Москва, 1921
Когда Михаил Владимирович вошел в палату, больной сел, спустил босые ноги на пол, приветливо заулыбался ему, крепко пожал руку, подмигнул.
– Что-то вы давно не навещали меня, дорогой профессор. Я уж соскучился. Только от одного вашего присутствия боль стихает. Вот что значит настоящий доктор, целитель.
– Вам больно? Где именно?
– Ну, нет, это я, конечно, преувеличил. Уже не больно, только щекотно, будто какие-то насекомые там ползают, – он пошевелил рукой, и толстые его пальцы на мгновение стали похожи на извивающихся червей.
«Каков актер, – восхищенно подумал профессор, – сколько разных личин у него в запасе».
– Щекотно, это хорошо. Стало быть, идет заживление, ткани восстанавливаются. Вы лягте, расслабьтесь. Ну, что ж, все замечательно. Сегодня можно снимать швы, и завтра, пожалуй, я вас выпишу.
– Да уж, пора. Почти неделю тут у вас валяюсь. Непозволительная роскошь.
– Разве роскошь? Необходимость. Ну-ка, язык покажите. Шире рот откройте и повернитесь к свету. А-а!
– А-а!
Звук получился глубокий, на басовой ноте. Язык вывалился до подбородка.
– Вот молодец. Хотя, конечно, никакой вы не молодец. Горло у вас нехорошее, гланды воспаленные. А язык – извольте сами посмотреть, – профессор протянул ему зеркало, – видите, серо-желтый, будто мхом зарос. Теперь представьте, такая же дрянь у вас вдоль пищевода, по всей слизистой.
Коба рассматривал себя довольно долго, прятал и опять высовывал язык, щурился, двигал бровями, наконец отложил зеркало.
– Стало быть, по языку можно судить о внутренностях? Любопытно, а у вас там что, доктор? Разрешите взглянуть?
– Извольте, – Михаил Владимирович усмехнулся и показал Сталину язык.
– Чистый, розовый, – констатировал он с некоторой завистью, – ну и как вам это удается?
– Умеренность во всем, еще древние знали.
– Хотите сказать, я неумерен? Жру, пью, курю много?
– М-м. К тому же сквернословите совершенно свински.
– Это что, тоже влияет?
– А вы думаете, нет?
Коба расхохотался, хлопнул Михаила Владимировича по коленке.
– Не по-нашему, не по-марксистски рассуждаете, профессор.
– Разве у Маркса написано, что сквернословить полезно для здоровья?
Новый взрыв хохота, добродушное покачивание головой, мигание глазом, совсем дружеское, свойское. Поманив профессора пальцем, Сталин горячо дохнул ему в ухо и прошептал:
– А х… его знает, чего там у него написано. Вы лучше с Ильичем об этом поговорите, он «Капитал» наизусть шпарит.
Дыхание показалось огненным. Михаил Владимирович слегка отстранился, тронул кончиками пальцев лоб Кобы.
– У вас жара нет?
– Нет, нет, не беспокойтесь, я уже здоров и готов к дальнейшей борьбе за великое дело освобождения трудящихся.
– Освобождения от чего, простите?
– Ну, профессор, это уж совсем нехорошо, не знать азбучных истин. Разве вам неизвестно, что мы освободили людей от неравенства, от эксплуатации и власти денег?
– Возможно, вы мечтали освободить человека, но освободили зверя в человеке.
– А если я скажу вам, что именно зверя мы мечтали освободить? Неужели вы не понимаете, что он, зверь, единственная реальность, единственная нелицемерная правда о человеке?
– О каждом человеке? И о вас тоже?
– Обо мне? – Усы слегка задрожали, губы растянулись, но затем лицо застыло, отяжелело, отекло, даже нос стал толще, и никакого следа улыбки не осталось.
Повисла неприятная пауза, и чтобы чем-то занять себя, Михаил Владимирович принялся рассматривать книги на тумбочке у кровати.
В. Стомак. «Заболевания желудочно-кишечного тракта»; К. Салье. «Острые отравления, классификация ядов»; «Неврология» Штрюмпеля; тонкая брошюра Осипова «Сифилис и мозг».
Сталин держал паузу. Как всякий талантливый актер, он знал толк в паузах, умел молчать весьма выразительно.
– Увлекаетесь медициной? – спросил профессор и поднял закладку, выпавшую из «Острых отравлений».
Это была четвертушка канцелярского бланка, энергично изрисованная, сплошь покрытая причудливым орнаментом. Спирали, окружности, какие-то штучки вроде лепестков или капель, в них неразборчиво вписаны слова. Михаил Владимирович успел заметить несколько раз повторенное слово «Учитель» с заглавной буквы, рядом «ТФ» и еще странный знак, похожий на перевернутый скрипичный ключ.
– Кто предупрежден, тот вооружен, – сказал Сталин.
– Вооружен против кого?
– Да хотя бы против вас, врачей.
– Зачем?
– На всякий случай. Ну вот, скажите, доктор, неужели ни разу не заползало к вам в душу искушение? Допустим, больной вам совсем не симпатичен. Плохой человек, глупый, подлый. Лежит он перед вами на столе, голый, спит крепким сном. Все его потроха наружу, и ножичек острый у вас в руке. Дрогнет рука чуть-чуть, и никто ничего не заподозрит. А, доктор? Ведь бывало?
– Интересный вопрос, – Михаил Владимирович опустился на стул возле койки. – Мне приходилось лечить и оперировать разных людей. Далеко не каждый был мне лично симпатичен. Глупость я особенным пороком не считаю. Подлость? Да, пожалуй. Но даже самый отъявленный злодей мне куда симпатичней смерти. Я хорошо знаком с этой дамой и никогда на ее стороне играть не стану.
– Ха-ха, – сказал Сталин и погрозил толстым пальцем, – у вас двое детей, а было трое. Старший сын умер. Владимир его звали, да?
– Вы так подробно знакомы с моими семейными обстоятельствами. Я польщен.
– Польщены? А что ж нахмурились? Слушайте, вот если бы, допустим, убийца вашего Володи лег к вам на стол, тогда как?
– Убийца моего Володи – пневмония.
– Пневмония – болезнь тяжелая. Но не обязательно смертельная, верно?
– У Володи двухсторонняя пневмония случилась на фоне давнего туберкулезного процесса.
– Туберкулез? У кого его нет? Я вон тоже болел и ничего, жив, как видите. И воспалением легких болел в ссылке, при сибирских морозах, на тощих арестантских харчах. А ваш сынок жил комфортно, питался хорошо. Мог бы и поправиться. Кто с ним был рядом в последние минуты? Кто видел, как он умер? Случайно не ваш ассистент, не товарищ ли Агапкин?
– Какое это имеет значение? – сухо спросил профессор.
– Да, в общем, никакого, – Сталин пожал узкими покатыми плечами. – Агапкин – товарищ надежный, настолько надежный, что партия доверила ему самое драгоценное здоровье в мире, здоровье Ильича. Партия ведь не могла ошибиться. Отдельный человек слаб, ошибается легко, может принять лютого врага за верного друга, пригреть змею на груди. А вот партия совсем другое дело, партия не ошибается никогда. Верно?
На Михаила Владимировича смотрели, не мигая, карие глаза с огненным отливом. Черные точки зрачков медленно расширялись. Форма их из округлой сделалась сначала овальной, а потом возникли два отчетливых горизонтальных четырехугольника, аккуратных и холодных, как могильные ямы.
Профессор выдержал этот взгляд. Он не пытался объяснить странный эффект, он уже понял, что это не игра тени и света, не оптический обман, и читал про себя любимую нянину молитву «Да воскреснет Бог…».
– …во ад сошедшего, и поправшего силу… и даровавшего нам Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата, – вдруг донесся до него низкий, глубокий голос.
Сталин произносил те же слова, но только вслух, нараспев, как настоящий священник. Грузинский акцент почти пропал. Рука поднялась, толстые пальцы сложились щепотью. Он перекрестился, но как-то странно, снизу вверх и слева направо.
– Да, я слышал, вы окончили Духовную семинарию в Тифлисе, – спокойно заметил профессор, все еще не отводя глаз и наблюдая, как зрачки возвращаются к своей нормальной округлой форме.
– Не окончил. Меня выгнали с последнего курса за революционную деятельность. Моя мама до сих пор сильно переживает. А вы забавный человек, забавный. Теперь я понимаю, почему Ильич вам так доверяет.
– Ну, и почему же?
– Вы нас совсем не боитесь. А потому не врете. Хотя, конечно, врать умеете. И молчать умеете. Это ценное свойство, это дар Божий, молчание, – он опять расхохотался, весело, заразительно, и скорчил удивительно смешную рожу.
Москва, 2007
– Пожалуйста, вызовите «скорую», у меня нет с собой телефона, – обратилась Соня к первому попавшемуся прохожему, пожилому мужчине в наушниках, с черной таксой на поводке.
– Я это уже делаю, не видите? – ответил мужчина.
– Когда они приедут?
– Девушка, не мешайте, и так ничего не слышно!
– Простите. Спасибо, – пробормотала Соня и медленно, на негнущихся ногах, пошла по проезжей части, к Максу.
– Куда, дура! Жить надоело? Хочешь, как он, мать твою! – завопил из окна грязной «Газели» кудрявый молодой блондин и показал кулак.
Движение продолжалось, более того, многие ехали быстрее, знали, что через пару минут нагрянет милиция, «скорая», перекресток перекроют.
Макс еще дышал, дрожали веки, из носа, изо рта текла кровь. Соня опустилась на асфальт с ним рядом, посреди мостовой, взяла его руку, нащупала слабый нечеткий пульс. Губы его шевельнулись, Соне показалось, он что-то сказал, она склонилась ниже и услышала:
– Нейропептиды… каннибализм у примитивных народов… самка богомола… черное причастие… запомни, Соня… you must do your best, Соня, don’t forget, Дассам… ты должна… – английские слова мешались с русскими, кровь потекла сильнее. – I am sorry no more time to explain… Accident… несчастный случай.
– Макс, я видела, я знаю, это они, машина мчалась прямо на тебя, нарочно!
– Нет, only accident… пусть змей убьет Хота, цепь оборвется… Соня, ты должна, ты справишься. Будь внимательна с его кровью. Незрелые эритроциты, с ядрами. Анализ ДНК. Теламераза, ген пи аш 53. Все зафиксируй и надежно сохрани.
Хотелось приподнять ему голову, но она знала, что делать этого не следует до приезда «скорой». Если сломан позвоночник, можно навредить.
Несколько человек уже топтались рядом, но никто не решался подойти ближе, тихо переговаривались, охали, какая-то спортивная старуха в розовом лыжном костюме громко выкрикивала проклятья всем проезжающим машинам.
– Скажи, что не знаешь меня, ничего не говори им, – бормотал Макс уже только по-русски, совсем без акцента. – Где ты, Соня? Не вижу тебя, где ты?
– Макс, я здесь, – повторяла Соня по-русски и по-английски. – Держись, не уходи, пожалуйста, ты выбрался, ты теперь свободен, именно сейчас ты начнешь жить своей собственной, отдельной жизнью. Ты женишься, у тебя будут дети. Я даже знаю кто. Две девочки, Ксю и Ли.
Визжали тормоза, от сигнальных гудков лопались барабанные перепонки. Небо почернело, опять сплошной пеленой повалил мокрый снег. Соня чувствовала, как пробегает по телу Макса быстрая мелкая дрожь, словно слабые разряды электричества.
– Ты замечательный врач, умный, чуткий, талантливый. Пожалуйста, немножко потерпи, вот, слышишь, сирена. «Скорая» едет, тебя спасут, – она бормотала, сама не ведая что, не замечая слез и мокрого снега.
«Скорая» действительно подъехала, следом сразу две милицейские машины. Бригада бросилась к Максу, Соня видела, как двое в зеленых халатах присели возле него на корточки, потом ее отвлек толстый милицейский капитан. Она сразу стала рассказывать ему о бежевом «Форде-Фокусе», хотела подвести к тому месту у ограды торгового центра, где он стоял, показать, как он сорвался, помчался на Макса.
– Так уж и помчался? Специально, чтобы сбить?
– Специально! Я видела! – прозвучал рядом пронзительный голос спортивной старухи. – Убийцы, наркоманы проклятые! Всех их за сто первый километр, у кого иномарки, сразу за сто первый! А то разъездились, простому человеку уж и ходить негде!
Старухой занялся другой милицейский чин, отвел ее в сторонку, а Соне продолжал задавать вопросы толстый капитан. Соня механически отвечала и вдруг увидела, что «скорая» уезжает, а Макс так и остался лежать.
– Почему? – спросила она капитана.
– Мертвый он. Его труповозка заберет. Давайте-ка проедем в отделение, тут недалеко, надо протокол оформить.
– Как мертвый? У него пульс, он дышит.
– Врачи сказали – мертвый. Идемте в машину. Нужен ваш паспорт.
– Он у меня дома, я живу совсем рядом. Погодите! Они даже не пытались его спасти!
– Девушка, ну врачам-то видней. Значит, как вы сказали его зовут?
– Макс Олдридж. Год рождения точно не помню, между шестьдесят четвертым и шестьдесят седьмым. Профессия – врач, онколог. Кажется, он не женат, детей нет. Из родственников вроде бы жива мама.
– Мама, говорите? Слушайте, вы уверены, что он гражданин США?
– Мы встречались несколько раз в Германии, он говорил, что живет в Америке. Посмотрите, у него должен быть с собой паспорт.
– Паспорт? – капитан вытер мокрое от снега лицо и странно взглянул на Соню. – Ладно, давайте-ка пройдем к машине.
– Я никуда не пойду, пока он лежит. Тут что-то не так, – упрямо повторила Соня. – Почему они сразу уехали, почему не забрали его? Он жив, у него пульс, он разговаривал со мной!
– Может, вам послышалось? Что именно он сказал?
– Accident.
– Вот видите, потерпевший сам назвал это несчастным случаем. Ну, а еще?
– Нейропептиды.
– Чего? – капитан сморщился. – Объясните, не понял.
– Вообще пептид – любое органическое вещество, у которого молекулы по структуре как белковые, но меньше размером, – механически стала объяснять Соня, – приставка «нейро» обозначает все, что связано с нервной системой.
– Нейропептиды, – пробормотал капитан и покачал головой. – Вот надо же, помирает человек, а в голове что? Нейропептиды.
Из-за поворота с воем вылетел реанимобиль, остановился рядом.
– Что за черт, почему вторая «скорая»? – удивился капитан и пошел вразвалку к бригаде.
Соня пошла с ним, но ее остановил старший лейтенант.
– Сядьте, пожалуйста, в машину.
Не глядя на него, Соня бросилась к Максу.
– Стойте, куда? – крикнул лейтенант.
Макса перекладывали на носилки. Эта бригада в отличие от первой обращалась с ним бережно, как с живым.
– Он жив? Вы спасете его? – спросила Соня.
– Шансов мало, но попробуем, – пожилой врач влез в фургон следом за носилками, дверцы захлопнулись, реанимобиль сорвался с места, взвыла сирена.
Несколько зевак все не расходились, в их ряды вернулась спортивная старуха.
– Ну, правильно, сейчас как раз на органы и заберут, чего ж добру пропадать, – сказал маленький тощий мужчина с длинными, крашенными в жгучий черный цвет волосами.
– Ага, точно! Это мафия медицинская работает, у них все налажено, – подхватила старуха.
– Милиция тоже в доле, само собой, в доле, – возбужденно продолжал крашеный, – все шито-крыто, документиков при нем нетути, согласия родственников не требуется, все его потроха, печенка, селезенка, почки, аккуратно вытащат, по холодильникам разложат и продадут богатеньким, которые свое здоровье всякими излишествами загубили. Деньжищи, подумать страшно, миллионы в свободной валюте!
– Как нет документов? Откуда вы знаете? – спросила Соня.
Крашеный повернулся всем корпусом, уставился на Соню, дернул головой и громко произнес:
– Она стояла с ним, она его толкнула под колеса! Я видел!
– Так, минуточку, – вмешался лейтенант, – что вы видели, гражданин? Документы ваши будьте любезны.
Крашеный мгновенно достал паспорт из-за пазухи, протянул лейтенанту.
– Пожалуйста, готов выступить свидетелем, вот эта девушка стояла рядом с убитым мужчиной, они говорили о чем-то, потом она сильно толкнула его на проезжую часть, как раз под колеса.
– Где именно они стояли? Можете показать? – спросил лейтенант, брезгливо морщась, и вернул паспорт.
Крашеная голова опять дернулась, глаза быстро, тревожно забегали.
– Вот, прямо тут и стояли, где все произошло.
– Тут? На проезжей части?
– Ой, ладно врать-то, – подала голос спортивная старуха, – стояли они на тротуаре, а сбили его вон аж где, посередине мостовой, и никто никого не толкал. Он пошел через дорогу, она осталась и к нему потом побежала, когда уж он упал.
Соня не могла произнести ни слова, она, не отрываясь, глядела на крашеного. Даже сквозь пелену мокрого снега было видно, какая странная у него мимика, как быстро и без всякого соответствия с произносимым текстом меняется выражение маленького сморщенного лица. Ходуном ходят кустистые седые брови, губы пучатся трубочкой, чмокают, растягиваются в лягушачьей сжатой улыбке, и весь он непрерывно движется, подергивается, словно на шарнирах.
– Да что вы бабу слушаете, товарищ милиционер? У них все заранее сговорено! Они ж нас ненавидят, суки хитрые, что молодые, что старые! Они нас истребляют, сначала по одному, потом скопом, вон, в Европе сплошное бабье в политике, мужиков совсем не осталось, всех извели феминистки проклятые! – монотонно, на одной высокой тоскливой ноте, кричал крашеный.
– Ты что несешь, слабоумный? Товарищ милиционер, что он несет? Да по нему психушка плачет! – мощным басом перекрикивала его спортивная старуха.
– Вот-вот, и по психушкам нас распихают, сколько уж людей споили, истребили, до белой горячки, до петли довели бабы!
– Это кто ж вас, гаденышей, спаивает, кто вас истребляет? Сами вы, сволочи, себя губите, пьете, в игральные автоматы играете! – старуха схватила крашеного за шиворот, тряхнула.
Если бы не лейтенант, они бы подрались, и ясно, что победила бы старуха. Соня так и не узнала, чем закончилась дискуссия, ее увел толстый капитан, усадил в машину.
– Ну, психов развелось, – он достал из бардачка пачку сигарет, протянул Соне, – хотите?
– Спасибо, у меня есть.
Минуту молча курили. Соня назвала свой адрес, потом спросила:
– Вы записали номер той первой «скорой»? Откуда вообще она взялась? Разве могут врачи бросить живого человека посреди улицы?
– Перестаньте, – поморщился капитан, – вы прямо как тот недоумок, честное слово. И так голова идет кругом. Слушайте, а может, вы все-таки ошиблись? Может, этот ваш Макс Олдридж никакой не американец?
– Вы же видели его документы.
– Ничего при нем нет. Ни паспорта, ни прав водительских, ни карточек кредитных. Пусто, глухо.
«Бумажник, – вспомнила Соня, – в кафе при мне он доставал бумажник из внутреннего кармана куртки».
Она открыла рот, чтобы сообщить об этом капитану, но заметила, что водитель сейчас пропустит поворот в ее двор, и сказала:
– Вот тут налево. Мы уже приехали.