Половина тела у меня ноет, как гнилой зуб. Боль проникает до самых костей. Левую руку и ногу колет, словно ледяными иголками. В них уже никогда не вернется тепло. Вот поэтому бабушка Элис и находится здесь. Сидит на кресле у изножья моей кровати, ее морщинистое лицо скрыто тенью. И все же молочный свет, проникающий сквозь тюлевые занавески, отражается в ее юрких глазах, блестит на желтоватых зубах, оскаленных в ухмылке, которая не сходила с ее лица с тех пор, как мать впустила ее в дом, приготовила ей чашку чая и провела в мою комнату. От бабушки Элис пахнет, как от сливных труб за муниципальными домами.
– По крайней мере, одна половина у тебя здорова, – говорит она. На ее тощую ногу надет металлический ортез, ступня под шарниром обута в детскую туфельку. Я знаю, что это невежливо, но не могу оторвать взгляд. Ее здоровая нога заплыла жиром.
– Они отняли у меня руку и ногу. – Здоровой рукой она вынимает мертвую конечность из кармана своего кардигана, и та падает ей на колени. Маленькая и серая, она напоминает мне кукольную. Я отвожу взгляд.
Она наклоняется ко мне со своего кресла, и я чувствую в ее дыхании запах чая.
– Покажи, где тебя трогали, малыш.
Я расстегиваю ворот пижамы и переворачиваюсь на здоровый бок. Увидев мой шрам, бабушка Элис не теряет зря времени, и ее короткие толстые пальцы начинают ощупывать сморщенную кожу моего плеча, но не касаются тех полупрозрачных мест, где меня хватала рука. Глаза у бабушки Элис округляются, губы растягиваются в стороны, обнажая десны, скорее черные, чем розовые. Кукольная рука на бедре подрагивает. Бережно прижимая ее к груди и гладя заботливыми пальцами, бабушка Элис кашляет и садится обратно в кресло. Когда я прячу плечо под пижамой, бабушка Элис продолжает смотреть на него немигающими глазами. Она, похоже, разочарована тем, что я не дал ей насмотреться вдоволь. Она облизывает губы.
– Расскажи, что случилось, малыш.
– Я откидываюсь на подушки, смотрю в окно и сглатываю подступивший к горлу ком. Меня слегка мутит, и я не хочу вспоминать, что случилось. Ни за что.
– В парке через улицу, за металлическим забором я вижу обычный круг мамаш. Закутанные в пальто, они сидят на скамейках возле детских колясок, либо прогуливаются, удерживая на поводке рвущихся бегать собак, и следят за игрой детей. Те карабкаются по «лазалкам», носятся по сырой траве, визжат, смеются, падают и плачут. Замотанные в шарфы, одетые в теплые куртки, они снуют среди голодных голубей и чаек. Тысячи белых и серых птичьих фигурок что-то выискивают в земле у них под ногами. Наконец, птицы испуганно взлетают дугой, поднимают свои пухлые тельца в воздух, громко хлопая крыльями. И дети на мгновенье слепнут от страха и возбуждения, вызванных краткосрочным ураганом из пыльных крыльев, красных лапок, острых клювов и испуганных глаз. Но они – дети и птицы – здесь, за частоколом железной ограды, в безопасности. За ними пристально следят их внимательные мамаши. Только здесь детям позволено играть после того, как я вернулся домой. Один. В нашем городе много кто пропадает: кошки, собаки, дети, И никто не возвращается. Кроме меня и бабушки Элис. Мы вернулись, хотя и наполовину живые.
– Сейчас я целыми днями лежу в кровати, с бледным лицом и слабым сердцем, пью лекарства, читаю книжки и слежу из окна спальни за игрой детей. Иногда сплю, но лишь когда это необходимо. Когда я бодрствую, то могу хотя бы читать, смотреть телевизор, слушать разговоры матери с сестрами. Но во снах я возвращаюсь в большой белый дом на холме, где старые, юркие существа окружают меня, а затем кидаются ко мне, и я вижу их лица.
Что касается бабушки Элис, то она считает тот день, когда она маленькой девочкой вошла в большой белый дом, торжественной датой. И она по-прежнему благодарна, что ее пустили внутрь. Наш папа называет ее старой дурой и не любит, когда она появляется у нас. Он не знает, что она сегодня здесь. Но когда исчезает ребенок, или кто-то умирает, родственники зовут бабушку Элис к себе домой. «Она видит и чувствует то, чего никто из нас не видит и не чувствует», – говорит моя мама. Она просто хочет знать, что со мной случилось. Как и те две женщины-полицейские, как и матери двух пропавших прошлой зимой девочек, как и родители Пикеринга.
– Расскажи нам, малыш. Расскажи нам про дом, – просит бабушка Элис, улыбаясь. Никто из взрослых не любит говорить о красивом, высоком доме на холме. Даже наши папы, которые возвращаются с фабрики домой, пахнущие пластмассой и пивом, смущаются, когда их дети говорят, что снова слышали женский плач. Плач, который раздавался откуда-то сверху, и у нас в голове одновременно. Шел издали, с того холма, и в то же время у нас из груди. Наши родители уже больше не слышат этот плач, но помнят его с детства. Плач людей, запертых в том доме на холме и молящих о спасении. А когда никто не приходит на помощь, в их голосах начинает слышаться злость. «Чушь», – говорят нам родители, стараясь при этом не смотреть нам в глаза.
После «моего случая» я долго лежал в больнице без сознания. А когда очнулся, был настолько слаб, что оставался там еще три месяца. Постепенно правая сторона моего тела пришла в норму, и меня отпустили домой. Тогда и начались расспросы насчет моего приятеля, Пикеринга, которого так и не нашли. А теперь еще бабушка Элис хочет знать все, что я помню, и все о моих снах. Только я не знаю, что случилось по-настоящему, а что привиделось мне, когда я находился в коме.
Мы давно уже обсуждали поход туда. Мы с Пикерингом и Ричи, как и все мальчишки, хотели быть самыми смелыми в школе. Хотели забраться туда и утащить какое-нибудь сокровище, в доказательство тому, что побывали внутри, а не просто посмотрели на дом сквозь ворота, как другие. Некоторые говорят, что белый дом на холме когда-то был тем местом, куда уходили на покой старые, богатые люди, владевшие фабрикой, землей, нашими домами, нашим городом, и нами. Другие говорят, что здание было построено на месте старой нефтяной скважины, и что почва там загрязнена. Учитель в школе рассказывал, что в особняке раньше располагался госпиталь, и там все еще полно микробов. Наш папа говорил, что более ста лет назад в доме был приют для умалишенных, и с тех пор он пустует, потому что разрушается, а на ремонт нет средств. Вот почему детям нельзя туда ходить: может завалить кирпичами, или пол провалится под ногами. Бабушка Элис говорит, что это место, «куда приходят ангелы». Но все мы знаем, что это место, где можно пропасть без следа. На каждой улице города есть семьи, у которых пропали дети, либо домашние животные. И каждый раз полиция, обыскивавшая дом, ничего не находила. Никто не помнит, чтобы большие ворота перед домом были открыты.
Поэтому в пятницу утром, когда все дети пошли в школу, мы с Ричи и Пикерингом отправились в совсем другую сторону. Сначала мы пробирались огородами, где однажды нас с Пикерингом поймали, за то, что мы сломали лежаки и опоры для вьющейся фасоли. Потом через лесок, где было полно битого стекла и собачьего дерьма. Переправились по мосту через канал, пересекли картофельное поле, пригнувшись, чтобы фермер нас не заметил. Перебрались через железнодорожные пути и шли, пока город совсем не скрылся из виду. Болтая про спрятанные сокровища, мы остановились возле старого фургона мороженщика со спущенными шинами. Побросали в него камни, почитали выцветшее меню на маленьком прилавке. И истекая слюной, принялись делать воображаемые заказы. Из-за деревьев окружавшего поместье леса выглядывали трубы большого белого особняка.
Хотя Пикеринг все время шел впереди и хвастался, что не боится ни охранников, ни сторожевых собак, ни даже призраков – «Потому что их можно просто проткнуть рукой» – когда мы подошли к подножию лесистого холма, никто не произнес ни слова, и все прятали друг от друга глаза. В глубине души я не переставал верить, что у черных ворот мы повернем назад, поскольку травить байки про дом, планировать экспедицию и представлять себе всякие ужасы, это одно. А идти в дом – совершенное другое, потому что многие из пропавших детей говорили про этот дом накануне своего исчезновения. И некоторые взрослые парни, которые забирались туда смеха ради, возвращались немного не в себе. Наш папа, говорил, что это из-за наркотиков.
Даже деревья там были какими-то другими – неподвижными и молчаливыми, а воздух – очень холодным. Мы поднялись по склону к высокой кирпичной стене, огораживавшей поместье. Ее верх был усыпан битым стеклом и затянут колючей проволокой. Мы шли вдоль стены, пока не оказались у черных железных ворот. Высотой они превосходили дом, а их изогнутый верх заканчивался железными шипами. Две удерживающие их колонны венчали большие каменные шары. При виде таблички с надписью «Частная собственность. Посторонним вход воспрещён», по спине у меня пробежал холодок.
– Я слышал, эти шары падают на головы тех, кто пытается проникнуть в поместье, – сказал Ричи. Я слышал то же самое. Но когда Ричи произнес это, я понял, что он не пойдет с нами в дом.
Схватившись за холодные черные прутья ворот, мы разглядывали мощеную плитами дорожку, поднимающуюся по холму между деревьев, и старые статуи, полускрытые ветвями и сорняками. Некошеная трава на лужайках была бы мне по пояс, а цветочные клумбы разрослись буйным цветом. На вершине холма стоял высокий белый дом с большими окнами, в стеклах которых отражался солнечный свет. Небо над трубами было ярко-голубым.
– Там жили принцессы, – прошептал Пикеринг.
– Видишь хоть одну? – спросил Ричи. Он весь дрожал от возбуждения, и ему захотелось по маленькому. Он попытался пописать на кусты крапивы – тем летом мы объявили осам и крапиве войну – но, в результате, обмочил себе штаны.
– Нет там никого, – прошептал Пикеринг. – Кроме спрятанных сокровищ. Брат Даррена приволок оттуда сову в стеклянном футляре. Я сам видел. Выглядит, как живая, а по ночам даже крутит головой.
Мы с Ричи переглянулись. Каждый из нас слышал о животных и птицах в стеклянных футлярах, которых находили в этом доме. Рассказывали, что дядя кого-то из детей, когда был маленьким, нашел там ягненка без шерсти, заключенного в контейнер с зеленой водой. И что тот все еще мигает своими черными глазами. А кто-то будто бы нашел детские скелеты в древних одеждах, и они держались за руки.
Ерунда все это! Ничего там такого нет! И Пикеринг ничего не видел. Но если б мы возразили ему, он стал бы орать «Нет, видел! Нет, видел!», и что мы с Ричи способны только шептаться у ворот.
– Давайте просто постоим и посмотрим. А в дом можем пойти и в другой день, – предложил Ричи.
– Да ты просто сдрейфил! – Пикеринг пнул его по ноге. – Всем расскажу, что Ричи обмочил штаны.
Ричи побледнел, его нижняя губа задрожала. Как и я, он представил себе толпы налетевших детей, кричащих «Зассыха! Зассыха!». Трусов гонят отовсюду, трусов не зовут играть, и им приходится наблюдать за игрой со стороны, как последним неудачникам. Каждый ребенок в городе знает, что дом забирает братьев, сестер, кошек и собак. Но когда мы слышим доносящийся с холма плач, считаем своим долгом заставить друг друга пойти туда. Так уж повелось. Пикеринг принадлежал к числу самых отчаянных ребят, и он не мог не пойти.
Отступив назад и смерив взглядом ворота, Пикеринг произнес:
– Я полезу первым. А вы смотрите, где я хватаюсь руками, и куда ставлю ноги. Перебрался он через ворота довольно быстро. Немного замешкался наверху, когда нога попала между двух шипов, но вскоре уже стоял на другой стороне, ухмыляясь нам. Мне же показалось, будто в ворота была встроена маленькая лесенка. Металлические стебли обвивали длинные стержни, образуя ступени для маленьких рук и ног. Я слышал, что маленькие девочки всегда находили в кирпичной стене тайную деревянную дверцу, которую потом никто не мог отыскать. Но это могли быть просто очередные байки.
Если б я не полез, а поход увенчался успехом, я до конца жизни был бы «зассыхой» и жалел, что не пошел с Пикерингом. Мы могли бы вместе быть героями. Меня переполняло то же самое сумасшедшее чувство, которое заставляло меня забираться на самую вершину дуба, смотреть на звезды и отпускать на несколько секунд ствол, зная, что если упаду, то разобьюсь насмерть.
Когда я карабкался вверх, оставив позади что-то шепчущего Ричи, ворота подо мной скрипели и стонали так громко, что, наверняка, слышно было и на холме и в самом доме. Когда я добрался до верха и приготовился перекинуть ногу на другую сторону, Пикеринг пошутил:
– Смотри, не оторви себе этими шипами яйца.
Я не то, чтобы не улыбнулся, я даже не мог дышать. Ворота оказались выше, чем казалось с земли. Ноги и руки у меня дрожали. Я перенес одну ногу через шипы, и к горлу вдруг подступила паника. Я представил, что если сейчас сорвусь, шип проткнет мне бедро, и я буду висеть на воротах, истекая кровью. Я посмотрел на дом, и мне показалось, что из каждого окна за мной наблюдают лица.
Я сразу вспомнил все те истории про белый дом на холме: про красные глаза твари, которая высасывает кровь, про прячущихся там педофилов, которые истязают пленников по нескольку дней, после чего закапывают заживо, поэтому детей никогда не заходят. Некоторые говорят, что существо, плач которого мы слышим, может принимать облик прекрасной женщины, но как только она схватит тебя, лицо у нее тут же меняется.
– Давай быстрее. Это легко, – поторопил меня Пикеринг.
Я медленно перенес вторую ногу через шипы, и спустился вниз. Пикеринг был прав. Перелезть через ворота оказалось совсем не сложно. Даже маленьким детям под силу.
Я стоял под палящим солнцем с другой стороны ворот и улыбался. Здесь солнечный свет был ярче, поскольку отражался еще от белой кладки и окон дома. А воздух был каким-то странным – очень густым и теплым. Когда я посмотрел сквозь ворота на Ричи, мир вокруг него казался серым и мрачным, словно с той стороны наступила осень. Он стоял и покусывал нижнюю губу. Трава под ногами так блестела на солнце, что на нее было больно смотреть. Красные, желтые, лиловые и оранжевые цветы радовали глаз и пахли настоящим летом. Вокруг деревьев, статуй и подъездной дорожки висело марево. Воздух был таким теплым, что по телу у меня прошла легкая дрожь. Закрыв глаза, я произнес:
– Красота.
Это слово я обычно не произносил при Пикеринге.
– Хотел бы я здесь жить, – сказал он и широко улыбнулся.
Мы оба рассмеялись и обнялись, чего никогда до этого ни делали. Все мои прежние тревоги казались какими-то ничтожными. Я почувствовал, будто стал выше и могу идти куда угодно и делать все, что захочу. Знаю, Пикеринг почувствовал то же самое. Слова Ричи казались нам глупыми, и сейчас я их даже не помнил.
Защищенные нависающими ветвями деревьев и высокой травой, мы стали подниматься к дому, держась края дорожки. Но спустя какое-то время я немного занервничал. Дом оказался больше, чем я его себе представлял первоначально. И хотя мы никого не видели и не слышали, я почувствовал, будто мы идем в тихое, но многолюдное место, откуда за нами наблюдает множество глаз. Следят за нами.
Мы остановились возле первой статуи, не полностью скрытой зеленым мхом и мертвыми листьями. Сквозь ветви дерева мы сумели разглядеть двух каменных детей, стоящих обнаженными на мраморном постаменте. Мальчика и девочку. Они улыбались, но как-то не по-доброму, поскольку зубы у них были оскалены.
– У них вскрыта грудь, – сказал Пикеринг. И он оказался прав. Каменная кожа на груди у каждой статуи была оттянута в стороны, а в вытянутых, сложенных лодочкой руках лежали комочки с прорезанными в мраморе кровеносными сосудами – их маленькие сердца. Хорошее настроение, посетившее меня у ворот, куда-то улетучилось.
Солнечный свет, проникавший сквозь деревья, ронял на нас полоски света и тени. С выпученными глазами и пересохшими ртами мы двинулись дальше, осматривая некоторые статуи, встречавшиеся нам на пути. Мы не могли удержаться. Статуи будто притягивали наши взгляды, заставляли догадываться, что за фигуры выглядывают из-за листвы, веток и плюща. Там было какое-то жуткое, закутанное в ткань существо, выглядевшее слишком реалистично для каменного изваяния. Его лицо было настолько отвратительным, что я не смог долго на него смотреть. Когда я стоял под этим существом, мне почудилось, что оно раскачивается из стороны в сторону и вот-вот прыгнет на нас с постамента.
Пикеринг, идущий впереди, остановился и посмотрел на следующую статую. Помню, он съежился в тени фигуры и уставился себе под ноги, будто боялся поднять глаза. Я встал рядом с ним, но тоже не смог долго смотреть на статую. Рядом с уродливым типом в накидке и большой шляпе стояла маленькая фигурка в рясе с капюшоном, из рукавов у которой торчали какие-то похожие на змей отростки.
Я не хотел идти дальше и знал, что эти статуи еще долго будут мне сниться в кошмарах. Оглянувшись на ворота, я удивился, как далеко мы от них ушли.
– Я, наверное, пойду назад, – сказал я Пикерингу.
Тот даже не стал называть меня трусом. Видимо, не хотел ссориться и оставаться наедине.
– Давай просто заглянем в дом по-быстрому, – предложил он. – Стащим оттуда что-нибудь. Иначе никто не поверит.
Одна мысль о приближении к белому особняку с его глядящими на нас окнами, заставила меня занервничать. Дом был четырехэтажным, и в нем, похоже, были сотни комнат. Окна верхних этажей были темными, поэтому за ними ничего не было видно. Окна нижних этажей были заколочены досками от посторонних.
– Нет там никого, зуб даю, – сказал Пикеринг, пытаясь подбодрить нас. Но на меня это не подействовало. Он уже не казался таким смышленым и крутым как раньше. Просто глупый мальчишка, который не понимает, что творит.
– Не пойду, – сказал я.
Он отошел от меня.
– Ладно, я пойду один. А потом расскажу всем, как ты остался ждать снаружи. Его голос звучал слишком мягко для обычной угрозы. И все же я представил его ликующую рожу, когда нас с Ричи назовут «зассыхами».
Несмотря на то, что я перелез через ворота и зашел так далеко, моя роль будет ничтожной, если Пикеринг дальше пойдет один.
На статуи мы больше не смотрели. В противном случае, вряд ли дошли бы до ступеней, ведущих к огромным железным дверям особняка. Впрочем, дорога к дому не заняла много времени. Даже делая медленные и неохотные шаги, преодолели мы весь путь очень быстро. На ватных ногах я проследовал за Пикерингом к дверям.
– Зачем двери сделаны из металла? – спросил он меня.
Ответа у меня не было.
Пикеринг надавил обеими руками на двери. Одна из них скрипнула, но не открылась.
– Заперто, – констатировал Пикеринг.
Но когда он снова толкнул скрипучую дверь, на этот раз, навалившись всем телом, я заметил, что в окне второго этажа что-то мелькнуло. Какая-то бледная фигура. Как будто она появилась из темноты и нырнула обратно, быстро, но грациозно. Это напомнило мне всплывающего на поверхность темного пруда карпа, который тут же исчезает, едва блеснув белой спиной.
– Пик! – прошептал я.
Тут в двери, на которую навалился Пикеринг, что-то лязгнуло.
– Открыто, – воскликнул он, уставившись в узкую щель между железных дверей.
Я не мог отделаться от мысли, что дверь открыли изнутри.
– Я бы не ходил, – сказал я. Он улыбнулся и жестом велел мне подойти и помочь расширить щель. Я остался стоять на месте, глядя на окна верхних этажей. Открывающаяся дверь издала скрежещущий звук. Ни говоря ни слова, Пикеринг вошел в дом.
Тишина была такая, что в ушах у меня гудело. По лицу у меня стекали струйки пота. Мне хотелось убежать к воротам.
Лицо Пикеринга вновь появилось в дверном проеме.
– Давай быстрее. Посмотри, сколько тут птиц, – произнес он, задыхаясь от возбуждения, и снова исчез.
Я заглянул в дом и увидел огромный пустой холл с лестницей, ведущей на второй этаж. Пикеринг стоял посреди помещения и смотрел на пол. Деревянные половицы были устланы высохшими трупиками птиц. Сотни мертвых голубей. Я зашел внутрь.
В холле не было ни ковров, ни штор, ни ламп – лишь белые стены и две закрытые двери напротив друг друга. Птицы были очень тощими, у большинства сохранились перья, от других остались только кости. А некоторые уже превратились в прах.
– Они залетели сюда и умерли от голода, – объяснил Пикеринг. – Нужно будет собрать черепа.
Он по очереди подошел к каждой дери и попытался открыть, подергав ручки.
– Закрыто, – сказал он. – Обе закрыты. Давай поднимемся по лестнице. Посмотрим, нет ли чего в комнатах.
Я вздрагивал при каждом скрипе ступеней под нами, поэтому попросил Пикеринга идти с краю, как я. Но он меня не послушал и побежал вверх по лестнице, топая как слон. Когда я догнал его на первом повороте, меня снова посетило странное чувство. Стало душно и жарко, словно мы оказались в каком-то тесном пространстве. Преодолев всего один пролет, мы оба буквально взмокли от пота. Мне пришлось прислониться к стене.
Пикеринг посветил фонариком на второй этаж. Мы увидели лишь голые стены пыльного коридора. Откуда-то сверху проникал слабый солнечный свет, но его было не достаточно.
– Идем, – сказал Пикеринг, не оборачиваясь.
– Я иду на улицу, – сказал я.
– Мне нечем дышать. – Но начав спускаться, я услышал, как где-то внизу со скрипом открылась и закрылась дверь. Я замер, и услышал, как в ушах стучит кровь. Меня прошиб ледяной пот. Что-то очень быстро и как-то боком пересекло столб света, падающий сквозь открытую входную дверь.
Глаза у меня закололо, голова закружилась. Боковым зрением я видел лицо Пикеринга, глядящего на меня сверху, со следующего лестничного пролета. Он с громким щелчком выключил фонарик.
Существо в холе двинулось снова, в обратно направлении, но задержалось у края полосы света. И принялось нюхать грязный пол. От одной его манеры двигаться мне стало дурно, и я готов был упасть в обморок. Мне показалось, что это женщина, хотя в таком преклонном возрасте пол не всегда понятен. Голова была почти лысой, а кожа – желтого цвета. Существо больше походило на куклу, сделанную из костей и облаченную в грязную ночную рубашку, чем на пожилую даму. Да и как пожилые дамы могли двигаться так быстро? Оно перемещалась боком, как краб, все время глядя на дверь, поэтому лица я разглядеть не мог. Что, впрочем, к лучшему.
Я был уверен, что если побегу, оно непременно посмотрит наверх и увидит меня. Поэтому я сделал два осторожных шага и зашел за угол следующего лестничного пролета, где уже прятался Пикеринг. У него был вид, будто он изо всех сил пытается не расплакаться. Я вспомнил о каменных статуях детей на улице и о том, что они держали в своих маленьких ручках, и тоже попытался сдержать слезы.
Потом мы услышали, как внизу открылась другая дверь. Прижавшись друг к другу и дрожа от страха, мы заглянули за угол пролета, чтобы убедиться, что существо не идет за нами по лестнице. Но внизу была уже другая тварь. Я увидел, как она суетится возле двери, словно курица-наседка, и закричал бы, если б у меня не перехватило дыхание.
Это тварь двигалась быстрее, чем первая, с помощью двух черных палок. Скрюченная и горбатая, облаченная в пыльное черное платье, подол которого волочился по полу. Проглядывающее сквозь вуаль лицо было худым и болезненно-бледным, как личинки жуков, которых мы находили под отсыревшей корой деревьев. А когда она издала свистящий звук, уши у меня пронзила боль и кровь застыла в жилах.
Лицо у Пикеринга было перекошено от страха, и такое белое, что было видно одни глаза.
– Это пожилые дамы? – спросил он надломленным голосом.
Я схватил его за руку.
– Нужно выбираться отсюда. Может, с другой стороны есть окно, или еще одна дверь? Это значило, что мы должны были подняться по лестнице, пробежать через все здание и найти другой путь на первый этаж, а там – еще один выход.
Я снова посмотрел вниз, чтобы проверить, что делают твари, и тут же пожалел об этом. Теперь кроме них там было еще двое. Высокий человек с похожими на ходули ногами поднял на нас неподвижное лицо. У него не было ни губ, ни носа, ни век. Он был одет в мятый костюм, на поясе у него висела золотая цепочка для часов. Перед ним стояло плетеное кресло на колесах, в котором лежал сверток, завернутый в клетчатые одеяла. Из-под одеял выглядывала маленькая голова в кепке. Лицо было желтым, как консервированная кукуруза. Первые двое стояли возле открытой двери, так что путь к отступлению был отрезан.
Мы бросились вверх по лестнице в еще более жаркую тьму. Тело у меня стало каким-то тяжелым и неловким, ноги подгибались. Пикеринг с фонариком бежал впереди и с помощью локтей не давал мне обогнать его. Я натыкался на его спину, запинался об его лодыжки, и сквозь его учащенное дыхание слышал, как он давится слезами.
– Они гонятся за нами? – спрашивал он, не переставая. У меня не хватало воздуха в легких, чтобы ответить ему. Мы бежали по длинному коридору мимо десятков закрытых дверей. Я старался смотреть только вперед и знал, что окаменею от ужаса, если одна из дверей откроется. Мы с Пикерингом топали так громко, что я совсем не удивился, когда услышал за спиной щелчок открывшегося замка. Мы обернулись на звук – и это было нашей ошибкой.
Сперва нам показалось, что существо нам машет. Но потом поняли, что костлявая дама в грязной ночной рубашке двигает своими длинными руками, чтобы привлечь внимание других тварей, поднимающихся по лестнице вслед за нами. Мы услышали, доносящееся из темноты суетливое шарканье ног. Я удивился, как эта тварь сумела разглядеть нас сквозь все эти грязные бинты, которыми была замотана ее голова. Снова раздался жуткий свист, и тут же стали открываться другие двери, будто выпуская спешащих из комнат тварей.
В конце коридора была еще одна лестница, освещенная чуть больше, благодаря свету, проникавшему сквозь окно тремя этажами выше. Но стекло, похоже, было грязным, потому что на лестнице меня посетило чувство, будто мы оказались под водой. Когда Пикеринг повернулся, перед тем как броситься вниз по лестнице, я увидел, лицо у него блестит от слез, а по одной штанине расползается темное пятно.
Спускаться вниз оказалось невероятно тяжело. Будто у нас совсем не осталось сил, будто страх высосал их из нас подчистую. Но не только он мешал нам бежать. Воздух был настолько сухим и спертым, что было тяжело дышать. Рубашка у меня прилипла к спине, подмышки взмокли. Волосы у Пикеринга были сырыми, он сильно замедлился, и я обогнал его.
Спустившись с лестницы, я вбежал в другой длинный и пустой коридор с закрытыми дверями, из конца которого шел сероватый свет. Решив немного передохнуть, я согнулся пополам и уперся руками в колени. Но бежавший сзади Пикеринг врезался в меня и сбил с ног. Он перепрыгнул через меня, при этом наступив мне на руку.
– Они идут, – в слезах проскулил он и поковылял дальше по коридору.
Поднявшись на ноги, я последовал за ним. Хотя эта идея мне не нравилась, поскольку если некоторые из них остались ждать нас в холле у входных дверей, а другие зайдут к нам с тыла, мы окажемся в ловушке. Я даже подумал о том, чтобы проникнуть в одну из комнат и выбить доски на окне. Когда мы бежали по коридору мимо дверей, из них выходили словно разбуженные шумом твари. Из некоторых, но не из всех. Так что, возможно, стоило попытать счастья за одной из дверей.
Я окликнул Пикеринга. Вместо оклика у меня получился какой-то сип, как у школьного астматика Билли Скида. Поэтому, видимо, Пикеринг меня не услышал, поскольку продолжал бежать. Когда я гадал, какую дверь выбрать, раздался тоненький голосок:
– Можешь спрятаться здесь, если хочешь.
От неожиданности я подпрыгнул с криком, словно наступил на змею, и уставился туда, откуда донесся голос. Из щели между дверью и рамой выглядывало лицо маленькой девочки. Она улыбнулась и открыла дверь шире.
– Они тебя здесь не найдут. Мы можем поиграть с моими куклами.
У нее было очень бледное лицо, на голове – черный чепчик, украшенный бантиками. Глаза у нее были покрасневшими, словно она долго плакала.
Грудь у меня ныла, глаза жгло от пота. Пикеринга все равно уже было не догнать. Из темноты доносился топот его ног. Я понял, что больше бежать не могу, поэтому кивнул девочке. Она отошла в сторону, пропуская меня. Подол ее платья скользнул по пыльному полу.
– Быстрее, – с возбужденной улыбкой произнесла она, затем выглянула в коридор, проверить, не идет ли кто. – Большинство из них слепые, но слух у них хороший.
Я вошел в дверь. Оказавшись рядом с девочкой, я почувствовал странный запах. Так же пах раздавленный труп кошки, который я нашел в лесу однажды летом. И еще этот запах чем-то напомнил мне старый бабушкин комод, со сломанной дверцей и маленькими железными ключиками в наработавших замках.
Девочка тихо закрыла за нами дверь и двинулась в комнату, высоко подняв голову, словно «маленькая леди», как сказал бы мой папа. Свет пробивался в комнату из красно-зеленых окон, расположенных под самым потолком. Сверху свисали две большие цепи со светильниками без лампочек. В конце помещения находилась сцена, с натянутым зеленым занавесом. По переднему краю сцены располагались софиты. Наверное, здесь когда-то был танцевальный зал.
Высматривая выход, я проследовал за маленькой девочкой в черном чепчике к сцене и мы поднялись по одной из боковых лестниц. Девочка бесшумно скрылась за занавесом. Я пошел за ней, потому что больше идти мне было не куда, и я нуждался в друге. От занавеса пахло так плохо, что, пробираясь за него, мне пришлось зажать рот руками.
Девочка расспросила, как мое имя и где я живу. И я рассказал ей, словно отчитывался перед учителем, который застукал меня за чем-то нехорошим. Даже назвал номер дома.
– Мы не хотели вторгаться сюда, – сказал я. – Мы ничего не украли.
Девочка наклонила голову на бок и нахмурилась, словно пыталась вспомнить что-то. Затем улыбнулась и сказала:
– Все эти игрушки – мои. Я их нашла.
Она указала на лежащих на полу кукол – маленькие фигурки людей, которые было плохо видно из-за темноты. Усевшись среди них, девочка принялась поднимать их по очереди и показывать. Но я слишком нервничал, чтобы уделять игрушкам много внимания. И мне не нравился вид какого-то матерчатого существа с вытертым, свалявшимся мехом. У него были стежки вместо глаз, уши отсутствовали. Руки и ноги были непропорционально длинными. И мне не нравилось, что существо все время держит голову прямо, словно смотрит на меня.
Остальная часть сцены у нас за спиной была погружена в темноту. Виднелся лишь слабый отблеск белой стены вдалеке. Посмотрев со сцены на заколоченные окна, расположенные по правую сторону от танцпола, я увидел по краям двух листов фанеры, закрывающих застекленные двери в сад, полоски яркого солнечного света. А еще оттуда веяло свежим воздухом. Похоже, через те двери кто-то уже проникал сюда.
– Мне нужно идти, – сказал я девочке, шепчущейся со своими игрушками у меня за спиной. Но только я собрался выбраться из-за занавеса, как из коридора, по которому мы с Пикерингом только что пробежали, донесся страшный шум: шарканье ног, стук палок, скрип колес, и улюлюканье. И этому параду, казалось, не было конца. Параду, который я не хотел смотреть.
Когда толпа пронеслась мимо, главная дверь с щелчком открылась, и внутрь скользнуло какое-то существо. Я отпрянул от занавеса вглубь сцены и затаил дыхание. Девочка продолжала бормотать что-то своим отвратительным игрушкам. Мне захотелось зажать себе уши. В голову пришла безумная мысль положить всему этому конец, выйти из-за занавеса и сдаться той высокой фигуре на танцполе. Держа над головой потрепанный зонтик, она быстро вращалась, словно на крошечных бесшумных колесиках, скрытых под длинными грязными юбками, одновременно принюхиваясь. Под белой вуалью, закрепленной к краю полуистлевшей шляпы и над высоким воротником платья, я увидел фрагмент лица, напоминавшего корку рисового пудинга. Если б в легких у меня был воздух, я бы закричал.
Я оглянулся на девочку. Но она пропала. На полу, на том месте, где она сидела, извивалось какое-то существо. Я быстро заморгал глазами. И на мгновение мне показалось, будто все игрушки задрожали. Но когда я посмотрел на Голли – куклу с пучками белых вьющихся волос на голове, она лежала неподвижно на том самом месте, где ее оставила хозяйка. Девочка спрятала меня, но я был рад, что она исчезла.
Вдруг из душной глубины огромного дома донесся крик. Крик, полный паники, ужаса и вселенской скорби. Фигура с зонтиком еще немного покружила по танцполу, а затем бросилась из комнаты на звук.
Я выскользнул из-за занавеса. Теперь издали доносилось какая-то оживленная болтовня. Она постепенно нарастала, эхом отдаваясь в коридоре, комнате и почти заглушала крики рыдающего мальчика. Его вопли кружили, отскакивая от стен и закрытых дверей, будто он бегал где-то в глубине дома по кругу, из которого не мог вырваться.
Я осторожно спустился по лестнице сбоку сцены и подбежал к длинной полоске жгучего солнечного света с одной стороны от застекленных дверей. Потянул на себя лист фанеры. Тот треснул, явив мне дверную раму с разбитым стеклом, а за ней – густые заросли травы.
Впервые с того момента, как я увидел скребущуюся у парадного входа старуху, я по-настоящему поверил, что смогу спастись. Я представил, как выбираюсь в проделанную мной дыру и бегу вниз по склону к воротам, пока все твари заняты в доме плачущим мальчиком. Но как только дыхание у меня участилось от радости скорого спасения, я услышал у себя за спиной глухой удар, будто что-то упало на танцпол со сцены. По подошве ног пробежала мелкая, щекочущая дрожь. Затем я услышал, как что-то быстро приближается ко мне, издавая при этом звук волочения.
Я был не в силах оглянуться и увидеть перед собой еще одну тварь, поэтому я ухватился за не прибитый край фанерного листа и потянул изо всех сил. Образовалась щель, в которую я начал протискиваться боком. Сперва нога, потом бедро, рука и плечо. Внезапно моя голова окунулась в теплый солнечный свет и свежий воздух.
Я уже почти выбрался, когда эта тварь вцепилась мне в левую подмышку. Пальцы были такими холодными, что кожу обожгло. И хотя лицо у меня было обращено к солнечному свету, в глазах у меня потемнело. Лишь мерцали белые точки, которые появляются, когда встаешь слишком быстро.
Меня затошнило. Я попытался вырваться, но половина тела у меня будто отяжелела, а кожу кололо иголками. Я отпустил фанерный лист, и он захлопнулся, как мышеловка. Я услышал у себя за спиной какой-то хруст, и тварь заверещала мне прямо в ухо. От этого визга я оглох на целую неделю.
Я сел на траву, и меня вырвало прямо на джемпер. Кусочками спагетти и какой-то белой, ужасно пахнущей слизью. Оглянувшись, я увидел торчащую между листом фанеры и дверной рамой костлявую руку. Я заставил себя откатиться в сторону, затем поднялся на колени.
Двигаясь вокруг дома в сторону парадного входа и ведущей к воротам дорожки, я обратил внимание на ноющую боль в левом боку. Плечо и бедро уже не кололо, но они будто онемели. Идти было тяжело, и я испугался, то у меня могут быть сломаны кости. Я был весь в поту, меня знобило. Мне просто хотелось лечь в высокую траву. Меня стошнило еще два раза. Теперь выходила лишь одна желчь.
Возле парадного входа, я лег на здоровый бок и пополз вниз по холму. Трава была очень высокой, поэтому полз я очень медленно. Я старался держаться дорожки, чтобы не заблудиться. Я оглянулся на дом только один раз и тут же пожалел об этом.
Одна створка парадных дверей была все еще открыта. Я увидел в дверном проеме беснующуюся толпу. Солнечный свет падал на их грязные лохмотья. С улюлюканьем они дрались над чем-то. Над какой-то маленькой, темной фигуркой. Их тощие, хваткие руки рвали ее на куски.
Сидящая у моей кровати, бабушка Элис закрыла глаза. Но она не спит. Она просто тихо сидит и гладит свою кукольную ручку, словно это самое дорогое, что у нее есть.