Кромка ночного неба, искривлённая зданиями, подсвечивалась стробоскопами молний. Шелестели листья в парке возле «Арасака-Плаза», ветер пел в проводах, и ему вторил монотонный низкий гул неоновых вывесок. И хотя город не спал, многие люди уже разошлись по домам. Лишь в зданиях корпораций горели редкие окна – некоторые из самых преданных их сотрудников, что ни говори, а любили оставаться на ночь поработать. Парк перед «Арасака-Плаза» не спешил закрываться, но его тенистые аллеи, мягко освещённые желтоватым светом фонарей, уже патрулировали охранные дроны. Никому не запрещалось гулять или сидеть в парке ночью, но это и не одобрялось – общество воспринимало это как «ненужный романтизм» и «сентиментальную погань», которая сильно контрастировала с утилитарным рационализмом. Публичные проявления чувств клеймились, а за поцелуй в общественном месте в 2077 году можно было запросто схлопотать штраф. А штрафы для большинства людей, и особенно молодёжи, предрасположенной к любовному ветру в голове, были неподъёмными – от полутора до трёх тысяч нео-рублей. В новом мире не было места чувствам – и все это понимали.
Кроме одной девушки.
В ту ночь Настя долго не могла заснуть. Двадцатиоднолетняя студентка, вернувшаяся в родной Нео-Норильск из Москвы на каникулы, долго ходила по парку, пока наконец не нашла уютное место на скамейке под сенью сосен. Два раза мимо неё прошелестел дрон-охранник и, неодобрительно мигнув инфракрасным сенсором, улетел.
В двадцать лет Настя, учившаяся на журналиста, поняла, что она, если и останется в Нео-Норильске, будет писать именно в сентиментальных жанрах. Она решила, что станет первой «журналисткой счастливого человека» – будет писать о том, как живут простые люди, вести репортажи из народа для народа, описывать счастливые моменты жизни обывателей – словом, нести свет эмоций и чувств в мир. «Я раскрашиваю серый мир лучами светлых чувств!» – писала она в своих соцсетях, за что её и взяли на контроль. За стремление к счастью Настю едва не исключили из МГУ, а после скандального эссе о необходимости счастья в постиндустриальном мире киберпанка её вызвали на ковёр перед Советом директоров корпорации «Три-Оптимум», долгое время конкурировавшей с «Арасакой». Решением Совета директоров Настю решили не исключать, но финансирование её учёбы и проектов корпорация всё же урезала. С сокращённой в полтора раза стипендией, которой теперь едва хватало на оплату обучения и счетов, Насте пришлось отказаться от подписки на завтрак, но, к счастью, она нашла способ поддерживать своё положение в такие непростые времена. Настя была не только творческой, но и умной девушкой – она воспользовалась опытом великих писателей и стала публиковать свои эссе в газетах и публицистических порталах. Поначалу это не приносило ощутимого дохода – пока она не написала новое эссе – о вреде счастья и его отрицательном влиянии на рост овощей. Это эссе озолотило будущую журналистку, а Совет директоров реабилитировал её.
Кампания по противодействию счастью уже давно приобрела глобальный характер: в 2077 году вступила в силу очередная новая редакция МКБ, определяющая счастье в разряд психических расстройств. Теперь счастье уже не было счастьем – оно называлось фелицитарным апокалиптическим синдромом, а всех некогда именовавшихся «счастливыми» теперь подвергали психиатрическому лечению. Не менее обширной была и диагностика фелицитарного синдрома: для этого крупными корпорациями развёртывались нейросети, анализирующие социальные сети и поведение людей; в разработки средств противодействия счастью инвестировались десятки миллионов долларов ежемесячно, и казалось, что вот он, золотой век человечества – век прагматизма и рационализма, век управления эмоциями и абсолютного контроля за разумом! Да, корпорации уже давно подчинили себе любовь, оставалось покорить лишь счастье.
Если бы не Настя.
Настя была невысокой светловолосой девушкой с ясными зелёными, будто изумруды, глазами. Её тонкие руки украшали серебряные браслеты, на левом запястье красовалась татуировка в виде лилии – эмблемы королевской Франции. Предпочитала одеваться в белое – но не по политическим или каким ещё мотивам, что было бы хоть сколько-нибудь понятно, а просто потому, что её всегда тянуло к белому. Связано ли это было с тяжёлым течением её фелицитарного синдрома, о наличии которого она невольно догадывалась, или ей просто нравился белый цвет – не знали об этом ни она сама, ни её родители, ни инвесторы, для которых Настя была лишь перспективным проектом.
В ту беспокойную ночь Настя, сев с блокнотом под фонарём в парке, долго думала, какой бы материал написать. Ещё со школьных времён она собирала своё журналистское портфолио, и продолжала это делать до сих пор. Когда мимо неё в очередной раз пролетел сторожевой дрон, она сразу же поняла: надо писать о надвигающейся на город грозе.
Открыв в блокноте новую страницу, Настя встряхнула ручку и начала писать:
«Не в первый раз наступает на Нео-Норильск гроза, возвещая своё грозное появление зрелищным парадом молний. Не в первый раз это природное инфернальное шоу разверзлось пред моими очами, и я, сим очарованная, смотрю и не могу оторвать взгляда от него. Что такое гроза? Почему дурманит она душу и пьянит взор мой девичий? Стало быть, гроза суть явление не столько природное, сколько мистическое. Ибо ничто взоры не притягивает так плотно, и не терзает душу страхом так сильно, как гроза. Ибо молния, что с небес посылаема, может поразить вмиг меня, пусть невинную, фелицитарным синдромом поражённую…»
Девушка подняла взгляд вверх. С ночного, чёрного будто ужасающая космическая пустота, неба, на блокнот упала капля воды. А за нею – ещё одна. Начинался дождь. Небо над Нео-Норильском заплакало, как бы написала сейчас сентиментальная Настя, которая сейчас, быстро сложив блокнот и ручку в сумочку, бежала к выходу из парка. Капли дождя истерически срывались с неба и разбивались об асфальтированные дорожки и о Настину голову, путаясь в её волосах и мыслях – разбивались так, будто и не капли дождя это вовсе, а самолёты-камикадзе, таранящие американский авианосец. Быстрым шагом покинув ставший таким неуютным из-за надвигающегося августовского ливня парк, она добежала до располагавшейся в первом этаже «Арасака-Плаза» круглосуточной кофейни и, плюхнувшись на дерматиновый зелёный диванчик, наконец перевела дух.
В кофейне, кроме Насти, было ещё трое – бариста, чернявый кудрявый толстячок лет тридцати, да двое посетителей в деловых костюмах, что-то активно обсуждающих на испанском. Одного из них Настя узнала сразу – это был господин Гонсалес, один из инвесторов проекта «Настя-эссеистка». Он входил в совет директоров «Три-Оптимум», возглавлял испанский филиал этой корпорации в Севилье, и был одним из наиболее щедрых инвесторов проекта – только за прошлый год его инвестиции в Настины учёбу и творчество составили более семи миллионов долларов. Второй человек не был виден: его лицо было спрятано под капюшоном дорогой чёрной мантии, наброшенной поверх делового костюма, а сам он выглядел довольно крупным.
Молодая журналистка заказала апельсиновый раф и, пока бариста готовил ей кофе, продолжила писать своё эссе о грозе. Лёгкая электронная музыка, гармонично слившаяся с ливнем, автоматной очередью барабанящим по стёклам, успокаивала и настраивала на творческий лад. Настя продолжила писать:
«О дождь! дождь, эта прекрасная и одновременно ужасная водная стена! Почему ты, о дождь, так печален? Не оттого ли, что похож ты на слезы, катящиеся по лику человеческому? Да – так и есть. Как слеза по ланите из ока течёт, печалью вызванная, так и струи дождя суть слёзы небесные, что небо проливает из-за прегрешений человеческих. Ибо никакой high tech не обрадует одновременно и человека, и небо, но всякий low life печалит и человека, и небо…»
Настя отвернулась к окну. Из-за плотной стены дождя за ним не было видно ни зги, но Настю это ничуть не беспокоило. Её ум занимало эссе о грозе и дожде, бушевавшими над Нео-Норильском, но где-то там, на задворках сознания, прятался один вопрос – вопрос, подтачивавший её всё время от первой буквы эссе:
Почему она пишет, как в восемнадцатом веке?
Сделав глоток апельсинового рафа, Настя вздохнула и снова повернулась к окну, где только что сверкнули яркие ксеноновые фары, и вскоре возле входа в кофейню припарковался по-настоящему антикварный автомобиль – «Делориан», выпущенный ещё в 1982 году.
«Быть того не может!» – мысленно ахнула Настя, увидев автомобиль, которому уже больше девяноста лет. В Нео-Норильске уже давно не было винтажных автомобилей – всякие «Приоры» и «Форды Фокусы» начала века уже давно уступили место новым атомным автомобилям, а настолько старые машины почти моментально привлекали внимание. И Настя, задержав ручку над блокнотом, заворожённо наблюдала, как призрак Старого мира разворачивался на парковке, как «крылом чайки» открылась водительская дверца и как из машины кто-то вышел…