– Лада Леонидовна…
Ну вот как у него так получается? Обычное имя, мое имя, а с его языка словно мёдом стекает. Медленно, тягуче. Сладко.
Не люблю сладкое.
– Да?
Стараюсь нейтрально. Стараюсь не смотреть даже на него. Потому что глаза щиплет. Аллергия, не иначе. На властных, пафосных боссов.
– Я бы хотел обсудить с вами кое-какие моменты, Лада Леонидовна… – голос, как у котяры, мурчит. Завораживает.
Чувствуется, что ему самому ужасно нравится произносить мое имя.
– Но мне казалось, мы с вами всё уже обсудили…
Держись, Ладка. Просто держись.
– Не все. Прошу вас задержаться. Это не займёт много времени… Наверно.
Черт.
Замираю на месте, у двери.
Его подчинённые, окидывая меня недоумевающими взглядами, медленно выходят из кабинета. Забавно, словно утята от мамы-утки гуськом, смешно повиливая задиками. Я только бессильно смотрю им вслед.
Я бы тоже сейчас с удовольствием в хвост этой процессии пристроилась.
Не хочу оставаться с ним наедине. Просто не хочу. Все три дня, что мы ведём переговоры, я старалась избегать прямого общения.
С самой первой встречи, когда зашла в этот огромный кабинет… И чуть не выронила все документы из рук, стоило хозяину поднять голову и посмотреть на меня.
Говорят, что прошлое может настигнуть внезапно. Не верила никогда.
Ошибалась. Как же я ошибалась-то!
Вот оно, моё прошлое.
Сидит сейчас за своим роскошным рабочим столом, массивным таким, из ценных пород дерева…
У него вообще все в кабинете массивное. Тяжёлое.
Особенно взгляд его.
Каменный. Жёсткий. Внимательный.
Зачем ты так смотришь на меня?
Не смотри. А то я начну думать, что ты меня помнишь.
Пока я борюсь с собой, уговариваю, например, сердце не биться сильнее, чем требуется, щеки не краснеть и вообще напоминаю, что я уже давно не девятнадцатилетняя дурочка, у которой из активов были только наивные глаза и упертый характер, хозяин роскошного кабинета выходит из-за своего стола и неторопливо движется ко мне.
Черт…
Приходится все же поднимать на него глаза. Обхватываю папку с документами, прижимаю к груди.
Дура, Ладка, дура! Ну чего ты, в самом деле? Ну захотел один из владельцев корпорации обсудить с тобой нюансы взаимодействия с филиалом, в котором ты начальником юротдела трудишься… Ну, может, чего-то не понял до конца… Или у него есть предложение, от которого не отказываются…
– Лада Леонидовна… – тягучий голос раздается прямо надо мной, и приходится задрать голову, чтоб посмотреть в его глаза.
Темные, красивые такие… Опасные.
Есть такие мальчики, которые в двадцать три буквально сшибают с ног невероятной улыбкой, исходящей даже не столько от губ, сколько от глаз. Они покоряют сразу.
Потом эти мальчики вырастают. И становятся харизматичными властными мужчинами. Они уже не улыбаются. Им этого не нужно, чтоб покорить. Достаточно просто посмотреть.
Я смотрю. Словно заворожённая. Наверно, реально это гипноз какой-то, не зря же я все три дня, что мы разбираемся в договорах поставки, боялась встречаться с ним взглядом…
Не зря.
Потому что, когда он ещё немного приподнимает меня за подбородок фривольным нахальным жестом, я не сопротивляюсь. И не отшатываюсь.
Просто не могу. Ноги не идут.
И мысли не собираются.
Он рядом. Так близко! Так невозможно близко!
Он него пахнет дорогим парфюмом, немного табаком и все это в смеси получается дымом. Пожарищем. Как тогда, когда мы встретились первый раз.
Ты не помнишь, да?
Очень хочется спросить…
– Лада Леонидовна… Лада… Позвольте мне предложить вам… – он наклоняется с высоты своего роста, все ниже, практически касается моих губ. Горячо! Обжигает! И глаз не отвести! – Поужинать со мной…
Я не понимаю, о чем он говорит. Правда не понимаю. Да, его губы шевелятся, да, слова звучат… Но они для меня – пусты. Бессмысленны.
А затем – и не актуальны.
Потому что в следующее мгновение он, не дожидаясь моего положительного ответа, целует.
Сразу проникая настойчивым языком в рот, прижимая к себе сильно и жестко, пользуясь тем, что выше гораздо, что массивней, что может без труда усмирить любое сопротивление. Которого, кстати, нет.
Потому что меня неожиданно, или ожидаемо, захлёстывает огнём памяти. Нет, он никогда меня так не целовал. Просто потому, что не мог.
Но вкус его поцелуя, ощущение горячих рук на талии, на бёдрах, властные, бескомпромиссные движения…
Это все было!
Это все знакомо. Это все больно. Остро. Томительно. Нереально.
В первые секунды у меня полное ощущение, что сплю. Обычный мой сон, сладко-горький. С его участием. И да, там тоже присутствуют запахи, вкусы, импульсы удовольствия по всему телу… Да много чего, на самом деле.
Память – штука странная. Мы не помним имен. Мы не помним слов. Но зато запоминаем ощущения. Прикосновения. Запахи. Вкусы. Это все наваливается и мгновенно переносит в тот миг, когда это все было реально. Остро и горячо.
Я не удерживаюсь на ногах. Колени подламываются. Но не падаю. Он держит. Мало того, что он держит, так он еще и несет! Подхватывает, легко. Так легко, словно во мне, как в юности, и сорока пяти кило не наберется. А ведь это далеко не так…
Поднимает и сажает на край своего монументального стола.
На мгновение отрывается от моих губ, разглядывает жадным и требовательным взглядом мое растерянное лицо и мокрые губы, шепчет:
– Потом поужинаем… Или позавтракаем уже.
И снова на меня набрасывается!
Грубо раздвигает ноги, я слышу, как туфли, не удержавшись на ступнях, со стуком падают на пол, юбка моя, узкая, деловая, трещит жалобно и обреченно, а он торопливо дергает полы белой, по-мужски строгой рубашки, обнажая грудь в простом телесного цвета белье. Замирает на полсекунды, жадно разглядывая, выдыхает:
– Невероятно…
И резко наклоняется, чтобы прямо через тонкую ткань прикусить уже давно ставший острым сосок.
И это… Невозможно!!! Больно! Прошибает такой судорогой, что я невольно выгибаюсь, со свистом втягивая воздух и не сдержав стона.
– Да, правильно, погромче давай… Все три дня хотел тебя услышать, – он хрипит еще что-то, деловито спуская бретели белья вместе с рукавами рубашки, попутно прикусывая шею, плечо, возвращаясь к груди…
Короче говоря, делая все, чтоб я не опомнилась.
– Да, малышка, давай, скажи мне, что ты хочешь…
И тут я замираю.
Знакомое слово, так сладко прозвучавшее из его губ, вместо того, чтоб окончательно скинуть в бездну, протягивает мне спасательный круг, позволяет задержаться на плаву. Не утонуть.
Моментально приходит понимание, осознание происходящего.
Лада! Ты с ума сошла? Нет, не так…
Ты сдурела, Ладка?
Ты что собираешься сделать?
Переспать с одним из владельцев международной фармацевтической корпорации, монстра, без проблем подчиняющего себе регионы, и твой в том числе? За три дня знакомства? У него на столе в его рабочем кабинете?
Чертчертчертчеееерт…
Я подскакиваю, начинаю судорожно стягивать полы рубашки, сдвигать ноги, стараясь не смотреть на хозяина кабинета.
Но он не особенно желает меня отпускать.
Тяжёлая ладонь тут же припечатывает спиной к столешнице, он наваливается сверху, ощутимо давя на промежность своим очень серьёзным аргументом.
– Не понял сейчас… Что не так?
– Пётр… Григорьевич! – выдыхаю я, – вы меня не так поняли… Это все… Неправильно!
– То есть? – он толкается недвусмысленно мне между раздвинутых бесстыдно ног, настойчиво тянет с плеч рубашку и бретели лифчика, снова выстраивая ситуацию так, как ему хочется. Я пытаюсь ловить его за руки и одновременно препятствовать собственному раздеванию, ерзаю задом по столешнице, рассчитывая уползти подальше от его самого главного козыря в наших переговорах.
– То есть… Я отклоняю ваше предложение поужинать! – неожиданно даже для себя самой рявкаю я, отталкиваюсь от его груди голой ступней и еду по гладкой столешнице к другому краю, где умудряюсь перекатиться на бок и сразу на пол.
Он с недоумением наблюдает за моей эквилибристикой, но попыток препятствовать не делает.
И на том спасибо.
Я торопливо привожу себя в порядок, насколько это возможно в моей ситуации, конечно, стараюсь не смотреть на него.
Щеки горят. Губы жгутся. Между ног тянет и пылает. Короче говоря, пожар! Который надо тушить.
И который, как я точно знаю, погасить способен именно он.
Но тут есть одна маленькая загвоздка.
Он не помнит о том, что когда-то был пожарным для одной маленькой и глупой малышки.
У него, судя по легкости порабощения и скорости воздействия на слабый женский организм, таких малышек за эти десять лет было вагон и маленькая тележка.
Зато я все помню.
Забудешь тут!
И его помню – другим!
И сейчас мне больно и жутко. В первую очередь от своей реакции на него. А еще от того, насколько он изменился.
Тот, прежний, мой любимый пожарный никогда бы не стал так поступать. Не стал бы заваливать женщину после трех дней знакомства на подходящую поверхность для продолжения общения. В горизонтальной плоскости. Нет. Я думаю, что нет. Я уверена, что нет.
Петр Григорьевич уже справился с собой и теперь наблюдает за моими нервическими действиями с усмешкой. Язвительной такой. Надменной.
Отходит к окну, чтоб я могла прихватить туфли.
– Я… – мне все же кажется, что я должна ему сказать, обозначить причины… И вообще, сказать кое-что. Все три дня думаю, что должна. Может, теперь самое время?
Или нет?
– От моих предложений просто так не отказываются, Лада Леонидовна…
Голос опять тянется медово, а глаза блестят. Зло.
Или нет.
Не время. Может, вообще не будет его, времени.
Для него, такого, каким он стал.
– Прошу прощения, Пётр Григорьевич. Мой… супруг не одобряет деловых ужинов такого характера.
Я подбираю папку с документами, выроненную из рук еще в самом начале наших неудавшихся переговоров, и гордо выхожу из кабинета.
На глаза наворачиваются слезы, сердце бьется сильно и жутко больно.
Не узнал. Надо же. Все эти три дня я боялась и хотела, чтоб он это сделал. Чтоб хотя бы дал знак, что помнит меня.
Не помнит.
Ну что же, мой пожарный, может, и хорошо, что все так…
Больше, по крайней мере, иллюзий не будет.
Я надеюсь.
Топаю мимо секретарши, к лифту, стараясь на ходу придать себе деловой вид. Чужие взгляды липнут ко мне и, кажется, все вокруг знают, что происходило в кабинете. И в чужих умах это уже произошло… Плевать! Я в командировке. Эту секретаршу, этих клерков я могу больше в жизни не увидеть.
И вообще! Москва здесь или нет?! Что так все пялятся, как будто только у нас, в регионах, бывают домогательства на рабочих местах, а здесь никто не размножается?
В задницу пошли.
Все.
И самая главная причина моего позора – в первых рядах.