– Вынь наушники, в них ты орешь как на партсъезде. Женька спит. Если узнает, что мы с тобой снова ночами трещим, от меня уйдет, – умудрялся кричать шепотом в телефонную трубку школьный подельник по преступлениям мелкого калибра.
– Саш, ну как можно ревновать к лучшей подруге, которая живет за тысячу километров? Смешно, ей-богу. – Я отошла в тихий угол зала ожидания и сбавила громкость. В тот день в Хитроу яблоку упасть было негде.
– Когда-нибудь ты влюбишься и поймешь…
Он рвал беседу на клочья неудобной правды. Двадцать один год подобных оказий мне удавалось избегать, если не считать досадного недоразумения с Дэвидом Бэкхемом. Спасло только то, что он быстро женился на тощей певице, а бабушка всегда говорила, возведя указательный палец к небу (ну или потолку), что нормальный мужик – не псина, на кости не бросается. А на фига нам такой? Мы нормального подождем. И, заев юношескую печаль дюжиной вареников с картошкой, я отправилась в комнату сдирать постеры упавшего в моих глазах футболиста.
– Хватит с меня неприятностей за последние пару недель. – Мне вспомнилось, с каким трудом я пассатижами вытягивала из кирпичных стен оставшиеся от постеров гвозди. – Никаких влюбленностей! И так проблем хватает.
Меня, как и сотню-другую таких же неудавшихся эмигрантов, приглашали заполнить салон самолета и отправиться восвояси на родину.
– Ты что, встречаешь кого-то в аэропорту? Кто на этот раз прилетает и экономит на отеле? – Сашка ожидал услышать очередное знакомое имя. Пока погода была летной, а воздух открытый, как космос, я безотказно принимала в гости большую половину класса.
– Саш, я возвращаюсь! Насовсем, – наконец констатировала факт, который казался пластмассовым муляжом, но никак не правдой. Глаза стали влажными, главное – не зарыдать в голос.
Благо в этот момент проснулась его Женька и начала бубнить, что он ее ни в грош не ставит, спать не дает. Хорошо хоть голос мой не расслышала.
– Я думал, ты решила там остаться, пока все в мире не уляжется, – дивился он такому повороту событий.
– А ты планировал не заводить серьезных отношений и жениться на мне, когда мы оба отчаемся.
– Так я и не нарушал обещанного.
– Подлый лжец. Я помню, как ты у меня списал изложение и на разборках не сознался, – решила я внести нотку юмора в реквием по мечте.
– Маш, а на самом деле чего стряслось?
Я не умею сообщать людям о смерти – это как стоять на паперти и требовать к себе жалости. Ну что изменила бы фраза «Саш, у меня умер отец»? Еще не умею говорить о проблемах в семье: учитывая шаткое состояние мировой экономики, мама не сможет сама оплачивать мое обучение. А всего год до диплома. Да и гневаться на геополитику – дело опасное, тут до кровавой резни пара неточно сформулированных предложений. Поэтому я умолчала, что мне отказались продлять визу просто потому, что я русская. И моя фамилия такая же простонародная, как у многих чиновников, попавших под санкции. Да, был вариант перевестись в Нью-Йоркскую киношколу, но я не прошла конкурс и могу только опуститься на два курса ниже по лестнице высшего образования, а это вызвало бы тотальный дефолт в рамках нашей семьи.
Вы когда-нибудь возвращались туда, откуда мечтали выбраться и, что самое интересное, таки выбрались? И когда прошли зону языковой турбулентности, настроили планов и раскатали губу, оказывались у разбитого корыта? Как только стал космополитом, сидишь за ужином, где присутствуют все этносы и религии, но это вас ни на толику не разнит, а потом бах – цепочка мировых катаклизмов, смерть отца и все многолетние старания стать человеком мира насмарку.
Я снова русская. И сейчас мне от этого грустно. Будто выведенное лазером, вытатуированное, как у породистого стаффордшира, клеймо на загорелой коже проявилось. И нет варианта скосить под дворнягу, что бредет своим маршрутом. Придется оправдывать породу.
Мама запретила мне прилетать на похороны отца. Мы ссорились до хрипоты и проклятий. Она боялась, что меня не пустят обратно. Да и, наверное, хотела, чтобы я запомнила отца живым. Но как итог – цитадель Шекспира, Байрона и Камбербетча меня все равно исторгла, будто эмбрион с поломкой в генах.
Забавно: единственное решение, принятое моими родителями обоюдно после похода в загс, – сделать из меня драматурга в Туманном Альбионе. А до этого ни в чем не сходились. Когда купили новую кровать с коваными ножками в начале 90-х, до того поссорились, что та стояла ребром в коридоре несколько месяцев. Все началось в день выписки из роддома – надо было как-то меня уже обозвать. «Орущее недоразумение» в свидетельстве о рождении тогда нетолерантное общество вряд ли бы оценило.
Папа топил за Иру (так звали его первую любовь), мама – за Марину (слишком любила Высоцкого). Как вышла Маша, никто не понял, даже бабушка, написавшая на всех бумажках, положенных в шапку, «Анна». В честь Ахматовой (не Карениной, если что).
С мамиными взглядами на жизнь мы спорили всю дорогу, а особенно с ее полетами к Богу, о которых она рассказывала на каждом семейном собрании (видимо, поэтому вся наша семья и разбежалась по разным континентам). Випасана в Керале, айауаска в Перу, регрессолог на быстром наборе и даже друг-батюшка в подмосковном монастыре, которому она для проформы каялась в инакомыслии, а после в трапезной за чашкой малинового компота пересказывала содержание четырехтомника Антаровой, кормила чавашпрашем и делилась псевдонаучными исследованиями о пользе кундалини и пранаямы, – все это точно описывало то, кем стала моя мама. Некогда филолог и заядлый атеист. Перед тем как сказать, что отец скончался от инфаркта, она около часа рассказывала мне про Санта-Муэрте и народы вроде балийцев, которые почитают смерть, радуются, когда она приходит. Ибо смерть есть великое освобождение души.
Впервые мама соприкоснулась с «небом», когда ей делали ножевую биопсию. В тот год мне стукнуло четыре. Под предлогом командировки в Баку она отправилась в Центр акушерства и гинекологии РАН, где ей и вкололи стандартную дозу анестезии, не рассчитав точное количество, а мама у меня хрупкая, тоненькая, как береза на патриотических пейзажах. Раньше мне казалось, что шквалистый ветер способен унести ее в волшебную страну Оз и мне придется собирать фронт плюшевых игрушек, объявлять всеобщую мобилизацию и спасать целый мир в лице и теле моей мамы. Я даже составила список того, что мне может понадобиться, – туда входили шляпа-невидимка (шапка показалась мне банальным аксессуаром), ступа-самозванка, кошелек-самобранец и прочий реквизит, и в одном полку с шахматными фигурками я готова была спасать целый мир. Ведь меньше четверти века назад мой целый мир умещался в утробе матери. С тех пор, в отличие от большинства, моя мама не только не боялась смерти, но и с юношеским озорством ее изучала.
Я не зря сейчас вспоминаю эту историю, и вовсе не потому, что через двадцать часов я стану проституткой (да, такой спойлер), а потому, что перед взлетом самолета любой нормальный человек думает о смерти. Тем более когда коротал время в зале ожидания за просмотром свежего документального фильма о военных испытаниях государств, над территориями которых предстоит промчаться несчастному «боингу».
Позже рядом со мной уроженец Таджикистана перебирал четки и мелодично произносил «Аллах акбар» на взлете, что никого уже не пугало. Я бежала в Москву по сожженным мостам. Всего три часа, я даже не обожгла пятки.
Мой преподаватель по истории английской литературы посоветовал вязать, когда начинаешь думать о смерти, и вместо мыслей: «Для чего все это?» – наматывать нитки на спицы. Я пыталась смотать клубок ниток, который размотался на целый салон. Все русские смотрели на меня как на полную клячу, англичане же пытались помочь. Раскорячившись в поисках пушистого беглеца, уткнулась взглядом в ботинки такого же размера, как у папы, морщинистые руки с проявленными сухожилиями и обручальное кольцо, которое он не снял даже после развода, – все свидетельствовало о том, что это был он… Старый хрипловатый ирландец.
Неужели рейсы из Дублина тоже начали отменять?
– Thank you!
Насколько мне известно, в России девушка моего возраста с большей вероятностью принимает запрещенные вещества или позирует голой в чатах, чем вяжет. Так что я снова белая ворона. Нерусская русская. В очередной раз придется ассимилироваться.
Как-то одноклассница показала мне отдельный чатик нашей школы, где покинувших родину обзывали буржуйками или печками. Ведь все уверены, что жить в Лондоне – значит обязательно быть дочерью вора или жулика. Неправда. Отец платил за мое обучение из тех денег, что зарабатывал в театре и копил многие годы, добавлял средства, полученные им по наследству при размене квартиры троюродной тети Инны, вложенные в криптофермы, просто фермы и банки разной степени надежности. Мама превратила всех знакомых редакторов в литературных рабов, которые денно и нощно помогали ей писать детективы, почитаемые в глубинке. Она хотела стать второй Берберовой или Блаватской, но менять Королевскую школу искусств на ашрам как место моего обитания оказалась не готова. Волевым решением оставила себя в том жанре, который давно ей был чужд. Но умение жонглировать словами и мастерство не пропьешь.
Еще совсем недавно мы на пару с латиноамериканкой Миячче снимали небольшие апартаменты недалеко от железнодорожных путей в районе Хаммерсмит. То марширующие поезда, то громогласные болельщики мешали нам спать, и никакие беруши не спасали. Площади «небольших апартаментов» в Англии и по ту сторону Ла-Манша существенно различаются. Воспеваемая комиками квартира в 33 квадратных метра – это вполне себе просторные хоромы для студентов. Иногда мы неделями питались супом быстрого приготовления в пластиковых стаканах, чтобы позже урвать странные наряды именитых дизайнеров, которые моя бабушка мигом бы отправила на половые тряпки. Или пойти на концерт плохих парней в лице Пита Доэрти или Карла Брата.
И вот теперь я неделю наскребала деньги на билет на самолет, одалживая у всех подряд, потому что мама не могла вывести деньги со счета и разобраться с тем, как осуществить перевод. Мне пришлось сдать в секонд-хенд винтажный пиджак, пару сумок и решить этот вопрос самостоятельно.