Канада. Калгари
Мать вчера по телефону с Лариской говорила и вдруг такое выдала… Считала, Майкл не слышит: «Они в этом возрасте вообще думают пенисом…»
Ха! Между прочим, вполне справедливое замечание.
Тренировка была обычная, но время необычное – до чемпионата мира по фигурному катанию в Калгари оставалась ровно неделя. В тот день все и началось.
Чемпионат в Калгари был последним предолимпийским. Мир фигурного катания немножечко сошел с ума по этому, в принципе, несущественному поводу. Ну, Олимпиада через год… Ну и что?! Фигуристов, которых это касается непосредственно, считаные единицы. В буквальном смысле слова. Их считают, пересчитывают, переставляют местами, вычитают, засчитывают обратно… Чего остальные-то так сильно беспокоятся?
Именно это Майкла всегда и удивляло. Если тебе лично участие в Олимпиаде ни при каких мыслимых обстоятельствах не грозит, чего нервничать? Тайна сия велика есть.
Очень велика. Произрастает она, эта тайна, как нетрудно предположить, из глубины души человека как биологического вида. Люди хотят славы! Алчут, вожделеют… И всего прочего, к замечательной спортивной славе прилагаемого, тоже алчут. Список желаемого подозрительно короток: деньги, комфорт, почет и снова деньги, снова комфорт. Пожизненный.
Майкла эти мелочи не беспокоят. Он думает пенисом. Когда тебе восемнадцать с половиной лет, это не только нормально, но даже, как утверждает друг и советчик Карлос Эскобар, похвально.
Карлос на полгода моложе Майкла, но спит со всем катком. Или врет, что спит со всем катком, что, по сути, одно и то же.
Тщедушный, смуглый, чернобровый, внешне Карлос совершеннейший цыган, если забыть, что он все-таки бразилец. Карлос – признанный и авторитетный донжуан со стажем и без репутации вруна. Со всею страстью латиноамериканского темперамента он регулярно и вдохновенно рисует флегматичному Майклу картины своих побед, доказывая простое и бесспорное: думать пенисом – это круто!
Майкл реагирует заинтересованно, но без излишнего энтузиазма. Круто так круто, никто ж не спорит. У Майкла нет ни малейших претензий к подобной схеме мироздания, но сейчас хорошо бы хоть двойной аксель крутануть, а то сегодня он вообще еще ничего не прыгнул. Лариска, тренерша, настучит матери, та начнет вопить… Себе дороже. Окей, разгоняемся, разгоняемся, разгоняемся и…
Маленькая живая куколка с фарфоровым лицом, задрав головку, удивленно смотрела на мать из крохотных щелочек-глаз. Ну, сколько можно говорить по телефону? Куколка теребила рукав красивейшей в мире, сверкающей золотом материнской куртки, но мать не реагировала, она явно сердилась на кого-то там в телефоне и даже кричала. Странно. Ведь они сюда зачем пришли? Не чтобы по телефону кричать? Нет? Пришли чтобы делать ножками раз-два, раз-два, как зайчик на картинке. И шапочку такую же красненькую надели, как у зайчика, и конечки такие же беленькие!
Долго смотреть на мать снизу вверх было неинтересно и неудобно.
– Раз-два, – сказала себе куколка и двинула ножкой.
Конечек легко скользнул. Как у зайчика! Раз-два, раз-два, раз-два. Ножки двигались сами, стоило только произнести волшебные слова. Куколка засмеялась от удовольствия и отпустила мамину куртку.
Раз-два, раз-два, раз-два…
Сердце вдруг резко рвануло вниз, провалилось сквозь лед, не в бейсмент, а в бездну: с бешеной скоростью Майкл летел на крохотного человечка не более сорока сантиметров ростом.
Почти посередине ледовой арены, никого и ничего не замечая, не осознавая ни малейшей опасности, растопырив ручонки и едва удерживая равновесие, человечек увлеченно передвигал игрушечные ножки в игрушечных коньках. Доля секунды, и Майкл раздавит этого гнома как букашку… Прыжок!
От боли померкло в глазах. Давно он так не падал. Точнее сказать, вообще никогда так грубо и так неправильно он на лед не плюхался. Звон в ушах и дикая боль в затылке. Детский грандиозной силы плач поднимается к высоким перекрытиям арены, отталкивается от стен, ото льда, снова поднимается и снова обрушивается на Майкла, обдавая его стыдом и сомнением как кипятком. Он виноват?
Какая-то женщина в сверкающей куртке орет над Майклом очень близко, загораживая свет и воздух, дышит чем-то пряным, на лбу воронье крыло топорщится и дрожит. Нет, не крыло… Это челка у нее такая, длинная и густая, до середины несуществующего носа, глаз совсем не видно… Она китаянка?
– Сумасшедший! Ты чуть не убил моего ребенка! Тебя нельзя пускать на лед, ты катаешься, будто ты здесь один! Бастард! Чтоб тебя здесь больше не было никогда, слышишь?
Как не слышать… Майкл пытается встать и не может. Колено разбито в кровь, лед вокруг медленно розовеет.
Бастард! Страшное слово произнесено. Бастард, бастард, бастард…
– Она просто других английских слов не знает, – шепчет Майклу Карлос Эскобар. Утешает.
Все, кто был на арене, съехались в круг, в центре которого Майкл и орущая женщина.
– Замолчите, как вам не стыдно, он спас вашему ребенку жизнь!
– Пожалуйста, послушайте, вы не правы…
– А как вообще девочка оказалась на середине арены?
– Сама же мамаша и виновата!
Чуть не на руках Карлос доволок Майкла до бортика, зачехлил его коньки.
Обнявшись, они поплелись в гардеробную. Майкл хромал очень сильно.
То есть он вообще старался не опираться на разбитую ногу.
Флора Шелдон, член совета директоров Canadian Skating Union, оставила машину на служебной парковке и, все еще перебирая в памяти только что услышанное на экстренном совещании, поспешила к главному входу. Без четверти три, у Майкла Чайки тренировка заканчивается в три.
Удивительно неамбициозный парень этот Чайка. Ленив и скучен. Но катается неплохо. Если быть точной, не очень плохо. Главное, что заставило Флору в эту труднейшую минуту подумать именно о нем, это умение Майкла сосредоточиться. У него стальные нервы и хорошая память. Если б не был таким бесхребетным киселем, мог бы считаться и перспективным, но… Говорят, там такая властная мама, что мальчику не позавидуешь…
– Майкл! – воскликнула Флора в изумлении. – Что случилось?
По коридору, всем телом повиснув на Карлосе Эскобаре, свесив левую ногу, словно она тряпочная, почти на нее не опираясь, плелся Майкл Чайка.
– Там маленькая девочка… – начал Майкл, чуть задыхаясь. – Я бы ее сбил, если б не перепрыгнул.
– А ее мать до сих пор орет! – Карлос осекся, подбирая выражение. – Несправедливо. Он молодец, а его же и ругают.
– Майкл, что с ногой? – медленно произнесла Флора. – Ты можешь кататься?
– Не-е… Не сегодня… Я недельку, наверное, пропущу.
– Как жаль, Майкл! Я как раз пришла посмотреть, как ты тренируешься. Ну, поправляйся, мальчик. Все будет хорошо!
Флора вернулась в машину. Нет, сегодняшний день, при всем желании Флоры быть оптимисткой, совершенно невозможно назвать удачным. Неприятности начались с самого утра. В девять (неприлично рано!) позвонили из какого-то неизвестного, а вероятнее всего, просто выдуманного европейского женского журнала, начали выспрашивать Флору о том, как при замечательной внешности складывается ее личная жизнь. Что за чушь?
Флора, в далеком прошлом олимпийская чемпионка в одиночном фигурном катании на коньках, по сей день оставалась точеной статуэткой. Редко, но именно по этому поводу над ней зло подшучивали. Других поводов не находилось.
Стоило ей приехать на работу, еще одна неприятность. Катастрофа! Джон Лаборти сломал ногу!
Джон был вторым фигуристом, представляющим Канаду на чемпионате мира. В двадцать семь лет он, конечно, уже бесперспективный ветеран, но он добротный фигурист, за него не было бы стыдно. При удачном раскладе он мог даже и третье место взять…
Не вышло. Черт дернул бесстрашного и заводного Джона-Джованни поехать кататься на горных лыжах. Какая непростительная неосторожность!
Ну и что теперь делать? Теперь все шишки на Флору. Именно она должна предложить Canadian Skating Union[1] замену. И в определенной мере за эту замену ручаться. Не выставить второго фигуриста вообще для такой страны, как Канада, непрестижно. К тому же когда чемпионат проводится в Калгари, столице зимнего спорта Канады…
При таком раскладе Майкл Чайка был бы неплохим вариантом. И вот он только что предстал перед Флорой, поджав ногу, как плюшевый зайчик из ее европейского детства.
– Ничего себе. Поздравляю! – Карлос присвистнул, лихо и вполне художественно, как только он один умел. Преувеличенно бережно он взвалил Майкла на себя. – Позвольте вам помочь, господин бывшая надежда канадского спорта.
Они вползли в мужскую гардеробную. Майкл плюхнулся на скамейку и, морщась от боли, начал снимать коньки.
– Странно, что здесь Флора делает? Они же все к чемпионату готовятся.
– Ты серьезно?! – Карлос посмотрел на Майкла изумленно. – Ты, парень, не знаешь еще? Лаборти вылетел, ногу на лыжах сломал. Срочно решается вопрос о замене. Они ходят, смотрят… С самого утра.
Майкл промокнул туалетной бумагой разбитое колено:
– Она думала меня с Лаборти сравнивать, что ли? Быть не может!
Карлос звонко шлепнул себя по коленям:
– А мои коленки, между прочим, в полном порядке…
Дверь в гардеробную приоткрылась. В узкую щель заглянуло девичье личико.
– Можно я войду? – пропел голосок, сладкий и пасторальный, как и личико.
– Добро пожаловать! Очень вам рады, заходите, заходите! – веселился Карлос.
– Я сегодня первый день работаю. Part time, в бухгалтерии. Меня зовут Шаниз. Я принесла кое-что обработать рану.
Шаниз склонилась над разбитым коленом Майкла. Ее длинные волосы свесились почти до пола, тонкие пальчики побежали по раненой коленке, разглаживая бежевый пластырь. Майкл скривился от боли, но, поймав грозный взгляд Карлоса, самым ласковым голосом, каким только мог, выдавил из себя, больше глядя на Карлоса, чем на Шаниз:
– Спасибо огромное. Честное слово, мне не больно…
– Ему приятно, – расхохотался Карлос. – Знал бы, я бы тоже колено разбил!
Канада. Монреаль
Улица Святой Катерины, протянувшаяся в восточной части Монреаля (Сант-Катрин Ист.), никогда не считалась ни красивой, ни богатой. Чем дальше на восток, чем дальше от сверкающей, перманентно новенькой Плаз Дезарт, тем больше небрежности, пыли и бедности. И люди здесь другие, и магазины, и харчевни, невзирая на их откровенное убожество, пышно именуемые «ресторантс».
Элайна давно ко всему этому привыкла, ей было здесь, в этой пыли и бедности, хорошо. Теперь больше всего на свете она любит спать. И чтобы от нее ничего не требовали.
Раньше любила веселье и секс, но теперь и в том и в другом она находит слишком много беспокойства. Самое приятное – это когда есть что выпить и от тебя все отстанут, когда ты сама себе хозяйка и не должна никому ничего отвечать. Не как сейчас, когда он пристал как банный лист к заднице (это русская поговорка такая, скорее всего, не очень приличная) и не отлипает. Хамить ему нельзя, себе дороже.
– Не даст она мне больше ни цента! Она сама в долгах. – Элайна огрызнулась, но вежливо, с легеньким извинением в голосе.
Долговязый Клод кинул в рот жевательную резинку и энергично заработал челюстями. Его худой небритый кадык, всегда торчащий вперед как-то особенно непристойно, заметался вверх-вниз по длинной шее. Клод был бойфрендом Элайны с незапамятных времен, он никогда ее не бил, но угроза не просто жестокой, а чудовищной физической расправы мгновенно повисала в воздухе, как только он оказывался рядом.
– Даст. – Голос у Клода был красивый. Глубокий бас. – Она всю жизнь в долгах. Это совершенно нормальное для нее состояние. В прошлом году она не была богаче, а полтысячи дала.
– Не даст. Она окончательно помешалась на карьере Майкла. Мечтает, чтоб он стал олимпийским чемпионом.
– И при этом ей безразлично, сыта ее дочь или умирает от голода?
– Она же понимает, что деньги не мне, а тебе. И не на еду, на наркотики.
– На бизнес! Запомни уже! На благороднейший бизнес. Я приношу облегчение тем, кто несчастлив, кто нежен душой. Не у всех же такой сволочной характер и такое каменное сердце, как у твоей матери.
– Ну, прости… Не сердись…
– Заткнись! Корова!
На Корову Элайна не обижалась. Привыкла. Наоборот, это хороший знак. Раз Клод обозвал ее Коровой, значит, скоро от нее отстанет, переключится на другое или на других.
Что-то коровье в облике, характере и всей жизни Элайны несомненно было. Ее тридцатидвухлетнее тело, крупное, белое, немного жирное, котировалось как дорогая телятина. Нрав – безропотный и равнодушный, лучшего желать нельзя. Конечно, корова! Телка, как русские называют то ли глупых девушек, то ли проституток.
Канада. Калгари
– Ма! Я есть хочу! – крикнул Майкл из своей комнаты.
Нина не ответила.
Первое, что всегда и обязательно делает Нина, войдя в дом, немедленно распахивает дверь на бэкъярд, задний двор, и выпускает престарелого Акселя. Громадный бледно-желтый ретривер, заждавшийся этой сладостной минуты, вылетает во двор шустро не по годам. Он уважает хозяйские полы, но его мочевой пузырь небезразмерен, хоть он и большая собака. Заставлять животное так долго ждать невежливо. Приличные люди так себя не ведут, но чего не простишь любимой хозяйке?
Справив собачью нужду и набегавшись, Аксель уткнулся умной мордой в Нинины колени.
– Ты мой любимый, – вздохнула женщина.
Аксель откликнулся нежным поцелуем.
«И ты моя любимая, – думал он, дрожа от преданности. – Умру за тебя, весь мир порву за тебя!»
Его коричневые мокрые глаза, подернутые в углах мутной пленкой, смотрели по-человечьи и по-стариковски. Нина утонула в этом взгляде, несколько странных мыслей промелькнуло и исчезло. Она привычно потрепала крупную, как булыжник, собачью голову:
– Окей, псинка, leave me alone[2].
В раковине гора грязной посуды, по полу разлит апельсиновый сок. На кухонном столе пустые бумажные пакеты: два из-под сока, один из-под молока. В унитазе гордо болтается крупная, здоровая, отлично сформированная фекалия. Все в порядке, все как всегда!
– Ты научишься спускать за собой воду в унитазе?! – Нина ринулась в комнату Майкла. – Думаешь, мне приятно смотреть на твое дерьмо?
Майкл сидел за компьютером. Это была вторая из двух возможных для него домашних дислокаций.
Дома он либо спал, свернувшись под любимым круглогодичным пуховым одеялом на низкой тахте, либо сидел за компьютером.
– Почему апельсиновый сок по полу разлит?
– Я пакет на пол поставил… Аксель опрокинул… Я, наверное, закрыл неплотно.
– Правильно, Аксель во всем виноват. В унитаз тоже Аксель накакал?
На этот вопрос ответа не требовалось и не последовало.
Нина быстро расшвыряла по местам содержимое двух громадных продуктовых сумок. Мальчик растет и занимается спортом. Ему необходимо полноценное питание. Какая Нина молодец, что купила этот новый большой холодильник, сюда лошадь запихнуть можно, если очень надо! Холодильник дорогой, любую кухню украсит. Поэтому фотографию в треснувшей розовой рамочке из долларового магазина скромненько перевесим с передней стенки на боковую.
Нина бережно сняла фотографию, подклеила скотчем трещинку. Некрасиво, конечно, но пока никаких дополнительных трат она позволить себе не может.
На фотографии – Майкл и Нина на детском катке рядом с их домом. Майкл совсем маленький, а Нина совсем молодая. Она присела, чтобы поправить Майклу шнурки на крошечных двухполосных коньках.
Оба – и Майкл, и Нина – счастливо улыбаются в объектив. Внизу красными цифрами обозначена точная дата съемки – 6 февраля 1998 года.
Дочь прилетела первым же возможным рейсом, как только Нина оплатила ей билет. Из Монреаля в Калгари пять часов лету, почти как в Лондон. Подарков Элайна никаких не привезла, мать неминуемо заподозрила бы свою красивую, глупую, всегда голодную девочку в воровстве.
Нацеловавшись, наевшись, нахохотавшись, они вышли на мороз на маленький каточек, чтобы продемонстрировать спортивные достижения будущего чемпиона. Девятнадцатилетняя Элайна смеялась по поводу и без повода, так же как и трехлетний Майкл, звонко и безмятежно. Дети, они оба еще дети! Ее, Нинины.
В тот счастливый вечер Элайна их с Майклом и щелкнула. Нина уже понадеялась, что все, бог миловал, наваждение кончилось… Не тут-то было.
Как же она устала от этой нескончаемой, горькой и постыдной беды – быть в непримиримой вражде с собственным ребенком! Так устала, что жизнь немила. Но из жизни просто так, как из квартиры, не выйдешь. И обратно потом не войдешь. А устала или нет, да и от чего именно устала, спросят только на Страшном суде. А могут и не спросить. Какое это имеет значение?
Сначала Нина винила себя: недоглядела, упустила дочь! А все гордыня ее, не гордость, а именно гордыня. Та, которую попы клянут, руку для поцелуя подставляют.
Ни за что на свете Нина не хотела сидеть на социальном пособии, хотя имела на это все основания. Канада, не задавая лишних вопросов ни о вероисповедании, ни о том, кто конкретно отец ребенка, предложила Нине ежемесячное пособие, на которое можно было жить вдвоем с младенцем, не шикуя, но и не бедствуя, до самого совершеннолетия дитяти: воспитывать, глаз не спускать! Годы спустя об этой упущенной возможности Нина горько пожалела. А тогда… она честно просидела три года. Училась, освоила два языка (французский и английский, оба плохо) и компьютер. Потом «спихнула Элайну в садик, а сама аллюром на работу, флиртовать и глазки строить». Так про нее говорили те, кто не умел учиться и не хотел работать: такие же бывшие советские граждане, как и сама Нина. Она устроилась на дополнительную работу и по совету хорошей знакомой, опытной эмигрантки Эстер, купила квартирку. Дешевую из дешевых, но свою! Тараканов вывела, окно в ванной комнате (ну не роскошь?) заменила на новое. Нина шла вперед уверенно и весело! Да, экономила на еде (своей, Элайну кормила безупречно), химчистках, сапожниках, электричестве, проездных талонах…
Элайна росла как трава, как когда-то сама Нина. С Ниной не было ни малейших проблем: комнату подметала, шапку надевала, со взрослыми здоровалась первой. Мечтала поступить в университет. Денег на репетитора у мамы не было. И Нина (сама, никто не подсказал!) приспособилась одалживать абитуриентские конспекты у одноклассницы, родители которой оплачивали ей очень дорогого и очень хорошего репетитора. Потом с этим репетитором Нина познакомилась лично. Близко. Вскоре после смерти матери… Но было Нине уже восемнадцать лет. Не четырнадцать, как Элайне!
Детство Элайны тоже было благополучным. Роскошное питание (в СССР о таком и мечтать не смели), подвижные игры на свежем воздухе, вечерняя книжка с мамой, всегда, увы, переутомленной. Потом школа, не простая, а золотая. Эмигрантка и мать-одиночка, Нина устроила девочку в частную школу и платила, не жалуясь: пахала на двух работах. Искренне была уверена, что дочь ее, как она сама когда-то, будет тянуться и к культуре, и к труду, и к хорошим людям.
Потом уже, ошеломленная ранней беременностью дочери, побегав по психологам, Нина поняла истину простую и, казалось бы, очевидную: дочь совершенно не обязательно похожа на свою мать. Дочь вполне может быть полной противоположностью матери. Ах, если б раньше догадаться! На велфере бы сидела, с утра б до ночи за ручку водила!
«И все равно упустила бы, – ехидствовала несчастная Нина, ударившись о собственные воспоминания, как ударяются больной ногой о камень на привычной дороге. Знала ведь, что лучше обойти, близко нельзя подходить…
И в девяносто восьмом, когда казалось, что вот она, Элочка, моя перепелочка, в руках моих, вот сейчас крылышки нежно спеленаю, чтоб не вырвалась… И тогда ничего у Нины не вышло.
Элка-перепелка опять превратилась в Элайну, ту, что откликается на прозвище Корова. Клод выслал ей из Монреаля обратный билет. Через неделю она от них улетела.
Это было их с Ниной последнее примирение. С тех пор они не виделись ни разу… Только телефонные разговоры. Короткие. Злые. Что надо? Денег надо. Денег надо, а мать не нужна. Пятнадцать лет врозь! Будто умерли друг для друга.
Вспомнишь – и сердце тяжелеет, свинцом наливается.
Доченька моя, как такое могло случиться?! Я ли это? Ты ли это? Маленькая моя, Элка-перепелка, мой птенец с изломанными крыльями. Алкоголичка, воровка.
…Отвернуться, забыть. Иначе она и Майкла с пути собьет. Опозорит.
Теперь Нина живет на этом свете исключительно ради одного Майкла.
«Отношения с родителями тренируемых тобой спортсменов – важная составляющая потенциального успеха твоего ученика».
Лариса знала эту истину с первых дней своей педагогической деятельности в Канаде. Как не знать? Не запомнишь этой аксиомы из тренерского устава Canadian Skating Union – она крепко пристукнет тебя по кошельку. Канада не Советский Союз. Здесь зарплата тренера образуется исключительно из того, что тебе платят родители юных фигуристов. Хочешь или не хочешь, будешь вежлива. Даже когда у тебя есть все резоны размазать этого родителя по бортикам катка. Спокойно, Ларисочка! Кто платит, тот и прав.
Майкл Чайка был самым-самым первым учеником Ларисы в Канаде…
Она только что перебралась в Калгари из Израиля. Робкая, неимущая, плохо говорящая по-английски тренерша. На вид даже неотесанная: подмосковная простота пробивалась в ней настойчиво и неистребимо. Дочь учительницы физкультуры и пьющего тренера-конькобежца, к еврейству Лариса не имела ни малейшего отношения. В начале девяностых за неимением ничего, то есть никого, лучшего она вышла замуж за не удавшегося ни ростом, ни зарплатой инженера с метафоричной фамилией Рабинович. Он легко перевез ее в Израиль, это было гораздо лучше, чем оставаться в Наро-Фоминске в невостребованном незамужнем статусе. Она бы родила от Рабиновича сына, которого, в отличие от самого Рабиновича, полюбила бы всей душой. Не получалось. Потом вторая эмиграция – из Израиля в Канаду. Это удается далеко не всем Рабиновичам. Ларисе повезло.
В Canadian Skating Union ее приняли без особых проволочек, но зарплаты не дали ровно никакой. Тренер – свободный художник «коньками об лед». Сам себе добывай учеников. Если можешь.
Лариса дала объявление в газете «Русский Калгари» и получила один-единственный звонок. От Нины.
– Вот, привела вам чемпиона! – звонко, словно на сцене, не сказала, а почти крикнула эта странная женщина.
– Ну, давай, чемпион, показывай, что ты можешь! – откликнулась Лариса в том же якобы остроумном ключе.
Мальчик – худенький, внимательный, послушный – очень ей понравился. Что-то он даже умел: уверенно стоял на льду, не боялся упасть. Главное, что тронуло Ларису, – его искренняя уверенность в том, что если он будет хорошо себя вести, то тетя-тренер непременно назначит его чемпионом! Чемпионы же, как известно, живут очень хорошо, еще лучше, чем принцы и принцессы…
У мальчика, кроме завидной прыгучести и сносной общей физической подготовки, было одно замечательное качество – умение сосредоточиться.
Это предельно просто – всегда думать именно о том, что в данную конкретную минуту делаешь, но это и есть самое трудное. Во время состязания нервная система может так развинтить мозги фигуриста, что вихри эмоций уносят его в другую галактику. Брошенное в одиночестве тело передвигает конечностями посередине катка весьма неуклюже. И проигрывает.
Откуда звонкоголосая родительница знала эту основу основ большого спорта, Лариса спрашивать не стала. Достаточно того, что Лариса вообще согласилась тренировать маленького Майкла в долг. Когда у Нины будут деньги, она оплатит услуги тренера по соответствующим расценкам, а пока будет платить только за аренду катка: без этого уж точно на лед не выйдешь.
Нина оказалась человеком слова. С невероятным трудом и многомесячными задержками, залезая в долги все глубже и беспросветнее, все эти тринадцать лет она хоть и частично, но гасила займы.
Фигурное катание – спорт для богатых. Коньки, костюмы, лед… Если бы и тренеру нужно было платить полную цену, Майкл Чайка давным-давно распрощался бы со спортом.
Отношения между его матерью и его тренером установились не близкие, но уважительные. Они стремились к одной цели и следовали одной педагогической тактике: много ругай, мало хвали.
C раннего детства Майкл привык чувствовать себя виноватым. Конечно, он не был ангелом, но в пятнадцать лет все-таки стал чемпионом Канады среди юниоров. Значит, и на льду, и в жизни чего-то стоил. Он догадывался, что ругают его в силу каких-то педагогических принципов, русских национальных педагогических традиций. Никто из Canadian Skating Union никогда не говорил с ним в подобном обвинительном тоне. Канадская политкорректность, которую эмигранты из России с удовольствием высмеивали, оборачивалась в быту просто корректностью, то есть уважительным отношением к личности, даже если этой личности десять лет от роду.
От Майкла требовали, он делал все, что мог. Первую победу он одержал в восемь с половиной лет. Как же это ему понравилось! Дальше – больше.
Он побеждал на детских состязаниях и тем самым приносил Ларисе маленькую славу. Глядя на его успехи, родители побогаче – те, что были в состоянии платить за тренировки сполна, – стали приводить к Ларисе своих чад, обеспечивая ей этим заслуженный и пристойный заработок. Майкл Чайка был ей живой рекламой. Всех все устраивало: чем больше Майкл побеждал, тем меньше Нина платила Ларисе.
Когда Майклу исполнилось пятнадцать лет, Лариса поняла, что исчерпала свою квалификацию. Больше ничему принципиально новому она научить Майкла не могла.
Трудно сказать, что было сильнее – разочарование в себе или страх, что ее тренерская несостоятельность будет замечена в Canadian Skating Union, но судьба ее пожалела. Из Франции в Калгари приехал Клаудио Кавадис, один из тренеров всемирно известного фигуриста Фредерика Журдье. В течение последнего года Журдье сменил трех тренеров, Кавадис был третьим, последним, но и с ним за месяц до чемпионата Европы Журдье разругался и с треском на чемпионате провалился.
Кавадис же, с расстройства или по какой-то другой причине, заодно разругался и с французской женой, кинул в сумку пару белья и прилетел в Канаду, в Калгари. Злой, бездомный и глухонемой. По-французски он кое-как еще мог объясняться, английский же был почти на полном нуле.
На первом же катке ему встретилась Лариса. Относительно молодая, относительно красивая, безотносительно замужняя… Майкл Чайка, ее подающий надежды ученик, стал разменной монеткой в их романе.
Кавадис предложил Ларисе помощь в постановке прыжков. Крепкие прыжки – основа основ! У Майкла хорошая прыгучесть, у Кавадиса – богатый опыт и несколько интересных идей. Стали работать вместе.
По катку поползли слухи. С чего бы это Лариса вдруг сменила бесформенные израильские кофты-балахоны на приличные джемперы и даже блузки с декольте? На катке холод собачий, а у нее лицо горит, глаза сияют, на шее новый кулончик с бирюзой и такие же сережки в ушах. Якобы в цвет глаз… Скажите, пожалуйста, какая романтика!
Клаудио Кавадис, полугрек-полуазербайджанец, вырос в Москве. Невысокий, кривоногий, исключительно уверенный в себе, не терпящий возражений, он был питомцем все той же российской школы фигурного катания и придерживался тех же педагогических воззрений, что и Нина с Ларисой. То есть он ругал Майкла всегда и за все. Он не допускал мысли, что его ученик родился на свет еще зачем-то, кроме выполнения его, Клаудио, указаний. На самом деле он был никакой не Клаудио, а Кямал. Есть такое азербайджанское имя, в переводе означает «совершенство».
Кавадис – настоящая фамилия его отца-грека. В Москве эта фамилия сильно ему мешала – принимали за еврея. В Канаде же она оказалась в самый раз. Звучала как музыка, как гимн фигурному катанию Страны кленового листа! Клаудио Кавадис, прирожденный хореограф, еще покажет себя этим полупроснувшимся канадонам. За три месяца Клаудио поставил Майклу прыжки, и тот стал чемпионом Канады среди юниоров. Вуаля!
Обгоняя хозяйку и радостно скуля, Аксель вбежал в комнату первым. За ним влетела Нина. Руки были перепачканы чем-то кухонным, в ушах – наушники от мобильного.
– Сейчас же ложись спать, выключай компьютер! – Она не просто кричала, в ее голосе было ликование. – Лариса звонила! Есть вероятность, что ты будешь выступать на чемпионате мира! Завтра наверняка из Skating Union придут мониторить.
Майкл зевнул, но не из-за того, что так уж сильно хотел спать, а чтобы сбить неуместное ликование.
– Не придут, – промычал он, не отрывая взгляда от компьютера. – Флора сегодня уже приходила. Я сказал, что неделю не смогу тренироваться из-за травмы. Я ж не знал ничего.
– Болван! Ну ты и болван! Твоя лень раньше тебя родилась. Ты готов пожертвовать даже чемпионатом мира, лишь бы неделю посачковать!
– Я ж прыгать-то не могу…
– Можешь! Прими обезболивающее! Хоть горсть! Боже мой, ты все делаешь только из-под палки, как же ты можешь победить? Ты посмотри на себя. Ты ведешь себя как лузер: ты совершенно не мотивирован. Из-под палки не побеждают!
Нина с удовольствием треснула бы бездельника по затылку, но детей бить нельзя. Она посмотрела на вымазанные куриным фаршем руки. Почему-то это ее смягчило.
– Ну, хорошо, я согласна, болит. Значит, придется перетерпеть эту боль!
К полудню следующего дня Майклу стало совсем худо. Из носа текло, как из ржавого, плохо закрытого крана: тоненькая тошнотворная струйка не имела ни малейшего намерения исчерпаться. Течет себе и течет. Глаза он расчесал вконец. Вместо глаз по сторонам его подлого носа теперь располагались две распухшие румяные булки с крохотными щелками в середине. Хорошо еще, что они вообще открываются и что-то в таком состоянии видят.
К аллергическим насморкам Майкл привык с детства, но такого скверного и сильного не было никогда. Мать дала ему антиаллерген, тот, что он всегда принимал, но таблетки явно не работали. И нога болела так, что хоть волком вой. Еще бы, от таких-то нагрузок! Вчера Клаудио истерзал его до полного изнеможения.
– Ты, парень, охренел! – орал Клаудио. – Давай тройной сальхов и комбо до победы. Плевать мне на твою коленку. Мужик, так терпи!
Тренировались они часов восемь подряд. Майкла даже вытошнило вечером. То ли от усталости, то ли от страха. Ноги, ушибленной при спасении маленькой китаяночки, он не чувствовал совсем. Вместо ноги имелась боль в форме ноги. На эту боль он напяливает конек и выходит на лед. Пожалуйте бриться, господа представители Canadian Skating Union! Не желаете ли взглянуть, как Майкл Чайка хорош в его новом роскошном комбо, как он уверен, как стабилен его тройной прыжок? В экстремальной ситуации гениальный тренер и хореограф Клаудио Кавадис превзошел себя. А если у Майкла нога отвалится – не беда. Не на льду же она отвалится, не при всех. Это, так сказать, его частное дело…
Вот сейчас еще один прогон. Два новых комбо и старая, из прошлогодней программы, перебежка…
Когда Майкл подъехал к бортику, Лариса смотрела мимо него. Это плохой знак. Значит, недовольна. Флора вежливо улыбается. Флора всегда вежлива, она хорошая тетка, без педагогических завихрений, как у Ларисы и Клаудио.
Майкл отмотал от рулона туалетной бумаги метра полтора и, сморкаясь, хромая на обе ноги, поплелся в мужскую уборную. Все. Сейчас он примет целую горсть антиаллергенных пилюль, и кто-нибудь наверняка сдохнет. Либо Майкл Чайка, либо его аллергический насморк.
Канада. Монреаль
«В США по подозрению в причастности к противозаконным действиям арестован человек с документами на имя некоего Мартина Ива, родившегося 3 сентября 1995 года в пригороде Монреаля Дорваль.
Как пишет агентство INFOPRESS со ссылкой на The Main Street Journal, имя подозреваемого всплыло в ходе расследования деятельности крупной иммигрантской мафиозной структуры „Призрак“. В течение многих лет мошенники помогали нелегальным иммигрантам получать американские паспорта…»
– Митя?! – Элайна поднялась на локтях в грязной постели.
Постель была грязной не в переносном, а в буквальном смысле: уже несколько месяцев Элайна все ленилась тащиться в прачечную с мешком белья и околачиваться там битый час, пока все эти тряпки хотя бы частично отстираются. Их с Клодом логово было грязным по определению, но, как известно, свое дерьмо не пахнет. Элайне здесь, в этой свалке, было спокойно и хорошо. Частенько она перебирала с алкоголем и тогда «смотрела фантастику наяву», но сейчас-то она трезва как стекло! Ей же не померещилось, диктор четко произнес имя ее сына – Мартин Ив.
– Что случилось, Корова? – Клод сел в постели и закурил. – Что значит «Митья»?
Француз… он и есть француз, где ему русское имя произнести.
Элайна перевела взгляд на Клода:
– Мартин Ив – это мой сын. Брат Майкла. Двойняшка.
Канада. Калгари
Телевизор бурчал. Нина чистила картошку и вдруг вздрогнула. Митя?!
«…За деньги мошенники из „Призрака“ предоставляли нелегальным иммигрантам копии свидетельств о рождении людей, умерших в Канаде. Тщательно подбиралось соответствие возраста, расы и пола. На основе таких документов запрашивались виды на жительство в США.
Как отмечает The Main Street Journal, раскрытие преступной сети во многом стало возможным благодаря растущей компьютеризации жизненно важных записей и увеличению мощности поисковых систем. До 1990-х годов каждый штат в Соединенных Штатах вел записи о рождении и смерти в отдельных реестрах без перекрестных ссылок. Такая же ситуация была и в Канаде…
Расследование началось несколько лет назад, когда стало известно о связях „Призрака“ с другой НьюЙоркской группой мошенников, главным образом выходцев с территорий бывшего Советского Союза…»
Аксель, радостно скуля, кинулся в прихожую. Заскрежетал замок, дверь распахнулась.
– Ма-а! – заорал Майкл и, пару раз стукнув огромными башмаками один о другой и об пол, но так и не сбив с них снега, не раздеваясь, ринулся в гостиную. – Мама! Я участвую в чемпионате! В четверг допинг-контроль вместе со всеми!
Нина, не глядя на Майкла, рылась в диванных подушках. Наконец она нашла пульт дистанционного управления и выключила телевизор. Майкл смотрел на нее сверху вниз, широко улыбаясь.
– Мамочка! Я участник чемпионата мира. Меня допустили! Посмотри же на меня!
Нина подняла на Майкла встревоженные глаза:
– Слава богу! Я знала, что так будет. Я всегда была в тебе уверена. Но сейчас для тебя самое главное – держаться подальше от русских. Ты слышишь меня, Мишенька, stay away of Russians![3]
Майкл удивленно смотрел на мать:
– Что?
– Stay away of Russians, я говорю. Карьера – это вещь очень хрупкая, тебе во вред какие бы то ни было публичные скандалы, особенно с русскими. Держись подальше от тех россиян, что приедут на чемпионат. И вообще ото всех русских. Кроме Ларисы и Клаудио…
– Мам, что с тобой сегодня? Вместо поздравлений – stay away from Russians! Какая муха тебя укусила?
– Поздравляю тебя, любимый мой мальчик! Конечно, я тебя поздравляю! Хочешь, коньяку выпьем за успех?
Монреаль. Канада
– Так ты, оказывается, двойню родила? В пятнадцать-то лет? Ну, я же прав – корова и есть! Отелилась как молодая буренка. – Клод беззлобно засмеялся. Задрыгал кадыком в черных волосках, обнял Элайну, погладил по голове: – Ну, не обижайся, Корова, я ж любя. Рассказывай.
Элайна помолчала, потом уткнулась в плечо Клода и заплакала как ребенок. Так стало жалко себя…
– Третьего сентября девяносто пятого года я родила близнецов, Майкла и Мартина. Мартин через две недели умер, а Майкл живет сейчас в Калгари с моей матерью.
Клод равнодушно смотрел в потолок.
– Ты уверена? – Он даже не скинул с плеча ее голову.
– В чем? В том, что родила близнецов?
– Может, это про другого Мартина по телевизору говорили?
– Да нет же! Родильное отделение было почти пустое. Сразу после меня еще одна женщина, индуска, родила девочку. Очень расстраивалась, что у нее девочка, а у меня не просто мальчик, а сразу два мальчика. Зато ее девочка была совершенно здоровая, а моих мальчиков, обоих, положили в инкубатор. Майкл выжил, а Мартин нет.
Клод слушал внимательно. Обычно он от нее отмахивается, а тут – само внимание.
– Ты думаешь, Ив – это моя настоящая фамилия? Ничего подобного, это сокращение от длинной фамилии Ивашкевич. Это фамилия, под которой раньше жили мы все. И мать, и я… и были записаны новорожденные близнецы Майкл и Мартин. После того как в девяносто восьмом году я из Калгари улетела обратно в Монреаль, помнишь, ты билет прислал? Мать на мне крест поставила. Перевела и себя, и Майкла на девичью фамилию своей матери – Чайка. Девичья фамилия матери, ты же знаешь, во всех медикерах[4]. Очень боялась, что я своим дурным поведением брошу на ее драгоценного внука тень позора. Она меня вообще из жизни Майкла исключила, он ее матерью считает, а о моем существовании не догадывается… Ради бога. Мне плевать…
Элайна хорошенько высморкалась. Воспоминания чертовы! Встала с постели, пошла в уборную.
У матери всегда пунктик был насчет того, что у незамужних матерей детей отнимают. Глупость какая! Но мать сильно напугали еще в роддоме, когда она Элайну рожала.
Какая-то женщина по секрету ей нашептала, будто раньше и в Монреале, и везде в Квебеке незаконнорожденных младенцев у матерей отнимали и в католический приют отдавали. Говорили, что младенец умер, а сами его монахиням на воспитание отправляли, поскольку он, младенец новорожденный, есть плод греха…
А когда Элайна в пятнадцать лет родила, мать и вовсе на этой почве сбрендила, черт знает чем Элайну стращала. Кричала о каком-то Дюплесси (вроде как премьер квебекский), что, мол, Элайне повезло жить в другие времена, а если б она своих близнецов не в девяносто пятом году родила, а в пятьдесят пятом, ее бы как ведьму в Средние века ошельмовали и детей бы отобрали! Обоих – и живого, и мертвого. И живой бы мертвому позавидовал, потому что он по католическим меркам плод греха! Потому как «всякая беременность вне католического брака есть грех». Это они так рассуждали. Но и грехи различаются. Мать говорила: «Грех греху рознь». Дева, зачавшая в четырнадцать и родившая в пятнадцать, по их меркам дьявольское отродье. Ее, как ведьму, на костер! Они б и сожги, но век-то уже двадцатый, демократия подоспела!
Матерей трогать не могли, на детях отыгрывались.
Больше всего на свете мать боялась, что Мишеньку у них с Элайной рано или поздно отберут! Сама ж говорила, что другие времена настали, но все равно боялась.
Бумаги, что мать велела, Элайна подписала не глядя. Элайна – человек добрый, как мать хочет, так пускай и будет. Элайна и в Калгари ничего особенно дурного не сделала. Мать в ночь на работу ушла, Элайна с малышом осталась, спать его уложила. Потом стало скучно – пошла погулять.
А мать из мухи слона сделала. «Ты преступница, ты чужая, я не верю, что ты моя дочь!» – визжала, не помня себя (сама же про соседей говорила, что в полицию за шум пожалуются). Била Элайну хоть и словами, но насмерть.
И за что?! Майкл прекрасно спал, и если б мать не разоралась, так бы и спал до утра. А утром же Элайна вернулась? Вернулась! В чем проблема?
Мать сама не живет и другим не дает, а работать ночью побежала от жадности! От жадности, от жадности! Так Элайна матери и сказала.
И мать ей ответила: «Хватит». Тебе, мол, девятнадцать лет – не четырнадцать и не семнадцать. Мол, руку, заживо гниющую, отсекают.
А Клод сказал по телефону, что мать просто Элайне завидует, потому что Элайна создана для наслаждений и встретила мужчину, который способен ей эти наслаждения подарить, а ее престарелая маман ничего подобного ни разу в жизни не испытала. И Элайна вернулась в Монреаль. И даже ни о чем не вспоминает.
По телевизору имя близняшкино услыхала, вот и всплыло старое, а так бы и не вспоминала. Зачем?
– Ну вот… – Она опять устроилась на жестком Клодовом плече. – Мартин умер. Теперь под фамилией Ив осталась только я.
– Ну и почему ты думаешь, что говорили именно о том Мартине Иве, которого ты родила? – Клод спрашивал ее, Элайну, но как будто сам к себе обращался, каждое слово произносил медленно и четко.
Элайна горячилась:
– Говорю же тебе, госпиталь был практически пустой, только две роженицы: я и индуска. Других мальчиков, кроме Майкла и Мартина, в Дорвале третьего сентября девяносто пятого года не родилось. Ни единого!
Она еще долго молола всякую ерунду: подробности родов, похороны Мартина. Будничные были похороны, будто собачку зарыли, и так ей было бесконечно обидно…
Клод уже не слушал. Кому нужен весь этот булшит[5]? Лицо его помрачнело и сосредоточилось. Клод – деловой человек, он видит возможность бизнеса там, где другие только сопли размазывают.
В его гениальной голове рождался гениальный план.
Калгари. Канада
Майкл Чайка лежал в кровати с открытыми глазами. Спать он не мог от счастья. Подумать только, ему восемнадцать лет, а он уже участник чемпионата мира среди взрослых! Конечно, это случайность. Конечно, его взяли только для того, чтобы место не пустовало. Разрыв между Майклом и чемпионом Канады среди взрослых Рональдом Чугом громаден. От Рональда могут ждать – и ждут! – призового места. А Майклу и за какое-нибудь одиннадцатое место из девятнадцати спасибо скажут. А если он в первую десятку войдет, так это будет просто блестяще!
Что это? С кем это мать разговаривает? Что за крики среди ночи?
– Это не просто твоя ошибка, это твоя непростительная ошибка! О чем ты думала? Это же твоя прямая обязанность как тренера! – Нина говорила по мобильному телефону, то замолкая и слушая, то срываясь на крик.
Майкл понял, что речь о нем и говорит мать с его тренером. Видимо, случилось что-то ужасное…
– Ты что, девочка семнадцатилетняя? Только о любовнике своем думаешь, вот и пропустила важнейшую информацию мимо ушей! Все всё вовремя узнали, одна наша юная Лариса оказалась в неведении…
Войти в материнскую спальню Майкл не посмел, присел на корточки у неплотно закрытой двери, в изумлении и ужасе слушая страшные и непроизносимые слова.
– Да не оскорбляю я тебя, нужна ты мне. Я на карьеру Майкла жизнь положила, а ты в одну секунду все мои труды угробила. Зато с Клаудио лишний раз потрахалась! Вместо того чтобы на совещании изменения в правилах уточнять. Шлюха ты, а не тренер!
Если бы в эту минуту в Калгари началось землетрясение, Майкл и удивился, и испугался бы меньше.
Нина выскочила из спальни, полуодетая с красным лицом, но, споткнувшись о сидящего на корточках Майкла, вернулась и вышла в плотно запахнутом халате.
– Сука наша Лариса.
Майкл молча смотрел на мать.
– Оказывается, тот антиаллерген, что ты всю жизнь принимаешь, по новым правилам считается допингом! Лариса говорит, если даже следы его химические в крови найдут, то все. Отстранят от чемпионата, да еще и с позором. Кто там станет разбираться – аллерген, не аллерген…
Майкл почувствовал, что у него пропал голос. Он хотел что-то сказать, но не смог.
– И ведь в Canadian Skating Union всех тренеров в положенном порядке обо всех нововведениях оповещали, но Лариса наша слишком занята, чтобы слушать! Ей, видите ли, в то время даже в голову не приходило, что кто-то из ее учеников может участвовать в чемпионате. У нее же все, кроме тебя, безнадежные говнюки! И теперь она пишет докладную, мол, так и так, Майкл Чайка на антиаллергене. За свою шкуру боится, сволочь такая…
Никогда прежде мать и тренер не ссорились, во всяком случае, никогда прежде грубых сцен между ними не было и быть не могло. Майклу казалось, они дружили…
Из-за антиаллергена – из-за лекарства, которое, знай он новые правила, и в рот не взял бы, – Майкл теряет свой заслуженный успех, свой престиж, свое счастье.
А мать все орет, безудержно и вдохновенно. Как будто и он, Майкл, хоть в чем-нибудь да виноват!
– Хватит! – гаркнул Майкл в ответ на Нинин визг. – Хватит! Ни в чем Лариса не виновата! Ты сама мне эти таблетки дала, вот себя и вини!
Он шагнул в прихожую, сорвал с вешалки куртку и ушел из дома в ночь, хлопнув дверью.
Нина села на краешек стула. Когда ей нужно сосредоточиться, она всегда садится на самый краешек. Спина прямая, как у балерины. Шея вытянута до боли. Временная, но безупречная прямота.
Вот так. Теперь можно думать.
Мальчик нахамил ей заслуженно – в ответ на ее истерику. Мальчик прав. Мальчик всегда прав, у него трудное детство и исключительно непростой анамнез. Во-первых, зачатие было пьяным. Здесь сомнений быть не может. Элайну элементарно подпоили. Крупная четырнадцатилетняя девочка с уже оформившейся пышной грудью и детскими слабыми мозгами, она стала легкой добычей какого-то узкоглазого самца. Самец этот, отдать ему должное, имел здоровое семя. Видимо, был неглуп и хорош собой. Слава богу, в физиологическом плане Мишенька имеет хорошую генетику. Психика, конечно, еще не окрепла должным образом, хотя и могла бы. Нина в свои восемнадцать лет была абсолютно взрослым и сильным человеком.
Не от хорошей жизни.
Конечно, ужасов полного сиротства Нина не знала. Бог миловал родиться, хоть и в годы одиозного Дюплесси* (премьер канадской провинции), но все-таки не в родном ему Квебеке, а в городе Ленинграде. Это Элайна с Мишенькой родились в Квебеке, но к тем временам католическую церковь уже убедили прекратить безобразия в сиротских приютах Канады. Ужасов воинствующего католицизма Нина, слава богу, не застала. Напротив, была она дочерью свободолюбивого атеиста.
Хазина, соседка по коммунальной квартире, из угловой комнаты возле кухни, на редкость сухопарая и длиннорукая, все всегда знавшая лучше других, даже в глаза звала его отщепенцем и стилягой. Громко! Наверное, это было правдой, Нина и сама всю жизнь «отщепенка».
Отец ее был безответственным юнцом, так никогда и не повзрослевшим. За такого, говорила Хазина, порядочной девушке выходить нельзя! Но мать Нинина вышла, забеременела и переехала в его теплую комнату, одну из лучших в громадной коммуналке на Литейном. Соседи начали ее гнать, но бумага из ЗАГСа уже была, и все успокоились. Вскоре отца-молокососа не стало – нелепая смерть. То ли по пьянке, то ли при каких-то иных, не менее постыдных обстоятельствах. На радость соседке Хазиной. А потом родилась Нина. Здоровая и с ранних лет удивительно послушная.
– Умная, видать, – говорила Хазина про Нину.
Что именно ей было «видать», никто не уточнял.
Нине было семнадцать, когда умерла ее мама: слабое сердце блокадного ребенка. Несовершеннолетняя Нина осталась одна в родительской огромной комнате – с двумя окнами во двор и никому не нужной круглой печкой (паровое уже провели). Соседка Хазина начала хлопотать, чтобы объединить ордера, чтоб ей, Хазиной, взять сироту под свою опеку (неровен час собьют девку с толку, ведь отец-то сильно был порченый, а яблочко от яблони, известное дело…), но завершить дело не успела: Нине исполнилось восемнадцать.
Одинокая девушка с неплохой жилплощадью, уже и студентка! Днем учится, вечером работает. Цыганка, однажды на трамвайной остановке схватившая Нину за руку и выманившая из ее карманов все, что там было (на свое счастье жалеешь?), по поводу учебы хмыкнула: «Замуж выйти да гнездышко свить».
Замуж, замуж, замуж… Нина шла по квартирному коридору, а вокруг, как майские жуки, носились эти жужжащие подозрения в скором замужестве. Седенькая и тихая Марья Семеновна Яльцева из комнаты с эркером пожелала ей (почему-то шепотом) «хорошего парня», а Хазина – «не дать себя раньше времени обрюхатить». Нина отмахивалась, не исповедоваться же ей перед ними?! Нина и сама о любви мечтала, любви искала и, ей показалось, нашла!
Жесткий словом (и телом!), высоченный, с каменной силой в уверенных руках, Артемий Черников (лет на десять старше Нины, может, и на пятнадцать), кандидат наук на битом «Запорожце», таскал ее с собой по компаниям, как дошколенка, не спрашивая. Иногда оставлял ждать в машине – терпела, не жаловалась.
Это случилось на самой первой квартирной выставке, куда Черников снизошел ее взять. На домашней, ничуть не подпольной, выставке непризнанных ленинградских художников. Красивее звучало бы «неформальных», но так тогда не говорили.
Приходили люди – знакомые знакомых. Совсем чужих не было, только свои. Некоторые (ценители, коллекционеры) что-то покупали. К закрытию пришли долгожданные гости: щуплый дяденька, известный коллекционер, понимающий и нежадный, с дамой. Как только они вошли, художники чуть не в очередь встали, чтоб поцеловать даме ручку. И Черников тоже, а Нину на кухню послал «за чаем для Елены Владимировны».
На кухне, довольно просторной для отдельной квартиры, хлопотала чья-то преданная муза, вежливо выпытывая у полуживой старухи, матери устроителя, где ложки, где чашки. Старуха-мумия не отвечала: сама найдешь. Лень говорить. Сил нет.
– Там для Елены Владимировны чаю просят, – миролюбиво сообщила Нина.
Старуха преобразилась, дала несколько четких указаний и затихла, но вдруг встрепенулась и громко констатировала:
– У Алябьева и Елены такие же чистые отношения, как у Сашеньки с Любочкой. – И замолчала.
Алябьев и Елена, понятно, коллекционер с дамой, а Любочка с Сашенькой?
Лет через тридцать, уже в эпоху Интернета, Нина сообразила, о ком была речь. Уж не о Блоке ли с Менделеевой?! По возрасту старуха вполне могла быть с ними знакома лично. Но это через тридцать лет, а тогда Нина едва не умерла от позора и горя: у Сашеньки с Любочкой отношения чистые, а у Артемия с ней, с Ниной?!
Черников ускользал. О любви он не говорил вообще, будто не знал такого слова. Был всегда при деньгах (плодотворное неиссякаемое репетиторство: физика-математика), всегда чем-то увлечен, всегда торопился. Изумлялся Нининому невежеству. Не только политическому, но и культурному: не знала живописи, не знала поэзии… Она возражала, говорила, что знает и чувствует, что мама не где-нибудь работала, а в библиотеке. И «Новый мир», и «Литературку» приносила… Он презрительно фыркал, но от себя Нину не гнал. Ночевал у нее – изредка. Брал в компании – часто. Она слушала разговоры его друзей и врагов. Они все были между собой похожи, все умнее, чем Нина. А потом он сказал, что нашел пути и на следующей неделе улетает в Европу навсегда.
– Извини, раньше предупредить не мог – сам ни в чем уверен не был.
Нина не ответила. Черников вполне мог решить, что ей все равно, а у нее просто голос пропал, она вздохнуть не могла. Несколько секунд всего, а потом хорошо вздохнула, глубоко. И пришла в себя.
Она уже месяца два все собиралась, все никак не могла подобрать момент, чтобы сказать ему про беременность. Боялась, что он рассердится, ведь он предупреждал! Говорил, чтоб была начеку, но что это конкретно значит – не объяснял. Нина чувствовала себя виноватой, но в глубине души все-таки радовалась!
Значит, ей и правда замуж, гнездышко вить… Это ведь Артемий так ее прозвал – «девушка с неплохой жилплощадью», сам-то жил с престарелой матерью где-то в Купчино.
И вот.
Теперь говорить нет смысла. Он может рассвирепеть. Свирепого Черникова Нина видела дважды. Оба раза ярость относилась не к ней.
– Счастливо, – сказала спокойно, без истерик и слез.
«Я тоже здесь не останусь, тоже уеду, тоже в Европу, – пронеслась в голове странная мысль. – Я тоже найду пути».
Дивясь собственному фальшивому спокойствию, Нина улыбнулась. Он назвал ее умницей. Она сказала: «Угу».
Потом эмиграция, роды, Элайна. Девочка еще не выросла, а история уже повторилась.
Биологический отец Майкла тоже извинился? Откуда он вообще взялся?!
Судя по Мишенькиной узкоглазой моське, скорее всего, из Китая.
Нина встала. Взяла телефон. Набрала номер Майкла:
– Извини, я погорячилась.
– Окей. И ты меня извини.
– Окей.
Сейчас он вернется домой и ляжет спать. Он хороший мальчик.
Монреаль. Канада
Клод проснулся очень рано. Встал, побрился, оделся в лучшее. Желтый пуловер, коричневые брюки, дорогие ботинки. Красив! Строен! Умен!
Корова спит, раскинувшись и раскрывшись. Пусть. Клоду сейчас не до нее.
Выехал на Du Musee. Где тут припарковаться-то? Понавесили знаков. Везде нельзя.
Наконец позвонил в звонок у кованых невысоких ворот. Русские, открывайте!
Не открыли… Он им сенсацию про русскую мафию! (Уже все раскрыто, по телевизору уже говорят.) Клод держит бога за бороду – его, Клодова, собственная герлфренд того Мартина Ива, чье имя использовал «Призрак», на свет родила. Значит, ей причитается! За моральный ущерб. А вы как думали? В «Призраке» ведь «выходцы с территорий бывшего СССР», по телевизору сказали, Клод своими ушами слышал, не отвертитесь теперь…
Они отключились, не дослушав, ворота не открыли… Он опять позвонил, велел начальство позвать. Потом еще три раза звонил. Они не отвечали, наверное, видели, кто стоит у ворот.
Клод потряс калитку – не шелохнулась, будто каменная. Ну, заборчик-то, допустим, лилипутский, Клоду через такой перемахнуть раз плюнуть. Одна нога здесь, другая там.
Только подумал, из дверей посольского особняка вышли двое: седой мужик и стройная девушка.
Мужик по имени Николя оказался приветливым, а девушка неуместно смешливой. Всю дорогу смеялась, пока Клод мужику суть дела объяснял, а она переводила. Мужик был молодой, крепкий, даром что седой. Слушал внимательно. Особенно как узнал, что второй близнец фигурным катанием занимается и в Калгари проживает. Стал толковые вопросы задавать: как бабушку близняшкину звать, почему у матери отняла и другое… Толковый, короче, Николя оказался. А Клод, весь Монреаль знает, справедлив и не жаден! Чего тут жадничать? За моральный ущерб, известное дело, можно сколько угодно слупить, хоть миллион! На радостях (если Николя будет полезен) Клод пообещал его в долю взять! Николя, дурак, отмахнулся.
Николай Лысенков Канаду любил. Чудная страна, хоть и холодно зимой, сугробы даже выше московских. В марте на монреальских плазах вырастают горы черного снега, за них цепляются лоскутья бесхозного полиэтилена, старые газеты, рекламные листки… Мусор, прибитый ветром к подножию этих черных гор, убирают каждый вечер, но к полудню следующего дня он накапливается снова, навевая безысходную тоску на русских велферщиков, как раз к этому времени просыпающихся. Русских велферщиков в Монреале тьма, но Николай-то Лысенков – совсем другая птица. Он высокопоставленный россиянин! На чемпионате мира в Калгари он представляет Союз фигуристов России. Не хухры-мухры. Хотя, конечно, не миллионер.
Монреаль и Торонто Николай знает очень хорошо – часто приходится бывать. Калгари – новое для него канадское место, но, судя по впечатлениям первого дня, очень даже милое, можно сказать, апофеоз Канады. Солнечно здесь, как в Сочи летом! Холодно, ветрено, но солнышко все искупает, даже эти мрачные елки, понатыканные всюду, словно других деревьев не существует в помине. Степь да степь кругом, и в этой бескрайней степи два города относительно крупных, Эдмонтон и Калгари.
Николай прилетел в Калгари рейсом из Торонто и сразу, уже в аэропорту, почувствовал разницу. Чем-то калгарийский аэропорт разительно отличался от торонтского. Если бы он прилетел из Монреаля, наверное, всю эту померещившуюся ему разницу списал бы на французский язык, доминирующий в Монреале, но здесь-то, в Калгари, английский, как и в Торонто. В чем же дело?
Минут через двадцать, глядя на город из окошка такси, понял! В Калгари гораздо меньше темных лиц. Меньше азиатов и африканцев. Здесь европейцы перемешались сначала с индейцами, а потом между собой.
Сюда, в эти северные прерии, на лодках по рекам и волоком добирались французские вояжеры, женились естественным или, как принято говорить в цивилизованном мире, гражданским браком на индианках, крестили многочисленных детей в католичество, потом вынужденно прогнулись под англичанами, смешались с ирландцами и разными прочими шведами. Прибавили крепких украинских кровей, заправили русскими староверами и весь этот рассольник довели до кипения бурлящими потоками миграций послевоенной поры. Все. Готово. Перед вами настоящая резко континентальная Канада, про которую Ника когда-то говорила, что якобы она, Канада, деликатней Америки.
У Ники, второй и беззаветно, как родина, любимой жены Николая, в Нью-Йорке тетка. Вырвавшись из Советского Союза в середине семидесятых, тетка с семьей год жила в Италии, под Римом. В ожидании американской визы. В то время и в том месте после тревог, страхов, паники и вранья американскую визу мог получить и получал практически каждый беженец из СССР. Канадская же виза в среде обобранных родной советской властью бывших советских граждан считалась просто билетом в рай.
Вот он, этот рай, поросший елками. Ледовый дворец. Служебный вход.
– Хай, хау а ю? – Николай обожал сам себя, легко переходящего с русского на английский и обратно.
В такие минуты Ника, если оказывалась рядом, смотрела на него сияющими глазами. Гордилась умным мужем!
Если честно, действительно было чем гордиться. Жаль, Ника не может его видеть, когда он сидит на всяких международных совещаниях. Слушает с умным видом. Иногда выступает. Чаще всего без переводчика.
Совещания, заседания, консультативные комитеты самого высокого пошиба – рутина его жизни. Да, он чиновник. Но не чинуша. И не винтик какой-нибудь. На Западе, между прочим, к таким, как он, относятся с большим уважением. На Востоке тоже.
Калгари. Канада
Лариса специально выбрала время, когда Флора, скорее всего, трубку не возьмет. Легче оставить месседж, чем принимать на себя первую реакцию.
– Хай, Флора. Это Лариса Рабин, тренер Майкла Чайки. Флора, к сожалению, я должна сообщить вам очень неприятную, но важную новость. Как вы знаете, у Майкла, когда он нервничает, случаются приступы аллергии. Так вот, по недоразумению последние четыре дня он в повышенных дозах глотал антиаллерген, запрещенный правилами. Новыми правилами, по старым-то все в порядке. Флора, я не считаю себя вправе это скрывать. Пожалуйста, перезвоните мне, когда сможете.
Лариса хлопнула крышечкой телефона. Главное сделано. Теперь как решат, так и будет. Лариса умывает руки. Почему так говорят? Она посмотрела на маленькие изящные кисти рук – маникюр, два бриллиантика… Господи, ну какая обида! Главное, что, кроме себя самой, винить абсолютно некого.
«…Зато с Клаудио лишний раз потрахалась! Вместо того чтобы на совещании про новые правила уточнять. Шлюха ты, а не тренер!»
По большому счету Нина права. Лариса выключила мотор, вышла из машины и уверенным шагом пошла к служебному входу в ледовый дворец.
Экстренное заседание Canadian Skating Union в главном калгарийском офисе было в разгаре. Флора Шелдон задавала здесь тон. Она пришла сюда бороться за своего питомца. Дура-тренерша проморгала важную информацию – накажите тренершу, но подрезать крылья восемнадцатилетнему мальчику, когда он на взлете, по меньшей мере неразумно. Да просто невыгодно! Участвуя в чемпионате, фигурист Чайка приобретет бесценный международный опыт. Это вклад в копилку спортивных резервов Canadian Skating Union.
Флора говорила четко и уверенно:
– Нужно срочно, сию минуту, сделать Майклу Чайке интенсивное промывание желудка и посадить его на спецдиету. Химические следы злосчастного антиаллергена уйдут из организма в течение суток, максимум полутора, ведь их действие не рассчитано надолго. Значит, и следы уйдут.
Директор программ Крис Синчаук, обычно ей симпатизирующий, лысый, как бильярдный шар, улыбчивый и перманентно веселый, вдруг стал возражать:
– А если не уйдут?
Флора посмотрела на него с удивлением.
– Если химические следы запрещенного препарата возьмут и не уйдут из крови спортсмена, что тогда? Или уйдут, но не полностью? – Крис встал, подняв абсолютную, как истина, лысину ближе к рвущемуся в окна солнцу. Лысина сверкнула свежим потом. – Если какая-нибудь, используя вашу терминологию, «злосчастная» молекула все-таки останется и будет зафиксирована. Что тогда?
Он смотрел Флоре в глаза. Держал красивую паузу. Оратор хренов. Флора и предположить не могла, что когда-нибудь они окажутся в такой откровенной конфронтации.
– Представьте, какой разразится скандал! Нет. Я категорически возражаю против того, чтобы фигурист Чайка был допущен к прохождению допинг-контроля. Сам факт дисквалификации канадского спортсмена – это скандал. Учитывая, что чемпионат проходит на канадской земле, это двойной скандал – и спортивный, и политический. Это совершенно неоправданный риск. Давайте рассуждать логически… – Крис разгуливал вдоль стола заседаний, будто читал лекцию, будто диктовал несмышленым первокурсникам что-то важное. – Всем понятно, что по уровню мастерства Майкл Чайка не может претендовать на сколько-нибудь престижное место. Он едва ли войдет в первую десятку. Так во имя чего рисковать? Если в силу полного отсутствия времени на подготовку нам некем заменить Чайку, лучше вовсе не представлять на олимпиаде второго фигуриста в мужском одиночном. Ради того, чтобы маловыдающийся канадский спортсмен приобрел опыт, Канада не может ставить на карту спортивную честь и репутацию.
Крис Синчаук сел и принялся нервно теребить углы красивого блокнота с красной монограммой Canadian Skating Union. Он смотрел то на эту монограмму, то куда-то поверх голов собравшихся. Ему никто не возразил – он начальник, ему видней.
Флора вежливо согласилась с мнением большинства, на Криса больше не взглянула и ушла с совещания подавленной.
Спать хотелось смертельно. В Калгари половина третьего дня, значит, в Москве половина девятого утра. Совещание Международного комитета медленно подкатывалось ко второму десятиминутному перерыву. Николай Лысенков не выдержал и ушел раньше. Побежал в маленький кафетерий тут же, в ледовом дворце, чтобы выпить четвертый за сегодняшний день эспрессо. Иначе уснет! Кофе здесь отличный, плюшки с вареньем, на местном диалекте именуемые денишами, тоже хороши. Николай любил вишневые. Ему вообще все в Канаде нравилось. Настроение, несмотря на трехдневный недосып, было праздничное.
Какой-то паренек из маленькой очереди, отвечая на телефонный звонок, вдруг заговорил по-русски:
– Ну, я же не знаю ничего, ма. Не знаю! Я же не могу их прямо спросить, допущен Чайка или нет…
Лысенков подошел ближе.
– Все, мам, пока! Не могу сейчас говорить.
Перед Майклом, явно слушая его разговор, стоял высокий и красивый мужчина лет пятидесяти с подносом в руках. Абсолютно седой.
– Ты Майкл Чайка? – спросил седой. – Видишь вон тот стол у окна? Присоединяйся ко мне, ладно?
Майкл кивнул.
Они уселись рядом за широким добротным столом, с наслаждением щурясь от яркого калгарийского солнца.
– Лысенков. Из России, – представился незнакомец. – Страшно рад, что тебя встретил. Я вообще очень рад видеть, как русские преуспевают за границей…
– Да кто преуспевает-то…
– Ладно-ладно, не скромничай. Ты молодец! Но… они тебя сняли. Только что сообщили. Я же член Международного комитета. С совещания вот пораньше удрал…
Видимо, Майкл сильно переменился в лице.
– Парень, это ерунда! Подумаешь, чемпионат… В твои-то годы…
Майкл смотрел на этого широко улыбающегося человека, но особо в его слова не вслушивался: очень старался не заплакать. Это же невозможно, чтобы мужик в восемнадцать лет плакал как ребенок. Майкл стал гонять по скулам желваки. Метод проверенный и безотказный. Комок слез немедленно отступил от горла, лицо приобрело мужественное выражение. По крайней мере, внутреннее ощущение было именно таким, а зеркала рядом все равно не было.
– А знаешь что? Я попробую тебе помочь… – Лысенков перешел на шепот. – Сейчас, сразу после перерыва, я возьму и выскажу легонькое такое недоумение. Как, мол, так? В мужском одиночном от всей бескрайней Канады один-единственный фигурист?
Это, мол, для Канады непрестижно, к тому же когда чемпионат проводится в этой самой Канаде! Сделаю им кисло, может, и передумают… Все, парень, разбежались.
Нина бежала как угорелая. Давно она так не бегала. Сначала по коридорам родного офиса, потом по парковке к машине. Плюхнулась, завела, поехала. Теперь минимум пятнадцать минут в дороге, там еще минуты полторы, пока откроет дверь… Нет, не успеет. Весь дом может сгореть. Набрала соседку.
– Helen? Please, call 911. I am not able to be there immediately!
…Когда она подлетела к порогу своего таунхауса, пожарные уже выходили из квартиры. Дверь зияла свежей раной выломанного замка. В бейсменте бился в истерике Аксель. Бедняга, преданная душа, он рвался в гостиную, чтобы расправиться с явившимися в дом страшными существами. Канадские пожарные экипированы как космонавты. Ростом чуть уступают динозаврам. Реакция собаки понятна.
– Все в порядке, мэм, – спокойно сказал предводитель огнеупорных динозавров. – Don’t worry[6].
– Thank you! Thank you very much!
Нина на него почти не глядела. Сделал свое дело, ну и спасибо. Еще неизвестно, как вы тут с Акселем обошлись. Могли ведь и пристрелить. Господи, ну как она об этом не подумала!
Нина кинулась к двери в бейсмент. Аксель был в полном порядке – словно взбесившийся, он бросился на пожарных.
– Stop it![7] – орала Нина.
Из-за собственного лая Аксель ее не слышал или, скотина азартная, не хотел слышать.
– Stop it!!! – Нина больно хлестнула пса кожаным ремнем сумки.
Собака мгновенно прекратила атаку, но продолжала дрожать от ярости. Грозно…
– Sorry, – не переведя дыхания, Нина улыбнулась пожарным.
Правой рукой она уже утопала в длинной блондинистой собачьей шерсти, мол, прости меня, пес. Аксель, миленький, это вынужденная мера. Конечно, он простит, она ж его не бьет никогда.
Стали оформлять протокол. Нина отвечала на вопросы спокойно, даже безмятежно. Это соседка сигнализацию услышала и панику навела, Нина примчалась немедленно.
Уф! Теперь ей бояться нечего, разве что собственной нервозности. Как она могла? Это же просто идиотизм! Ушла на работу и оставила на конфорке кастрюльку с яйцами – хотела вкрутую сварить, взять с собой ланч. Убежала, забыла… Совсем другое в голове.
– Don’t worry, mam[8].
Громадный квадратный пожарный говорил с явным русским акцентом. Или с украинским? Какая разница, раз при исполнении, извольте говорить по-английски. А может, они сами подстроили этот пожар? Придет же такое в голову! Скажи еще, это они яйца в твою кастрюльку положили и конфорку зажгли…
– Как же вы так? – Пожарный покачал головой и поцокал языком.
Разговаривает с ней как с маленькой девочкой или как с глубокой старушкой. С кем еще так разговаривают? А… с психами! Осторожненько, чтоб не взбесились. Хорошо же она выглядит…
Все подписала, на все согласилась. Заплатить за ложный вызов? Ради бога, только какой же он ложный? И это соседка в 911 звонила, сигнализация же выла. Все равно ее вина? Окей! Согласна. Уходите уже!
Майкл вернулся домой мрачный – исключили. К допинг-контролю не допускают. Господи, ну что за день такой несчастливый… Нина пошла в душ. Открыла горячую воду. Еще горячей, чтоб почти ошпариться, смыть с себя все сегодняшнее невезение, чуть не с кожей отодрать. Дурных слов о тренере она больше не произнесет. Ни одного. Никогда. Зачем нервировать мальчика? Ему еще хуже, чем ей. Что это он кричит под дверью? Не слышно же ничего, болван ты этакий. Глупый неопытный птенец. Вода же все заглушает.
Майкл забарабанил в дверь кулаком:
– Мама, мама!!!
Нина выскочила в халате, не вытершись. Даже помыться нормально ей нельзя, не заслужила она такой роскоши у судьбы.
– Что?
– Я беру твою машину. Лариса звонила, допустили! Послезавтра в два часа дня у меня допинг-контроль вместе со всеми! Срочно еду в спортивную клинику для промывания желудка.
Счастье почему-то пролилось слезами. Или это сегодняшний пожар ее доконал? Пожарный-украинец показался вполне похожим на мафиози. Совсем она спятила на нервной почве.
Ну, используют имя Мартина Ива – и пусть себе используют. Она не возражает, не вякает, будто и не слышала ничего в новостях. А Майкл и вовсе ничего не знает и знать не может. Какой еще брат-близнец? Такое только у Шекспира читал. Впрочем, он-то как раз не читал. Все, проехали, забудь об этом, Нина, не терзай себя зря. До-пус-ти-ли!
Она плакала, размазывала слезы по щекам. Высморкалась в полу халата. Черт с ним, сама же и выстирает.
– Мишенька, счастье-то какое!
Они сидели, обнявшись, на диване. Майкл обхватил маленькую маму длиннющими руками. И когда такие грабли успели вырасти?
– Ну, что ты разнюнилась, глупенькая? Все же очень хорошо. Вот… Буду участвовать в чемпионате мира…
– А почему они в последнюю минуту передумали? Что Лариса говорит?
– Она сама ничего не понимает. Наверное, это Лысенков помог.
Нина похолодела от ужаса.
Интуиция ее не подвела, имя Мартина Ива всплыло не случайно. Не случайно, не случайно, не случайно… Чего он хочет? Тот, кто теперь носит фамилию Лысенков? По-прежнему визами промышляет? Она была первой его клиенткой? Случай с Нининой визой навел его на идею преступного бизнеса, о котором по телевизору говорили? Он тогда еще, когда Нина в Риме сидела, грозился будущего ребенка, Элайну, отнять! Ивашкевич сказал, что это дешевый шантаж, и Нина Ивашкевичу поверила. И тридцать лет жила спокойно, ничего о проклятом Лысенкове не знала и не слышала. И вот он появляется, когда она на пороге счастья! Да-да, на пороге счастья! У Лермонтова это где-то описано… При чем тут Лермонтов?! Тут Артемий! Единственный и ненавистный!
– Мам, ты чего?
– Какой Лысенков? – спросила спокойно.
– Я сегодня в буфете познакомился с русским мужиком. Он мне сказал, что меня сняли, еще до того, как списки вывесили. Стал меня утешать, мол, ерунда, не расстраивайся. А потом и говорит, что он им, то есть Canadian Skating Union, «кисло сделает». Интересно как сказал, да? Спровоцирует он их. Скажет, что непрестижно только одного человека в мужском одиночном выпускать. Ну, они, наверное, и отреагировали. Какой умный мужик! Завтра найду его, спасибо скажу…
– Нет! Не смей с ним общаться, слышишь?! – Нина вскочила, заметалась по комнате. – Майкл, я же просила тебя, stay away from Russians![9] Я тебя заклинаю, я тебе приказываю, слышишь?
Голос сорвался, ей казалось, что она кричит, но она шипела. Не разбирая слов, забыв о педагогике. Снежный ком катился с горы. Почему снежный? Снег – всего лишь замерзшая вода. Гнусная ярость рвалась из ее рта:
– Stay away from Russians!
Майкл иногда хамил матери. Редко, но сильно. Пусть это называется именно так – подростковое хамство. Все подростки хамят, и Майкл хамил. Злость поднималась в нем, как газ в бутылке с газировкой. И сдержаться он уже не мог: срывало крышку, точнее, крышу. Он крушил все, что попадалось под горячую руку, но все же (это было для Нины очевидно) контролируя свой «праведный» гнев каким-то периферийным охранным инстинктом. В гостиной немым укором стоял стул со склеенной спинкой – Майкл хрястнул его об пол в прошлом году. На кухне по потолку от окна к люстре пролегла пулеметная очередь скульптурных следов кетчупа, давным-давно высохших и выцветших до бледно-бежевого. В драй-воле рядом со стиральной машиной полгода назад поселилась обширная дыра, проделанная разгневанным башмаком Майкла. Чем конкретно он был тогда недоволен? Ах да, он обнаружил любимый свитер выстиранным и безнадежно мокрым. Видимо, шел на свидание, вот и не справился с управлением. Автомобильчик юношеских эмоций крепко занесло на повороте.
Сейчас может случиться что-то подобное. Торнадо приближается стремительно. Бикфордов шнур подожжен с двух концов. Нина не имеет права отступить, пусть хоть все стулья в доме переломает! Все что угодно. Она должна его остановить…
– Stay away from Russians!
Они смотрели друг на друга с одинаковым дерзким выражением. «С ненавистью», – промелькнуло в Нининой голове. Ну уж, загнула. Просто у ее мальчика характер такой же твердый, как у нее самой. И это замечательно, не повторит ошибок Элайны, не станет подчиняться чужой воле… Сейчас, однако, иного выхода нет. Как говорили в Советской армии: не хочешь – заставим!
– You stay away from Russians![10] – Когда Нина сердилась на Майкла, она всегда переходила на английский. Так холоднее. Жестче. Безнадежней. – Сколько раз я буду тебе повторять? Сейчас для тебя контакты с русскими означают гарантированный конец карьеры. Ни с эмигрантами, ни с россиянами, ни с марсианами, говорящими по-русски, у тебя не может быть ничего общего…
Майкл скрестил руки на груди и спокойно взирал на Нину сверху вниз. Грозное спокойствие… она знала и не ошиблась. Последовал короткий, но мерзкий русский мат. И издевательская фраза, за которую по-хорошему Нина должна была бы дать ему по морде.
– Тебе с госпитализацией помочь? Сама русская, но «stay away from Russians». Раздвоение личности? Шизофреничка!
И он ушел. Дверью хлопнул так, что с холодильника посыпались державшиеся на магнитах рекламки. Фотография в резной рамочке, Нинина любимая, тоже упала.
– Лариса, ты знаешь, кто именно за Майкла хлопотал?
Почти одиннадцать ночи, но Нина не собиралась перед этой дурой извиняться. Есть предмет разговора, вот она и звонит. Пусть спасибо скажет, что Нина своего мальчика столько лет другому тренеру не передает.
– Флора. – Голос Ларисы заспанным не был.
Значит, не разбудила.
– Понятно, что Флора, а кто еще, ты знаешь? Ведь сначала было принято решение, что не допустят. Так?
– Так.
– Почему же они вдруг передумали?
– Меня там не было… Какая нам разница? Спасибо надо сказать. Теперь главное – пить как можно больше, вывести из организма антиаллерген до последней молекулы.
– Что ты про Лысенкова знаешь?
– Про кого?
– Про Лысенкова.
Лариса задумалась.
– Он, кажется, кукурузу сажал… При Хрущеве…
– Не при Хрущеве, а при Сталине, и не кукурузу… А может, и кукурузу тоже. Я не помню… Лариса, то был Лысенко, а я тебя про Лысенкова спрашиваю.
– Нина, сейчас без десяти одиннадцать. Мне завтра в шесть утра вставать. Ты мне звонишь о кукурузе поговорить?! – Голос Ларисы звенел. Судя по этому звону, в кровать она явно не собиралась, а если и собиралась, то не спать.
Нина вскипела от ярости:
– По срочному делу я тебе звоню! У тебя, конечно, есть дела поважней, чем карьера Майкла. А для меня ничего важней, чем мой сын, нет и быть не может. Поэтому я и звоню!
Нине померещился странный звук. То ли писк, то ли скрип, то ли отдаленный смешок.
– Лариса! Ты слышишь меня?!
– Слышу, Ниночка… – Одной рукой Лариса прижала трубку к уху, другую выставила вперед как копье. Теперь Клаудио не завалит ее целоваться, пока она не закончит этот разговор. Сам же требует от нее профессионализма и сам же отвлекает. – Нина, я тебя слушаю внимательно.
Сдерживаясь, чтобы не провалиться в раздражение, Нина рассказала про встречу в кафетерии и про свои опасения. Если действительно сработало слово Лысенкова, значит, он многое может. А раз так, то вполне вероятно, что результаты допинг-контроля будут подтасованы, сколько бы Майкл ни промывал свой бедный желудок. Лысенков этот непрост. Он с большой вероятностью связан с мафией. Здесь страшная провокация может быть! Нина всего сказать не может, но если Лысенкову и тем, кто за ним стоит, нужен скандал, то они соткут его из воздуха. Карьера Майкла будет погублена! Зачем бы Лысенкову помогать Майклу? С какой стати?
– Нина, Лысенкова я в упор не знаю. Это кто-то новый. – Лариса чеканила слова. – Но, Нин… – Ее голос резко смягчился и стал почти ласковым. – Ниночка, если ты так уверена, что всесильные мафиози оказывают знаки внимания твоему сыну, может быть, лучше самим отказаться от участия в чемпионате? Так, мол, и так. Участвовать не будем, мафии боимся. Ты не стесняйся, Ниночка, ты только скажи, Майкла мигом исключат! Я тебе обещаю.
Клаудио, не встречая ни отклика, ни сопротивления, давно перешел на активное самообслуживание – самозабвенно обнимал Ларису сзади.
– Знаешь, как это называется? – На Клаудио Лариса не реагировала, реагировала на Нину. – Паранойя. Заболевание психики. Лечиться надо. – Она нажала красную кнопку отбоя.
Телефон замолчал, а Нина все сидела и сидела, прижимая молчащую трубку к уху.
А лечиться действительно надо: сердце болит нестерпимо. Словно тоненькая стальная нить режет ее сердце пополам. И не вздохнуть…
Чемпионат мира по фигурному катанию в Калгари бушевал уже два дня, с пятнадцатого января. Мужчины-одиночники, и в их числе Майкл Чайка, первый раз с короткой программой выходили на лед только семнадцатого. В шесть вечера.
Два с половиной дня Майкл ходил в полупьяном от всплеска эмоций состоянии. Алкоголя конечно же он в рот не брал ни капли. Клаудио убил бы его на месте, убил бы и в землю закопал, но… Счастье и страх, смешанные в равных долях и взбитые в пену, пьянили до слез. До восторга!
То ли живот болел, то ли аллергический насморк эмигрировал куда-то далеко на юг, в район телесного экватора, то ли буфетчики ледового дворца, сговорившись, подмешивали ему в кофе слабительное. Нервы у Майкла разыгрались, как никогда прежде… Чемпионат мира – не среди юниоров, среди взрослых. И он, восемнадцати лет от роду, полноправный участник, мистер Майкл Чайка! Есть на свете кто-то, кто не был бы счастлив при таких обстоятельствах?
Майкл сидел на трибунах, смотрел, как выступают парники и танцоры… Разъяренный Клаудио оборвал его нежный флирт с прелестной китаяночкой из Нью-Йорка и чуть не за шиворот поволок тренироваться. Майкл, идиотически улыбаясь, последовал за строгим педагогом.
Главное, по сути, уже произошло. Он участвует в чемпионате мира? Участвует! Остальное неважно. Участие само по себе – уже несусветный успех. Но потренироваться лишним не будет. Кто бы спорил?
…Вот и настала минута. Майкл надел костюм для короткой программы, зачехлил коньки и пошел на разминку. У него, кстати, отдельная гардеробная! На чемпионате мира у каждого выступающего отдельная гардеробная, как у голливудской звезды.
Маме это почему-то очень льстит. Она приволокла с собой полхолодильника снеди, разложила по лавочкам контейнеры с едой, термос с кофе, валерьянку. Последнее, естественно, для себя. Развесила куртки, свою и Майкла, на принесенные из дома вешалки. Куртка Майкла вполне вольготно чувствовала бы себя скомканной где-нибудь под лавкой, но маме видней, как организовать быт участника чемпионата мира. У нее даже надувная подушечка с собой оказалась – вдруг между разминкой и выступлением ребенок захочет минутку отдохнуть? Эта подушечка рассмешила Майкла вконец:
– Мать, ты здесь ночевать собираешься?
– Жалко тебе? Надувательство – первопричина, комфорт – следствие. Смотри, прелесть какая!
Синяя бархатистая резина быстро приняла форму пышной упругой подковы.
Нина подложила ее себе под голову, откинулась к стене и победно посмотрела на Майкла:
– Видал?
– Видал!
Ее мальчик ушел на разминку. Теперь можно расслабиться и получить удовольствие. Все сбылось. Она дожила до светлого дня. Как бы он ни выступил, он – участник. Это много. Ай да Нина! Остается наточить серп и начать пожинать лавры.
Скрипнула дверь. Нина обернулась – дверь тут же захлопнулась. Нина вспомнила, поморщилась. Собственно, она и не забывала ни на секунду. Такое забудешь…
Если Артемий использовал имя собственного умершего внука для гнусного подлога, разве он остановится перед такой мелочью, как спортивная карьера внука живого? Артемий – «одаренный шантажист», это ей еще Ивашкевич в Риме сказал. Тогда она испугалась так сильно, что даже и удивиться не успела. А теперь ей кажется, что она всегда знала, какой Артемий подонок!
Сейчас для Нины главное что? Сейчас главное тянуть время. Всего неделя! И чемпионат будет позади!
Она закрыла глаза. Главное – это не пускать тревогу ни в мозги, ни в душу. Думать о приятном. Какая, например, замечательная подушечка! Дырка в подкове как раз для Нининого затылка, будто мерку снимали. Ля-ля-ля… Ля, ля… Ля. Ля. Ля…
Адажио Нининого счастья зазвучало в голове тихонечко, нежно… Какая все-таки чудесная музыка. Какой мудрый человек композитор Хачатурян… Впрочем, почему мудрый? Может, он мудрым и не был вовсе, но вот перевел на язык музыки свои чувства, и они материализовались. И каждый слышащий эти отзвуки рая вспоминает, что и в его жизни, яркой или тусклой, благородной или паскудной, тоже были мгновения божественного наслаждения!
Какие мощные, слепящие литавры! Какая точность в передаче неприлично сказать чего. И второй раз оно не приходит, как ни старайся. Кажется, вот-вот-вот… Ан нет. Растаяло, исчезло, все сначала начинай. Если можешь…
Какой-то журналистке Хачатурян признался, что его музыка – чистая эротика. Конечно, в советские годы журналистка нигде этого откровения упоминать и не пыталась, но истина пережила советскую власть и вместе с журналисткой дожила до эпохи Интернета. Нина прочла откровения старушки на каком-то форуме и поразилась точности своей догадки. Она-то сразу узнала в адажио из балета «Спартак» вознесение к оргазму. Странно было бы не узнать, если хоть раз испытал. Но говорить об этом нельзя. «Нельзя принижать высокое искусство до уровня физиологии…» Это из советских газет.
Снова скрипнула дверь. Открылась. Заглянула крупная мужская голова, абсолютно седая. Лицо молодое, а волосы белы, как снег. Встретились взглядами. Плечи у Нины мгновенно отяжелели, будто на нее набросили свинцовую пелерину, как в рентгеновском кабинете.
Майкл вернулся с разминки:
– Ма-а, дай кофя…
Он еще не договорил, еще не отзвучала неискоренимая и неуместная здесь «я», а Нина уже протягивала ему дымящийся бумажный стаканчик в четверть литра. В черном кофе, оставляя следы, как самолет в небе, красиво таяли нежные жирные сливки. Только что налитые, как Майкл любит.
– Кофе, – машинально поправила Нина и вздрогнула от громкого голоса, в ту же секунду раздавшегося за ее спиной:
– Добрый, добрый день!
На пороге стоял и широко улыбался высокий и молодой, но совершенно седой мужчина.
«Это он заглядывал…» Нина напряглась.
– Майкл, ты знаешь, сам Потапов случайно видел твою разминку. Ему, в принципе, понравилось… Сказал, что у тебя осанка неплохая… Здравствуйте, вы, наверное, мама?
Нина не ответила, словно не слышала. Принялась сосредоточенно рыться в сумке. Майкл испугался неловкости:
– Да, да, Николай Иванович, это моя мама. Познакомьтесь, пожалуйста.
Лысенков поклонился Нине:
– Очень приятно познакомиться. Я Николай Лысенков. Ваш земляк. Скучаете по России?
Впервые в жизни руки у Нины затряслись, как в Паркинсоне. Вот он, Лысенков! Слава богу, что не Артемий, а какой-то Николай. В сыновья Артемию не годится – сам седой. Может, брат? Не Артемия, конечно, а этой… которая Лысенкова… жены его, перевозчицы. А может, просто однофамилец?! Хорошо бы, но невозможно. Митя-младенчик случайно «воскрес»?
Ответила, на Лысенкова не глядя:
– Я скучаю по спокойной жизни, которой у меня никогда не было.
Нина не говорила – бурчала, продолжала бессмысленно копошиться в сумке. Было заметно, что она ничего не ищет. Просто хочет руки занять.
– Разумеется! – Лысенков широко улыбнулся. – Поздравляю вас с тем, что ваш сын участвует в чемпионате мира! Возможно, смогу быть чем-то полезен. Вот моя карточка.
– Простите, перед выходом на лед сыну надо отдохнуть…
– Конечно, конечно. Ни пуха ни пера!
Лысенков вышел.
Да… Похоже, тот кадыкастый юродивый, что прицепился к нему в Монреале возле российского консульства, не соврал. Действительно женщина-танк!
– Я просила тебя: stay away from Russians! Так нет, ты поступаешь ровно наоборот! Ты зачем познакомил меня с этим жлобом?!
– Что мне, бегать от него? Ты же видела, он сам навязался. Я должен был его выгнать? Нахамить ему из-за того, что у тебя паранойя по поводу русской мафии?
– Конечно, нахамить матери значительно легче, чем чужому жлобу! У меня нет паранойи. У меня есть причины!
– Ну какие у тебя могут быть причины?
– Неважно какие.
– Вот именно. Вот именно. Насмотрелась сериалов… А я не могу хамить людям. Ты можешь, а я не могу!
– Ты, сопляк, делай, что я тебе говорю! Я тебе сказала: stay away from Russians! Чтоб я этого типа возле тебя больше не видела! На пушечный выстрел не подпускай!
– Да, я буду его отгонять… Николай Иванович, отойдите, пожалуйста, мне мама не разрешает с вами разговаривать…
От возбуждения и гнева Нина закашлялась и покраснела.
– Я сказала: stay away from Russians!
– Ты сумасшедшая. Тебе лечиться пора!
– Майкл, прекрати!
– Иди ты…
– Майкл, прекрати, не заводись… Тебе сейчас программу катать!
– Иди ты на… Вместе со своей программой и со своим фигурным катанием!
Внезапно ее надели на тоненький шампур, проколов сквозь сердце. Удивительно, как точно попали – ровно в серединку. Шампур раскален, наверное, добела. Боль распространилась по телу мгновенно. Ни рук, ни ног, ни пальцев, ни глазных век она уже не чувствовала. Все залило расплавленной нестерпимой болью. Она теперь состоит только из боли. Интересно, дышит она или нет?
«Мистер Майкл Чайка приглашается в зону ожидания главной арены», – услышала Нина. Это по местному радио объявляют? Раз слышит, значит, жива. Или… необязательно?
Как же она сразу-то не догадалась? Боль – это она, Нина, и есть. Это ее новое состояние. Мишенька, не пугайся! Бедный мальчик. Господи, какие у него глаза. Мишенька, да не пугайся ты так, это же всего лишь боль. Как бы ему эту мысль передать? Говорить не получается. Забыла, что нужно делать, чтобы был звук…
«Мистер Майкл Чайка приглашается в зону ожидания главной арены немедленно».
По местному радио объявляют. «Немедленно». А Мишенька еще здесь. Почему?!
Матери стало плохо внезапно. Мать была в сознании, смотрела на него ласково, но говорить не могла. Мобильная связь в ледовом дворце ужасная, пока «Emergency»[11] вызвал – минут семь прошло.
«Мистер Чайка должен прибыть в зону ожидания главной арены немедленно».
Положил он на вас. Он мать в таком состоянии не бросит.
– Ты почему до сих пор здесь?! – Лариса не верила своим глазам. – Я тебя по всему дворцу ищу! На скандал нарываешься?
– Я «Emergency» жду.
– Что с мамой?!
– Ей внезапно стало плохо. Я никуда не пойду.
– Иди на лед! С мамой я побуду…
Майкл не реагировал. Стоял, согнувшись, над Ниной.
– Беги на лед немедленно! – Лариса кричала. Ее фальцет срывался, а потому был еще противней.
Майкл не двинулся с места.
– Послушай, – вдруг Лариса заговорила медленно и внятно, – еще минута – и прощай чемпионат. Она потом тебя же и упрекнет. Скажет, что повод нашел, чтобы отлынивать.
Как еще можно его ударить? Побольней, чтоб этот малолетний идиот очнулся?
– Мать всю жизнь на твою карьеру положила! Ты ее мечту топчешь. Нина тебе трусости не простит… Ми-и-иша! Опомнись, беги на лед! Клянусь тебе, я ее одну не оставлю, «Скорой» дождусь!
Лариса вытолкала Майкла из гардеробной. Это уже было возможно. Он уже не сопротивлялся.
Музыку для короткой программы посоветовала Нина – адажио из балета Арама Хачатуряна «Спартак». Клаудио сначала протестовал. Ему казалось, что тот ясный восточный колорит, который присутствует в этой музыке, подчеркнет его, Клаудио, близость к Востоку. Напомнит кому не надо о его азербайджанском происхождении, притушив тем самым французский шарм осмысленно построенной биографии.
Он талантливый хореограф, а люди станут думать, что его новая композиция только потому и хороша, что она на восточную музыку… Ни фига! Клаудио на любую тему талантлив! Чукотский народный танец в короткую программу не желаете перепереть? А что? Вполне себе канадская идея. Как там местные канадские чукчи называются? Инуиты? Инуэты? Ставим номер под названием «Минуэт для инуэта»! Шутка.
Нина подарила Клаудио диск с адажио из «Спартака». Просила еще раз подумать, послушать в машине.
– Окей, Нина. Я обещаю, что прослушаю дважды.
На следующий день он принес диск на тренировку. Пускай будет Хачатурян, раз Нине хочется. Красиво, черт подери! Можно такое изобразить на льду… У Майкла хорошие руки. Это важно. Подчеркнет психологичность музыки.
Нина, узнав о скором решении Клаудио, усмехнулась. Ах ты… француз французович, лицо кавказской национальности. Догадался, о чем музыка? Узнал? Ну то-то же.
На литавры был положен тройной аксель – фирменный прыжок Майкла. Он получался у него, во-первых, вполне сносно, во-вторых, почти всегда.
Очень сложный и престижный элемент. Можно сказать, знаковый.
Адажио Хачатуряна зазвучало над большой ледовой ареной. Адажио Нининого счастья. Лариса повернула выключатель местного внутреннего радио на максимальную громкость – хоть слышать то, что там, на арене, происходит.
Какая нелепость! С Ниной всегда так, обязательно какая-нибудь неприятная неожиданность. Нина не просто не умеет – она не хочет быть счастливой! Какая-то в ней упертость, упрямство какое-то фанатичное. Из таких, наверное, в свое время получались пламенные революционерки или преданные сталинистки. Большевички-подпольщицы. Если поменять знак на противоположный, получится диссидентка – революционерка советского застоя.
Лариса не любила принципиальных. Когда-то она тоже была и юной дурой-пионеркой, и хорошей девочкой-комсомолкой. С годами, с несчастливым замужеством, но главное, с появлением в ее жизни Клаудио фальшивая идеологическая ерунда стряхнулась с ее вывернутой наизнанку души. Ее изувеченная совесть разогнулась и оказалась стройной, ясной и чистой. Лариса, простая женщина, хочет простого счастья и достойна его! Нинины упреки, немые или озвученные, казались теперь брюзжаньем настоятельницы расформированного монастыря.
Изыди, Нина! С твоим тяжелым взглядом, с твоим стопроцентно советским «так надо»! Изыди, несчастное создание, из жизни женщины по имени Лариса – любимой, любящей и везучей! Те времена, когда Лариса подчинялась твоему тяжелому обаянию, прошли безвозвратно…
Но вот надо же! Вместо того чтобы стоять сейчас с гордо поднятой головой на тренерском мостике, следя из ближнего ряда, как выступает (на чемпионате мира среди взрослых!) ее восемнадцатилетний питомец, вместо того чтобы беспрестанно ощущать на своем лице «поцелуи» телевизионных камер и слышать, как дикторы на разных языках хоть и вскользь, но уважительно называют ее имя, она, тренер Лариса Рабин, должна оставаться тут с этой несчастливой по определению дурой, у которой даже сердечный приступ не вовремя!
Музыка остановилась после первых нескольких секунд звучания… Что там произошло?! О господи, как же Ларисе отсюда вырваться? Скорее бы эта сволочная «скорая» подоспела… Канада… называется. Пока ждешь – помрешь. В дверь стучатся. О счастье!
– Yes! Come in!
В комнату вошел Николай Лысенков.
«Вероятно, произошла какая-то накладка. О, все понятно… Музыка началась до того, как канадский фигурист занял свою исходную позицию в центре арены. Сейчас он начнет программу сначала. Майклу Чайке восемнадцать лет, он питомец тренера Ларисы Рабин, его также тренирует хореограф Клаудио Кавадис. Музыка, вероятно, зазвучит снова через пару секунд. Чайка выступает под музыку композитора Арама Хачатюриана».
«Это комментатор CBC, – сообразила Нина. – По внутреннему радио ледового дворца, видимо, транслируют репортаж… Когда своих объявлений нет».
Если б Нина могла удивляться, она бы очень удивилась тому факту, что в ее теле, залитом до краев тяжелой расплавленной болью, где-то еще могут размещаться мысли. Но мысли были. Был слух, раз она слышит музыку и голос радиокомментатора. Даже зрение имеется, но странное. Глаза ее полузакрыты, она видит происходящее так, будто подглядывает в узкую щелочку. Несколько раз к ней наклонилось лицо Ларисы, а потом появилась голова седого жлоба Лысенкова. Потом, много позже, темнокожее женское лицо, молодое и милое. Голосов Нина больше не слышала, совсем. Голоса размазались, растворились в музыке. Наверное, если б захотела, она могла бы сфокусироваться на голосах. Но она не хотела. Музыка лучше.
…Адажио Хачатуряна звучало над большой ареной Калгарийского Ледового дворца. Адажио Нининого счастья.
Майкл слышал выверенную до секунд музыку. До секунд? Каждый фрейм, тридцатая доля секунды, был учтен. Каждое движение просчитано, продумано, отрепетировано до автоматизма. И вот он на арене. Восемнадцатилетний гладиатор без гладиаторского меча и ясно обозначенного противника.
Мать – с Ларисой. Лариса ее не оставит. «Скорая», наверное, уже прибыла…
Майкл пропустил заход на двойной сальхов! Альты уже кончались, уже флейты звучат. Окей. Выполнит элементом меньше. Следующее… А что следующее?! О боже, он забыл!
Майкл катал программу из рук вон плохо. Пропускал элемент за элементом. Первые секунд двадцать пять – тридцать – очевидный провал. Клаудио почернел, вцепился в бортик. Смотрел грозно, как голодный орел в зоопарке, с ненавистью. Метнул взгляд в опоздавшую к началу Ларису.
– У Нины сердечный приступ. – Лариса задыхалась от бега. – Я ее с Николаем Лысенковым оставила… «Скорая» сейчас будет…
Клаудио выругался.
«Двойной тулуп на три буквы… дорожку прополз в параличе, о вращении даже не вспомнил. Уйти. Зачем мелькать на телеэкранах мира в связи с таким оскорбительным провалом?
Клаудио повернулся и решительно шагнул в сторону кулис. Прочь с тренерского мостика!
«Пусть Лариска сама за своего недоросля краснеет. Чайка – ее фигурист, а я только приглашенный хореограф. Этот позор не имеет ко мне никакого…» Додумать он не успел. Зал охнул, будто на льду разорвалась бомба. Майкл приземлял какой-то роскошный прыжок, начала которого Клаудио не видел. Осанка Майкла изменилась, голова была так гордо и так красиво поднята над простертыми в торможении руками, что Клаудио чуть не вскрикнул от изумления!
Этот молодой бог, Аполлон из Эрмитажа, вдруг оживший и материализовавшийся в дремучем заснеженном Калгари, Майкл Чайка? «Еще только флейты, – почему-то с испугом подумал Клаудио. – Сейчас начнутся трубы…»
Лариса не дышала. Во рту сухо, как в пустыне, низ живота сейчас разорвется от страха. Прямо здесь, на тренерском мостике. Что случилось с Майклом? Это не Майкл. Его подменили. «Еще только флейты, – Лариса вжала голову в плечи. – Сейчас начнутся трубы…»
Выступление неприятного ему Майкла Чайки Крис Синчаук смотреть не стал – надо же когда-нибудь и перекусить, к тому же в кафетерии можно запросто слушать трансляцию. Музыка над ледовой ареной не должна глушить зрителей, но слышна должна быть идеально. Новая стереофоническая система ледового дворца Калгари – предмет несомненной гордости Canadian Skating Union и его, Криса, личная заслуга. Прекрасное звучание! Но музыка у этого Чайки какая-то странная. Слишком уж европейская и в то же время… какая-то арабская, что ли?
Приземляясь во вращение, Майкл проплыл надо льдом лишних полкружочка. Низенько-низенько так проплыл, сантиметрах всего лишь в сорока. Нежно погладил сиреневый звук. Странно, как такое возможно? Но вот погладил же… Может быть, это сон?
Майкл взмахнул руками, запрокинул голову, взлетел! Воздух вокруг него изменился. Стал плотнее и словно дышал. Воздух был живой. Воздух был частью самого Майкла. Или наоборот? Это Майкл стал частью воздуха? Слился с ним, растворился в нем… Нет, не растворился. Тело Майкла на месте и не изменилось. Просто… Майкл теперь может летать!
Трубы. Мелодия гладиатора. Могучая мудрая сила. Спокойная мужская грация. Клаудио говорил: «Апофеоз мужественности». Пожалуйста, получайте апофеоз. Четверной сальхов! Мало? Четверной тулуп! Мало? Четверной лутц! Чем еще порадовать судей? Парочка риттбергеров, парочка флипов. Все четверные – других не держим. И на закуску – четверной аксель! Пять с половиной оборотов. Пять. С половиной. Оборотов.
Четверного акселя не существует в природе. Этот прыжок будут называть четверной Чайки. Chayka`s Quadruple. Нет, не квадрупл – квинтрупл! Оборотов-то пять… Вот здорово! Еще раз! И еще!
Трубы стихают. Вместо них уже вступили струнные. О, Майкл знает, что его ждет впереди. Скоро литавры. Очень, очень скоро. А до них короткая бездонная пауза. Пропасть…
Вот оно, невозможное томление звуков, терзающее главную тайную тему. Отпустите меня, звуки! Не вяжите по рукам, не тискайте хрупкую мечту в ваших липких объятьях. Тайна мира вам все равно не откроется, не просите… Осторожно! Не спугните блаженства, то есть божества…
Сейчас остановится сердце. У Майкла, у зала. Вот она, пропасть. Та пауза между скрипками и литаврами, которой Майкл так ждал. Чем наполнить ее, несущую в себе код бытия?
Абсолютно вертикально Майкл входит в квадрупл Чайки и… литавры!
Зал встал! Аплодисментов не было. Богам не аплодируют. Едва приземлившись, Майкл снова взлетает. Теперь он летит в совершенном шпагате, словно нарисованном! В это невозможно поверить… Если не видеть… Но тысячи людей видят сейчас это чудо! Десятки телекамер это чудо снимают! Секунды кажутся вечностью…
Лезвием конька Майкл касается льда. Приземляется. Он стоит в точном геометрическом центре огромной арены. Бескрылый ангел. Восставший раб. Спартак.
Адажио – мелодия любви – отзвучало.
Шквал аплодисментов превысил все расчетные нормы. Из-за резонанса своды ледового дворца вполне могли обрушиться, но чудом устояли. Этого чуда никто, кроме дежурного инженера по технике безопасности, не заметил.
«На дорогу уйдет не меньше трех минут», – соображал Майкл на поклонах. Пока бежит по коридорам, пока открывает тяжелые двери. Даже, может быть, почти четыре минуты уйдет, учитывая, что коридоры не пусты. Долго, слишком долго! Лариса? Каким образом здесь Лариса? Гневом свело скулы. Сука! Все-таки оставила мать одну.
Овации, лица, вспышки камер… Чьи-то руки его цепляют, он – в центре плотной восторженной толпы. Рывок! Извиниться можно и потом.
В незачехленных коньках, всех и вся расталкивая на пути, Майкл несется в гардеробную. Сзади топот ног. Какая разница, кто там сзади? Какая разница, что они кричат ему вслед и чего хотят? Мистер Чайка! Майкл! Мишенька! Все потом.
У входа в гардеробную – молодой парамедик. Слава богу, значит, «скорая» уже здесь.
– Стойте! Входить никому нельзя…
Огромный на коньках, Майкл отодвигает парамедика, как ветку в лесу, открывает дверь… На него смотрят мертвые глаза Нины. Он сразу понял, что мертвые. Он понял это еще в коридоре, но не хотел себе верить. Он понял это еще на льду, но не хотел себе верить. Он знал это еще тогда, когда Лариса выталкивала его из гардеробной, но не хотел себе верить. Когда бежал на арену, когда ступил на лед, когда пытался катать программу и не мог, когда воздух вокруг него стал плотным и живым. Он знал, он понимал! Но не хотел себе верить. И вот теперь уже больше невозможно не верить. Игры в прятки закончились. Пришел конец.
Коленки подогнулись, ноги мелко-мелко затряслись. Он упал бы, но чья-то сильная рука его поддержала.
– Спокойно, парень.
Майкл спокоен. Присел, обнял Нинину голову.
– Закрой матери глаза.
Майкл закрыл.
После выступления всегда не хватает воздуха, как после очень быстрого бега. Надо глубоко дышать.
Надо? Кому надо?
«Невероятно! Это сенсация! Каждый, кому посчастливилось быть свидетелем этого фантастического триумфа молодого канадского фигуриста, не забудет этого никогда!» – радио и телекомментаторы на всех языках мира кричали одно и то же. Судьи, уткнувшись в мониторы, еще и еще раз, не веря собственным глазам, просматривали ключевые моменты выступления Майкла. Оценки были выставлены только через четверть часа – ввиду полнейшего сумбура мнений. Как подобное оценивать? Четверной аксель, который для простоты коммуникаций сразу несколько судей, не сговариваясь, нарекли квадруплом Чайки, вообще не имел оценочного эквивалента. А как прикажете оценить непостижимый финальный шпагат? Оставить невероятную продолжительность за скобками? Не заметить? Так же, как и очевидную замедленность, а потому еще большую контрастность всех движений?
После объявления оценок, самых высоких в истории одиночного фигурного катания, был назначен получасовой перерыв. Людям нужно было успокоиться. Вернуться с небес на землю.
Вернуться с небес на землю можно либо на самолете, либо на парашюте. Когда человек умирает, ему уже не вернуться.
Нину вывозили из задних дверей ледового дворца (служебный выход) на высокой каталке. Тело было упаковано в темно-синий плотный мешок, специальный, похоронный, скорее всего, многоразовый и совершенно не греющий, но Майкл знал: ей не холодно. Ему тоже совсем не было холодно. Он ступал рядом с каталкой, увязая коньками в скрипучем на морозе снегу. Кто-то начал вякать, мол, нельзя в машине «скорой помощи» в незачехленных коньках, мол, лезвия остры, как ножи, а имущество казенное. Но быстро осекся. Два-три телерепортера снимали происходящее. Тактично. Из-за угла.
Майкл проводил мать до дверей морга. Дальше его не пустили.
Двойной шок – испытание не для слабонервных. Во-первых, на Ларису обрушилась слава – она тренер фигуриста-мегазвезды. Во-вторых, в связи со смертью Нины прибыла полиция.
Опрашивали Ларису, опрашивали Лысенкова. С Ларисы, в принципе, взятки гладки. Она оставила живую Нину на попечение Лысенкова Николая Ивановича, с которым была знакома шапочно. Он новый представитель Союза фигуристов России на чемпионате мира. Русскоязычные все друг друга знают. Вернее, друг о друге знают, что-то слышали. В прежние годы, говорят, приезжал кто-то другой, но Лариса никогда прежде ни как тренер, ни как спортсменка в состязаниях такого уровня участия не принимала.
В этом году первый раз. О Лысенкове ей рассказывал Майкл Чайка. И покойная Нина тоже один раз говорила о нем. Что говорила? Что говорила… Неприятное говорила. Подозревала, что Лысенков связан с мафией.
Лысенков аж взмок, разговаривая с канадским полицейским.
С Майклом познакомился на днях в кафетерии. Услышал русскую речь, вот и познакомился. А сегодня Майкл представил его матери. Она показалась Лысенкову странной, даже озлобленной. Ну, мало ли, бывает. Он и убрался из гардеробной поскорее. Потом опять мимо проходил (там же мужская уборная рядом), видит: дверь в раздевалку Майкла Чайки приоткрыта. Взял и заглянул. Может, из любопытства, может, толкнуло его что-то. Сам не знает. Когда заглядывал, уверен был, что раздевалка пуста, что все на арену ушли смотреть, как Майкл катается. Ошибся. У Нины то ли обморок, то ли приступ сердечный. Тренер Лариса Рабин в полной панике рвется из раздевалки, как птица из клетки. Схватила Лысенкова за рукав, перепоручила ему Нину и убежала на арену. Она сказала, что «скорую» уже вызвали, что медики будут с минуты на минуту. Зачем в таком случае был нужен Лысенков, неизвестно. Помочь Нине он решительно ничем не мог, разве что поднял бы ее, если б она сползла на пол, но Нина не шелохнулась. Глаза открыты, в глазах ужас.
И еще одно, но это не для полисмена, это для себя соображение, констатация, так сказать, факта: показалось ему, что ужас в Нининых глазах появился в то самое мгновение, когда она его, Лысенкова, узнала. Полной уверенности в этом быть не может. Она могла уже святого Петра лицезреть в то мгновение, когда Лысенков возле нее со стаканчиком воды суетился. Кто сам не умирал, ни знать, ни судить не смеет.
На вопросы полисмена он отвечал точно и кратко: меньше говоришь – меньше путаешься. Партизан, ага.
Ругал себя мысленно последними словами: угодил в переплет. А все любопытство его неуемное. В душу, видите ли, рассказ монреальского хмыря запал. Во-первых, история по-человечески трогательная; во-вторых, всегда нелишне знать, что у потенциальных конкурентов происходит. Выживший младенец ведь фигуристом стал. Как раз по лысенковской специализации.
Сказать, что полиция уделила ему, Лысенкову, существенно больше времени, чем всем остальным, нельзя. Допрашивали – пардон, опрашивали – всех. Но его, конечно, особенно внимательно. Нина умерла «на его руках», что было полным абсурдом: он до нее даже не дотронулся! Не успел: «скорая» прибыла.
Смуглый и очень красивый полисмен-индус захлопнул твердый казенный полицейский блокнот хорошей кожи, тисненной под крокодиловую. Спросил у Лысенкова, собирается ли тот куда-нибудь отлучаться из Калгари в ближайшие несколько дней.
– Куда отлучаться?! – возмутился Лысенков. – Я ж на чемпионате по горло занят. На мне пятнадцать человек российской делегации!
– О`кей, – равнодушно кивнул полисмен и присовокупил к делу визитную карточку Лысенкова с гербом Российской Федерации и надписями с обеих сторон: на одной по-русски, на другой по-английски. – Если у меня возникнут дополнительные вопросы, – сказал он, – я вас найду.
Лысенков кивнул с тем же равнодушным выражением, что и красивый индус:
– Окей.
Его отпустили, шаг к дверям – и свободен! Можно чаю выпить, душ принять – вспотел весь на нервной почве. В дверях он столкнулся с невысокой изящной женщиной. Лет ей крепко за пятьдесят, но что-то было в ней такое, что Лысенков, во-первых, пропуская ее, задержался дольше, чем было нужно, во-вторых, обернулся и смерил старушку взглядом, словно девушку, в-третьих… неважно.
Старушка-статуэтка светски улыбнулась лишь кончиками губ, даже и непонятно было, улыбается она или нет. Если улыбается, то неизвестно чему или кому.
Эта была ее фирменная улыбка. Она носила ее всегда, когда не было сил на улыбку настоящую. Этот светский суррогат выручал безотказно. Маленькая уютная гримаска, универсальная настолько, что всегда к месту. Как черный нейлоновый свитерок, который первым ложился во Флорин чемодан, куда бы она ни летела. Как темные очки, когда глаза заплаканы. Как виртуальный танк, в котором тебя ни одна сволочь ни задеть, ни разглядеть не может.
Состояние у Флоры было странное. Только что ее чуть не качали, подбрасывая в воздух, как невесту на еврейской свадьбе. Крис Синчаук, директор программ, неожиданно унизивший ее на совещании неделю назад, теперь расцеловал, раскрасневшись и неприлично крепко прижимая к себе. Акар Турасава, глава всей корпорации Canadian Skating Union, поцеловал ей руку. Ну, просто французский дипломат в Букингемском дворце, хотя был он, все знали, из фермерской японской семьи из Ванкувера. Усики оттопырились, уши покраснели.
– I love you! – сказал Акар, словно был вполне себе французский дипломат.
Флора, сияя, как кинозвезда, быстренько записала три или четыре телеинтервью. Радийщики тоже микрофоны подсунули. Газетчиков, естественно, море.
В первые же минуты после выступления Майкл Чайка и его тренер Лариса Рабин куда-то исчезли. Как сквозь землю провалились. Весь шквал эмоций, вся сила небывалого триумфа обрушились на Флору. Она держала удар великолепно. Железная леди канадского спорта, железная, как стальной конек! Флора Шелдон – воспитатель героя! Флора Шелдон, подарившая миру нового спортивного гения!
О случившемся за кулисами еще никто не знал. О том, что умерла мама Майкла Чайки, Флора узнала позже. Бледная, изменившаяся в лице Лариса шепнула ей страшную весть. Новость мгновенно стала известна репортерам, и понеслось…
Канада. Монреаль
«Канада ликует! Такого не случалось никогда прежде за всю историю мирового фигурного катания! Восемнадцатилетний канадский фигурист Майкл Чайка потряс судей и зрителей блистательным катанием».
Элайна вздрогнула. Где этот проклятущий пульт дистанционного управления? Вечно Клод его куда-то запихивает. Нашла. Сделала громче. Задохнулась от счастья. Говорили о ее сыне! Говорили невероятное…
«…Он безупречно исполнил такое количество сложнейших четверных прыжков, что по сумме набранных очков с запасом опережает всех возможных конкурентов, вместе взятых! Завтра Майкл Чайка должен представить свою произвольную программу, но выйдет ли он на лед, пока неизвестно. За кулисами ледового дворца как раз во время его выступления от сердечного приступа скоропостижно скончалась мать Майкла Чайки, пятидесятисемилетняя Нина Чайка. Наш корреспондент рассказывает с места событий».
Бодрый мужской голос, энергичный рассказ за кадром. Элайна очень старается разобрать, что же он говорит, но не может понять ни слова. Слова сливаются в звон.
Крупный план. По грязному снегу парковки ступают мужские черные коньки. Стальное лезвие блеснуло в свете фотовспышки.
Крупный план. Лицо юного мужчины с желваками отчаяния на щеках. Разве мужчины бывают юными? Мужчины бывают взрослыми, но этот… Этот – юный. Миленький, как он вырос… Сыночек!
Крупный план. Пальцы Майкла вцепились в бортик госпитальных носилок. На носилках темно-синий продолговатый брезентовый мешок. В нем, в этом мешке, ее мама?..
Элайна рухнула в подушку лицом вниз. Навстречу грозному звону. Ничего нет. Этого мира, этой реальности не существует. Элайна не желает этой реальности ни знать, ни слышать, но мерзкие звуки, музыка и чьи-то подсвеченные скрытой улыбкой голоса все-таки прорываются в ее маленькое убежище. По телевизору идет реклама. Рекламу всегда транслируют чуть-чуть громче. Элайна двумя руками взялась за углы подушки и сильно прижала их к ушам. Чтобы не слышать. Заодно, оказывается, можно и не дышать. Если немного потерпеть, то, наверное, так можно будет и умереть. Мирно, спокойно. И маму увидеть…
Не получилось. Элайна перевернулась на спину. Нажала красную кнопку на пульте управления. Телевизор погас. Как хорошо… Как тихо… Она встала, выключила верхний свет. Вот так. Теперь совсем хорошо. Просто лежать в темноте. Всю оставшуюся жизнь. Вечно. Если бы так же, как телевизор, можно было отключить мысли, это было бы счастье. Но мысли не отключишь.
Мама умерла… Умерла мама. Они сказали, что скоропостижно. Ничего не скоропостижно. Это все очень давно началось. Никто не знает, почему мама умерла, а Элайна знает – из-за нее, Элайны. Теперь уже ничего нельзя поделать… Поделать? Ничего? Элайна знает, что ей теперь делать!
Все как во сне. Получится, не получится – плевать. Когда ты не можешь чего-то не делать, то делаешь это «что-то» бесстрашно. Да… Равнодушие помогает! Оно перетапливается в бесстрашие, как сливочное масло в топленое. Фу… Кулинарные ассоциации? Нет, не кулинарные. Мать топила сливочное масло. Были чад и гадкий запах. Топленое масло считалось полезным. На нем мать жарила. Элайна еще совсем-совсем маленькая была… Но не надо отвлекаться. Спокойно взвесим все «за» и «против». Что, собственно, может помешать, точнее, кто? Клод.
Он в последнее время какой-то странный. Однажды, семь лет назад, когда его чуть не посадили, он вел себя похожим образом: то неожиданно и ненадолго впадал в веселье и даже был, как умел, ласков, то внезапно начинал по пустякам придираться к Элайне, обрушивая на нее громы и молнии. Клод, как Наполеон, сам себя короновал. Империя его была небольшая, но уголовная. Элайну это особенно не пугало: она-то абсолютно ничем не рисковала…
Жила себе тихонечко, припеваючи. Репутация слабоумной коровы, непроходимой дуры, годящейся только на постельные и хозяйственные нужды, ее защищала. С деловыми планами и оперативными заданиями к ней никогда не приставали. Провалит! Корова. Что с коровы взять? Ничего кроме велфера.
Свой велфер она отдавала Клоду целиком. Исправно. С полной готовностью. А потом клянчила у него «на шпильки» свои же собственные гроши. Выпить любила. Очень любила, но это же не кокаин, это не так опасно.
От кокаина Элайна всегда отказывалась. Почему она не хотела порадовать себя дармовым счастьем, оставалось тайной даже для нее самой. Не тянет ее, и все тут! Кокаин – это для нее уже перебор. От кокаина всем становится хорошо, а ей станет плохо… Клод ей верил. И сама она в это верила глубоко и искренне. И была бы очень удивлена, если б какой-нибудь психиатр (вроде того лысого хрена из университета Конкордия, который однажды уже подбивал к ней клинья), если б специалист по сумасшедшим и наркоманам путем психологических тестов, головоломок и ухищрений установил бы и ей поведал истинную причину ее упрямого воздержания от кокаина. Попробовать кокаин Элайна боялась потому, что ее запугала мать!
Мать дружила с одной пожилой женщиной. Дружила – сильно сказано. Приятельствовала, так точнее. Эстер было крепко за семьдесят. Она сильно красилась, курила и продолжала работать – разъезжала по богатым домам, делала многочисленным и многолетним клиенткам маникюр и педикюр. У Эстер были муж и дети, мальчик и девочка.
В Канаду семья Эстер перебралась в 1960 году из Львова. В те годы подобная счастливая возможность выпадала считаным единицам. Эстер – выпала. Ее муж был родом из Польши. В Польшу и уехали. Вернее сказать, через Польшу убежали, когда в «железном занавесе» приоткрылась временная ненадежная щелка исключительно для уроженцев Польши. Из польского Гданьска прямиком, не распаковывая чемоданов, в Монреаль. Плыли морем, как эмигранты начала века. В монреальском порту их встретил брат мужа, привез в свой дом, показавшийся Эстер дворцом. Начали счастливую по определению жизнь. Муж-бухгалтер легко нашел работу и больше никогда ее не терял. Эстер прекрасно зарабатывала пилочкой, ножницами и не менее острым, чем пилочка и ножницы, язычком. Делает клиентке маникюр – и сплетничает! Хотя кто посмел назвать доверительные женские разговоры сплетнями? Никакие это не сплетни. Это искренность и душевная открытость. Верно?
Мать ходила к Эстер на «быстрый» маникюр. Это означало небрежный, но сносный маникюр в удобное для Эстер время. Например, в половине первого ночи у Эстер на просторной кухне. Старушке не спалось, она звонила Нине, та кидалась в халате в машину, пересекала две тихие улицы и плюхалась на узкий неудобный стульчик перед легким переносным столиком маникюрши. Сама Эстер в полураспахнутом халате и с темно-коричневым мундштуком в темно-коричневых губах сидела, развалясь, в монументальном кресле, обитом длинноворсным оранжевым плюшем. Ей хотелось говорить. Что ее руки в это время делают, было неважно. Нина слушала и деньги платила, хоть и уполовиненные. Ну, так пусть уже уйдет с маникюром!
Сын Эстер стал врачом, дочь вышла замуж за миллионера. У дочери пятеро детей. У сына один-единственный сыночек. Все хорошо. Все очень долго было очень хорошо, а потом хрясь – и оборвалось. Сглазил кто-то. Сыночек Марик – врач! – оказался наркоманом. Кокаин нюхал. Давно, много лет уже. Поскольку он врач, делал это грамотно, так что даже его собственная жена ни о чем не подозревала. Потом все-таки правда обнаружилась. Жена с Мариком развелась, ребенка забрала, вышла замуж за другого человека и делает вид, что счастлива. Ее новый муж – человек ее круга. Богатый. Она ведь за Марика замуж вышла по горячей любви. Если б Марик врачом не был, это был бы чистейший мезальянс… Теперь Мариков сын, внук Эстер, живет с мамой и отчимом в огромном доме в Вестмаунте, недалеко от дома бывшего премьер-министра Канады Пьера Трюдо. А Марик снимает себе убогую квартирку, зато алименты платит как положено, даже больше. Марик (за докторские-то алименты!) видит сыночка регулярно и часто, а Эстер – никогда. Будто и нет у нее этого внука, а у этого внука нет этой бабушки.
Да… А с чего все началось? С кокаина. Миллионер, за которого вышла дочь Эстер, угостил этим ядом бедного Марика. Сам не нюхал, а Марику жизнь поломал. Он на самом деле был не миллионер, а чистый дьявол. Когда дочь пятого ребенка родила, только тогда и узнала, что муж изменяет ей с… мужчинами. Теперь бывший зять и вовсе стал «открытым геем». То есть не стесняется того, что с мужчинами спит. Дочка от позора уехала с детьми в Торонто. Так что живет себе Эстер со стариком мужем, внуков-дьяволят от зятя дьявола не видит. Чужие ногти пилит. Дело хорошее…
Нина очень жалела несчастную, но бодрую и уверенную в себе Эстер. Казалось, чем больше горя сыпалось на ее голову, тем более она становилась бодрой и уверенной в себе.
– Я ж себя с Египта помню! – смеялась Эстер. – Историческая память, не хухры-мухры.
Каким образом память, к тому же историческая, коррелируется с бесстрашием, Нина догадывалась. Ей тоже было что вспомнить.
Вскоре после отъезда Артемия Черникова Нина встала на учет в женскую консультацию. Беременность протекала хорошо, но с токсикозом. День начинался с рвоты. Соседка Хазина стучала в дверь ванной кулаком, требовала не гадить в местах общего пользования, попрекала беспутным отцом. Орала, что у таких (каких?) матерей детей нагулянных отбирать надо! И комнату тоже! Соседка Яльцева посоветовала «спасаться минералкой» и торжественно поставила на Нинин кухонный стол темную пол-литровую бутылку минеральной воды «Ессентуки-4». Нина хлебнула и воскресла!
С работой она справлялась легко – была лаборанткой в академическом институте на стрелке Васильевского острова. Сослуживцы ее, в отличие от соседей, бестактностей не допускали, но и одобрения не было. Это точно.
На «Ессентуки» денег хватало. Не хватало любви и ласки. А также уверенности в завтрашнем дне. Когда ты одна-одинешенька на белом свете, да еще беременная, тебе очень хочется любви и ласки. Еще больше, чем хотелось до беременности, до горькой и нелепой «истории любви», которую не то что больно, просто стыдно вспоминать! Черников умер. Для Нины умер.
Никто из ленинградских знакомцев не знал, что с ним и как. Нина тоже не знала и не хотела знать: ей нельзя нервничать. Но ее нашел Ивашкевич, черниковский приятель и коллега (тоже ленинградский мехмат, тоже репетитор, тоже «диссидент в гомеопатических дозах»).
Ивашкевич – обаятельный, шумный, счастливый, всегда и ко всем доброжелательный – попал, как он сам говорил, с наслаждением хохоча, «в интересное положение». Его горячо любимая девушка, от него беременная, с мамой и папой уже отбыла в Израиль (шел тысяча девятьсот семьдесят девятый год, ворота эмиграции были временно, но широко открыты), а жена (когда-то им тоже горячо любимая) заартачилась. Понимая свои права, не давала согласия на его отъезд. Он же алиментщик? Ну, вот.
Жена не вредничала, просто хотела получше обеспечить их с Ивашкевичем дочку. Ну и себя, естественно. Жена не требовала невозможного, хотела трехкомнатную квартиру вместо однокомнатной. Имеет право! Ивашкевич зашевелился, как не многие умеют. Нина мечтает об эмиграции? Великолепно. Я – перевозчик, гонорар – комната. Все будет хорошо!
Он фиктивно развелся с женой, фиктивно женился на Нине, за пару месяцев (времени в обрез: либо одна беременная родит, либо другая!) построил одиннадцатиступенчатую схему квартирного обмена и вывез беременную Нину, теперь уже Ивашкевич, а не Савину, на свою историческую родину в Израиль. Как бы… вывез.
Из СССР он Нину действительно вывез, но до Израиля не довез. Оставил в Италии, в пригороде Рима, на попечении добрых людей (тут же познакомился, тут же подружился). Оставил ждать американской или канадской визы, какая быстрей получится. Получилась канадская.
Но не сама собой…
Нина так никогда и не узнала, каким страшным русским матом еврей Ивашкевич орал по телефону на русского Черникова. Стыдил, требовал, чтобы тот «хоть душу свою бессовестную продал, а визу девчонке сделал!». Черников сделал. Случайно и легко: помогли ребята из Русской службы Канадского международного радио из Монреаля. Связались с местным отделением Еврейского агентства помощи иммигрантам и попросили ускорить спонсорство ввиду поздних сроков беременности и абсолютного одиночества эмигрантки. В порядке исключения, то есть по блату.
В Италии, прощаясь с Ниной, Ивашкевич держался молодцом. Влюбленных взглядов девчонки не замечал, лирические интонации интерпретировал исключительно «простительной беременной блажью», повода Нининым надеждам он не дал ни малейшего! Но сердце уже ныло, уже хотелось пожать ей, бедняжке, руку чуть нежнее, чем требовал этикет.
Слава богу, что обошлось! Суета, толкотня, люди, за деньги – хоть экскурсия во Флоренцию! Восхищения Италией, Нина не прятала восхищения умным, ловким, сильным «перевозчиком», за которым, вот уж правда, как за каменной стеной… Он что, сам не видит?!
Ивашкевич видел, превзошел себя со скоростным разводом и улетел в Израиль к не менее беременной невесте.
Но все ж, наверное, перед вылетом «наломал дров». Так боялся, что Нина вдруг признается ему в любви, что сболтнул ей лишнего, чего ей знать совершенно было не нужно. Про Черникова.
Теперь, мол, этот хмырь (пардон, сорвалось!) не Черников, а Лысенков. Он фамилию жены взял, чтобы скорее и вернее выскочить из Союза. Нина изумилась: какой жены?! Бедняжка, черниковской эпопеи она не знала совсем. Пришлось объяснять. Ну как русскому человеку уехать?! Ты ж сама как уехала? Через брак, иначе не бывает…
Это еще было ничего, это еще было не так страшно. Это она легко проглотила. Главное, чего ей говорить не надо было, – того, как автор ее беременности сопротивлялся, как не хотел помогать с ее визой, как выворачивался, пытался шантажировать, ерничал: «Если это мой ребенок, я его заберу, она недостойна, раз скрыла…»
Чушь собачья, ребенок ему не нужен. На испуг брал, но визу Нине ее диссидент-производитель сделал! Справедливость восторжествовала с легкой руки весельчака-перевозчика. Даже красиво получилось: ты в Европу? И семя твое за тобой. Поделом.
Ивашкевич летел в Израиль с легким сердцем. Единственное, что вызывало досаду, – чрезмерная Нинина реакция на угрозу отнять ребенка, почти обморок. А про жену черниковскую вроде спокойно выслушала… Ничего, ничего. Все будет хорошо!
После отъезда Ивашкевича Нина прожила в Риме чуть больше недели, и добрые люди, Фира и Андрей, ожидавшие визы в тот же сказочный Монреаль уже почти год, изумляясь Нининой везучести, проводили ее, дав слезное рекомендательное письмо Фириной троюродной тете и почти тезке (одна Эсфирь, другая Эстер) с просьбой принять и девочку, и роды.
Рожала Нина уже в Монреале, в Еврейском госпитале, одном из лучших в городе. Родила девицу (это была удача, не пришлось объяснять лишнего, отказываться от обрезания), назвала дочку именем Элайна.
Не Эсфирь и не Эстер, но все-таки похоже.
Элайну Эстер любила.
– Темпераментная девочка, – коротко говорила она в ответ на Нинины стенания. – Просто темпераментная девочка. – Эстер привычно и быстро перебрасывала мундштук из правого угла рта в левый и тут же обратно. – Главное, Нинушка, береги ее от наркотиков. Вот где вся холера! От кокаина береги. У нас в Монреале этой заразы как в бараке вшей!
В каком именно бараке, Эстер не уточняла. С тем Элайна и выросла. Если очень хочется, то все можно, только наркотиков, хоть умри, нельзя. И после этого мать считала ее непослушной? Непостижимо!
Элайна собрала сумку: зубная щетка, паста, крем для лица, пилочка для ногтей, фляжка с виски, старый толстый свитер, в котором хоть на Северный полюс… Залезла в тайник Клода под раковиной в ванной. Взяла оттуда небольшой темно-синий целлофановый пакет, завернула его в старую футболку и сверху еще одну намотала. Это якобы у нее белье в дорогу так упаковано, чтобы меньше места занимало. Спрятала получившуюся «куклу» на дно спортивной сумки. Все! Тихо вышла из квартиры, аккуратно прикрыла дверь. Не хлопая. Французский замок чмокнул, как болото в кино. Как чмокает настоящее болото, Элайна не слышала никогда. Элайна Ив, родная мать Майкла Чайки, едет к сыну затем, чтобы…
Там видно будет зачем…
Канада. Монреаль – Калгари
Самолетом лететь нельзя – ежику понятно. Ежик – колючее животное с головой настолько маленькой, что мозгам разместиться почти и негде. Но ему многое понятно. Мать часто так говорила: «Ежику понятно».
Элайна с удивлением поймала себя на том, что теперь все, что связано с матерью, ей, Элайне, приятно. Раньше было наоборот – все раздражало. Это открытие было грустным, более того, вгоняло в слезы и тяжелую, каких прежде в помине не случалось, депрессию. Но разнюниваться некогда. Нужно очень быстро продать пайку кокаина и на вырученные деньги купить автобусный билет в Калгари. Самолетом кокаин не провезешь – там везде досмотры, собачки-нюхачки шныряют. Такой песик мимо пройдет, в Элайниной сумке кокаин учует – все, считай, что села в тюрьму. Конечно, на домашних рейсах, то есть не на международных, бдительность существенно ниже, может, на домашних собак и вовсе нет, но лучше не рисковать, спокойненько приковылять из Монреаля в Калгари автобусом. Кстати, чуть не втрое дешевле. Все удовольствие – двести шестьдесят шесть долларов семьдесят два цента. С налогами. Долго, правда. Двое суток и одиннадцать часов сидеть и смотреть в окно… Окей! Годится!
Первая пересадка в Оттаве, вторая в Садбури на севере Онтарио, а потом по прямой! Короткие остановки на автовокзалах, перекусы в «макдональдсах» и «сабвеях». Самое неприятное – автовокзальные туалеты. Эстер рассказывала – в прежние годы они чистые были в Канаде… Да уж… Прошли те времена. Понаехали тут!
Элайне на грязь в туалетах плевать. Элайне вообще на все плевать. Ее потертая и нетяжелая дорожная сумка при ней? При ней. В сумке что? Правильно. В сумке ее богатство, никем не унюханное. Можно сказать, живые деньги. Кому и как продавать кокаин в незнакомом городе, Элайна разберется на месте. На это ее мыслительных способностей хватит, даром что Корова, а Клод из-за украденного не разорится. Не идти же ей из Монреаля в Калгари пешком? Не оставаться же ей в Монреале, когда в Калгари ее сын хоронит ее мать? Не жить же ей приблудной бессловесной коровой при нелюбимом пастухе, когда ее собственный ребенок вырос и стал спортивным героем Канады? Майкл Чайка ей сыном приходится! Вы не знали?
Канада. Калгари
На следующий день мужчины-одиночники катали произвольную программу. Майкл Чайка, набравший по результатам короткой программы наибольшее количество очков, выступал последним. В той самой гардеробной, где чуть больше суток назад умерла его мать, он ждал своей очереди выйти на лед. Почему-то здесь не убирали. Все вещи, что были здесь вчера, оставались и сегодня. Или, может, это Майклу кажется, что не убирали? Ведь была полиция, было дознание. По идее они должны провести экспертизу каждой пылинки на этом полу! Мать умерла загадочно. Чудовищно. Ее совершенно откровенно и нагло убил Лысенков! Почему его до сих пор не арестовали?! Или, может, уже арестовали, только Майклу об этом не говорят по каким-то полицейским причинам? И результаты вскрытия еще не расшифрованы полностью…
Они говорят, что естественная смерть, то есть не убийство. Как же не убийство, когда очевидное и типичное убийство! Мама боялась какой-то мафии, русской иммигрантской мафии. Вроде Корлеоне, но не итальянской. Здесь, на этом месте, стояла и кричала: «У меня нет паранойи. У меня есть причины!» Майкл не поверил. И ее убили. Подсыпали яда, сделали смертельный укол, задушили… Тысяча способов и тысяча примеров…
– Мишенька, сними коньки, мальчик. Я сбегаю поточу…
И ведь она предчувствовала, может быть, даже знала, что ее хотят убить. О, как яростно она воскликнула тогда, перед самым его выходом на лед: «Stay away of Russians!» С ее обычной ошибкой – она всегда предлоги путала. Нужно не «of Russians», а «from Russians».
– Мишенька, ты слышишь меня? Ты же вчера в незачехленных коньках чуть не час ходил. Они ж тупые совсем. Я сбегаю поточу…
Майкл открыл глаза. Лариска смотрела на него снизу вверх. Она присела у его ног. Она готова была, как только он ей это разрешит, расшнуровать и стащить с его ног громадные черные фигурные коньки. Башмаки-крылья.
Лариса чувствовала себя бесконечно виноватой перед Майклом, но она же не знала и знать не могла, что все так обернется… Майкл отвернулся. Он ее в упор не видит, словно она враг. Что же… он с тупыми лезвиями на лед пойдет?! И что происходит? Музыку произвольной программы велел не ставить, хочет опять под Хачатуряна кататься. Это проигрышно, но объяснимо: адажио Хачатуряна Нина выбрала, Майкл, оказывается, сентиментален… Но лезвия-то нельзя не точить!
Произвольную программу Майкл Чайка откатал так же фантастично, как и короткую, но его движения, характер его танца стали совершенно иными. Теперь это был даже не танец, а скорее траурный манифест на льду. Уверенно взлетая в невероятных четверных, Майкл больше не торжествовал. Триумф ушел. Остались сила, полет и горе.
Та же музыка, тот же лед. Другой Майкл и другое потрясение. Зал понял. Майкла проводили овациями, стоя. Но не ликуя, а соболезнуя. Парень стал чемпионом мира и сиротой одновременно. Бедняга. Но за него можно не беспокоиться, он гений!
Акар Турасава говорил по телефону с премьер-министром Канады, принимал поздравления и что-то вроде благодарности за то, как славно он, Акар, поработал. Победа канадского фигуриста в мужском одиночном катании на чемпионате мира, проходящем в Альберте, особенно знаменательна. Всем известно: Калгари – столица, а заодно и цитадель зимних видов спорта в Канаде. И победа одержана не простая, а, как бы это правильнее выразиться, громкая. О ней сегодня не только спортивный, но весь мир говорит! После арабо-израильского обострения – первая новость. Ай да Canadian Skating Union под руководством Акара Турасавы! Такой успех дорогого стоит, Ордена Канады, например…
Когда разговор закончился, мистер Турасава вытер ухо бумажной салфеткой, той же салфеткой протер окошечко селфона и влажные и холодные от волнения пальцы. Нам не привыкать, мы свое дело знаем. Пестуем спортивных, так сказать, героев, как цветы в оранжерее. Каждому – индивидуальный подход. Под руководством Акара Турасавы кураторы Canadian Skating Union проявляют недюжинные педагогические таланты. Например, мисс Флора Шелдон, куратор Майкла Чайки. Стараются люди, вот и добиваются соответствующих результатов. Акар Турасава только руководит, условия создает… Хотя, если вдуматься, это и есть самое-самое главное… Он, однако же, известен своей невероятной скромностью. Свой вклад подчеркивать не станет, а этой Флоре Шелдон публично выразит благодарность. Красивая, между прочим, женщина.
Флора надела длинные тяжелые серьги, которые в прошлом году купила в Рио-де-Жанейро (прозрачные камешки, розовые и бирюзовые, оправлены в золото), и облегающее темно-розовое платье в меленький и скромный бирюзовый цветочек. Ниже колен, с длинным рукавом. Платьице – скромней монастырского, но оно превращало Флору в такой сексапил, что она сомневалась, не отдать ли платьице от греха подальше в «Армию спасения», в Good Will, в пункт сбора одежды для бедных?
Ладно, ради праздника можно. Сегодня руководство Canadian Skating Union празднует свой несомненный триумф. В тесном кругу, в неофициальной обстановке. Флора – героиня! Акар Турасава, Крис Синчаук и еще несколько человек. Все, кто таковых имеет, с супругами. Флора – одна.
Спонтанная идея корпоративной вечеринки принадлежала Крису. «Старается как можно скорее загладить в народной памяти свое категорическое нежелание выпускать Чайку на чемпионат…» – Флора усмехнулась, прослушивая месседж Криса на телефоне. Буду, буду, не волнуйся, уважаемый мистер Синчаук. Обязательно буду, даже сделаю вид, что забыла, как ты меня унизил на том совещании… Злопамятной Флора не была. Это слоны злопамятны. Хобот у них гибкий, а память – нет. Напрасно. Гибкая память – это удобно: здесь помню, здесь не помню… Смотря по обстоятельствам.
Сейчас Флоре лучше забыть, что было сегодня утром. Спину Майкла забыть и не вспоминать… Как он плакал, бедный мальчик! Думал, не видит его никто.
Похороны Нины закончились в одиннадцать часов утра. Лариса пригласила всех к себе домой на поминки. У русских, как и у многих других народов, есть такой обычай: после похорон родственники и друзья умершего собираются вместе и говорят о нем как можно больше хорошего. Майкла на поминках почему-то не было. Флора посидела, сколько требовалось из вежливости, и уехала. Но что-то толкнуло ее.
Сама не понимая зачем, она решила вернуться на кладбище. Просто проехать мимо, как бы еще раз мысленно салютовать бедной Нине, с которой едва была знакома и о которой слышала далеко не лучшее.
Как бесконечно жаль эту женщину, не дожившую до своего счастья считаные минуты…
Лариса говорила на поминках, что Нина жизнь положила на спортивную карьеру Майкла. Так, наверное, и было. Обычно подобное кончается плохо. Дети, пришедшие в фигурное катание, да и вообще в спорт благодаря непомерным амбициям родителей, едва подрастают настолько, что могут этим амбициям сопротивляться, из спорта уходят. «Хочешь быть чемпионкой – сама и катайся!». Сколько мамочек такое слышало?
У ворот кладбища, не въехав в них, повернувшись носом к глухой ограде, стояла старенькая машина Майкла. Собственно, это была машина Нины. На два автомобиля денег у них не хватало, мать и сын по очереди пользовались одним.
Майкл сидел, положив голову на руль. Он прижался щекой к тому месту на руле, где в старых моделях обычно был встроен клаксон. Глаза закрыты, точнее, плотно и сильно зажмурены. Лицо в слезах. Он или не слышал, как подъехала машина Флоры, или не обратил на это внимания. Мало ли машин приезжает на кладбище? Никто его здесь не знает, здесь у каждого свое горе… Вот и у Майкла теперь здесь есть свой уголок… бугорок…
«Почему он не доехал до могилы?» – удивилась Флора. Не смог? Слезы сразили наповал? Наверное. Машина стоит как-то нелепо, будто ее вдруг резко повернули в сторону. Колеса круто вывернуты, и голова Майкла лежит на руле так, словно кинута в истерике, словно он хотел и вовсе сбросить ее с плеч! Длинные руки безвольно опущены, плечи трясутся мелко-мелко, часто-часто. В углах рта пена. Губы дрожат. И вдруг он, не открывая глаз, как закричит: «Мама!» Негромко.
Окна автомобиля плотно закрыты. Он думал, его не слышит никто. Никто и не слышал. Потрясенная Флора скорее по губам поняла, какое слово он выкрикнул, выстонал… Развернулась и уехала. Прочь! Сил нет на это смотреть.
У Флоры детей не было. По ней никто так плакать не станет.
Когда Майкл вернулся домой, было уже темно. Аксель все знал. Как собака узнала о смерти хозяйки, неизвестно. Пес не выл, не скрежетал лапами по полу, вообще никак не проявлял признаков жизни. Три дня в углу гостиной лежал живой собачий труп. Майкл подлил воды в собачью поилку. Аксель не шелохнулся. Майкл придвинул миску с собачьими сухарями ближе к морде. Аксель отвернулся.
«У животных интуиция развита лучше, чем у людей. Он знает, что это я во всем виноват, – подумал Майкл. – Раньше он меня любил, а теперь презирает».
В дверь позвонили. На пороге стояла тучная молодая женщина с дорожной сумкой через плечо. То ли неумытая, то ли заплаканная.
– Уже похоронили? – спросила женщина.
– Да, – ответил Майкл. – А вы кто?
– Можно я войду? Я из Монреаля трое суток автобусом до тебя добиралась.
– А вы кто?
Только сейчас Майкл заметил, что незнакомка говорит не по-английски, а по-русски. И он вслед за ней – тоже по-русски.
Мать заклинала его: «Stay away from Russians!» Он ее требование проигнорировал, и мать убили. Эта женщина – русская, наверняка она что-то знает. Иначе… Какая ей разница, уже похоронили или еще не похоронили?
Майкл молча посторонился, пропуская незнакомку в дом. Она вошла, кинула куртку на пол и, ни слова не говоря, скрылась в туалете вместе с дорожной сумкой. Как она узнала, где туалет? Обычно люди спрашивают где, путают дверь в бейсмент с дверью в туалет.
Пустила воду из крана на полную мощь. «Стены забрызгает, – подумал Майкл. – Мать бы этого не одобрила».
В туалете тетка просидела минут двадцать. Аксель поднялся, подошел к теткиной куртке, стал подробно нюхать. Когда непрошеная гостья вышла из уборной, громадный пес, мамин любимец и защитник, вяло, но приветливо замахал хвостом и, словно кошка, потерся головой о теткины ноги, лизнул ей руку. Майклу стало противно. Предатель Аксель. Бабник! Женский запах любит…
– Я тебе сейчас такое расскажу, что ты мне не сразу поверишь. Поэтому… пошли на кухню, ладно? Я надеялась на похороны успеть и прямо с автобуса – к тебе. Пожрать не успела.
Тетка вошла в кухню и стала там орудовать, не спрашивая ни разрешения, ни что где лежит.
Лысенкову из Москвы позвонил прямой и непосредственный начальник. Лысенков и сам собирался звонить и докладывать о случившемся, но его опередили. Это вроде как нехорошо. Ну, как вышло. Рассказал о встрече с кадыкастым хмырем в Монреале. Если б Майкл Чайка не стал чемпионом мира, если б во время его выступления не померла Нина Чайка, если б померла, но не на руках у Лысенкова, не о чем было бы и говорить! Но сложилось так, как сложилось. Теперь приходится и говорить, и слушать. Точнее, выслушивать, будто в чем-то виноват.
– Вообще, Коленька, резюмируя случившееся, хочу тебе сказать. – Начальник (именуемый в «нежных» лысенковских думах о нем «не посредственный», в комплиментарном раздельном написании) не был старше Лысенкова, но говорил ему по-отечески «ты» и охотно ругался матом. Это было в моде. Сейчас мата не было, Лысенков напрягся. – Вообще, Коленька, есть два принципа, которые очень помогают в жизни, – «не посредственный» издал странный поскуливающий звук, видимо зевнул, – не нервничать и не болтать.
– Так я же и не… – начал было Лысенков, но услышал в ответ легкий детский мат и обрадовался.
– К тебе ни малейших претензий. Все в порядке с тобой, понял?
– Понял.
Командировка в Канаду, долгожданная и сулившая море удовольствий, на деле обернулась сплошной нервотрепкой. Кроме естественного напряга с родным начальством, жить Лысенкову мешали неродные журналисты, то есть не российские, а всяческие иностранные. За последние два дня он дал шестнадцать интервью! Канадской полиции, слава богу, он не был интересен. Там все-таки профессионалы сидят, убийство от естественной смерти как-нибудь отличить способны. Зато для журналистов он, Лысенков, откровенная нажива, точнее, наживка. Сажай его на крючок, то есть в кадр или на газетную полосу, и ловись рыбка зрительского внимания, большая и маленькая. Вот он, человек, который последним видел Нину живой!
Все, баста, больше он ни одного интервью не даст. Шеф сказал, можно расслабиться, значит, можно расслабиться. Например, спуститься сейчас в гостиничный бар и элементарно надраться! Не до потери сознания, конечно, а слегка. Для здоровья и удовольствия.
Бар был темноват. Несколько пар по углам, в центре нешумная компания, типичный корпоратив. Официантка (темная мулатка, но не стройная, как в мечтах и в кино, а омерзительно жирная) принесла Лысенкову запрошенный коньяк. Не успел он допить микроскопической дозы – появились галлюцинации. «Может, здесь для быстроты процесса коньяк дустом разводят?» – Лысенков заметно повеселел. Он не мог оторвать глаз от девушки в темно-розовом платье, сидящей к нему спиной в компании корпоративщиков. Она ему кого-то отчаянно напоминала. А рядом с ней кто? Лысенков пригляделся внимательнее. Да это Canadian Skating Union гуляет, победу свою празднует! Баба в розовом – та самая, которую полицейский сразу же после него допрашивал. Точно!
Лысенков положил на стол двадцать пять долларов, встал и вышел из бара. Дополнительное общение с господами из Canadian Skating Union в его планы не входит. Спросят, почему его не было на похоронах Нины, вроде как он последний, кто видел ее живой, вроде как они хоть и бывшие, но соотечественники, вроде как Майклу Чайке соболезнования надо выразить… Как же, выразишь. Майкл считает Лысенкова убийцей матери, говорил об этом полицейским. Ах, как прав «не посредственный» – не нервничать и не болтать!
О домыслах Майкла знают в полиции. Чтоб об этом не разнюхали журналисты, чтоб не случилось информационного взрыва, самое надежное средство – исключить необязательное общение.
Уже несколько часов Майкл и Элайна сидели на кухне. Аксель лежал между ними, словно баловник-ребенок между родителями. Голова его покоилась под табуреткой Элайны, хвост дотягивался до стула Майкла. То и дело престарелый пес лизал руки Элайны. Лизнет как бы украдкой и счастливо зажмурится. Это Майкла бесило, но он терпел. В факте собачьего лобызания тоже содержалась какая-то информация.
Допустим… она не врет. Что это меняет? Майкл все равно как был, так и остается виноватым в смерти своей… в смерти Нины. Ведь он, можно сказать, насильно познакомил ее с Лысенковым! Она так этого не хотела! Она так ругала Майкла за это! А Майкл? Да не убить ли ему себя сейчас? Мать была в совершенно нормальном состоянии. Она схватилась за сердце только после того, как он ей нахамил. Потом Лариска его спровоцировала, предала… И случилось непоправимое: беспомощная и неспособная говорить Нина оказалась в руках Лысенкова!
Элайна смотрела на сына. Она могла бы смотреть на его лицо еще час, и два часа, и сто часов подряд. Никогда прежде у нее такой возможности не было, только в его раннем детстве, но тогда надо было за ним горшки выносить, попу ему мыть, с ложки его кормить. Этого от нее требовали все вокруг: от социальных работников до потрясенной Элайниным пофигизмом матери. А Элайне-то самой всего пятнадцать лет было! Только младенец уснет, она… шмыг и прочь из дома. Очень сильно погулять хотелось. Непреодолимо! Она в ту пору очень любила рассуждать о несправедливости. Почему мужчинам и женщинам за одно и то же разное наказание? Мужчинам ничего, а женщинам или рожать, или аборт делать. Тогда Майкл был ее позором и обузой, а сейчас… Сейчас она гордилась! Это ее сын – знаменитый и великий!
Гордости Элайна никогда прежде не испытывала. Оказалось, это упоительно! Ах, какая Элайна молодец, что украла у Клода кокаин и примчалась сюда, в Калгари. Теперь она и «при товаре» – считай, что при деньгах, – и при сыне-чемпионе!
– Когда я у матери спрашивал, кто мой отец, она мне всегда одно и то же отвечала… – тихо начал Майкл.
Элайна перебила:
– У бабушки… Не у матери, а у бабушки своей ты об этом спрашивал. И я знаю, что она тебе отвечала. Одно слово. Коротенькое такое словечко: «Я». Вроде как в шутку все оборачивала. Правильно?
– Правильно…
– Мне она то же самое отвечала, когда я ее спрашивала, кто мой отец.
– Ты… тоже не знаешь?
– Абсолютно.
– А кто мой отец? Ты-то мне можешь ответить?
– Майкл… миленький… прости меня, пожалуйста… я не могу тебе ответить…
– Здесь тоже какие-нибудь мафиози замешаны? Мартины Ивы?!
– Нет-нет, что ты! Я просто… не знаю кто.
Он вскочил, опрокинув стул, Аксель немедленно на него залаял, громко и скандально. Предатель-кобель был уже не на его, Майкла, стороне, а на стороне этой суки!
Майкл грохнул об пол стеклянную кружку, из которой пил. Кружка не разбилась – крепкая. Поднял стул. Сел. Сказал, не глядя Элайне в лицо:
– Рассказывай.
«Дежавю!» – пронеслось в голове у Элайны. От внезапного поворота разговора, от волнения ее вдруг затошнило. Восемнадцать с половиной лет назад был точно такой же разговор: она пыталась объяснить случившееся Нине. Тошнило скорее от страха, чем от токсикоза беременности.
И вот вместо матери допрос учиняет сын. Ему тоже нужны подробности, которых нет. Элайне решительно нечего рассказывать. Ну, нечего! В декабре тысяча девятьсот девяносто четвертого в монреальском Чайна-тауне был веселый праздник. Она забеременела. Все.
Для Элайны, может быть, и все, а Майкл каждый день видит в зеркале лицо довольно красивого азиата. Элайна говорит, отец был из группы гонконгских школьников, приехавших в Монреаль на рождественские каникулы. Попрактиковаться в языке.
Взять и поставить свою рожу в Интернет с надписью: «Ищу отца!» Гонконг – не Китай, там народу не так уж и много…
Элайна ушла спать. Майкл уступил ей свою спальню, сам перебрался в материнскую. Она просилась в Нинину, но… Не обсуждается.
В половине двенадцатого ночи без звонка и видимой причины явились Лариска и Клаудио. Ясно… зачем. Лариска хотела оправдаться, хотела, чтоб Майкл ее понял и простил. Она же никак не могла ожидать, что сердечный приступ настолько серьезен! И так далее и тому подобное. Лариса горячилась, Майкл – нет.
– Ты понимаешь, что ты ее убила тем, что с Лысенковым оставила?
– Глупости!
– Мне плевать, что ты думаешь. Мне вообще на вас обоих плевать. Лысенков – преступник, он убил мою маму. Я эту тайну распутаю.
– Миша, ну что ты такое несешь… Ты-то не будь сумасшедшим, как… – Лариса осеклась на полуслове.
– А я и не знал, что паранойя может передаваться по наследству. – Клаудио взял со стола мандаринку, подбросил и поймал.
Он смотрел на Майкла с вызовом. Остановить процесс в зародыше – лучшее, что можно придумать. У мальчишки явно поехала крыша. Не выслушивать же, кивая, бред сумасшедшего?
– Миша, что это? – Лариса подняла палец, прислушиваясь. Из спальни Майкла раздавался легкий, но явный человеческий храп. – Кто у тебя?
Майкл тоже прислушался. Действительно храп!
Он рассказал про Элайну. Пришла тут одна… его настоящая мама…
Лариса кричала, что Элайна – обыкновенная мошенница-самозванка! Клаудио язвил, советовал Майклу стать писателем – писать детективы, в которых фигурируют зловещие мафиози и кровожадные вампиры. Или любовные романы, в которых пятнадцатилетние девочки сплошь рожают близнецов.
Будить Элайну Майкл не позволил, пожалел.
Россия. Москва
– Уважаемые коллеги, прошу вас обратить внимание на очевидные факты. – Главный психолог российской сборной по фигурному катанию Григорий Александрович Макаров закашлялся и сделал два больших глотка из припасенной в собственном портфеле бутылочки «Ессентуков».
Не любил он пахнущую не то мочой, не то детдомом водичку из казенного графина.
– Я не поэт и глубоко убежден, что спортивная борьба не допускает лирики. – Макаров обвел присутствующих холодным взглядом. Сразу давал понять: кто не с нами, тот против нас. – Но я обязан обратить ваше внимание на очевидные факты, какими бы невероятными они ни казались. Начну с того, что все вы очень хорошо знаете: заходя на четверной прыжок, фигуристы обычно отталкиваются ото льда с силой, значительно превышающей их вес. Раза этак в четыре превышающей… Верно?
Это был риторический вопрос. Никто из присутствующих не шелохнулся. Пусть Макаров такие вопросы задает, когда в следующий раз будет в детском саду лекцию читать. Станислав Яшвин, Заслуженный тренер СССР, человек крайне язвительный, вместо ответа пару раз постучал карандашиком по столу. Тук-тук-тук… Мол, теряем время.
Макаров знал, за что Яшвин его ненавидит. На Яшвина не взглянул. Продолжил спокойно:
– Такой разбег позволяет фигуристу взлететь в воздух приблизительно на полметра. Если фигурист поднимется на меньшую высоту, он просто не успеет докрутить свои ротации в воздухе, упрется в лед. Против законов физики не попрешь, тут коррупции нет. И рад бы взятку дать, да некому-с…
Члены комитета засмеялись. Мокрый снег лип к оконному стеклу тяжелыми крупными хлопьями. «О боже, теперь вообще из Олимпийского проезда не выедешь, трафик такой, что мало не покажется. Все, застрял на полдня!» – с ужасом подумал Яшвин, не слушая докладчика.
Макаров продолжал:
– Так вот, я специально поинтересовался. История фигурного катания знала прецеденты, когда спортсмены взлетали на пятьдесят пять с половиной и даже на пятьдесят семь с половиной сантиметров. И оба эти рекорда – достижения российских фигуристов. Выше никто ни на одном катке мира никогда не взлетал! Что же зафиксировала калгарийская пленка? Нечто совершенно невероятное. Майкл Чайка многократно поднимается на сто сорок, а один раз даже на сто сорок пять сантиметров! То есть фигурист взлетает почти на полтора метра? За счет чего такая прыть?! Крыльев за спиной у господина Чайки, несмотря на фамилию, замечено не было. Смотрите внимательно.
Макаров нажал кнопку на подключенном к проектору лаптопе. На белой стене появилось изображение.
– Это видео – официальный документ. Это именно то, на что смотрели судьи чемпионата мира, выставляя оценки. Смотрели и глазам своим не верили! Я эту копию получил, сделав официальный запрос, и привез ее из Калгари в Москву с учетом и соблюдением всех международных норм и правил. Это моя собственная копия, и я уверен, что здесь нет ни малейшего монтажа. Такие же точно копии улетели в Америку, в Германию, во Францию, в Японию… Скоро это, наверное, в Ютьюб выложат, но там, в Ютьюбе, возможно, будет монтаж, а здесь – голая правда. В чистом виде анатомия квадрупла Чайки. Давайте смотреть по фреймам. Первый фрейм, второй, третий, четвертый… Чайка движется горизонтально, набирает скорость, строит будущий прыжок. Вот он начинает входить в прыжок. Смотрите внимательно! Вот здесь, уже на этом отрезке, он имеет больше энергии, чем теоретически мог набрать после столь короткого разбега. Так мне кажется… Что же происходит дальше? Смотрите внимательно! Поднялся еще выше! За счет чего? Начинает вращения. Скорость его вращений не превышает скорости вращений других фигуристов. Он ведь посредственный фигурист, этот Чайка, ну и вращается, как может, как умеет.
Члены Олимпийского комитета впились глазами в белую стену, на которой застыл в стоп-кадре восемнадцатилетний канадец. Лица не видно – волосы взметнулись вокруг головы, руки прижаты к туловищу не слишком плотно, правый локоть торчит. Ноги скрещены в полутора метрах надо льдом.
– Я сейчас выскажу такое предположение, от которого у меня самого мурашки по коже. – Макаров вздохнул и понизил голос: – Его снизу поддерживают. Мы этого видеть не можем, но поддержка имеет место. И неслабая.
«…Три пятнадцать дня, а за окном уже почти стемнело. Минус восемнадцать, гололед… Хорошо! Самое время сначала на заседании ерунду слушать, а потом в трафике стоять», – отвечая собственным мыслям, Станислав Яшвин громко крякнул. Члены комитета обернулись к нему, будто ждали совета. Как на речи докладчика реагировать? Яшвин сделал каменное лицо. Фиг вам. Сами решайте!
– Всякая сила, – чеканил слова Макаров, – имеет вектор направленности и может быть измерена в килограммах на квадратный сантиметр. Сила любви, в данном случае сила материнской любви, тоже имеет эти объективные параметры. Эта сила невидима. Она работает подобно лонже – страховке в цирке. Назовем ее «небесная лонжа», по-английски – the sky rigging. В момент прыжка эта сила сначала помогает Майклу Чайке взлететь, а потом существенно тормозит его снижение и тем самым продлевает его полет. Потому-то Чайка и успевает сделать дополнительные ротации в воздухе… Она же, эта небесная лонжа, несла его в том сногсшибательном шпагате… Вы все этот момент помните. Он есть и на этой пленке, можно проследить по фреймам.
Макаров замолчал, выключил проектор, взглянул на высокое собрание. Сидящие за столом дружно отражались в его полированной глади. Древесину рассматривали. Роскошь здесь, в Олимпийском комитете, почти кремлевская.
«Боитесь, болваны? – Макаров усмехнулся. – Твари дрожащие. Достоевский о вас писал».
Члены комитета в большей или меньшей степени были знакомы Макарову десятки лет. Тертые спортивные функционеры, опытные чиновники, плюс два-три выдающихся тренера, добавленных в комитет «для запаха», для плезира, как французы говорят. Все решают чиновники, а тренеры только присутствуют, сидят – не вякнут. Им и время-то свое на заседания тратить жалко, их дело – на катке с фигуристами работать.
Наталья Карцева, старая заслуженная тренерша, которой Майкл Чайка был глубоко противен уже потому, что он не был ее питомцем, первой назвала вещи своими именами:
– Что вы, Григорий Александрович, стесняетесь вслух-то произнести? Что квадруплы Майкла Чайки имеют мистическое происхождение? Это, что ли, у вас комом в горле стоит?
Макаров не ответил, но заметно приободрился.
– Вы знакомы с природой телекинеза? – Он обратился не конкретно к Карцевой, а ко всем участникам заседания одновременно. – Факт телекинеза не вызывает у присутствующих возражений? Почему же, если мысль может сдвинуть с места карандаш, она не может ослабить гравитации? Чуть-чуть?
Макаров был хороший оратор, знал, где паузу сделать. Пауза сработала – Карцева даже покраснела слегка. И у Яшвина на роже кое-что написано.
Макаров заговорил еще уверенней:
– Мысль есть духовная субстанция. Тут трудно возразить. Вот и не возражайте. То, что произошло на льду чемпионата мира в Калгари, объясняется просто: дух матери и воля сына вошли в резонанс. Образовался лучевой пучок, сгусток энергий, что-то вроде солнечного зайчика. Солнечный зайчик энергий в пространстве. Я вам последнее скажу, и вы со мной согласитесь. – Макаров обвел взглядом господ чиновников, удивляясь одинаковому каменному выражению их лиц. – Пока Нина Чайка, мать фигуриста, была жива, он катался из рук вон плохо. Первые тридцать секунд его короткой программы – откровенный провал. Это есть на пленке… Но как только Нина Чайка умерла, ее сына словно подменили! Здесь необходим точнейший хронометраж. Во вторник прилетает Лысенков Николай Иванович. Нина Чайка умирала у него на руках. Он и поможет окончательно раскрыть эту тайну.
Канада, Калгари
Лысенков был сильный малый, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержаться и не размазать наглецов по стенке. Они подстерегли его в подземном гараже гостиницы и зажали с двух сторон. Восемнадцатилетний сопляк Майкл Чайка, даром что спортсмен, и престарелый Александр Потапов, опять-таки даром что спортсмен. Потапова Лысенков уважал – живая легенда! Но ведет себя старикан просто смешно. Детективы хреновы…
– Я знаю, что ты связан с мафией, – шипел Потапов, вцепившись в горло Лысенкова длинными, худыми и холодными пальцами.
Майкл обеими руками обхватил Лысенкова сзади так, что не шевельнуться. Можно, конечно, перекинуть мальчишку через спину и хрястнуть с размаху об пол, но… жаль дурака, он мать на днях похоронил.
Потапов сильно нажал на кадык Лысенкова. Еще чуть-чуть – и раздавит.
– Ты что-то знаешь насчет Нины? Говори!!!
– Да… – прохрипел Лысенков. – Пустите…
…Они уселись на кухне у Майкла Чайки – Потапов, Лысенков и Майкл. В спальне Элайна и Марина Черноземова, жена Потапова, дожидались, когда их позовут.
Черноземова была крошечной, как десятилетняя девочка. К макушке дюжиной детских заколок пришпилены две тощие и туго заплетенные косицы. Ну, девочка, школьница, худышка из гимнастической секции!
Элайна рассматривала Черноземову с огромным интересом. Она и поверила-то не сразу, что перед ней такая знаменитость. Черноземова и Потапов – легенда о любви! Мать ими восторгалась, не раз пересказывала Элайне прочитанное о них сорок лет назад в главном советском журнале «Огонек». Познакомились они на катке. Черноземовой было шестнадцать лет, Потапов – еще старше. В большом спорте карьеру начинать безнадежно поздно, но они рискнули. Упрямые были, уверенные в своих силах и друг в друге.
Скоро весь мир любовался их движениями, синхронными до волшебства. То, что они делали на льду, больше относилось к искусству, чем к спорту. Золото сыпалось на них из рога изобилия. Не деньги, а золотые медали чемпионов – многократных, бесспорных, непобедимых!
Миллионы землян, на зависть обитателям иных миров, с восторгом затихали у телеэкранов, когда Черноземова, воплощенная грация, доверяя рукам Потапова, словно Промыслу божию, безмятежно кружилась вниз головой, волосами касаясь льда. Медленно. С наслаждением. То был какой-то немыслимый и невиданный прежде элемент, ими изобретенный.
И музыку они всегда выбирали особенную. Не популярную какую-нибудь, заискивающую перед публикой, а лаконичную и гордую классику. Эта музыка еще больше усугубляла красоту их бытия на льду… Зрители их боготворили…
И вот состарившаяся богиня сложила морщинистые ладошки на острых коленках, сидит в полуметре от Элайны в ногах ее кровати и внимательно на нее смотрит. Верит она Элайне или нет?
Иногда Черноземова прислушивается к голосам из кухни. Это хорошо. Элайна тоже послушает.
– Я во вторник улетаю. Канадская полиция меня больше не задерживает, отпускают меня. – Лысенков посмотрел Майклу в глаза. – Все, что полицейским было нужно, они выяснили. Ваша Royal Mountant Poliсe, ваша Конная Королевская рать, убедилась в моей непричастности к смерти твоей мамы.
Лысенков сидел посреди кухни на маленькой круглой табуретке за девятнадцать долларов. Мать купила эту табуреточку где-то на распродаже и очень ей радовалась, считала полезнейшей вещью. Легонькая, крепкая, куда хочешь поставишь и сто раз переставишь, а не нужна – прячь ее под стол. Потапов, не спросив, взял табуретку и усадил на нее допрашиваемого. Мамина табуреточка под убийциной задницей… Возразить Майкл то ли не успел, то ли постеснялся. Слушал Лысенкова, а думал о матери.
Удивительная вещь – человеческий мозг. Мысли в нем возникают – как ветры веют. Взметнулся вихрь воспоминаний и погас, и никто его, этот вихрь, кроме тебя самого, не чувствует, не подозревает о его существовании. Все-таки хорошо, что никто не может читать человеческих мыслей. Детектор лжи не считается. Там одни ухищрения, а гарантии нет и быть не может. Мысли людей читает только Бог… Майкл очнулся. Он отвлекся! Упустил, что Лысенков рассказывает.
На Лысенкова пристально и грозно смотрел Потапов. Слушал внимательно, сопоставлял. Майклу не позволял ни перебивать, ни вообще высказываться.
В половине второго ночи Потапов разрешил Лысенкову уйти. Руки не подал. Начал допрашивать Элайну. Когда понял, что откровения Лысенкова безупречно ложатся в пазл, отпустил ее спать.
Потапов крякнул, встал, походил по кухне, в десятый раз за эту долгую ночь включил чайник. Теперь он рассуждал молча. Есть вещи, которые нельзя произносить при Майкле.
«…по словам Лысенкова, он, Лысенков, хотел Нине воды подать, ну и наклонился к ней, а у нее в глазах – ужас. Относился ли ужас в Нининых глазах именно к Лысенкову, неизвестно. На принадлежность Лысенкова к преступным структурам абсолютно ничего не указывает. Лысенков, скорее всего, пустое место, обыкновенный спортивный функционер, факультативная и необязательная фигура. Шестерка».
– Нет, не со страху твоя мама умерла, – уверенно и громко заключил Потапов.
Майкл, очнувшись от собственных мыслей, поднял на него глаза.
Потапов продолжил:
– Не робкого она была десятка! Ее убил не страх, а стресс. Врачи правы – смерть естественная и даже не неожиданная. Перед тем как оторваться, тромб должен же был сначала образоваться… Были же причины…
Майкл молча кивнул, отвернулся. Стресс – причина? Стресс? Значит, настоящий убийца Нины – он, Майкл Чайка! Приступ начался, когда он до смерти напугал мать, кричал иезуитски, что не пойдет на лед… До смерти напугал…
– Парень, а сам-то ты в порядке? – спросил Потапов.
Майкл пожал плечами. Какая разница?
Чаевничали. Потапов разломил в ладони сушку. Обыкновенную московскую сушку, купленную в Нью-Йорке на Брайтон Бич. Они с женой всегда имели при себе связочку к чаю.
– Твоя мама уехала еще из СССР, как мы с женой. Это, поверь, очень непростой шаг. Возможно, она действительно что-то такое знала, что ее сильно терзало. А тебе рассказать не могла. Или не хотела.
Потапов посмотрел на Майкла вопросительно. Реакции не последовало.
М-да… Младенец в восемнадцать лет. Утешить, успокоить.
Не спали до утра – Потапов не хотел будить уснувшую на диване жену. Подошел, осторожно прикрыл лежавшим рядом клетчатым пледом. Четырехкратная олимпийская чемпионка Марина Черноземова, старушка-дюймовочка, почувствовала знакомую руку, схватила, поцеловала, не открывая глаз.
«Ничего себе! – удивился Майкл. – Обычно мужчины женщинам руки целуют в кино, а тут наоборот. И так она это мило проделала… И не стыдно им совсем… Ни ей, ни ему… Ах, если б маме вот так же руку сейчас поцеловать!» Майкл осекся. Нет у него мамы. И не было никогда. Была бабушка… Даже на слово «мама» он теперь права не имеет. Не звать же эту… эту молодую… Элайну эту… мамой.
Элайна оставила дверь в спальню приоткрытой – нервничала. Слышала, как Потапов зашел в уборную на первом этаже. Хороший мужик этот Потапов, но строгий слишком. На испуг берет. Как он гаркнул-то на нее: «Ничего не утаила?» Ничего Элайна не утаила. Ничего существенного.
Что он так долго руки моет? Сильно, что ли, грязные? Выключил воду, вышел. Чай пошел пить. Ну и на здоровье.
Там, под раковиной, под рулонами туалетной бумаги, под контейнерами с бытовой химией, под половой тряпкой в нечистом тазике, паечки кокаина припрятаны. Штук этак с дюжину. Белое золото! Конвертируемый товар, справедливо изъятый у Клода. Сколько Клод ее унижал?! Ну так пусть получает благодарность. Коровой звал – коровья и благодарность!
– Кямочка, здравствуй, мальчик!
Клаудио вздрогнул не столько от неожиданности ночного звонка, сколько от этого голоса. Голос почти из детства. Тинатин Виссарионовна Медведева была давней и близкой подругой его отца. Степень давности, так же как и степень близости, всегда оставалась элегантной и неоднозначной тайной. В Тинатин Виссарионовне все было элегантно и неоднозначно. Даже имя-отчество.
Родилась она в сорок первом, перед самой войной. В те годы это отчество было вторым подарком судьбы. Первым оставалась сама жизнь, невероятно длинные ресницы, отчаянно блестевшие, словно были они шелковыми, ненатуральными, приклеенными, матовая кожа восхитительного кукольного личика и маленький, никогда не закрывающийся ротик.
Едва научившись говорить, Тинатин превратилась в несусветную болтушку. Ее младенческие речи, будто лимонные корочки в сахаре, улучшали настроение всем, кто оказывался рядом. Тинатин выросла, а эффект «лимонных корочек» остался. Двумя-тремя ловко соединенными словечками она умела подкислить чужой триумф, ей неприятный, или подсластить собственное унижение. Она была речевым хамелеоном, но не топорным, неизбежно сползающим к подлости, какими кишела эпоха, а одаренным, чутким и по возможности порядочным.
В сороковые, когда была ребенком, в пятидесятые, когда ее яркая женственность безнадежно затмевала суть произносимого, в шестидесятые, семидесятые и даже в восьмидесятые, когда она, нарядная и перманентно, что бы ни стряслось, счастливая, «работала в искусстве». Она была бессменной и безупречной секретаршей всесильного ленинградского театрального режиссера. После его внезапной смерти перебралась в Москву и из искусства перешла в большой спорт, стала секретаршей в Союзе фигуристов России. Влиятельной. По-другому у нее не получалось. Кисло-сладкие речи, сладко-едкие компромиссы, горько-радужные заблуждения… Жила как все.
Когда потребовалось, из Тинатин Виссарионовны превратилась в Тинатин Ларионовну, потом даже в Валентину Ларионовну, хотя в паспорте все как было, так и оставалось.
При первом же отбое воздушной тревоги с удовольствием вернулась в Виссарионовны.
С фамилией было значительно проще. Выйдя замуж на заре туманной армянской юности, она раз и навсегда избавилась от девичьей фамилии Абрамян и стала Медведевой. Потом она выходила замуж еще два с половиной раза (последний брак был и недолгим, и без регистрации – не брак, а суррогат-половинка), но фамилии уже никогда не меняла. Быть Медведевой Тинатин Виссарионовне нравилось. Великолепная фамилия. Не фамилия, а квинтэссенция великоросса!
Потом, при президенте Медведеве, на шутливые вопросы подхалимов, окружавших ее всегда, так как она считала их полезными для нервной системы, отвечала всерьез: «Интуиция, интуиция и еще раз интуиция…» Это было абсолютной правдой. Интуиция действительно всю жизнь оставалась ее безотказным компасом.
Клаудио не любил Тинатин Виссарионовну. От нее исходила опасность. У Клаудио, хоть он и не женщина, тоже была интуиция. Не любил он и когда поминали его азербайджанское имя – Кямал. Зачем делать человеку неприятно? Поминающие, как правило, знали зачем.
– Кямочка, – пропел прокуренный дамский баритон. – Кямочка, что же ты исчез, мальчик? Почему не звонишь?
Глупей этого вопроса придумать нельзя. С какой стати он должен ей звонить?!
Тинатин выдержала иезуитскую паузу, слушая, как он блеял нелепости про занятость и разницу часовых поясов. Минуты через полторы она освободила его от мучений. По-деловому, но подчеркнуто доброжелательно. Этого требовала интуиция.
– Кямал, послушай меня. Сейчас у нас было заседание Олимпийского комитета. Макаров сделал доклад о прыжках твоего Майкла Чайки. Он считает, что там паранормальные явления задействованы, что мальчишку твоего, ни много ни мало, держала страховка из потустороннего мира. Он назвал ее «небесная лонжа».
Клаудио поперхнулся, куда-то пропал голос, и он не произнес, а скорее прошипел:
– Небесная что?
В ответ прозвучали четыре кратких смешка из Пятой симфонии Бетховена.
– Ха-ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха. – Тинатин Виссарионовна резко сменила тему – сообщила о погоде в Москве – и повесила трубку. Прости, мол, старушке тоже некогда. Государственные дела!
Канада. Монреаль
Приблизительно с конца января Эстер начали беспокоить сны. Снился Советский Союз. Она, совсем молодая, с мужем и детьми на вокзале в Бресте. Уже пройден таможенный досмотр, теперь они ждут, когда им разрешат пройти на посадку в вагон. Поезд «Москва – Варшава» светится в темноте яркими окнами, в окнах – силуэты людей. Это еще не граница. Это только посадка в поезд, который перевезет их через границу, но почему-то страшно. Сон был знакомый. Он снился Эстер много раз и всегда по-разному. И всегда было страшно.
Ничего, что могло бы напугать Эстер, не происходило, но смутное недоброе предчувствие висело в воздухе. Сейчас остановят. Сейчас скажут, что за границу им ехать нельзя. Сейчас разлучат с детьми… Советская власть не одобряла отъезжающих. Государство полагалось любить, не рассуждая. Оно твоего деда в тюрьму, а ты его люби. Оно тебя на овощебазу гнилые овощи перебирать, а ты, несмышленыш, радуйся: «У нас зря не сажают! Ни людей, ни картошку».
Входят они в вагон, а там большая грязная птица с крючковатым клювом бьется об оконное стекло, рвется наружу, на свободу. Эстер удивилась – как птица в купе залетела? И тут же проснулась, ничего не помня.
Часов в пять вечера, уже в легких сумерках, она парковала машину возле супермаркета. По парковке гуляли громадные грязные чайки. Все с крючковатыми носами. У нескольких странное нарядное и не птичье какое-то оперенье: кончик хвоста черный, а по черному полю – белые и ровненькие горошки, словно по лекалу выведенные.
«Мода, что ли, у птиц такая на хвосты в горошек? Как у женщин на платья?» – Эстер усмехнулась и тут же вспомнила сон. С тех пор чайки стали сниться ей постоянно. Снов без чаек теперь у нее не бывало. Либо Эстер вообще не помнила сна, либо в нем обязательно были чайки. Одна или несколько. Иногда жирные и грязные птицы-старухи. Иногда молодые, длинноногие, худые – птенцы-подростки. В апреле первый раз приснились птицы-красавицы. Словно балерины, они порхали в голубых небесах, щедро залитые нереально ярким солнцем. Солнечные сны Эстер всегда расценивала как доброе предзнаменование, но почему вдруг в ее снах так вольготно и так настойчиво расположились чайки, понять не могла. К орнитологии Эстер не имела ни малейшего отношения.