наташина бабушка, его первая учительница и Наташины родители доверили ему её, оставили их одних, поскольку были убеждены в его порядочности. А Наташа была рядом, была в его руках, была готова на всё. Стоило только решиться. Но он не решился, потому что не позволила сделать этого незамутнённая его душа.

Потом он иногда жалел о том, что не переступил эту грань, но жалел по совершенно определённой причине – вовсе не потому, что «не добрал очков» по сравнению со своими сокурсниками, иные из которых бахвалились победами после каждого отпуска. Причина была в ином, но назвать её ещё не подошло время.

А ведь и Наташа, будучи чистой, благочестивой девушкой, готова была пойти с ним на всё, потому что не совсем понимала, по какой причине нельзя этого делать. Ведь всё казалось ясным – он её избранник на веки вечные. Она столь же наивно соглашалась с ним, сколь же наивно поясняла, почему могла, но не хотела решиться на всё. Почему? Да потому что они были детьми века безбожия, потому что понимание необходимости сохранения благочестия оставалось у них лишь на подсознательном уровне: нельзя, потому что так сказала мама, которая предупреждала, что «нельзя» до свадьбы. Впрочем, тогда ещё и «мамино нельзя» было серьёзным сдерживающим фактором для большинства девушек. Книги же, журналы, газеты и прочие средства массовой информации, напрямую не призывали к спешке в этом весьма деликатном вопросе. Хотя уже и в то время очень хитрые и тайные враги благочестия добивались выхода кинофильмов, в которых близкие отношения между школьниками осуждались не очень сильно, а так, для цензора. Более того, в некоторых из них даже высмеивались молодые люди или их родители, которые выказывали свои недовольства, когда невеста оказывалась бывшей в употреблении.

Общество приближалось к той грани, через которую легко перешагнуло в период завоевания полных свобод, в том числе и свободы бесчестия. Но радетели этих свобод не учли, что они сумели бросить в пучину самого низкого секса только часть молодёжи. Другая же её часть стала всё более обнаруживать стремление к сохранению чистоты и нравственности, причём делать это осознаннее, нежели это делала наша героиня, ибо часть молодежи пошлой эпохи ельцинизма увидела свет в конце туннеля, за которым начинался Путь к Богу, Пусть к Истине. И невозможно было уже установить, которая часть больше, ибо, как гласит пословица, золото всегда тонет. В нашем же примере, не тонет, а незримо оседает дома и не шастает с голыми животами по ночным барам и клубам. На виду постоянно другое, весьма известное вещество, которое плавает, как плавают определённого рода лица по злачным притонам. Велико ли число тех, кто избрал благочестие, решающего значения, как ни странно, не имеет. Недаром святой преподобный Серафим Саровский, исполняя волю высшую, сказал, что лишь «Остаток Русских людей восстанет за Царя и победит», именно остаток, поскольку он рассчитывал не на подавляющее большинство высоконравственных людей, а только на тот самый остаток – «остаток избранных людей». Избрание, с ударением на втором слоге, и остаток – духовные категории.

Всего этого Теремрин ещё не знал, не понимал и обо всём этом ещё не думал. Но память его выискивала в прошлом именно самое чистое и ясное, и цеплялось за это чистое. Сколько раз в последующие годы он вспоминал именно те моменты, которые не были замутнены и замараны серостью жизненной прозы…

Они с Наташей покинули пансионат буквально за день до его отлёта в Москву. Отпуск заканчивался, впереди ждал четвёртый выпускной курс. Впереди был целый год, но они с Наташей мечтали о том, что удастся встретиться на октябрьские праздники. Решили, что Наташа приедет в Москву, поскольку ему было приехать в Симферополь сложнее. Увольнительная записка не давала права покидать гарнизон, а отпускные на два-три дня обычно не выписывали. Четвёртый курс участвовал в парадах, и курсантов отпускали обычно в середине дня седьмого ноября максимум до вечера девятого.

Пансионат покидали с грустью. Расположившись на заднем сидении микроавтобуса, прижались друг к другу, и Наташа вцепилась обеими руками в его руку. На глазах у неё появились слезинки. И у него на душе кошки скребли. Всего лишь две недели назад он проезжал по этой дороге, направляясь в пансионат, проезжал, свободный от всяких чувств. Какие-то увлечения у него, конечно, случались и прежде, одним из коих можно было считать и детское трепетное чувство к Наташе, вскоре, впрочем, если и не погасшее совсем, но ослабленное временем и расстоянием. Теперь же всё его существо наполнилось любовным трепетом, и он с содроганием сердца думал о грядущей разлуке, ведь до отъезда оставалось чуть более двух суток.

Потом уже Наташа написала ему в училище, что и бабушка с дедушкой, и родители заметили изменение в их отношениях. Да и как не заметить, если они с Наташей всё время старались уединиться, чтобы обняться, поцеловаться украдкой, думая, что этого никто не видит. Он навсегда запомнил, какой подавленной и потерянной была она на аэровокзале. По дороге туда украдкой посетовала, что бабушка тоже поехала провожать, мешая им побыть одним последние часы. Он не согласился с этим, заметив, что её, такую подавленную и огорчённую, не стоило пускать одну, тем более билет Дмитрий взял специально на самый поздний рейс, желая до последней возможности отдалить отлёт в Москву.

Когда объявили посадку, они, уже не стесняясь бабушки, прижались к друг другу.

А потом была переписка, да какая! Её письма, писанные прозой, звучали, как лучшая поэзия в мире. Письма приходили почти каждый день, поскольку они писали их, не дожидаясь ответа на отправленные ранее.

И вдруг, в середине октября, Наташа сообщила, что мама категорически отказалась отпустить её в Москву. Предварительно поинтересовавшись, было ли что между ними, и, услышав отрицательный ответ, заявила, на каких, мол, правах ты туда поедешь? Получалось, что можно было бы поехать в том случае, если бы они так и остались просто друзьями? Подумалось: а как бы решила мама, если бы Наташа заявила ей, что между ними уже случилось всё, что могло случиться? И тогда он написал, что в ближайшие дни пригласит её на телефонные переговоры. Он решил попросить Наташу обмануть маму, сказать, что между ними было всё, в надежде, что тогда её всё-таки отпустят.

В назначенный день он отправился на Центральный почтамт, что на Кировской, но просидел там два часа безрезультатно, не ведая, что и Наташа всё это время была на переговорном пункте в Симферополе, также напрасно ожидая, когда её пригасят в кабину междугородней связи. Просто и он, и она были ещё слишком скромными для самостоятельного обитания в суровом мире жизненной прозы и стеснялись лишний раз потревожить телефонисток. Судьба словно бы развела их в тот день, а ведь разговор мог многое изменить.

Но Дмитрий не сдавался. Раз не пускали её, он решил лететь к ней сам, лететь сразу после парада, а выехать назад, чтобы не рисковать, поездом, поскольку рейсы в то время откладывались довольно часто.

Но как ехать? Как отправиться в другой гарнизон по увольнительной записке? Подошёл к командиру роты. Осторожно поинтересовался, можно ли получить отпускной билет? Тот сказал, что с этим делом помочь никак не может. Увольнение разрешено было только в Москву. Правда, намекнул, что, по возможности, прикроет в случае чего. Теремрин был на хорошем счету, весной его уже приняли кандидатом в члены партии. Командир роты всё же намекнул, что ответственности на себя не берёт. Предупредил: «В другой гарнизон я вас, если что, не отпускал». Такой уж командир доводил роту до выпуска из училища. Прежний, жёсткий и строгий, был выдвинут на преподавательскую должность. При прежнем ротном, при капитане Бабайцеве, может быть, все получилось иначе. Впрочем, решился бы или нет обратиться к нему Теремрин, если бы тот оставался ротным, сказать трудно. Побаивались курсанты Вадима Александровича, и лишь много позже, став офицерами, по-настоящему оценили его.

Но Бабайцев уже не командовал ротой, и надо было как-то решать свой вопрос в создавшейся обстановке по-иному, мягко говоря, не официально. Бланк отпускного билета удалось попросту купить у какого-то сверхсрочника из учебного отдела. И вот после парада он отправился во Внуково. Взял билет и опустился в кресло в зале ожидания. Сердце стучало, словно маятник часов, отсчитывая минуты, оставшиеся до полёта в счастье. Иного определения он и найти не мог, именно в счастье. Он уже всё просчитал: часов в девять вечера, если всё будет нормально, он постучит в калитку дома на улице Лодыгина. И у них будет целый вечер и ещё почти целый день до вечера, ибо поезд, который позволял успеть в училище к назначенному сроку, уходил из Симферополя в восемнадцать тридцать. Что же касается финансовой стороны вопроса, то при социализме такая поездка в Симферополь была вполне доступна даже для курсанта. Плутократия ещё не взвинтила цены, не сделала так, что на поездку только в одну сторону, деньги надо откладывать несколько месяцев даже старшему офицеру. И лишь много позже – в 2012 году – Путину удалось добиться сближения жизненного уровня офицеров с Советским. Хотя далеко не по всем параметрам. Эльциноиды с помощью прихватизации многих государственных структур сами устанавливали удобные им цены. Трудно было теперь выкорчевать всю ту мразь и мерзость, которая махрово расцвела при ельцинизме.

Но в Советскую пору курсант мог позволить себе полёт в Крым даже на один-два дня.

Теремрин ждал начала посадки, сгорая от нетерпения, когда вдруг объявили, что рейс на Симферополь откладывается на два часа. Было обидно, что у него погодные условия отнимают целых два часа общения с Наташей, но делать было нечего – оставалось ждать. Приехал он в аэропорт часов в шестнадцать, но вот уже стрелки часов приблизились к девятнадцати, то есть до отправления в обратный путь оставалось менее суток, а он всё ждал полёта. А вскоре вновь объявили о том, что рейс откладывается, теперь уже сразу до трёх утра. Он бы досидел, он бы дождался, но многие пассажиры стали сдавать билеты, собираясь ехать поездом. Посоветовали и ему не тратить напрасно время, пояснив, что это, вполне возможно, не последний перенос вылета. Ехать на поезде? Но поезд приходил в Симферополь всего за два часа до отхода того, на котором предстояло возвращаться. Поездка теряла всякий смысл, хотя он долго колебался, а не решиться ли поехать хотя бы ради того, чтобы полтора часа побыть с Наташей на вокзале.

Потом он описал ей все свои мытарства и размышления, но она только пожурила, заявив, что нельзя так рисковать. Она писала, что очень, очень хочет видеть его, но не такой ценой. Что же оставалось? Ждать зимнего курсантского отпуска? Он показался Теремрину очень и очень далёким, даже несбыточным.

Теремрин в то время ещё не осознал, что в характере его стала проявляться не очень приятная чёрточка – непостоянство. Он так хотел видеть Наташу, так мечтал встретиться с нею на октябрьские праздники, что просто перехотел и стал раздражаться против неё же за то, что она не могла убедить родителей отпустить её. Он даже не подумал о том, что она, его милая Черноглазка, в то время одна ещё никуда и никогда не ездила, кроме Севастополя, где училась в Судостроительном институте, да и туда её поначалу провожали родители, пока она не нашла попутчиц из сокурсниц. Не то чтоб при Советской власти такие поездки были опасны, но мало ли что. Всё-таки путь не близок, да и Москва была совсем незнакома ей. А его ещё могли и не отпустить в увольнение. Если бы он умел в то время судить здраво, понял бы, что и родители Наташины правы, да и она совсем не виновата в том, что не удалась их встреча.

Собственно, трагедии-то никакой не было. Просто нужно было подождать ещё три месяца, и во время зимних каникул они бы непременно увиделись. Есть в каждом мужчине хоть чуточку эгоизма. Попробуй только дать ему, этому эгоизму, волю, и махонькая капелька превратится в море разливанное. Наш герой так досадовал на несостоявшуюся встречу, что даже согласился встретить День Конституции 5 декабря в компании своих друзей. Там он и познакомился с девицей, которая отвратила его от чистых и добрых чувств к Наташе, хотя ничего путного из отношений с этой девицей так и не получилось. Тем не менее, переписка с Наташей стала затухать и скоро оборвалась вовсе.

Прошло время, прежде чем Теремрин, которому пришлось обжечься и не однажды, принимая фальшь за истинные чувства, понял, наконец, что он потерял в лице Наташи!

…В купе уже было темно, поезд шёл всё также быстро, а Теремрин, то дремал, то пробуждался от дрёмы, и всё думал, думал и думал. А думал об одном: была ли любовь? Может быть, просто иллюзия любви? Ведь всё способствовало тому, чтобы появилась такая иллюзия. После нелёгкой учёбы на третьем курсе он оказался в райском уголке, на море, где всё дышало чем-то особенно добрым, светлым, праздничным. И хотя коттеджи пансионата были далеко не пятизвёздочными, а просто фанерными домиками без удобств, всё это в то давнее время не имело никакого значения, тем более для него курсанта, привыкшего к спартанской обстановке. Его встретили с детства родные и близкие люди, с ним рядом была девушка, которую он помнил почти столько же, сколько помнил себя. И всё-таки это была его первая любовь, была сильная любовь, хотя с его стороны она не выдержала испытания, даже такого незначительного, как разлука в несколько месяцев.

Четвёртый же курс оказался богат увлечениями, но все они не шли в сравнение с теми его чувствами, которые он испытывал к Наташе, все, кроме одного. Оно возникло нежданно, во время первого лейтенантского отпуска. Оно казалось несерьёзным в виду разности в возрасте – предметом того увлечения, того чувства, была девочка, которой ещё не исполнилось и шестнадцати. Но на самом деле, как теперь начал осознавать Теремрин, чувства к ней были значительно более сильными и яркими, нежели все другие. А ведь та девчушка была из своего, столь же родного, как и Наташа, круга. Все остальные девушки, которые становились предметами его увлечений на четвёртом курсе, были бы, наверное, ничем не лучше той, что впоследствии стала его женой, той, с которой он так и не нашёл ни общего языка, ни общих интересов в жизни.

Теперь он размышлял над тем, что в старой, дореволюционной России были очень и очень даже мудрые порядки. Взять хоть тоже сватовство, высмеянное и позабытое после революции. А что же в нём было плохого? Да, конечно, случались издержки, случалось, что юношу принуждали жениться на нелюбимой девушке, или девушку выдавали замуж за нелюбимого юношу. Случалось, что родители ставили на первое место материальные соображения. Впрочем, такие случаи известны из художественной литературы, а, по меткому замечанию, одного из выдающихся Русских мыслителей, прошлое России целесообразнее изучать не по романам, а по судьбам конкретных национальных героев.

О сватовстве позабыли, влияние родителей на детей, устраивавших свои судьбы, оказалось сведённым к нулю. И что же из того вышло? Многое, очень многое здесь мог сказать Теремрин по своему личному опыту. Ведь, к примеру, Наташу прекрасно знал его отец, но отца совершенно не интересовало, что и как складывается у Дмитрия с нею. Единственно, что он отметил, так это великолепные её письма, которые Дмитрий хранил дома, и на которые отец случайно наткнулся, а, наткнувшись, прочитал. Он попросил у сына прощения за это, но одновременно выразил восхищение письмами. И всё. Когда Дмитрий прекратил писать Наташе и стал встречаться с другой девушкой, отец никак на это не отреагировал и даже не поинтересовался, кого тот предпочёл Наташе. А дальше – больше. Как-то Дмитрий по пути в увольнение догнал в подъезде совсем молоденькую женщину с ребёнком и поинтересовался, мол, что это за особа гуляла, как он выразился, с младшей своей сестрёнкой. Но в ответ услышал, что это уже замужняя женщина, что у неё маленькая дочка, но с мужем у неё нелады – он старше неё намного. Теремрин нашёл возможность познакомиться с ней, и завязался нелепый роман с замужней женщиной, который привёл к её разводу и к попытке выйти за него замуж. Ту особу, скорее всего, интересовало положение отца Дмитрия, а вовсе не он сам, ещё даже не лейтенант.

И что же отец? Он отреагировал равнодушно: мол, если хочешь, женись. Тебе семью строить, тебе жить… А если бы он усадил сына в кресло в своём кабинете, попросил бы принести письма от Наташи, да коё какие из них перечитать, если бы объяснил, что жену надо выбирать себе вовсе не так, как обувь в магазине, если бы рассказал, как тяжко бывает, когда в брачный союз вступают люди совершенно разного круга, разного воспитания и образования, люди, родителей которых с очень большим трудом можно усадить за один стол по причине их полной несовместимости по мировоззрению, по образованию, по отношению к жизни, да и по многому тому, в чём достичь равенства совершенно невозможно. Если бы он объяснил, как важно и самим вступающим в союз, и впоследствии их детям, чтобы во всей семье был полный лад, и чтобы дети не метались между бабушками и дедушками, видя их полное различие и превосходство одних над другими, страдая от понимания этого.

Если бы отец дал с высот жизненного опыта свою характеристику Наташе, которая могла быть только очень высокой, и если бы заявил твёрдо, что на другие его выдумки, ставшие результатом несерьёзных, поверхностных и сиюминутных связей не даст своего родительского благословения, то Дмитрий, без всякого сомнения, прислушался бы.

Теперь он думал об этом вовсе не потому, что хотел найти виноватого в своей несчастливой в личном плане судьбе, а потому, что старался учиться на ошибках своих и ошибках своего отца. Ведь Дмитрий Теремрин тоже был уже отцом, и у него подрастали сын и дочь, которых ему надо было воспитать так, чтобы они не повторили его ошибок. Впрочем, подобные прозрения у него в то время были ещё очень большой редкостью. Он всё ещё метался по жизни, всё ещё чего-то искал, зачастую путая легковесные связи с настоящими чувствами. Он быстро разочаровывался, начинал новый поиск, который также приводил к разочарованию.

Что он мог сделать теперь? Развестись? Возможно, это было бы лучшим выходом и для него, и для его жены, которую он мучил своими похождениями. Она ведь уже начинала о многом догадываться, потому что вокруг со стократными преувеличениями жужжали подленькие «народные мстители», всякие там тёти Люды, тёти Аллы и прочие сплетницы, коих всегда немало находится среди соседей.

Развестись, конечно, было можно. Но ради чего? Ради кого? С Наташей связь была утрачена безвозвратно. Она была давно замужем. Он попытался решить и ещё одну головоломку. А если бы он, увлечённый в первый лейтенантский отпуск, не потерял бы связь с той девчушкой, если бы звонил, писал письма из гарнизона, если бы навещал, приезжая в отпуск, и дождался, когда она подрастёт, разве не могла у них сложиться хорошая, добрая, прочная семья? Что же остановило его? Быть может, именно то, о чём думал не раз. А думал он о том, что, на какое-то время он оторвался от того круга, в котором оставалась она, и никто не мог предугадать, что сможет возвратиться в него в новом и вполне достойном качестве. Но ведь никто не подсказал ему, что он глубоко ошибается, бросаясь в полымя вредных для него связей.

«Тебе жить – ты и выбирай» – это идиотское правило по чьей-то злой воле навязывалось с завидным упорством, и одновременно сводились на нет старые, добрые традиционные порядки и правила, выстраданные Русью вместе со всем, что выстрадано вековым опытом. «Сам решай!» А кому выгодно, чтобы ещё не окрепший юноша сам решал свою судьбу, не слушая того, что говорит отец? Это выгодно тем, кто хочет разорвать связь отцов и детей, ибо, если эта связь разрывается, страна неминуемо катится в пропасть. Мудрая Российская Государыня Екатерина Великая недаром говаривала: «Знак падения государства, когда не оказывают почтения Государю, начальствующим, когда не почитают ни старых, ни отцов, ни матерей…».

Послушание детей нужно не столько родителям, сколько самим детям, ибо оно, это послушание, уберегает детей от бед, распознать которые просто не хватает жизненного опыта. Теремрин не скоро понял, сколь порочен тезис: «Тебе решать!» Столь же и порочен другой: отступая перед настойчивостью детей, иные родители со вздохом изрекают, что человек, мол, может что-то понять и чему-то научиться только на своих ошибках. Зачем же давать детям ошибаться? Правда, отец, однажды, когда Дмитрий ещё служил в войсках, сказал ему: «Тебе нужна жена, которая будет тянуть тебя вверх в интеллектуальном плане, ибо, надо признать, что и образование твоё, и служба твоя далеки от уровня того круга, из которого ты вышел. Тебе нужна такая жена, которая вернёт тебя в свой круг».

Но он говорил это, когда найти такую жену уже было негде. Когда же возможность найти появилась, когда он оказался в институте, на кафедре, и вокруг было множество прекрасных девчонок для выбора, его вновь словно что-то лишило его разума.

Он перебирал в памяти свои увлечения и всё более убеждался, что не так уж часто сверкали на его горизонте такие звёздочки или такие солнышки, которые могли осветить его жизнь. Теперь эти солнышки освещали другие жизни, светили кому-то другому, но не ему. К подобным солнышкам, он не отнёс Алёну, ибо она сама загасила свой светильник.

Мысли очищали его, настраивали на какой-то новый, незнакомый лад и он не мог не думать о том, что ждёт его завтра. Быть может, Ирина как раз и есть то солнышко, которое столь внезапно осветило его отдых в Пятигорске и которому, возможно, суждено осветить его жизнь.

А дети? Как же быть с детьми? Увы, далеко не все мужчины думают о детях, когда охватывают их чувства или даже иллюзии чувств к посторонним женщинам, кажущимся в разгар чувств самыми желанными и самыми близкими на свете. Не слишком задумывался о том, что будет с детьми и Теремрин, полагая, что всё разрешится как-то само собой. Так он размышлял под колёсный перестук, а стрелки часов уже убежали далеко за черту полуночи. Заснул он поздно, с трудом заставив себя заснуть, поскольку заснуть нужно было – поезд должен был прибыть на Курский вокзал на рассвете, и на сон оставалось немного времени.


Глава третья


Свежий утренний ветерок прогуливался по Кутузовскому проспекту, когда Ирина вышла из дома своей подруги Татьяны, чтобы поймать такси. Транспорт ещё не работал, метро должно было открыться только через час, и тротуары были совершенно безлюдными. Вскоре блеснул зелёный огонёк, Ирина махнула рукой, и бежевая «Волга» с шашечками остановилась перед ней.

– На Курский, – сказала Ирина.

– Поехали, – ответил таксист, и машина помчалась по пустынным улицам. Разворот сделали за Триумфальной аркой, а на Садовое кольцо выбрались через Смоленскую площадь.

Чем ближе был Курский вокзал, тем всё большее волнение охватывало Ирину. Она снова и снова вспоминала разговор с матерью, который состоялся сразу после возвращения из Пятигорска. Всё случилось после звонка Теремрина, который хотел узнать, как добралась она. Едва Ирина положила трубку, мать спросила у нее:

– Кто это тебе звонил? Ты разговаривала, словно с очень близким человеком.

– Ой, мамочка! – воскликнула Ирина. – Кажется, я влюбилась.

– Когда же это? В кого?

– В Пятигорске я встретила замечательного человека, – отвечала Ирина, продолжая сидеть у тумбочки с телефоном.

– На курорте, стало быть, – с укоризной заметила мать.

– Разве в этом дело?

Ирина встала и, взяв сумку, понесла её в свою комнатку.

– Погоди, не убегай, – сказала мать, делая вид, что сердится. – А ну выкладывай всё…

– Сейчас. Только сначала выложу всё из сумки, а потом уже изолью тебе душу, – ответила она каламбуром.

Они говорили за чаем на небольшой кухоньке с газовой плитой, холодильником и столиком у окна. За цветастой занавеской сгущались сумерки.

– Какой же это замечательный человек, – рассказывала Ирина, глядя вдаль за окно. – Умный, красивый, воспитанный.

– Дай Бог, если всё так, как ты говоришь, – сказала мать. – Меня одно беспокоит.

– Что же, мамочка?

– То, что встреча эта произошла на курорте. Наслышана я о курортных романах. Там ведь все мужчины холостые или вот как только вернутся домой, сразу разведутся, – она сделала паузу и спросила: – Как его зовут-то?

– Дмитрий Николаевич Теремрин.

– Где-то я слышала эту фамилию.

– Его отец – видный историк, профессор, – пояснила Ирина.

– А сын-то? Сам-то сын, что из себя представляет? Слышала-то я, видно, об отце.

– Может быть, и не только об отце. У Дмитрия Николаевича тоже много работ. Он ещё и писатель, и даже поэт.

– И где же он работает, твой писатель и поэт?

– Военный он, военный историк, полковник. А вот где служит? Кажется, в институте военной истории.

– Полковник? – переспросила мать. – И сколько же ему лет? Тебе-то по возрасту, разве что капитаны.

– Не знаю, сколько лет. Но по виду мы как раз друг другу подходим. Нам многие говорили, что мы хорошо смотримся,– призналась Ирина.

– И, конечно, ты не знаешь, женат он или не женат? – снова с укоризной спросила мать.

– Наверное, нет. Мы об этом просто не успели поговорить, но он себя ведёт как холостой.

– Милая моя доченька, на курорте многие мужчины ведут себя как холостяки, – назидательно молвила мать. – Ну, сколько можно это повторять?

– Но он же меня к себе в гости пригласил, в Москву, – сказала Ирина в свою защиту. – Как бы он мог в гости пригласить, если бы был женат?

– Ну, это, в общем-то, аргумент, – согласилась мать. – И то верно: если человек холост, что трубить об этом. И всё же меня тревожит это твоё странное знакомство.

Ирина умолчала о разговорах с соседкой по номеру, Еленой, и о том, что, по словам этой самой Елены, Теремрин был женат, но собирался разводиться. Вот только развёлся или нет, Елена не знала. Она-то сама развелась, а почему он не мог сделать это?

– И ты уверена, что это тот самый человек, который тебе нужен?

– Да, мамочка, наверное, это так, – сказала Ирина.

– «Наверное» или «так»?

– Конечно, мы знакомы очень недолго. Как можно быть уверенной? Но мне было с ним очень хорошо, – призналась Ирина.

– Что тебе было хорошо? – обеспокоено переспросила мать.

– Не то, о чём ты подумала. Даже, когда мы ездили в Кисловодск на субботу и воскресенье, он взял двухкомнатный номер, и мы спали в разных комнатах.

И Ирина стала рассказывать о той удивительной поездке, умолчав лишь о своих ночных ощущениях и переживаниях, когда она уже была готова на всё.

– Мамочка, он даже малейшего поползновения не сделал, чтобы войти ко мне в комнату.

– Даже не верится, что такое бывает, – сказала мать. – Вокруг только и слышишь, – она сделала паузу и, махнув рукой, прибавила: – Другое, совсем другое.

И снова Ирина умолчала о некоторых подробностях своего отдыха – она умолчала о Синеусове, о котором не могла не вспомнить, когда мама упомянула о том, что на курортах все мужчины холостые. Быть может, она бы призналась маме во всём, ибо до сих пор никогда от неё ничего не скрывала, но как теперь заговорить о Синеусове? Что может подумать мама? Ничего себе, доченька, с одним ночь провела, а в другого влюбилась, но его к себе не подпустила. А как иначе можно всё это объяснить. Она уже нисколько не сомневалась, что Синеусов намеренно обманул её, умолчав о том, что женат. Хотя и здесь возникал вопрос, обманул ли? Он просто ничего не сказал, а не сказал потому, что был на курорте, и ей самой надо было решать, как вести себя с мужчинами. И уж ни при каких обстоятельствах не ходить в его номер, а тем более не оставаться там..

– И когда же ты решила поехать к нему в Москву?

– Скоро… вот закончится его отдых, вернётся он в Москву, и поеду. Надо сегодня Татьяне позвонить, может, я все-таки у неё остановлюсь.

– Вот это было бы правильнее, – сказала мама.

Интересно было видеть, как восприняла рассказы Ирины о Теремрине Татьяна. Она не осуждала знакомства, не осуждала приезд, но Ирина не могла не почувствовать некоторую нервозность, с которой её институтская подруга расспрашивала о подробностях и давала советы. Складывалось такое впечатление, что Татьяну просто заедает почему-то вся эта история. Она вела себя так, словно что-то упустила, потеряла и теперь жалеет об утраченном. «И как это у тебя вышло, – вырывалось у неё иногда ненароком. – Надо же, вот не думала, что он такой». «Какой – такой»? – спрашивала Ирина. «Да, вот такой доступный. Когда он выступал со сцены, казалось, к нему просто так не подъедешь. Мы с сестрой решили, что познакомиться с ним довольно сложно. А к тебе он сам приклеился». Ирину покоробило от этого слова «приклеился», но она постаралась и виду не подавать. Хотела спросить, мол, завидуешь что ли, но из деликатности не сделала этого. Зато предложение Татьяны отвезти её на вокзал и потом подбросить их с Теремриным туда, куда он собирается пригласить Ирину, отказалась сразу и наотрез.

…Но вот слева от машины показался Курский вокзал. Проехали чуть дальше, сделали разворот под разрешающим знаком, и через несколько минут Ирина уже спешила по туннелю, отыскивая на табло номер платформы, к которой должен подойти Кисловодский поезд.


Глава четвёртая


Теремрин спал чутким сном, но когда вагон стало раскачивать на скорости особенно сильно, проснулся, посмотрел в окно, сел на диване и вдруг, схватив блокнот, бесполезно пролежавший весь вечер на столике, стал писать


Светало. За окном неслись

Встречь нам поля и перелески.

Ещё безоблачная высь

Была мутна, но уж не в блеске


Уныло месяц завершал

Свой путь ночной по небосводу,

А уж вдали нам предвещал

Восход туманную погоду.


Состав летел, как ураган,

И пыль клубилась на откосах,

И резко, словно ятаган,

Вонзались в жилы рельс колёса.


И сердца стук, и стук колёс

Сливались словно воедино.

Речушка, будто струйка слёз,

Беззвучно промелькнула мимо.


Вот так и наша жизнь летит,

Стремительно, как поезд скорый.

И гонку не остановить,

Ведь Богом выставлены створы


Твоей судьбы. И лишь Ему

Маршрут известен гонки этой:

Рассветов сколько, сколько лун

Ещё ты встретишь на планете.


Но Провидением дана

Тебе в твоих поступках воля,

Иль будет жизнь твоя честна,

Иль поглотит худая доля.


Ведь наша вся земная жизнь

Души бессмертной только школа –

Разгадка вечности лежит

В космических полях и долах.


Что ждёт за гонкой скоростной?

Что скрыто за окном вагонным?

А поезд всё летит стрелой,

Летит в тумане полусонном.


Не спится, мысли ворошат

Всё то, что далеко и близко,

Порою в прошлое спешат,

Согретые небесным диском.


Гляжу в окно – вдали светает,

Но не могу найти ответ,

Кто в бездну жизнь мою толкает?

Ужель пути другого нет?


Земля встаёт в красе рассветной,

Освобождаясь ото сна,

А жизнь проходит незаметно,

Тая от нас, зачем дана?


Он перечитал заключительные четверостишия и подивился, почему вдруг родились они, почему вылились вслед за остальными, словно кто-то невидимый и всевластный указал ему, что жизнь его летит в бездну. Что-то пророческое для него самого родилось против его воли и застыло на бумаге суровым предупреждением. Он долго смотрел на эти непонятные ему строки, которые только что начертал своею рукой, затем снова взял авторучку и попытался продолжить стихотворение. Оно не продолжалось. А поезд, между тем, стал постепенно замедлять свой ход.

Солнце, прорвав, наконец, оборонительную линию горизонта, сокрушительным ударом опрокинуло мглу, и она, предрассветная эта мгла, обратилась в бегство, тщетно пытаясь укрыться в низинах, в перелесках, за стенами домов возникшего из серой пелены большого города. А ещё через некоторое время в вагонном окне заискрились яркие, радостные, ослепительные и всепобеждающие лучи солнца, и скоро потянулась где-то внизу платформа Курского вокзала. Теремрин шагнул в коридор и вскоре увидел Ирину. Недавние волнения и тревоги выветрились, рассеялись от одного только взгляда на ту, которая доставила ему немало радостных и приятных минут в Пятигорске. Ирина резко выделялась из массы встречающих не только своей красотой и яркостью, но и тем, что в отличие от других, была с дорожной сумкой в руках, словно не встречала кого-то с поезда, а напротив, уезжала сама. Она сосредоточенно провожала взглядом проплывающие перед ней вагоны. Но вот заметила его. Он понял это по тому, как озарилось её лицо. Их глаза встретились. Она помахала ему и пошла рядом с вагоном, ожидая остановки поезда.

А Теремрин, словно обращаясь к самому себе, прошептал заключительные строки:


Зачем печаль, к чему сомненья,

Я голос вещий уловил:

«Любовь пришла, и нет сомненья.

Что жизнь дана нам для Любви!»


Прозрения пока не наступило. Он снова был увлечён, снова готов был ринуться в пучину страсти, и уже через минуту выбрался на платформу.

У многих встречающих, несмотря на ранее время, были букеты цветов, но, в отличие от других пассажиров, прибывших одним с ним поездом, Теремрин вышел из вагона с шикарным букетом, который протянул Ирине.

– Спасибо, – вполголоса сказала она и подставила щёку для поцелуя, словно поцелуи для них стали уже делом обычным.

– Это тебе спасибо, что встретила, что приехала в Москву, – ответил он.

– Я же обещала.

Она была какая-то немножечко другая, нежели в Пятигорске. Едва уловимое изменение произошло и в её отношении к нему. Словно бы разрушилась какая-то незримая преграда, ещё существовавшая между ними в момент разлуки. Да, она решилась, она приехала к нему и теперь была в полной его власти. Может быть, именно потому и появилась в её поведении ещё не знакомая ему кротость, даже покорность – покорность судьбе. Он уже не только не жалел, а, напротив, даже радовался тому, что его вчерашняя, очаровательная попутчица вышла в Харькове, радовался потому, что Ирина всколыхнула в нём все чувства, которые он испытывал в Пятигорске. Он снова был очарован ею, и то, что было после её отъезда, казалось теперь далёким и странным.

– Как ты добрался? – спросила Ирина.

– Отлично, – сказал Теремрин, глядя в её глаза, – Очень нудной и утомительной была дорога, – поспешил прибавить он, словно желая её заверить в том, что никаких приключений, даже самых малых, в поезде не было. – Мне казалось, порой, что если покину вагон и побегу, то обгоню поезд.

– Даже так?! – сказала она, и в голосе почувствовалась тихая радость.

– Представь себе, – сказал он, – это всё так, – и тут же решительно прибавил: – Ну что же, теперь в путь.

– В путь, – задорно повторила она.

Спустились в подземный переход. Прошли по нему в бурлящем потоке пассажиров, поднялись по ступенькам на площадь и встали в хвост очереди на такси. Очередь шла быстро. Машины подходили одна за другой.

– И какое же Малое или Большое Седло нас ждёт здесь? – с улыбкой спросила Ирина, когда они, наконец, загрузив вещи в багажник, удобно устроились на заднем сидении «Волги».

– Это сюрприз, – ответил Теремрин.

– Даже так?! – повторила она свою излюбленную фразу: – Ну а всё-таки?

– Едем в сказку, – ответил Теремрин и тут же, обратившись к водителю, кратко обрисовал маршрут, что, впрочем, для Ирины ничего не означало, ибо она никогда не бывала в тех краях, о которых шла речь.

– Сказкой у нас, как помнится, именовалось Малое Седло, – заметила она.

– Природа здесь, конечно, несколько иная, но что может быть краше настоящей Русской природы. Думаю, что нынешняя сказка тебе тоже понравится.

Ирину интересовал вопрос, куда они направляются, по вполне понятным причинам. Если бы Теремрин повёз её к себе домой, всё стало бы предельно ясно. Она всё ещё так и не спросила у него, женат ли он? И чем дальше тянула с этим вопросом, тем нелепее было его задавать. Предположим, он ответит «да». Что тогда? Попросить остановить машину и выйти? Смешно. Естественно, возникнет вопрос, о чём же вы думали раньше? Встречались, влюблялись и вдруг… Теперь, приехав в Москву по его приглашению, она, безусловно, получала право знать о нём некоторые подробности, но по-прежнему не поворачивался язык задать вопрос. Быть может, ещё и потому, что она боялась получить ответ, который разрушит радужные мечты и надежды. Хотелось пожить в этом сонмище надежд ещё хоть немного. Впрочем, именно теперь вопрос о его семейном положении прозвучал бы более чем нелепо. Об этом, уж если так хотела, могла бы спросить ещё там, в Пятигорске.

Между тем, машина мчалась по Садовому кольцу, в этот час ещё довольно свободному. Теремрин стал рассказывать Ирине о Москве, но она напомнила, что училась здесь целых пять лет и многое хорошо знает.

– Расскажи лучше, как там отдыхал без меня? – попросила она, но, заметив его подозрительный взгляд, уточнила просьбу: – Беседы ещё проводил?

– Что? – переспросил он, не сразу сообразив, о чём речь. – Какие беседы?

– Исторические.

– Провёл пару бесед, – солгал Теремрин. – Правда, без тебя уже не так эффектно.

– А соседка моя приходила?

– Мы больше объявлений в Ленинских скалах не вывешивали, и потому были на беседе только наши, военные, – ответил он нейтрально.

Теремрину не хотелось лгать, тем более по пустякам, и он попытался перевести разговор на другую тему. Тем временем, машина уже свернула на Проспект Мира, и он стал рассказывать водителю, где надо свернуть, чтобы мимо платформы «Северянин» выехать на улицу, ведущую в Медведково, а оттуда уже попасть на Осташковское шоссе.

– Скоро увидишь сказку, – сказал он Ирине. – Мы сейчас по кратчайшему пути выберемся к Клязьминскому водохранилище, на берегу которого расположено несколько здравниц, а в их числе и наш военный дом отдыха.

Он стал рассказывать о тех местах, которые уже были совсем недалеко. Машина вырвалась из города, и дорога вскоре запетляла по лесу. Постепенно вступал в свои права жаркий летний день. За городом к дороге подступила сочная зелень леса. В окно врывались ароматы разнотравья.

– Это, конечно, не Кисловодские урочища, но берега Клязьминского водохранилища по-своему хороши. А какие здесь леса, какие песчаные плёсы! – продолжал он говорить почти без умолку, главным образом, для того, чтобы помешать задавать вопросы, на которые ему совсем не хотелось отвечать.

Он уже заметил, что Ирина ревнива. Это ему не очень нравилось.

Но вот они проехали населённый пункт с загадочным названием «Поведники», те самые Поведники, которые около часа назад проехала Катя, отправившаяся в Москву, откуда ей предстояло съездить на некоторое время в ГДР, в Группу Советских войск в Германии, чтобы рассчитаться с местом своей службы и собрать вещи в связи с переводом мужа к новому месту службы.

А между Теремрин с Ириной вышли из такси на небольшой площадке перед контрольно-пропускным пунктом.

Щит, установленный на высоких столбах, гласил: «Центральный военный дом отдыха «Подмосковье».

«Значит всё-таки ни домой, ни на дачу он меня не повёз», – подумала Ирина.

Между тем, Теремрин что-то сказал охране, и машину пропустили на территорию, почти к самому подъезду приземистого здания с окнами во всю стену. Справа и слева примыкали к нему пятиэтажные, длинные жилые корпуса.

– Вот мы и приехали, – сказал Теремрин.

Они вошли в просторный холл. Охраны в то время ещё не было, поскольку нужда в ней отсутствовала по причине отсутствия демократических «ценностей». В число этих ценностей нужно включить такое воровство и такой бандитизм, при которых стране пришлось разделиться на несколько частей. Одна часть воровала по-крупному и ей требовалась защита от воровства и грабежа того, что было украдено и награблено, другая – норовила пограбить скромнее, а третья нанималась защищать крупных воров, чтобы не могли пограбить их. Кроме того, защищать приходилось и не только воровские организации, но и те места, где могли отдохнуть и подлечиться простые люди, иначе бы этого сделать просто не удалось, потому что бары и буфеты в здравницах мгновенно превращались в притоны местной шпаны, а танцевальные залы в места кровавых разборок всякой мелкой шушеры.

Но в те ещё не совсем испорченные демократическими преобразованиями времена в помещение дома отдыха можно было войти свободно, даже без пропуска, потому что никому постороннему просто в голову не приходило там появляться.

Теремрин провёл Ирину в просторный холл с пальмами вдоль окон, огромной клеткой с попугайчиками, аквариумом и маленьким бассейном между диванами.

– Посиди здесь, – сказал он, ставя перед диваном вещи. – Я быстро.

Он вернулся действительно очень быстро, сказал, что номер их находится в корпусе «А», на третьем этаже, и они пошли к лифтам.

Номер оказался просторным, с небольшим холлом, в котором негромко урчал холодильник. Там же были устроены стенные шкафы и вешалка с зеркалом. Из холла сквозь открытые двери были видны две комнаты, одна из которых служила спальней, а вторая – гостиной. В гостиной были диван, два кресла, стол между ними, сервант и телевизор на тумбочке. Ирина прошла в гостиную. С той минуты, как за ними закрылась дверь, и Теремрин повернул ключ в замочной скважине, сердце её учащённо забилось. Отступать ей было уже некуда. Переступив порог этого номера, она переступила незримый порог в своей судьбе.

Теремрин почувствовал её волнение и разрядил всё шуткой, сказав:

– Вот видишь, всё почти так же, как в Кисловодске. Вот мой диван, а в другой комнате – твоя необъятная кровать.

Ирина улыбнулась, но в этот момент внимание её привлёк вид, открывающийся из номера.

– Как красиво, смотри, как красиво, – заговорила она. – Берёзовая аллейка – просто чудо. А сколько клумб вокруг!

Территория была действительно ухоженной и благоустроенной с любовью. Всё: и дорожки, и газоны, и клумбы, были устроены со вкусом.

– Я очень люблю этот дом отдыха, – сказал Теремрин. – Сюда ведь можно приезжать и на выходные, и на десять дней по путёвкам пансионата, и на двадцать – по ежегодным плановым. Мы отдыхаем по пансионатовским путёвкам. Я взял на десять дней.

– На десять? Не много ли? Я ведь предполагала, что дня на два-три, – сказала Ирина.

– Десять дней, даже мало, очень мало, – возразил Теремрин. – Выходные, затем пять рабочих дней и ещё выходные. Вот и всё. Не успеем оглянуться, как промелькнут. А через понедельник мне уже на службу. Точнее, в пятницу. Но я съезжу и вернусь вечером…

Ирина на это ничего не сказала, и Теремрин понял, что против десятидневного отдыха здесь она ничего не имеет.

– На довольствии мы с ужина, а потому можем сходить пока в буфет, – предложил он.

– Я не голодна, – сказала Ирина, но тут же спохватилась, сказав: – Извини, ты ведь с дороги. Пойдём…

– Да, пожалуй, от чая с бутербродом я бы сейчас не отказался, – согласился Теремрин.

На самом деле он сейчас не отказался бы совсем от другого… Но ещё и за полдень не перевалило, а нужно было хоть как-то убить время до вечера. Не мог же он сразу предложить ей улечься в постель. Он вообще пока трудно представлял себе, как это сделать, ведь перед ним была не женщина, видавшая виды и всё понимающая с полуслова, а чистая, как он всё более убеждался, девушка, которую можно было обидеть и оттолкнуть неосторожным и грубым действием.

Они переоделись и привели себя в порядок после дороги. Ирина облачилась в лёгкий ситцевый сарафанчик, который оттенял её сильную, стройную фигуру, округлость плеч и обворожительность ног. У Теремрина мороз пробежал по коже, когда он увидел её в этом наряде, хоть и скромном, но эффектно скрывавшем всё очень притягательное.

– Идём же, – поторопила она смущённо.

– Да, конечно.

Они вышли в коридор, спустились на первый этаж и пересекли уже знакомый холл с попугайчиками. За стойкой администратора сидели девушки, подчёркнуто равнодушно занимающиеся своими делами и, словно не заметившие появление Теремрина с Ириной. Дальше был ещё один холл с диванами, столиками перед ними, пальмами, лапы которых нависали над диванами, с киоском союзпечати, возле которого никого не было. Дом отдыха словно вымер.

– Все ушли на пляж, – сказал Теремрин.

Также безлюдно было и в буфете, очень уютном и богатым своим ассортиментом. Ирину поразило обилие редких для того времени кондитерских изделий, дефицитных даже по меркам Москвы. Страна ещё любила свою армию и баловала её представителей, снабжая военторг несколько лучше, нежели другие торговые организации с товарами «для населения».

Чего только не стояло на прилавках! Впрочем, спиртного не было совсем. Сухой закон в армии исполнялся особенно строго и точно. Никто от этого не погиб, никому от этого плохо не стало, никто не хамил, не орал, не буянил… Этот «недостаток» социалистического образа жизни демократы исправили довольно быстро, едва партия передала им руль управления страной.

– Видишь, – сказал Теремрин. – Даже отметить твой приезд нечем.

– И твой приезд – тоже, – вставила Ирина. – Ты ведь даже домой не заглянул.

– Меня там никто не ждёт, – на этот раз, нисколько не солгав, ответил Теремрин.

Они взяли чай с бутербродами и пирожными, сели за столик у раскрытой двери, ведущей на улицу. Ветерок лишь слегка освежал помещение.

– Смотрю я на тебя, и мне просто не верится, – сказала Ирина. – Мы снова с тобой, снова рядом, но где? В Москве… А, кажется, ещё вчера были в Пятигорске, ездили в Кисловодск, лазили по горам, гуляли по живописным долинам, как их там…

– Долина Роз, Долина Нарзанов, – перечислил Теремрин и прибавил: – А ещё чуточку раньше мы вообще не знали друг друга. Судьба… Я сам не могу понять, почему вдруг попросил именно в тот день повесить объявление о беседе у вас в санатории. Никогда прежде этого не делал.

– А какова я? Сама себе удивляюсь. Отважилась на такую поездку, да ещё к человеку, которого знаю меньше месяца.

– Отношения между людьми не измеряются одним только временем. Сколько случаев известно, когда люди, встретившись однажды, затем, после разлуки, порою долгой, случайно затем встречаются, чтобы более не расставаться.

– Неужели такое бывает, – проговорила Ирина задумчиво. – Разве только в кино.

– Сценарии кинофильмов не берутся с потолка, особенно хороших кинофильмов, – сказал Теремрин. – В любом сценарии, да и в любой книге отражается жизнь. Другое дело, что её отражает каждый так, как умеет и настолько, насколько обладает мастерством. О том, чего не было, пишут только фантасты, хотя иное из написанного сбывается. Не получится ни романа, ни повести, ни даже рассказа, одним словом, ни одного хорошего художественного произведения, если нет в основе факта. А ещё лучше, если автор сам пережил то, о чём пишет.

– Писателю, конечно, виднее.

– И писателю, сидящему перед тобой, вовсе не кажется малознакомой девушка, которую осмелился он пригласить сюда, в этот чудный уголок Подмосковья.

– Ну и приглашённой девушке более не кажется писатель, пригласивший её, малознакомым, – парировала Ирина и тут же прибавила к сказанному: – Всё же согласись, что для меня эта встреча – шаг более серьёзный, чем для тебя. А может быть, и опрометчивый.

– Что серьёзный, соглашусь, – сказал Теремрин, поднимаясь из-за стола, поскольку разговор вновь принимал оборот, для него нежелательный. – Ну а опрометчивости в нём не вижу. Впрочем, не пора ли нам на пляж?

По дороге в номер он продолжал что-то рассказывать о доме отдыха, потом же, когда она ушла в спальню переодеться для пляжа, он вдруг подумал: правильно ли поступил, пригласив её? Он стремительно ворвался в её жизнь и завоевывал всё новые и новые позиции в её сердце. А цель какова? Ведь если признаться, цели он так ещё и не определил. На какую роль в своей судьбе он готовил эту юную, чистую девушку? Место жены было занято, и пусть занято, как казалось, непрочно, всё это так могло только казаться? Роль любовницы Ирине не подходила, поскольку ей ещё предстояло строить свою, личную жизнь.

Он ждал, что она, в конце концов, прямо спросит у него, женат ли он, и не знал, как ответить на этот вопрос. В случае прямого вопроса солгать он не мог. Она же не спрашивала, и он начинал понимать почему? Она была слишком деликатна.

В Пятигорске всё было гораздо проще. Он отдыхал, и она отдыхала. На курорте взятки гладки, но даже при таком условии он не переступил грани в их отношениях, потому что не считал возможным взять на себя ответственность за последствия своего поступка. Да и она ведь не собиралась позволять ему того, что в своё время позволила Катя. Теперь всё было по-иному. Она приехала к нему, и, видимо, рассчитывала на серьёзное к ней отношение. Она доверилась ему. Мог ли он злоупотребить этим доверием? Ведь по всему было видно, что она на подобный шаг решилась впервые.

Размышляя так, он и не подозревал, что был очень недалёк от истины, ибо казус, который произошёл с Ириной в номере Синеусова, не переменил её образа мышления, её взглядов на отношения между мужчиной и женщиной. Мама не одобрила её поездку, хотя и протестовать против неё не сочла возможным. Она лишь сказала: «Смотри, дочка, я тебя обо всём предупредила. Смотри сама… Уже не маленькая. Запретить не могу, но и благословить на такой шаг не осмелюсь».

Мамы стали иными, по сравнению с теми, что были в старой благочестивой России. Мамы под давлением обстоятельств, стали мягче, стали покладистее. А зря!

– Ты давно приехала в Москву? – спросил Теремрин, когда она вошла в гостиную, уже готовая к походу на пляж.

– Вчера утром. Рассказал о тебе Татьяне, подруге своей институтской. Я, кажется, говорила, что она знает тебя, а точнее, видела тебя.

– Каким образом?

– Татьяна ходила на твои вечера, куда её несколько раз вытаскивала старшая сестра Ольга. Ты выступал во Дворце культуры Метростроя?

– Было дело. Это недалеко от Курского вокзала.

– Не знаю, не бывала, – сказала Ирина. – Так вот Татьяну и вытащила сестра на какой-то вечер, который вёл Валентин Лавров, который пишет о Бунине. Она мне показывала книгу «Холодная осень» и очень хвалила её.

– Да, Валентин Лавров ведёт клуб «Любителей книги». О Бунине же он написал просто здорово.

– Но Ольге понравились именно твои выступления и особенно твои рассказы о любви.

– А как она отнеслась к твоему приезду? – спросил Теремрин, чтобы увести разговор от своего творчества, обсуждать которое он не любил, считая свои художественные опыты в рассказах пока ещё очень поверхностными.

– Приезд одобрила. Заметила, между прочим, что и сама бы не прочь с тобой познакомиться, да случая не представилось. Видишь сколько у меня конкуренток!? Если бы ты увидел Татьяну!

– О, женщины! Удивительный народ! Зачем нужны такие провокации? Не думаете, что тот, кого вы провоцируете, возьмёт, да захочет посмотреть на предмет провокации?!

– Ну и, пожалуйста, – обиженно сказала Ирина. – Могу даже телефон дать.

– Нет, никакого телефона и никакой Татьяны мне не надо, – возразил Теремрин. – Да и хватит об этом. Нас ждёт пляж.

От входа в вестибюль до пляжа всего-то метров двести-триста. Пляж был полон, все лежаки заняты, и Теремрин предложил устроиться подальше от воды в тени деревьев. Разноголосый гул висел над берегом, вода кипела и шипела от барахтающихся в ней людей.

Ирина с интересом осмотрелась и поинтересовалась:

– А что находится на противоположном берегу?

– Пансионат «Клязьма». Там отдыхают сотрудники ЦК партии.

– Неужели? И никакой охраны.

– Там отдыхают не первые лица, да и соседство, думаю, надёжное. Кстати, неподалёку от нас, в лесу, милицейский дом отдыха «Березовая Роща». Ну а за посёлком, который мы проезжали, – «Дубрава», где чекисты отдыхают, а за забором «Дружба» – санаторий Красного Креста. Ну а за «Клязьмой» – пансионат «Берёзки».

– Надо же, так близко и такие люди, – проговорила Ирина, глядя на противоположный берег.

– Полагаю, что не такие уж и большие, – равнодушно сказал Теремрин, – тем более сейчас, летом. Скорее дедушки и бабушки с внуками. Ведь и у нас дом отдыха и пансионат одновременно замышлялся как генштабовский, а сейчас, как видишь, в основном, молодёжь, да всё те же дедушки и бабушки с детьми.

– Вижу, вижу, что не простой пансионат, да и номер у тебя шикарный, – сказала Ирина.

– Ну, положим, номера здесь разные, но все достаточно хорошие. У нас же с тобой, – нарочито сказал он, – люкс.

Ирина осмотрелась. Купальник она надела ещё в номере и теперь, легко сбросив свой сарафанчик, обнажила прелестную фигуру, которую во всей её красе Теремрин увидел впервые. Не отводя от неё восхищённого взгляда, он сказал:

– У меня нет слов. И ты ещё ревнуешь к кому-то? По-моему, это просто несерьёзно. Лучше нет и быть не может.

– Не надо так говорить, – смущённо ответила Ирина. – Я самая обыкновенная.

Они стояли рядом в тени берёзок. Он был подтянут, строен, и она элегантна и стройна. Загар в меру коснулся её рук, ног, позолотил плечи, и вся она была яркой, светящейся счастьем. Легкая проседь его висков придавала особый колорит мужественному, волевому лицу, оттеняя её молодость, но разница в летах, хоть и была заметна, не вызывала неприятия, которое вызывает обычно пара, где он – уже дряхлеющий старик, а она – едва вступила в пору очарованья женской зрелости.

– Ну что, в воду! – воскликнул он.

Они прошли по бархатистой травке, пересекли асфальтовую дорожку и ступили на горячий песок. Его окликали, с ним здоровались. Он отвечал кому-то, отделываясь дежурными фразами.

– Тебя здесь так хорошо знают, – сказала она.

– Известен в кругу друзей, – смеясь, ответил он. – Просто очень часто здесь отдыхаю.

Вода была тёплой. Они долго плавали, останавливаясь там, где можно было нащупать дно ногами, и он протягивал к ней руки, чтобы взять её ладошки в свои широкие и сильные ладони. Она всё время смеялась, и глаза её искрились какой-то необыкновенной, задорной радостью. Он говорил о чем-то весёлом, беззаботном, шутил. Им было очень хорошо, потому что они были вдвоём, потому что никого не видели и не замечали, кроме друг друга, потому что им никто не мешал, и никто никуда не торопил. Они долго шалили в воде и, порою, тела их ненароком соприкасались. Она не шарахалась в сторону, хотя и не допускала особенно длительных и тесных соприкосновений. В эти мгновения просыпающийся в ней ещё малознакомый трепет вдруг остужали мысли о том, что должно неотвратимо случиться между ними в этот день. Она прогоняла эти мысли, но они являлись вновь. И тогда её взгляд становился пристальным, внимательным, даже испытующим. Она не могла ещё осознать хочет ли близости с ним или боится этой близости, ведь печальный опыт с Синеусовым оставил лишь отрицательное впечатление. Та ночь, которая вызывала теперь неприятные чувства, сделала её, как казалось ей, несколько другой, нежели была она от самого своего рождения. И вернуть прежнее состояние, как и скрыть состояние нынешнее, было уже, увы, невозможно.

О том, что произошло у неё с Синеусовым, она рассказала лишь одному человеку – своей подруге детства Машеньке, поскольку Машенька, возможно, одна из не очень многих подруг, вышла замуж в том физиологическом, а, следовательно, в духовном и нравственном состоянии, в котором невесте положено выходить замуж. Машенька огорчилась за неё и поведала о том, что те из товарищей её мужа, которым достались в жены особы, у которых они были, по меньшей мере «вторыми», как правило, завидовали ему. Не все показывали вид, но переживали почти все, кроме разве тех, кому нечем было переживать в виду острого дефицита серого вещества в мозгу.

«И всё-таки ты успокойся, – говорила Машенька. – Не надо так переживать. Что было, то было. Теперь не поправишь. Может, и к лучшему то, что полюбила ты человека, который сам прошёл уже огни и воды, а потому не спросит, по крайней мере, что с кем и почему у тебя было».

Но могло ли это успокоить Ирину, которая думала и мыслила совсем иначе и понимала, что также, иначе, чем говорит, думает на самом деле её подруга. Она ответила ей тогда: «Если бы я побывала уже замужем и была разведена, другое дело, а так? И надо же было встретить этого Синеусова?». Сама же подумала ещё и о том, что своим поведением в Кисловодске могла несколько дезориентировать Теремрина, настроить его на мысли о её безусловной чистоте и непорочности. Недаром же он столь предупредительно вёл себя с нею, недаром не посмел даже попыток сделать ночью в номере, чтобы добиться близости с ней. Впрочем, в эти счастливые минуты общения с ним, Теремрин мешал ей серьезно задуматься над тем, что было, и думала она скорее о том, что будет.

После полудня стало особенно припекать. Отдыхающие постепенно покидали пляж.

– Время обеда подходит, – сказал Теремрин, посмотрев на часы.

– А обеда у нас нет. Так ведь? – напомнила Ирина.

– Можем сходить в буфет, – предложил он.

– Есть в такую жару совсем не хочется. Разве что мороженое.

Но за мороженым идти в буфет надобность отпала, потому что у входа на пляж был лоток, а рядом местные бабушки продавали помидоры, огурцы, совсем ещё зеленые яблоки и всякую всячину. Набрав всего вдоволь, Теремрин и Ирина отправились к себе в номер.

– Ну вот, а говорили только о мороженом, – сказала Ирина, когда они выложили на стол в гостиной всё, что принесли. – Помой огурцы и помидоры. Будем делать салат.

Ей понравилась роль хозяйки. Ирина ощутила себя в новом положении: они были вдвоём, в большом номере, как в квартире, они были вместе, словно муж и жена. Это незнакомое ещё ощущение пришлось ей по вкусу, и от него слегка замирало сердце.

Наконец, всё было разрезано, разложено, и Ирина упала в кресло, проговорив:

– Я совсем без сил… Мало того, что с Татьяной протрепались до поздней ночи, я ведь ещё и на вокзал ни свет, ни заря выехала. Всё боялась опоздать. Договориться-то договорились, но только о встрече на вокзале. Ни адреса, ни телефона у меня нет. Как бы нашли друг друга, если б я опоздала?

– Да, – согласился он. – Что не продумали, то не продумали. Собственно и я подустал немножко. Не спаслось в эту ночь. Всё что-то тревожило.

Теремрин встал, вышел в прихожую, где был холодильник, и вернулся с бутылкой шампанского, которое купил в вагоне-ресторане. Оно теперь очень пригодилось.

– А не рано? – спросила Ирина. – Ещё не вечер.

– Мы чуть-чуть. За встречу. Да и, наверное, нужно всё-таки передохнуть, прежде чем снова идти на пляж.

Ирина не возразила. Она дождалась, когда Теремрин разольёт шампанское в небольшие бокальчики, и сказала:

– За тобой тост?

– Хочу, чтобы ты была всегда столь же неотразимой, великолепной, желанной. Ну и за твою решимость.

– Решимость в чём?

– А разве твой приезд не достоин восхищения? – спросил он.

– Время покажет, чего он достоит, – вздохнув, сказала Ирина, но тут же прогнала какие-то свои набежавшие мысли, и они выпили.

Когда перевалило за полдень, в номере стало, если и не прохладнее, то, во всяком случае, не так душно. Лёгкий ветерок шевелил тюлевые занавески, растворяясь в них и почти не проникая в комнату. Через распахнутую балконную дверь доносился разноголосый, неумолкаемый шум пляжа. Обрывки фраз, крики, смех – всё сливалось в этот особенный и неповторимый пляжный гул, который, отражаясь от бурлящей поверхности залива, разносился далеко окрест.

Бокалы были уже пусты. Настало время принятия какого-то определяющего решения. Идти на пляж немедленно уже сил не оставалось. Наступили особенные, трепетные минуты ожидания того, что неизбежно должно было произойти между ними. Ещё десяток-другой минут назад Теремрину казалось, что произойдёт это ночью, но ждать ночи было мучительно, да и нелепо, ровно как нелепо было бы сейчас улечься отдыхать в разных комнатах: ему – на диване в гостиной, а Ирине – в спальне. Наверное, это понимала и она, потому что сидела в кресле в молчаливом ожидании и выражала всем своим видом покорность.

Теремрина тянула к ней неодолимая сила, но он всё ещё медлил, всё ещё не решался сделать тот шаг, который совершенно сознательно не сделал в Кисловодске, в гостинице на Малом седле. Тогда им ведь тоже ничто не могло помешать, кроме… Кроме чего? Быть может, кроме обещания, данного им Ирине перед отъездом? Нет, наверное, удерживало не только и не столько обещание, а ещё что-то другое, гораздо более важное – то же, что в своё время удержало от решительного шага с Инессой.

Теперь всё было несколько иначе – Ирина сама приехала к нему, показав свою готовность к продолжению их отношений, но он медлил. Медлил отчасти и от давно позабытого смущения, от чувства неловкости, медлил и от желания продлить сладость ожидания чего-то, как казалось ему, необыкновенного, быть может, даже в полной мере не испытанного ранее, а если даже и испытанного, то давно позабытого.

Трепетное чувство всё более охватывало его. Он смотрел на Ирину, утомлённую и опьянённую солнцем, купанием, пляжем, свежим воздухом, шампанским и любовался, словно выточенными искусным мастером линиями её тела, округлостью плеч, полнотою и в то же время удивительной стройностью ног, кокетливо прикрытых полами ситцевого халатика.

Ирина расслабленно откинулась в кресле, утонула в нём. Она запрокинула голову, слегка повернувшись в его сторону, и глядела на него умиротворённо и томно глазами, в которых отражались и любопытство, и радость. В них уже не было тревоги и настороженности, которые нет-нет да появлялись во время поездки в Кисловодск. Её клонило ко сну.

Теремрин опустился на широкий подлокотник её кресла. Она оказалась рядом с ним, неотразимая, восхитительная, желанная. Он всё ещё робел, потому что всем своим существом чувствовал, как Ирина вся напряглась и съёжилась в кресле. Торопливым движением она поправила сарафанчик, полы которого слишком откровенно оголили её прекрасные стройные ноги. Удивительное дело: ещё совсем недавно она была в купальнике, и открытость тех частей, которые сейчас хотела спрятать, была значительно большей, но не вызывала стыдливости. Эта мысль немного развеселила его. Он нагнулся к Ирине, и она не отстранилась. Лишь в глазах появилась настороженность.

– Милая моя девочка, – прошептал он. – Я так благодарен тебе за то, что решилась, за то, что приехала.

И тут же, не дожидаясь ответа, коснулся губами её губ. Сидеть на подлокотнике кресла было не очень удобно, и поцелуй оказался непродолжительным.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он, приподнимаясь.

– А разве я не отдыхаю? – переспросила она шёпотом.

– Это не отдых. Надо лечь, расслабиться. Какой отдых в кресле?!

– Тебе больше нравится диван? – пошутила она.

– Увы, – ответил он нарочито печально. – Намёк понял. Снова ожидает меня диванная жизнь, поскольку иного, видно, ещё не заслужил.

Ирина смутилась и не нашла ответа.

– Ой, я совсем опьянела, – сказала она. – Не дойду до кровати и, кажется, сейчас усну прямо в кресле.

Конечно же, это не было ни намёком, ни приглашением к более решительным действиям. Теремрин и не счёл её слова за намёк. Тем не менее, он тут же, ни слова не говоря, поднялся с дивана, шагнул к ней и, легко вырвав её из кресла, понёс в другую комнату, отметив машинально, что Ирина несколько тяжелее почти невесомой Алёны.

Когда опускал её на кровать, Ирина шепнула:

– Осторожно. Помнём покрывало.

Сказала «помнём», хотя он, как будто бы, собирался уложить отдыхать её одну. Он снова приподнял её и откинул покрывало в сторону, на другую часть кровати. Её голова утонула в подушках, её пристальный взгляд выдавал нарастающую внутреннюю тревогу и в тоже время – любопытство или даже покорность. Она ничему не противилась, а он, в свою очередь, покорялся естественному току событий: что будет, то будет. Он старался всё делать, как можно более деликатно, ласково, осторожно, старался быть предупредительным, понимая её состояние и предполагая, что всё у неё происходит впервые.

Он аккуратно снял с неё босоножки и положил её ноги на постель, с трепетом проведя по ним рукою от стопы до колен. Она вздрогнула, инстинктивно сжала ноги так, что его широкая ладонь коснулась сразу обеих коленок, где и замерла. Ирина попыталась спрятаться под одеяло, но не смогла вытащить его из-под себя. Запустив руку ей под спину, он помог сделать это, но всё также продолжал сидеть у неё в ногах, лаская их, по-прежнему только ниже колен. Она вздрагивала при каждом новом прикосновении. Ему было неловко именно от её стеснения, и он подумал: «Вот чем отличается девушка от женщины, видавшей виды. Там всё проще и яснее, ибо известно, что от неё хотят».

Ирина же стеснялась каждого его движения, каждого прикосновения к ней. Собственно, она и не была искушена в том, что происходило между ними и в том, что должно было вот-вот произойти. Она вообще никогда и никому не позволяла вольностей: ни мальчишкам в школе, ни студентам в институте, ни сослуживцам, которых, впрочем, когда она пришла в школу в новом качестве, было очень и очень мало. Не позволила она особых вольностей и Синеусову. Она ведь сразу оттолкнула его от себя, едва почувствовала дискомфорт от его действий.

Деликатность и ненавязчивость Теремрина успокаивали. Она была уверено, что, если вот сейчас, сию минуту, попросит его уйти в другую комнату и дать ей отдохнуть одной, он уйдёт. Но она полагала, что уже не может так поступить, да, пожалуй, и не хочет. А Теремрин всё также сидел в её ногах, и в ласках своих был столь же робок. С Катей он в своё время был гораздо смелее, может быть, потому что кипела и бурлила молодость, которой сопутствовала несерьёзность. Был смелее и с Инессой, хотя остановился, когда счёл, что пора остановиться. Что же мешало теперь? Наверное, с годами он стал всё-таки осмотрительнее и не спешил сделать тот последний шаг, который неизбежно накладывает ответственность на мужчину, если это мужчина, а не жалкое его подобие. Пришло осознание, что Природа – высокое и священное понятие Бог тогда ещё не внедрилось в его сознание – создала женщину не для утоления определённого рода потребностей, а для высочайшего предназначения, для продолжения Рода Человеческого на земле, и вторгаться в священный сосуд, который именуется женщиной, можно лишь тогда, когда осознаёшь смысл этого вторжения. Конечно, если перед тобой чистый сосуд, а не старая дырявая лоханка общего пользования.

За окошком послышался какой-то шум. Теремрин привстал, словно это его заинтересовало, и, воспользовавшись такой нехитрой уловкой, пересел повыше, склонился над ней, коснулся губами её губ столь осторожно, словно перед ним действительно был хрупкий хрустальный сосуд, который мог рассыпаться от резкого прикосновения. Он долго целовал её, и она отвечала на поцелуи, хотя пока ещё скованно и напряженно, поскольку не испытывала тех чувств, которые бушевали в нём и которые он сдерживал всё с большим и большим трудом. Она обвила его шею руками, и он почувствовал трепет её тела. Этот трепет не был трепетом страсти, а отражал скорее страх перед неизвестностью, но неизвестностью, всё более желаемой ею и ожидаемой со всё большей и большей покорностью. И вот уже миновала какая-то незримая грань, после которой она не могла остановить его, окончательно решившись на всё, что неотвратимо приближалось.

Теремрин был в футболке и просторных шортах. Сбросив обувь, он лёг рядом с ней и проник под одеяло, ощутив своими ногами её ноги. Она всё ещё была в своём сарафанчике, который передавал трепет её тела. Он обнял её, его руки отыскали пуговки на сарафанчике и стали одну за другой освобождать от петелек. В какой-то момент его рука ненароком коснулась упругого холмика, и это прикосновение током пронзило его. Он сам не узнавал себя и не понимал причину своей робости, он всё ещё опасался, что она вот-вот остановит его, попросит уйти в другую комнату. Но она не делала этого, потому что её обволакивало совершенно новое, неизведанное и незнакомое ощущение, которое прежде приходило разве только во сне. Но то во сне. Она почувствовала, что даже те, очень немногие элементы одежды, которые остались на ней, давят и мешают, и ей захотелось поскорее освободиться от них, чтобы быть полностью во власти его объятий. Грудь томилась в оковах, и Теремрин, отыскав замочек, расстегнул его и выпустил на свободу два восхитительных холмика, прижавшись к одному из них губами и коснувшись другого рукой, под которой сразу затвердела его вершина, оказавшаяся между пальцами. Ирина замерла от ощущений, которые никогда не испытывала прежде, и решилась сама обнять его, прижаться к нему со всею силой нерастраченных чувств. Она сдавала один рубеж за другим, сдавала осознанно, допуская его всё дальше и дальше за грани дозволенного, и её постепенно обволакивали теплой, чарующей и пленительной пеленой неподражаемые ощущения. Ни он, ни она не произнесли ни слова, потому что губы их были заняты поцелуями, и потому что он почти потерял дар речи, задыхаясь от восторга. Его рука скользнула вниз, коснулась животика и замерла у последней преграды.

Прежде чем двигаться дальше, Теремрин сбросил с себя футболку и освободился от шорт, заговорив горячим шёпотом, что-то очень ласковое, быть может, бессвязное и бессмысленное, но очень приятное ей. Его слова слились в один завораживающий поток, а женщина, как известно, любит ушами. Он всё ещё медлил перед последним, решающим натиском, а она ждала в предчувствии неизведанного, в предчувствии того, что не поняла и не осмыслила с Синеусовым. Наступил тот миг, когда ещё что-то могло остановить их – стук в дверь, телефонный звонок, но не было, ни телефонного звонка, ни стука в дверь, лишь доносились со спортплощадки приглушённые удары по мячу и обрывки фраз.

Рука Теремрина нащупала тугой поясок, оставивший на животике осязаемую пальцами ребристую строчку. Ирина впилась руками в его плечи, и замерла в объятиях, успокаиваемая его горячим шёпотом. Неспешно, сантиметр за сантиметром, удалял он эту последнюю преграду. Ирина лежала на боку, не мешая ему, и лишь когда рука его достигла колен, слегка поджала ноги и помогла освободить себя от тонкой, повлажневшей преграды из ажурного материала. Она подивилась, что позволила ему провести рукой по тем местам, которых никогда не касалась мужская рука. В следующее мгновение они сплелись в объятиях, уже ничем не разделяемые. Он повернул её на спину и осторожно продолжил своё наступление, нависая над нею и ощущая, как бешено колотится сердце. Он весь сгорал от нетерпения, и требовалось немало внутренних сил, чтобы не рвануться вперед, сокрушая всё на своём пути. Он не навалился на неё подобно зверю на захваченную добычу, но, словно прикрывая её своим телом от всего мира, от всех тревог и невзгод, вдруг с восторгом ощутил своей широкой грудью два острых упругих холмика. И тут же почувствовал, как её ноги повинуются требовательному давлению его руки, как вся она раскрывается под ним, принимая в себя всю его мужскую силу, его любовь, его страсть. В следующее мгновение она слабо ойкнула и ещё сильнее вцепилась в его плечи. Он погрузился во всю глубину её существа, и ему показалось, что проник в неё не одной лишь истомлённой ожиданием частичкой тела, а весь без остатка утонул в чарующем её волшебстве. И лишь на мгновение озадачила мысль, что он проник в это её волшебство с несколько большею лёгкостью, чем в волшебство Кати. Впрочем, эта мысль не задержалась в его сознании, потому что всё поведение Ирины, причём поведение явно бесхитростное, натуральное, прогоняло всякие мысли и подозрения. Он обнимал и прижимал её к себе до хруста косточек, и она отвечала объятиями на его объятия. Это восхитительное слияния заставило забыть обо всём на свете: и о шуме на улице, и времени, и, вместе с тем, о том важнейшем, о чём не следовало бы забывать в такие вот неописуемо яркие моменты соединения и слияния мужчины и женщины.

Между тем, долгая, трепетная и изнуряющая подготовка привела к мгновенному, почти электрическому разряду, молнией пробежавшему от него к ней, к разряду, которого с нетерпением ждал, даже помимо её воли, молодой, здоровый и сильный организм женщины, давно уже готовый к тому, для чего он предназначался самой Природой. А она, хозяйка этого организма, словно уступая его настойчивому требованию, сжимала в объятиях Теремрина, ощущая неизъяснимую полноту счастья, проникшего в неё и, казалось, разливающегося по всему её телу. И Теремрин, словно бы повинующийся чему-то свыше, не шевелясь, прижимался к ней, чувствуя, как растворяется каждая клеточка его тела в каждой клеточке её тела. Подобного ещё не было у неё никогда. Подобного не было у него очень давно. Они готовы были задохнуться во взаимных объятиях, не имея сил разомкнуть руки.

Он где-то читал, что энергия, выделяемая при полном, совершенном, истинном слиянии мужчины и женщины, любящих друг друга по-настоящему, вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. И напротив, совокупления, ошибочно называемые либерально-демократическими «мыслителями» любовью, не имеющие под собой духовно-нравственной основы, упражнения «на счёт» – кто больше – лишённые истинных чувств, оставляют лишь чёрную дыру в душах, разрушая само человеческое существо потомков обезьян, именуемых партнёрами. Истинная любовь отличается от примитивных похотливых чувств так же, как симфоническая музыка от проповедуемых демократами суррогатных аккордов, именуемых современной музыкой.

Только идеологи демократии, умственное развитие которых позволяет воспринимать лишь самый банальный примитив, назвали впоследствии недоступным для их понимания словом любовь всю ту грязь и мерзость, которая продаётся за деньги. Только они полагают, будто любовь это то, что вечерами выстраивается в шеренги на известных торговых точках, где продавцами являются те, кто давно уже потерял облик человеческий, а покупателями те, кто его и вообще вряд ли когда-то имел. Им не дано понять, что дежурное удовольствие, купленное за деньги, которые они почему-то именуют бабками, а то и вовсе уменьшительно ласково бабульками, не поддаётся никакому сравнению с теми волшебными чувствами, которые испытывают истинно любящие существа, разумеется, когда одно из них мужчина, а другое женщина, а не однополые особи.

Впрочем, в те счастливые для наших героев времена, когда они наслаждались поистине совершенной близостью, основанной на настоящих чувствах, на настоящей любви, любовью ещё было принято называть любовь, а не свободную от совести пародию на это светлое чувство. Господствующая идеология ещё не поощряла торговлю так называемой любовью, как позднее стали поощрять это те, кто насаждал в России свободу от совести.

И Теремрин произносил слово «люблю» лишь потому, что чувствовал, что любит, поскольку это испытывало его любящее сердце, которое, правда, чего нельзя не признать, было весьма любвиобильным. Ирина же отвечала на его чувства, на его ласки гораздо более искренне.

Теремрин, за плечами которого были и встречи, и увлечения, мог всё же иногда принять за любовь влюблённость. Ирина этого сделать не могла. Однажды обжегшись на Синеусове, она стала ещё более взыскательной и считала, что испытывает к Теремрину истинные чувства.

И всё же, конечно, было что поставить в укор и нашим героям, а в первую очередь, Ирине. Ведь она пошла на это сближение, хоть и повинуясь истинному чувству, но без Божьего на то благоволения. Она сделала это до того важнейшего в жизни женщины момента, когда её избранник назовет её своею женой, а она его своим мужем, пусть даже и не перед святым алтарём, что было весьма затруднительным в век безбожия.

Дети безбожного времени в этом не столь повинны, хотя известно, что незнание законов не освобождает от возмездия. Остаётся лишь с горечью констатировать, что весьма значительное количество людей, несчастливых в браке, да и вообще в личной жизни, не понимают Истины и напрасно пеняют на судьбу, адресуя к себе извечный вопрос: почему нет удачи, почему они обойдены счастьем. А ведь все, все без исключения Сыны Человеческие сами являются творцами своего счастья. И стоит лишь замереть на миг, остановить суетный бег по жизни, задуматься, окинув мысленным взором пройденный путь и оценив содеянное, каждый, умеющий мыслить, найдёт причины своих бед и неудач. Но недостаточно оценивать свои поступки с точки зрения законов того или иного времени, особенно времени безбожного. Оценивать их необходимо с точки зрения Высшего Закона, который, если желаете, назовите хоть Законом Высшего Разума, коли не готовы ещё назвать Божьим Законом, то есть Законом, начертанным Самим Создателем в Своих творениях.

И всё же мы не в праве строго судить, да и вообще судить своих героев за то, что совершили они в тот знойный летний день, отдавшись столь же знойным взаимным чувствам. Лучше проследим их дальнейший путь, который суждено им пройти в годы падений и взлётов России, в годы её тяжелого марша через болота и топи демократии ельцинизма. Ведь даже в век богоборческий не все поступки можно признать богоборческими, ибо жизнь продолжалась, и у этой жизни были всё-таки свои законы, очевидно не зря попускаемые Богом. Жизнь продолжалась и тогда, когда Русская Земля падала в тяжелые смуты, жизнь продолжалась, потому что люди продолжали любить, продолжали соединять свои жизни и от этих соединений рождались новые люди, новые поколения, чтобы в свою очередь продолжать жизнь на Земле. Дети же рождались не без воли Бога тайной, ибо ничто не может родиться на земле без Божьей на то воли. Ведь только Всемогущий Бог может вдохнуть бессмертную душу в ту крохотную капельку новой жизни, которая образуется от слияния мужского и женского начал, именно благодаря соединению этих начал, пусть даже соединения и не благословлённого по законам церкви, но создающего новую жизнь, которая не может возникнуть без Божьего благоволения.

А между тем волшебные мгновения, проведённые нашими героями вместе, складывались в секунды, секунды соединялись в минуты, а они всё ещё не могли оторваться друг от друга и оставались в прежнем положении, упиваясь близостью и не имея ни желания, ни сил ни на что другое, кроме нежных и трепетных ласок. Её роскошные волосы рассыпались по подушке, завитки их оттеняли золотистый загар на плечах, её глаза покрыла туманной поволокой сладкая истома. Они испытывали ощущение безраздельного, полного счастья и это ощущение не проходило, рождая всё новые всплески чувств. Они так и задремали, истомлённые этими ласками, а проснулись, когда за окошком уже сгустились сумерки.

– Мы, наверное, ужин уже прозевали, – прошептала Ирина.

Теремрин посмотрел на часы и сказал:

– Да уж. Почти час, как он закончился.

Ирина выбралась из его объятий, села на кровати и потянулась за халатиком.

– Схожу в душ, – пояснила она.

Теремрин остановил её руку и попросил:

– Иди так. Не надо скрывать грубой материей то, что столь прекрасно, и ласкает взгляд.

Она слегка покраснела, смутилась и хотела возразить, но потом вдруг, передумав, решительно встала и гордо пошла к выводу из комнаты, провожаемая его восхищённым взглядом. Золотистый отлив её стройного тела особенно завораживал и притягивал взгляд в сумеречном свете.

Теремрину совсем не хотелось вставать, но он всё-таки встал, подумав, что совсем неплохо было бы прогуляться перед сном. Минут через пятнадцать они уже были на березовой аллейке, ведущей к проходной. Теремрин что-то рассказывал ей о доме отдыха, о том, как любит не только проводить здесь свободное время, но и работать, а она слушала невнимательно, потому что ждала другого разговора, других слов, более для неё сейчас важных. Она ждала слов, которые, по её мнению, должны были последовать после того, что произошло между ними. Сама же не считала возможным коснуться этой темы, потому что уж если и нужно было касаться, то значительно раньше, быть может, ещё в Пятигорске, перед самым своим отъездом.

Но он упорно обходил стороной тему их взаимоотношений. Иногда он замолкал и становился задумчивым. В эти минуты Ирина замирала в ожидании, полагая, что он хочет что-то сказать или о чём-то спросить. Но он не спрашивал, хотя её догадка была отчасти верной: его действительно волновал один вопрос, но не тот, о котором думала Ирина. Его волновал вопрос, на который он не смог ответить достаточно ясно, несмотря на свой опыт. Читатель, вероятно, догадывается, каков этот вопрос. Но Теремрин не мог задать его в виду деликатности самого вопроса. Не будем и мы касаться его до времени, когда он сам возникнет по ходу действий и когда сначала Ирина, а позже и Теремрин, будут искать ответ на него в виду его важности для них обоих.

Он продолжал говорить о доме отдыха, о каких-то забавных случаях, которые происходили здесь. Она же думала совершенно об ином и вдруг вспомнила стихотворение, которое мама положила ей на стол перед самым отъездом. Это было своеобразным предупреждением, но Ирина, хоть и запомнила его наизусть, всё же с собою не соотнесла. И вот теперь она неожиданно даже для себя, предложила:

– Я хочу кое-что прочитать тебе. Ты не возражаешь?

– Конечно, нет, – отозвался Теремрин, прервав свой монолог. – Мне будет приятно послушать.

И она стала читать, хоть и негромко, но ярко, с выражением:


Как только разжались объятья,

Девчонка вскочила с травы,

Смущённо поправила платье

И стала под сенью листвы.


Чуть брезжил утренний свет,

Девчонка губу закусила.

Потом еле слышно спросила:

«Ты муж мне теперь или нет?»


Весь лес в напряжении ждал,

Застыли ромашки и мяты,

Но парень в ответ промолчал,

И только вздыхал виновато.


Видать не поверил сейчас

Он чистым лучам её глаз.

Ну, чем ей, наивной, помочь

В такую вот горькую ночь?


Эх, знать бы ей, чуять душой,

Что в гордости, может, и сила,

Что строгость ещё ни одной

Девчонке не повредила.


И, может, всё вышло не так бы,

Случись эта ночь после свадьбы!


– Чьё это стихотворение? – с нарочитым интересом и некоторой нервозностью спросил Теремрин, пытаясь, однако, скрыть, что не мог не понять, почему Ирина прочла его.

– Автор Морозов, – пояснила Ирина. – Стихотворение называется «Ночь».

– Морозов, Морозов, – повторил Теремрин. – Нет, не слышал о таком.

– Мама мне журнал на стол положила, – пояснила Ирина. – Перед самым отъездом положила. Там было это стихотворение.

– Да, много сейчас появилось хороших поэтов, – сказал Теремрин, стремясь уйти от темы стихотворения и перевести весь разговор на поэзию в целом. – У меня вот ещё с училища хранится целая тетрадка со стихами. Не со своими, а именно с теми, что когда-то очень взволновали. Потом и сам стал писать. Это уже на выпускном курсе. Кстати, стихи-то и привели меня, в конце концов, к прозе.

Они прогулялись по берёзовой аллее, затем обошли примыкающие к ней аллейки, уже более узкие. Потом направились по дороге, огибающей жилые корпуса. Вдруг, совершенно отчетливо и ясно донеслась танцевальная музыка.

– Откуда это? – с интересом спросила Ирина.

– Из зала танцевального, – пояснил Теремрин. – Танцы там сейчас в разгаре.

– Хорошая музыка, – сказала Ирина. – Как в Пятигорске.

Теремрин с удивлением посмотрел на неё. В Пятигорске Ирина обычно избегала танцев, и ему никак не удавалось вытащить её хотя бы на один вечер. Он решил, что Ирина просто не любит танцевать, потому что не знал истиной причины. Ирине же неловко было идти с Теремриным в тот зал, где танцевало столько людей, видевших её с Синеусовым, неловко было танцевать с ним там, где она танцевала с другим. Теперь же ей очень захотелось потанцевать с Теремриным. На самом деле она любила танцы.

– Хочешь? – спросил Теремрин, кивнув на огромные окна, из которых лилась музыка.

– Очень хочу.

–Тогда идём, а то ведь мы с тобой так ни разу и не танцевали.

Ирина решила, наконец, что пора выбросить из головы всякие мысли о том, что будет дальше. Пусть будет то, что будет. В конце концов, лето ещё не окончилось, и надо было отдыхать перед трудовым годом, не терзая себя переживаниями. Они вошли в танцевальный зал, когда только что объявили дамский танец, и ансамбль заиграл вальс.

– Значит, приглашают дамы, – с лёгкой игривостью сказала Ирина. – А вот сейчас возьму, да кого-нибудь приглашу.

– Пожалуйста, – поддержал шутку Теремрин. – Только тогда у меня есть одна просьба.

– Какая же? – поинтересовалась Ирина.

– Давай подойдём вон к той колонне.

– Зачем?

– Там постою. На меня одна особа посматривает. Видишь? Может, пригласит, чтоб не тосковать мне в гордом одиночестве, пока ты танцуешь.

– Ну, уж нет, – весело возразила Ирина. – Ты теперь только мой! – И, внимательно посмотрев ему в глаза, положила на плечо свою руку, заявив: – Я приглашаю вас!

Они сделали круг, и Теремрин вдруг начал неспешно декламировать:


Вечереет. Прохладою дышит река,

В её водах закат догорает,

И лежит на плече моём ваша рука,

Белый вальс, словно волны, качает.


– А это чьё стихотворение? – поинтересовалась Ирина, воспользовавшись небольшой паузой. – Кто автор?

– Никто. То есть, конечно, автор есть, и он перед вами.

– Тогда слушаю. Что дальше?

– Ещё не сочинил. Подожди, – сказал Теремрин. – Вот, пожалуй, так:


Белый вальс нас кружит, белый вальс ворожит,

И над нами аккорды витают,

А мне новую хочется песню сложить,

Вам с восторгом её посвящаю.


В этой песне скажу я о чувстве своём

И о том, что давно я ваш пленник,

В том, что в сердце навеки вошли вы моё,

Признаюсь я без всяких сомнений.


– Это ты сочинил сейчас?! – удивлённо воскликнула Ирина. – Как это возможно? Нет, ты, наверное, шутишь. Признайся. Ты это написал раньше. Кому, если не секрет?

Она немножко запыхалась в танце. А потому говорила отрывисто, отделяя фразу от фразы. Он же продолжал ловко вести её по залу, избегая столкновений с другими парами, кружащимися бессистемно – кто во что горазд.

– Я пишу это сейчас, – возразил он.

– А почему тогда обращение на «вы»?

– Это же стихотворение. Сочиняя любое художественное произведение, надо всегда стремиться подняться над фактом, создать какой-то запоминающийся образ человека или события.

– Интересно, – проговорила Ирина.

– Вот. Слушай:


Я бы эти мгновения остановил,

И в руке удержал вашу руку,

Чтоб прощальный аккорд в танце нам возвестил

Не прощание и не разлуку.

Он помолчал и сказал, словно размышляя:

– Вот так. Или пока так. Я действительно придумал это лишь сейчас. Вот только бы не забыть и в номере сразу записать, когда вернёмся.

– Я помогу запомнить. Повтори.

Вальс закончился, и они присели в сторонке. Теремрин повторил стихотворение и сказал:

– Такое пишется не вдруг, не просто так, а когда поэт переполнен чувствами. А переполняемый чувствами он говорит стихами. Я ведь, наверное, хоть немножечко, но поэт.

– А это правда? – спросила Ирина.

– То, что поэт?

– Нет. Это я и сама знаю. Правда ли то, что я вошла в твоё сердце?

– Если это вылилось в стихотворные строки, то, конечно, правда вдвойне, – уверенно ответил он.

В эти минуты Теремрину не хотелось думать ни о тех преградах, что ожидали его на пути к этому самому «навеки», ни о том, что промелькнёт неделька отдыха, и придётся принимать какое-то решение. Какое? Он не знал ещё наверняка, а потому убегал от мыслей об этом, даже когда Ирина пыталась настроить его на них. Ведь если заставить себя не думать о той или иной проблеме, то проблема исчезнет сама собой, по крайней мере, на какое-то время. Не каждому дана такая способность. Но Теремрин умел это, ибо человеку, серьёзно занимающемуся литературным творчеством, требующим порой не только отрешения от всего, но и самоотречения, иначе просто нельзя.

Теремрин избегал разговоров с Ириной о сути их отношений и о перспективах этих отношений главным образом потому, что не успел ещё окончательно разобраться в самом себе и всё решить для самого себя. То, что он пригласил Ирину, то, что пошёл с нею на близость, хотя и предполагал, что это у неё впервые, уже свидетельствовало о его решимости соединить с нею свою жизнь. Но от решимости до действий, порой, дистанция огромного масштаба. Он был благодарен ей за то, что она так и не спросила о его семейном положении, за то, что доверилась ему полностью. Мог ли он теперь обмануть её доверие? Не имел права. Но пока не знал, как всё это сделать.

Он ещё накануне как бы загадал, если окажется, что он у неё первый, то всё решится само собой. Но теперь решение, словно бы откладывалось, поскольку полной уверенности в том, что всё, что случилось сегодня, случилось у неё впервые, не было. Он не смог бы с уверенностью решить так это или иначе, даже опираясь на свой опыт. Хотя какой уж там опыт? Девушек он никогда не трогал, кроме Кати, жениться на которой помешали независящие от него обстоятельства. Ну и той, с которой соединил свою жизнь.

Он, конечно, мог задать вопрос, волнующий его, и, наверняка, получил бы искренний и правдивый ответ. Но такой вопрос он задавать не хотел, ибо вообще считал, что мужчине не следует ничего знать о прошлых увлечениях женщины, поскольку эти знания непременно станут непреодолимой преградой на пути к безоблачным чувствам и отношениям.

Теремрин давно вышел из юношеского возраста, когда чистота девушки являлась безусловной необходимостью для построения семьи. Уточним, счастливой, прочной семьи. В зрелом возрасте законы в этом отношении мягче, поскольку судьба может свести и с уже побывавшей замужем, разведённой женщиной, а то и с замужней. В таких случаях Теремрин не только не интересовался деталями прошлого, а, напротив, пресекал всякие попытки своих возлюбленных что-то рассказать о былых встречах и увлечениях. Он пояснял, что никогда и никому неведомо, во что могут вылиться их отношения, а коли так, для чего же снабжать друг друга информацией, мягко говоря, не слишком приятной.

Но в данном случае пред ним было юное создание, причём, по его мнению, неискушённое в делах любви. Замужем Ирина не была, а коли так, то и не должна была иметь с кем-то близких отношений. Во всяком случае, он считал именно так. Правда, здесь волей неволей возникало противоречие: а как быть с тем, что произошло у Ирины с ним самим? Но об этом мужчины обычно не задумываются, считая себя исключением из правил. Точнее, то, что допустимо с данным субъектом, то есть с ним самим, недопустимо ни с кем другим.

Впрочем, задумываться над всеми этими тонкостями у Теремрина в тот вечер времени особенно и не было. Что-то такое, порой не совсем приятное, мелькало в голове, но он прогонял подобные мысли. Было хорошо, и слава Богу. Он предпочёл плыть по течению, особенно не задумываясь, куда его вынесет река этой новой и яркой его любви.

Они протанцевали все танцы до самого последнего, потом снова вышли на улицу, чтобы прогуляться перед сном. Под воздействием прекрасной музыки, замечательных танцев, ибо Теремрин был на редкость хорошим партнёром, постепенно и Ирине расхотелось касаться щекотливых тем. И она, подобно Теремрину, решила: будь что будет. Уже на улице сказала ему доверительно-мягким тоном:

– Я не знаю, как ты смотришь на наши отношения, и какие у тебя в отношении меня планы. Хочу, чтобы ты был спокоен и рассудителен в принятии любого решения.

Она замолчала. Молчал и он, обратившись в слух и стараясь предугадать, что она ещё скажет и куда клонит. Ирина же коснулась этой темы намеренно. Не случись с нею того, что случилось с Синеусовым, может, она и не стала бы говорить то, что сказала сейчас, а, может, и вовсе не возникло нужды в подобном разговоре. Мало того, быть может, и самой этой поездки не было.

– Ты не думай, – продолжала она, – что, если у нас вдруг что-то не сложится, будто ты разбил моё сердце. Я давно мечтала о настоящей любви, мечтала, как Асоль о принце. Но принц всё не являлся.

– Положим, и я не принц, – с усмешкой сказал Теремрин. – Или на безрыбье и рак – рыба?

– Не надо так говорит. Ничего подобного я не имела в виду. Я вовсе не собираюсь тебя сравнивать с принцем из «Алых парусов». Время иное и возможности иные. Но чувства, которые испытала к тебе в Пятигорске и которые испытываю сейчас, поверь, нисколько не меньше, чем у той девушки, дождавшейся своего принца. И я могу сказать, что тоже дождалась своего принца. Моя жизнь ведь очень обыкновенна и проста. Школа, институт, теперь вот снова школа, только в ином качества. То была ученицей, а теперь вернулась туда же учительницей. В школе коллектив в основном женский. Ну а к случайным знакомствам я всегда относилась скептически.

Видимо, она ждала с его стороны какого-то вопроса. Ну, хотя бы об институте, о студенческой жизни, о студенческих компаниях, но он ни о чём этом не спросил. Они вышли на пляж. В разных его уголках сидели парочки. Кто-то плескался в полумраке, громко восхищаясь водой, которая, по возгласам, была теплой, как парное молоко.

– Это что за строение? – поинтересовалась Ирина, указав на башенку, отдалённо напоминающую рубку корабля.

– Лодочная станция. Завтра, если хочешь, можем покататься на лодке.

– Можно, – ответила Ирина, – давненько не каталась на лодке.

– А нам, пожалуй, пора уже домой. Корпус-то вот-вот закроется.

– И здесь, как в Пятигорске? – спросила Ирина.

– Порядки везде одинаковые.

Вернувшись в номер, они ещё долго стояли в лоджии, обнявшись, и любовались подсвеченной фонарями берёзовой аллеей. Мошки вились над фонарями. По аллее проходили парочки, но уже не прогулочным, а торопливым шагом, поскольку спешили в корпус. Где-то вдалеке, в пансионате «Клязьма» или даже в «Берёзках», которые были чуть подальше, играла музыка, а вокруг всё постепенно затихало и замирало, словно готовясь ко сну. Ирина положила ему на плечо свою голову, и он трепетно перебирал пальцами её золотистые завитки волос.

А вечер был удивительным и неповторимым, и ещё более удивительной и неповторимой обещала быть ночь.

Отдых в «Подмосковье» был безмятежным и прекрасным. О Синеусове Ирина почти и не вспоминала. Всё, что происходило с ней и в Пятигорске, и в Кисловодске, и теперь здесь, в доме отдыха, казалось ей сказкой, поскольку прежде судьба не баловала её. Отец оставил семью давно, и, кроме незначительных элементов, никакой помощи от него не было. А ведь девочку, вырастающую в девушку и со временем превращающуюся в женщину, должен воспитывать отец, даже в большей степени, нежели мать. Ведь это воспитание должно основываться на строгом благочестии. Важен и своеобразный личный пример. Недаром многие девушки выбирают себе в мужья юношей, которые чем-то походят на их отцов. Ведь если отец настоящий, достойный уважения, девушке есть с кем сравнивать своего избранника. Строгость отца ограждает от ошибок, помогает своевременно разгадать коварных ловеласов и предостеречь от общения с ними.

Загрузка...