Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - читать онлайн

Глава 5 Ответственность научного журналиста

«Водопад». Мауриц Эшер

Поговорим об ответственности, которую налагает на научного журналиста его профессия. Смысл словесного эпиграфа к этому серьезному и важному разговору, взятого из Нового Завета, ясен. Вообще Библия – литературный источник, знаменитый как точностью, так и понятностью своих текстов. Если бы нам поручили оценить величину коэффициента С, то есть меру профессионализма и талантливости ее авторов, то мы не ошиблись бы, назвав ее очень большой. Что же касается зрительных эпиграфов, традиционно заимствованных у Маурица Эшера, то по заведенному порядку смысл их станет понятным чуть позже.

Чтобы предельно кратко суммировать все сказанное ранее, достаточно взглянуть на рис. 6. Мы выяснили, что существует «область света», где все произнесенное или написанное прозрачно-ясно и доступно пониманию любого разумного человека, и «область тьмы», в которой смысл скрыт от «человека с улицы», то есть от обычного читателя, слушателя или зрителя. Первая расположена выше оси Точности, вторая – ниже нее. В наших силах также отделить «область добра» от «области зла» по тому, верны или, напротив, ложны с научной точки зрения содержащиеся в них высказывания. Добро, то есть дело правое, как ему и положено, располагается справа от оси Понятности. Зло же, отгороженное этой осью, владеет таким же точно по величине полупространством, где Точность отрицательна.

Рис. 6.

Тому, кто вознамерился рассказать правду о нашем мире и законах, управляющих им, следует, разумеется, не выходить из «области добра», поскольку его главная цель – отсеять ложь от истинного знания. Тот же, кто решил донести эту правду до простых людей, должен, естественно, всегда оставаться в «области света», ибо его первейшая задача – быть понятым. Пересечение этих двух областей и есть сфера нашего интереса.

Другими словами, профессионал, постижение мастерства которого служит нам заветной целью – то есть идеальный научный журналист, – представляет собой комбинацию двух личностей или, точнее, двух способов делать доступными людям тайны Природы – ученого и журналиста. Такое сочетание в одном человеке столь различных качеств и умений – вещь крайне редкая. А уж счастье слияния желаний, жизненного опыта, способностей и сил двух человек до такой степени, чтобы образовать одно целое, настолько маловероятно, что, казалось бы, о нем и говорить не стоит. Тем не менее, как в подобных случаях выражают свое изумление наши англоязычные собратья по разуму, miracles still happen – чудеса все еще случаются.

Возьмите первое издание книги «The Development of Children» («Развитие детей»), многократно переиздававшейся в последние годы, правда, не на русском. На корешке ее фамилии двух авторов, но звучат они одинаково: Cole и Cole. Тайна этого совпадения раскрывается сразу же в предисловии к книге:

Эти чрезвычайно благоприятные обстоятельства породили чрезвычайно интересную и полезную книгу. Она пример того, как следует издавать научно-популярную литературу, и сама может служить образцом популяризации науки. Если бы вам случилось прочесть ее, вы намного лучше стали бы понимать причины сложности того или иного возраста, в том числе и вашего собственного, поскольку авторы книги «Развитие детей» считают не без основания, что мы остаемся детьми в любом возрасте. Вы узнали бы также, что ждет вас в этом отношении, то есть в возрастном развитии, в дальнейшем. Что касается меня, то должен сказать вам, что специфические проблемы моего возраста, великодушно названного в книге «поздним повзрослением», изложены в ней удивительно точно и понятно, что свидетельствует о весьма высоком коэффициенте С ее авторов.

Но мало кому из нас повезет так, как авторам книги, которые образовали идеальную пару – ту, что Мауриц Эшер изобразил на гравюре, стоящей эпиграфом ко всей книге. Помните – «Лента единства», символизирующая завидное переплетение идей и мыслей, душ и тел? Наш удел – осваивать науку или искусство (позже мы попытаемся понять, что именно) научной журналистики. Но прежде, поскольку сегодня мы дошли до трети книги, – одно очень важное и необходимое предупреждение. Вообще говоря, с него следовало бы, наверное, начать, но мне не хотелось пугать вас раньше времени.

Способность делать сложные идеи понятными широкой публике, большим массам людей – это очень мощное и порой крайне опасное орудие, может даже стать оружием. Профессиональным боксерам или каратистам, если они используют свое искусство вне пределов спортивных площадок, грозит обвинение в применении оружия. То же может быть отнесено и к нашим с вами профессиональным умениям.

Речь уже шла о романе «Что делать?», успешно популяризировавшем новые социальные идеи и тем изменившем настроения в обществе. Теперь я хочу привести еще более яркий, быть может, самый яркий пример того, как талантливый популяризатор заставил огромные массы людей во всем мире, но в особенности в нашей стране, поверить в то, чего никогда не было на самом деле. Это было почти как на гравюре Эшера «Водопад», с той, однако, разницей, что люди не видели в происходящем вовсе никакого абсурда или несообразности.

Пример, о котором я хочу рассказать, связан с одним из поворотных моментов в новейшей российской истории – с Октябрьской революцией 1917 года, очередную годовщину которой наши левые, ничего не забывшие и ничего не понявшие, ежегодно отмечают с немалой помпой по всей стране.

В 1920 году, через три года после падения династии Романовых и сменившего ее Временного правительства, большевики, захватившие власть в стране, чувствуя себя не совсем уверенно, решили переписать недавнюю историю и создать свой собственный миф о героическом, жертвенном, но победоносном восстании народа против ненавистного царизма – штурме Зимнего дворца Красной гвардией, который должен был стать, по мысли тогдашних историографов, кульминацией Октябрьской революции, с того мига и во веки веков ставшей Великой. В действительности никакого штурма не было.

Охрана Зимнего попросту оставила свои позиции и разошлась по домам, позволив неорганизованной толпе захватить дворец. Несколько революционных солдат и матросов и в самом деле погибли, перепив крепких напитков, захваченных в огромных винных погребах Зимнего дворца, но они были единственными и единичными жертвами переворота. Большевикам такая правда жизни не нравилась, и они пригласили известного в ту пору режиссера театра «Кривое зеркало» (вдумайтесь в название!) Николая Николаевича Евреинова поставить гигантскую и по масштабу действия, и по количеству зрителей, и, главное, по воздействию на сознание этих зрителей пьесу – штурм Зимнего дворца.

Николай Николаевич Евреинов (1879–1953) – хорошо забытый русский драматург, автор многих пьес, пользовавшихся шумным успехом, музыкант (он окончил Санкт-Петербургскую консерваторию, где учился композиции в классе Римского-Корсакова), историк (например, в 1913 году им была написана «История телесных наказаний в России» с знаменитой гравюрой, на которой бьют кнутом по обнаженному телу первую петербургскую красавицу княгиню Наталью Федоровну Лопухину), но главное – теоретик театра, создатель теории театрализации жизни, концепции «театра для себя».

«В жизни каждого из нас, – говорил Евреинов, – есть необходимая крупинка иллюзии, обмана, сказки, которая скрашивает надежды и радости ежедневной серости нашей жизни. Без такой сказки трудно жить и даже трудиться». Евреинов доказывал, что именно театр является главным поставщиком и источником таких иллюзий. И это не столько театр на сцене, но также и театр, заложенный в нас самих, в натуре человека. Театр «внутренний», созданный врожденным «инстинктом театрализации», поскольку все мы немного актеры.

Иллюзия – основной элемент театра. Для театрального представления требуется «картина предмета, а не самый предмет; нужно представление действия, а не само действие». При этом сценический реализм не имеет ничего общего с жизненным: то, что убедительно в жизни, не будет убедительным в театре. На съемках некоего фильма актеру по несчастному стечению обстоятельств действительно, а не понарошку отрубили голову, и эта сцена была заснята, но в фильм не вошла, потому что оказалась… недостаточно кинематографичной. Это нетрудно уяснить, вспомнив, как изображаются драки на экране, и сравнив драки в кино со зрелищем настоящей драки. Судорожное мельтешение ног и рук, короткие возгласы и зачастую невозможность понять, что происходит и кто за кого, не идут ни в какое сравнение с красочными эпизодами, где крупным планом, как бы изнутри вполне связного события, показаны то лица героев, то их эффектные удары.

Представление жизни на сцене требует бутафории, театральной трансформации вещи или действия, и потому огромный картонный меч выглядит эффектней настоящего. Наоборот, исчерпывающе достоверный жизненный реализм декораций будет только мешать действию. В театре правда убедительнее и гипнотичнее, чем в жизни, – тогда как в жизни правда может быть неправдоподобной: так, указывает Евреинов, впервые глядя в микроскоп, поначалу люди не верили, что видимое через его окуляры существует на самом деле, и казалось, что хитрый лабораторный прибор лишь чудесным образом создает иллюзию некоего иначе не видимого мира.

Выбор большевистской интеллектуальной верхушки был точным – Евреинов представлял собой идеальный инструмент для задуманного рукотворного создания нужной страницы истории. Незадолго до того он опубликовал книгу, где речь шла о терапевтическом воздействии театра, о том, что память человека возможно изменить, если сыграть для него то, что он помнит, но по-иному, более убедительно и ярко. Пройдет немного времени и правда искусства возобладает над правдой жизни.

И вот 19 ноября 1920 года в Петрограде, как тогда назывался Санкт-Петербург, состоялся грандиозный спектакль под открытым небом: 8000 участников, одетых в форму матросов и солдат, броневики, аэропланы, оркестр из 500 человек и толпа зрителей, превышающая 100 000 человек. Шесть часов без единого перерыва шло грандиозное действо, которым дирижировал гениальный постановщик Николай Николаевич Евреинов. В результате спустя три года после захвата власти большевики получили основополагающий миф о своей победе.

Фальсификация Евреинова оказалась даже более успешной, чем они надеялись. В 1926 году Сергей Эйзенштейн, снимая свой знаменитый фильм «Октябрь», использовал сценарий, написанный Евреиновым. А позже и вплоть до наших дней Большая Советская энциклопедия и многие книги по истории не только у нас, но и на Западе, представляли фотографии евреиновской постановки как истинные документы эпохи. Эти картинки запомнились всем нам с детства, поскольку они вошли в школьные учебники истории.

Титаническую работу, проделанную Евреиновым, мы безошибочно отнесем ко второму квадранту рис. 5, поскольку это яркий случай популяризации лженауки, в данном случае исторической. Точность была отрицательной, а Понятность – в высшей степени положительной. Талант гениального режиссера сделал ее максимально большой, а все эти аэропланы, броневики, матросы и солдаты свели абсолютную величину Точности, хоть и отрицательной, к минимуму, то есть если бы подобные события на самом деле имели место, они были бы очень похожи на те, что срежиссировал Евреинов.

Но что можно сказать об ответственности перед людьми, которых он сознательно вводил в заблуждение своим спектаклем? Думал ли он, когда ставил свой спектакль-мистификацию о том, что первый по-настоящему впечатляющий миф коммунистического режима, созданный им, мог породить другие? Нам не дано проникнуть в его мысли, но рассказ о нем учит нас думать дважды и трижды, прежде чем начинать писать свои собственные статьи и сценарии. Хотя существует старинная истина: единственный урок, который дает нам история, это тот, что она не дает нам никаких уроков. К сожалению, эти горькие слова справедливы в любую, сколь угодно просвещенную эпоху.

Впрочем, сам бывший главный режиссер театра «Кривое зеркало» кое о чем, видимо, подумал и кое-что, очевидно, понял, и когда весной 1925 года ему разрешили прочесть лекции в Польше, домой он не вернулся, а эмигрировал во Францию. Он много работал там в различных театрах, а перед войной поставил сатиру «Партбилет коммуниста» и написал антисталинскую пьесу «Шаги Немезиды», в которой вывел Каменева, Зиновьева, Рыкова, Бухарина, Ягоду, Ежова и самого Сталина. Он умер в Париже 7 сентября 1953 года, на полгода и два дня пережив Иосифа Виссарионовича, и похоронен на кладбище Сент-Женевьев де Буа, по соседству с белыми эмигрантами, изгнанными Октябрьской революцией, миф о которой он создал собственными руками и талантом. Такова ирония истории, явленная нам в очередной раз.

И этот урок, как и тысячи иных, не пошел впрок. Увы, по сию пору не перевелись журналисты, готовые популяризировать любую лженауку, скажем креационизм или астрологию. И что еще хуже, некоторые из них настолько талантливы, что заставляют верить себе весьма образованных людей и притом самого высокого социального ранга. Мартин Гарднер, один из лучших в мире научных журналистов, который в течение долгих лет вел математическую рубрику в «Scientific American», в своем эссе «Видя звезды», опубликованном в журнале «New York Review of Books» 30 июля 1988 года, писал, что американский президент Рональд Рейган регулярно советовался с астрологами, прежде чем принять важное решение. Кто знает, как повлияло это на внешнюю и внутреннюю политику величайшей мировой державы и как отразилось на других странах? И снова – а что думали при этом те, кто делал недоказанные и непроверенные астрологические гипотезы достоянием массового сознания, возводя их в ранг научной теории? Каково было их чувство ответственности перед людьми?

Допустим, что сами астрологи не думали никого обманывать и свято верили в то, что влияние светил, под которыми мы рождены, определяет всю нашу жизнь. Пусть – хоть это, вообще говоря, большая натяжка – так. Но научный журналист не имеет права слепо следовать чьему-либо убеждению, не подкрепленному научными доказательствами его истинности. Ему нельзя быть таким же доверчивым и невежественным, как человек с улицы – ему много дано, с него много должно и спроситься. Профессия обязывает его знать о множестве фактов, противоречащих утверждениям астрологии. Например, прежде чем что-либо писать о прогнозах по звездам, ему необходимо прочесть знаменитый отрывок из работы Святого Августина «Город Бога», написанной 1600 лет назад:

И правда, ведь не объяснив хотя бы самому себе этот «пустячок», подмеченный не слишком образованным по нашим сегодняшним меркам монахом шестнадцать веков назад, нельзя браться за продвижение астрологических теорий в беззащитное перед масс-медиа сознание масс.

Иными словами, проблема поиска баланса между Точностью и Понятностью – не единственная, которую научный журналист обречен решать всю свою сознательную жизнь. Его миссия – не только передать людям то, что сказал или написал ученый, в наиболее понятном и точном виде, но еще – и раньше всего! – сравнить новые идеи с теми, что были ему известны ранее, оценить степень их соответствия принятой в данный момент научной парадигме, а затем принять самостоятельное решение: что это – хорошая, настоящая наука, или лженаука, или даже антинаука, и следует ли ее поддерживать, критиковать или игнорировать. Нет никого другого, кто мог бы принять это нелегкое решение за него – научный журналист всегда стоит последним в длинном ряду людей, принимающих такого рода нелегкие решения.

Положение научного журналиста в обществе уникально: он в любом случае «слуга двух господ». А это требует двойного умения и двойного образования, не говоря уж о необходимости быть постоянно в курсе всех последних событий как в мире науки, так и вообще в мире и обществе.

Научные журналисты – Чрезвычайные и Полномочные послы Республики Обыкновенных Людей в Королевстве Научных Знаний, и их отчеты, отправляемые домой, о том, что происходит в незнакомой, но великой и могучей стране, где они аккредитованы, должны быть тщательно продуманы, чтобы не возбудить ложных верований и безосновательных надежд и чтобы удержать народ пославшей их за рубеж страны от неосмотрительных трат ресурсов, всегда, как известно, ограниченных, на предприятия, не имеющие видимых перспектив.

С другой стороны, научные журналисты уполномочены учеными представлять их перед обычными людьми, защищать их интересы в обществе, обеспечивать доступ ученых к общественным ресурсам, без которых наука не может выжить, не говоря уж о том, чтобы развиваться. И на плечах научных журналистов лежит тяжелая ноша – необходимость справляться с дилеммой: новые научные теории должны соответствовать существующей в науке парадигме, но смена парадигм и есть единственный путь, которым может идти наука.

Ту же мысль можно выразить и проще: когда научному журналисту посчастливилось напасть на действительно сенсационное, то есть выбивающееся из ряда обычных, исследование, он должен быть достаточно смелым и достаточно образованным, для того чтобы судить о том, заслуживает ли оно, чтобы вознести его на олимп интеллектуальных достижений человечества, или же того, чтобы бросить его в мусорную корзину исторических заблуждений и ошибок.

И чтобы закончить эту тему, цитата (это слова Макса Перуца, молекулярного биолога, нобелевского лауреата по химии 1962 года, автора очень любопытной книги с провокационным названием «Is Science Necessary?», что можно перевести как «Так ли уж нам необходима наука?»):

К сему следует добавить, что научный журналист, если у него есть основания считать такой способ правильным, то есть согласующимся с данными современной ему науки, делает его, этот найденный ученым способ осчастливливания человечества, известным и понятным простым людям, это человечество составляющим процентов на 80–90, а то и того больше. Согласитесь, что это действительно важная, интересная, интеллектуально привлекательная социальная роль.

Но вернемся к библейскому эпиграфу к этой главе, который задал ей несколько возвышенный тон, и к предупреждению, которое прозвучало в ее начале. Пусть прежде чем ступить на первую ступеньку лестницы, ведущей к столь соблазнительной карьере научного журналиста, каждый задаст сам себе вопрос: не слишком ли тяжело бремя ответственности, которое она накладывает на человека, выбравшего эту стезю? Способны ли преимущества, приобретаемые научным журналистом, уравновесить те обязанности, что он вынужден взять на себя?

Другими словами, стоит ли отправляться в дорогу, сулящую великие радости, но и великие печали? А именно это начертано на кресте, который научный журналист должен нести всю свою профессиональную жизнь. Впрочем, как вы понимаете, это есть слишком хорошо знакомая каждому из нас проблема выбора, решать которую приходится в любой момент жизни, вплоть до самого последнего ее мига.

Но мне не хотелось бы закончить эту главу на такой высокой патетической ноте. Поэтому я расскажу две истории, имеющие прямое отношение к теме, поскольку обе они связаны с двойной природой научного журналиста и с его ответственностью перед людьми и самим собой. Одна из них взята из моего собственного журналистского опыта, другая – из материалов британской военной разведки. Обе они нашли свое отражение в литературе – первая в моих репортажах, появлявшихся в журнале «Знание – сила», где я в те годы работал, вторая в книге «The Man Who Never Was» («Человек, которого не было») Ивена Монтагю и даже в снятом на ее основе фильме с тем же названием.

Первая история началась 40 лет назад. С 1973 года в течение последующих 20 лет я как журналист регулярно посещал научные встречи под общим названием «Математическое моделирование сложных биологических систем». Это были школы для молодых математиков и биологов, которые до того практически не имели никаких профессиональных контактов друг с другом. Проходили они под парадоксальным лозунгом «От ложного знания – к истинному незнанию», устраивались раз в два года, всякий раз в каком-нибудь очень хорошем месте – на берегу реки или озера или в лесу, вдали от цивилизации, так что их участники, люди почти исключительно молодые, старались, как и я, эти встречи не пропускать.

Отцами-основателями школ были известные ученые: Алексей Андреевич Ляпунов, один из создателей первых отечественных вычислительных машин, Игорь Андреевич Полетаев, автор первой отечественной научно-популярной книги о кибернетике, Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, биолог, генетик и герой другой популярной книги о науке – «Зубр» Даниила Гранина, Кирилл Павлович Флоренский, сын знаменитого религиозного философа Павла Флоренского и сам не чуждый философского подхода к жизни вообще и к своей научной специальности, биологии, в частности, а также Станислав Михайлович Разумовский, еще один крупный биолог, к сожалению, скончавшийся в самом начале этого проекта. Идея, их объединившая, состояла в том, чтобы познакомить представителей двух великих наук и при этом показать биологам, сколь велика сила математики, какое могучее орудие они могли бы использовать в своей работе.

Математики рады были поделиться с биологами своим накопленным за несколько столетий научным капиталом, но они пришли на школы с Прометеевым комплексом – с верой, что на них лежит мессианский долг внести свет знаний в темную массу не ведающих дифференциальных уравнений и теории вероятностей биологов. Но биологи вовсе не жаждали изучать тонкости математического анализа ради одного лишь удовольствия иметь общие темы для обсуждения с математиками. Обращение «туземцев» в истинную веру, как и всегда до того, шло с трудом.

Биологи не видели особых преимуществ математического и вообще технического подхода к жизни и науке. «Мы строим стены и крыши, закрываем окна и двери, чтобы в наши дома не проникло солнце, а потом включаем электричество, чтобы были свет и тепло. Это именно то, что несет нам ваша математика! – говорили они. – Вот вам недавний пример, ставший уже классическим. После строительства Асуанской гидроэлектростанции в Египте получаемая электроэнергия в большей своей части идет на производство удобрений, которые позволили бы получать тот же, что и раньше, урожай, поскольку огромная площадь плодороднейших земель вышла из сельскохозяйственного оборота из-за строительства плотины и разлива Нила». Один особо антитехнически настроенный биолог пошел еще дальше и предложил называть искусственно получаемые уДОБРения уЗЛОБлениями. «Нам приходится сегодня переосмысливать очевидные, казалось бы, истины, – говорил он. – Всем известны слова Джонатана Свифта из его «Путешествий Гулливера»: «Человек, который вырастил два колоса там, где прежде был один, заслуживает больше уважения, чем целая свора политиканов». Это высказывание представлялось неподверженным критике – спорить вроде бы не с чем. Но это лишь до самого последнего времени. Теперь же, когда благодаря «зеленой революции» второй колос вырос почти повсеместно, выяснилось, что он – вот ведь дьявольские козни! – пропах нефтью, пропитан губительными для живого веществами и обращает хлеб наш насущный в медленно, но неуклонно действующий яд. И теперь, похоже, «политиканы», то есть разного рода «зеленые», ратующие за то, чтобы колос этот уничтожить, снискали себе куда больше уважения, нежели ученые и хозяйственники, стремящиеся – из самых лучших намерений, разумеется, – облагодетельствовать человечество небывалым урожаем, полученным благодаря гербицидам, инсектицидам и удобрениям, которые правильнее было бы называть узлоблениями».

Математики, несколько ошарашенные полученным афронтом, в один голос отвечали: «Вы, конечно, правы, но отсюда следует, что математическое моделирование биологических систем просто необходимо. Если бы, например, до начала строительства Асуанской ГЭС была «проиграна» даже самая простая экологическая модель, быть может, от очередной «стройки века» решено было бы отказаться и не понадобилось бы производить столько удобрений или, как вы их зовете, узлоблений».

Если вначале устроители школ намеревались убедить биологов в могуществе математики, то уже на третьей или четвертой школе они стали думать прямо противоположным образом: как бы умудриться объяснить им, что истинные возможности математики в моделировании действительно сложных систем весьма ограничены. А любой биологический объект – это самая сложная из всех возможных систем по своей структуре и функционированию, так что построить для него хорошую математическую модель, точно отражающую его свойства, чаще всего практически невозможно. Задача эта была выполнена и даже с перехлестом: биологи почти полностью потеряли интерес к математике, а математики фактически утратили надежду быть понятыми коллегами по естественнонаучному сообществу.

Но тут родилась третья идея, связанная главным образом с именем Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского: привить математикам любовь к биологическим объектам и показать им, как на самом деле широк круг проблем, которые они могли бы здесь решать. Однако, как известно, любовь невозможно имплантировать в человеческий организм, она возникает сама по себе или же под действием неизвестных науке сил. Таким образом, и третья идея оказалась нежизнеспособной.

И лишь четвертая попытка построения школ принесла успех. Это была идея «диполя» – конструкции, состоящей из двух людей, из которых один биолог, а другой математик, причем они почему-то симпатичны друг другу до такой степени, что могут длительное время вместе работать над одной проблемой. Не сразу, но такие пары составились и, выражаясь словами бессменного председателя школ Альберта Макарьевича Молчанова, «молнии мысли засверкали между полюсами».

Однако годы шли, счастливо нашедшие друг друга «дипольцы» упивались общением, а решения каких-либо серьезных проблем что-то не появлялось. Математика не создала универсального, пригодного для решения любой задачи метода, не приходилось говорить о математическом ключе, открывающем любой биологический замок. Это положение было осознано всеми «школьниками». И тогда был выдвинут лозунг: «Пора переходить от диполей к кентаврам!». Другими словами, назрела необходимость в появлении ученых, сумевших вместить в себе одном знания обоих «дипольцев». Кентавры – это люди, овладевшие и математикой, и биологией, и потому умеющие говорить на двух языках. Естественно считать, что лошадиная часть их представлена богатым биологическим опытом, а человеческая часть – математическим подходом, умеющим этот опыт обобщить, все поставить в строгом порядке на свое место и отыскать общие корни в самых различных вещах и событиях. «Кентавризоваться» ученый может и со стороны лошади, и со стороны всадника, но второй путь кажется более легким и естественным: про физиков, например, на школе с оттенком зависти говорили, что те и так уже немножечко лошади, поскольку умеют применять математический аппарат ко всяческим природным явлениям. Впрочем, как показала практика последующих лет, и биологи тоже способны найти в себе силы освоить математические премудрости в той мере, в какой они нужны для грамотного моделирования изучаемых ими жизненных ситуаций. Одним из них стал совсем еще юный тогда Алексей Кондрашов, ныне преуспевающий американский исследователь, который построил математическую модель одного частного, но очень важного случая видообразования. По этому поводу его научный руководитель Михаил Валентинович Мина передал в президиум председателю школы Альберту Макарьевичу Молчанову такую записку:

Смысл этого стихотворного послания в том, что Молчанов не упускал случая высказаться против восторгов по поводу достижений кентавризации. «Создание кентавров, – говорил он, – процесс длительный и дорогой, производство это принципиально штучное. Поэтому не проще ли готовить хороших профессионалов – и математиков, и биологов, понимая при этом, что термин «хороший профессионал» включает в себя умение проникнуть в смысл работы любого другого хорошего профессионала?»

Остановимся, сделаем паузу, переведем дыхание, и я отвечу на незаданный вами вопрос: зачем я все это рассказываю и как рассказ мой соотносится с темой лекции и курсом вообще? Во-первых, мне хотелось хотя бы немного дать вам почувствовать атмосферу хорошей научной конференции, чтобы вы поняли, почему Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, «Зубр» отечественной генетики, любил повторять: «Наука – баба веселая и паучьей серьезности не терпит». Отсюда и не ахти какой, но все-таки стишок. А во-вторых, не напоминает ли вам что-либо из того, о чем мы уже говорили, история школы, где представители двух видов знания, столь далекие друг от друга по методам работы, языку, стилю мышления, да практически по всему, смогли в конце концов объединиться? И если напоминает, то не забудьте тот сложный, противоречивый процесс, о котором я вам только что рассказал, когда и если станете выращивать в своем сознании незнакомца – научного журналиста. Вспомните о нем и позже, когда это создание подрастет, разовьется, возмужает и сделает научного журналиста из вас самих – мудрых кентавров или соблазнительных русалок, объединяющих в себе два начала. И подумайте об ответственности, которая ляжет на ваши плечи.

Кентаврам, рожденным на биолого-математической школе, нужно было решать – ибо никто другой не мог сделать это вместо них, – была ли верной модель, которую они предлагали для моделирования реальных биологических процессов. Это не было простой задачей. Вот только один пример, ставший классическим в этой области науки. Была предложена математическая модель озера Байкал, самого большого в мире резервуара чистой воды. Она базировалась на многих сотнях уравнений, учитывающих все доступные данные: как влияют на биологические циклы озера температура, сила и направление ветров, магнитные поля и так далее, и так далее, а целью было – понять, каким образом вода в Байкале остается чистой, несмотря на загрязнения озера. Математики упустили из виду лишь один, почти микроскопически малый объект – крохотных рачков по имени «эпишура», которые пропускают через себя весь объем воды, фильтруя ее за неделю-другую. Биологи просто забыли сказать математикам об этом «пустячке». В результате фундаментальная модель, на создание которой ушло много времени и труда, оказалась неверной.

Теперь оцените, сколько мудрости и мужества надо было кентаврам, чтобы не настаивать на популяризации созданной ими модели. Примите при этом во внимание, что они действовали в дружественной атмосфере научного сообщества, имея в любую минуту возможность получить квалифицированный совет или заинтересованную критику коллег. Судьба будущих научных журналистов будет куда тяжелее. Решение о том, стоит ли писать о новом открытии или теории, потребует намного более личного подхода. В большинстве случаев они столкнутся не с поддержкой, а с оппозицией. Коллеги-журналисты станут рассматривать их как соперников в обнаружении сенсации. Коллеги-ученые будут относиться как к лазутчикам, проникшим в их лаборатории. И во всяком случае, научный журналист столкнется с проблемой выбора – как уже сказано, одной из сложнейших в жизни.

А теперь вторая история, также содержащая некую мораль для всех нас. Она как раз и связана с лазутчиками, шпионажем, разведкой и контрразведкой и другими проявлениями социальной двойственности – именно того качества, которым мы, научные журналисты, обязаны обладать. И снова – сначала история, потом следующие из нее выводы и заключения.

На этот раз события происходили еще дальше от нашего времени – в 1942 году. Я кратко расскажу вам об одной из самых блестящих операций британской разведки времен Второй мировой войны, имевшей кодовое название «Mincemeat» («Начинка»). Союзники, американцы и англичане, после того как вытеснили гитлеровцев из Северной Африки, естественным образом собирались двинуться с юга в оккупированную Европу. Прямой путь лежал через Сицилию, и это было так очевидно, что немцы просто обязаны были максимально укрепить остров. В недрах британской военной разведки родилась идея, как сбить их с толку и внушить им мысль, что вторжение намечено совсем в другом месте – через остров Сардиния.

Операция эта описана в книге, принадлежащей перу человека, который ее задумал и осуществил – Ивену Монтагю.

Предисловие к ней написал лорд Исмэй, в 1940–1946 годах начальник штаба Уинстона Черчилля, в те годы министра обороны Великобритании. После войны лорд Исмэй был генеральным секретарем НАТО. Вот что он пишет:

Нельзя не согласиться с лордом Исмэем. Правдивая история часто кажется подозрительной именно из-за своей простоты. Не Солнце вращается вокруг нашей планеты, а наоборот, Земля совершает бесконечные круги вокруг светила, и в этом легко убедиться, стоит лишь посмотреть на тень, которую Земля оставляет на поверхности Луны. Но объяснение это так просто, что люди не могли сразу поверить в его справедливость.

Уж если англичане проявили такую изобретательность, чтобы обмануть немцев, то как же искусны должны быть мы, когда говорим или пишем правду! Правда не всегда может сама себя отстоять. Нельзя просто сказать: «Это всё правда!» и надеяться, что люди вам поверят. Простота и ясность великих открытий в науке работают против них самих. Люди привыкли думать, что мир вокруг них устроен очень сложно, и потому необходимы бо́льшие время, труд и энергия, чтобы понять новое явление, и что любое объяснение результатов, полученных учеными, находится за пределами понимания простого человека. Другими словами, они не верят, что мы, научные журналисты, умеем делать то, что мы должны делать.

Поэтому каждая деталь материала о науке, предназначенного для широкой публики, обязана попадать в цель, то есть быть основанной на точном знании психологии потенциального читателя, слушателя или зрителя, его привязанностей, предрассудков и тому подобных качеств и свойств.

Позвольте мне небольшое личное отступление, чтобы связать концы нитей, составляющих ткань моего рассказа.

В школьные годы у меня были две мечты касательно моей будущей профессии, сменившие одна другую. Сначала мне хотелось стать разведчиком, опытным и хитроумным шпионом, умеющим одурачить любого врага, проникнуть в его секреты и вернуться домой героем, а если придется, то и погибнуть с честью. Повзрослев, я стал готовить себя к дипломатической карьере. Моей конечной целью было стать чрезвычайным и полномочным послом, исполненным личного достоинства и политической мудрости, способным разрешить любой конфликт, найти выход из любой ситуации. Я видел себя высокообразованным человеком, уважаемым не только подчиненными посольскими работниками, но и иностранными коллегами в стране пребывания. Теперь я уже не грезил о том, чтобы отдать свою жизнь отчизне, и был готов к тому, что лавры героя достанутся кому-то другому.

Как вы знаете, я стал научным журналистом. До самого последнего времени мне не приходило в голову искать какую-либо связь между своими юношескими мечтаниями и реальностью. Теперь же я вижу, что она существует. Ибо моя профессия требует умений собирать информацию – открытую и секретную, устную и письменную, официальную и граничащую с околонаучными сплетнями. Научный журналист должен уметь надевать различные личины, чтобы получить доступ в лаборатории и на конференции, а еще важнее – в души ученых. И он должен любить людей, чьи секреты собирается узнать, иначе ему никогда не проникнуть в их психологию, намерения, настроения, страсти, предпочтения. Всё это редкие качества, характерные для разведчика, лазутчика, шпиона.

Любить объект своего профессионального интереса – это второй закон шпионажа. А первый закон, связанный со вторым, звучит так: «Люби врага своего, но не забывай, на кого ты работаешь». Иначе шпион превращается в двойного агента. А научный журналист, забывший, что его первейший долг – перед простыми людьми, перед обществом в целом, превращается в рупор той или иной тенденции в какой-то области науки. Доля такого человека незавидна: у него есть все шансы быть «элиминированным» одной или другой спецслужбой, а в нашем случае – быть обвиненным в некомпетентности и некорректном поведении (что равносильно профессиональной смерти) как научным сообществом, так и читателями.

О чертах разведчика, необходимых научному журналисту, можно было бы говорить и дальше, и больше. Но, с другой стороны, достоинство и самоуважение дипломата высокого ранга ему тоже необходимо. Равно как и знание происходящих в широкой сфере событий, недоступное шпиону. А также умение так формулировать свои мысли, чтобы избежать упрека в некорректности или же, если обстоятельства того требуют, в провокационной манере, рассчитанной на острую реакцию аудитории, будучи иногда ироничным и даже саркастичным, но никогда – никогда! – грубым или хотя бы невежливым.