Увертюра к главе 3
Образование – замечательная вещь, но время от времени полезно вспоминать, что ничему действительно стоящему научить невозможно.
«День и ночь». Мауриц Эшер
Сейчас я хочу кратко просуммировать все вышесказанное, при этом взглянув на него под новым углом зрения, который стал нам теперь доступен. Думается, это не будет пустой тратой времени. Казалось бы, мы можем без остановок и проволочек двигаться дальше. И это было бы так, если бы не одно обстоятельство.
Поскольку без возражений был принят тезис о том, что научный журналист не только может, но просто обязан использовать достижения науки в своей профессиональной деятельности, то вы, очевидно, догадались, что в какой-то мере достижения эти уже были использованы научным журналистом, и вы стали тому свидетелями, если угодно – жертвами, хотя лучше сказать – соучастниками. Теперь, повторяя в тезисном, телеграфном стиле то, что было сказано, я собираюсь при этом частично раскрыть карты – объяснить, почему это было сделано так, а не иначе, и какую конечную цель преследовал тот или иной пассаж.
Итак, о чем и как мы говорили?
Сначала были использованы пассы массового гипноза. Разными способами внушалась мысль, что профессия научного журналиста – одна из самых привлекательных, нужных и перспективных, не говоря уж о том, что она расширяет кругозор, вводит в контакт с действительно умными и интересными людьми, дает пищу уму и сердцу. Использовались ностальгические, воздействующие на эмоциональную сферу читателя, воспоминания о былых миллионных тиражах научно-популярных изданий, могучих отделах науки во всех уважающих себя газетах и толстых журналах. Эта часть исполнялась на клавикордах, в лирическом ключе, расслабляя сознание читателя и готовя его к восприятию следующей, на этот раз бравурной мелодии.
Ее вела звучная медь тромбонов оптимизма. Они возвещали благую весть о том, что маятник общественного интереса к науке прошел нижнюю точку – момент безразличия, почти презрения к ней – и неуклонно движется к прежнему почитанию и желанию быть в курсе последних научных веяний и достижений. Вновь приводились различного вида аргументы в пользу этого положения и чисто бытовые, и общефилософского характера, вроде того, что каждое новое открытие в науке лишь расширяет сферу непознанного и тем создает новые рабочие места для научных журналистов. Задачей этой суггестии было внедрить в сознание читателя мысли, что становиться научным журналистом сегодня – дело во всех смыслах стоящее, даже выгодное.
Затем был проведен сеанс психотерапии. Целью его было снять страх перед общением с учеными, побороть комплекс неполноценности, вызванный реальным или кажущимся недостатком знаний о науке у будущих научных журналистов. Обсуждались две схожие между собой модели ученого как части общества, каждая из которых приводила к выводу, что ученый в неменьшей степени заинтересован в помощи журналиста, профессионально пишущего о науке, в его таланте и умении, чем этот журналист заинтересован в информации о сделанном ученым в науке. В нужный момент вступили литавры – прозвучало малоизвестное высказывание Альберта Эйнштейна о решающей роли научно-популярной литературы в прогрессе человечества. Начиная с этого момента никто уже не страшился контактов с учеными и научными проблемами, и на извечный вопрос российской интеллигенции «что делать?» все хором отвечали: «идти – нет, бежать, нестись, мчаться – в научную журналистику».
Тут, следуя Штирлицу, знавшему об открытом психологами и физиологами свойстве памяти фиксировать последнее событие или сообщение, было сказано о еще одной, быть может, наиглавнейшей причине, почему научный журналист – одна из главных фигур прогресса. Ученому, как время от времени и всякому человеку вообще, необходимо оторваться от своих сиюминутных забот и взглянуть на свою жизнь и работу сверху, в более широкой перспективе, увидеть ее связь с другими исследованиями, сопоставить с результатами, полученными в других науках. «И здесь, – вкрадчиво пропела скрипка, – ученому не обойтись без хорошо и всесторонне информированного и умеющего эту информацию изложить на понятном другим языке научного журналиста».
Теперь надо было перейти от общего к частному, подтвердить свои рассуждения примерами, в достоверности которых читатели могли бы легко убедиться. Этого требовала теория восприятия и основы дидактики. Поэтому была предъявлена история вполне реального лица, которое, проработав несколько лет в науке и пристрастившись к писанию научно-популярных вещей, постепенно вырастило в своем сознании и своей душе научного журналиста, вытесняя при этом ученого. Казалось, ученый окончательно умер. Но выяснилось, что он лишь впал в летаргический сон и, проснувшись, родил идею (это стало поворотным моментом), что нелепо изучать все и всяческие науки и взаимодействия между ними и не использовать эти знания в своей профессиональной работе. Иными словами, надо поставить профессию научного журналиста на научную основу.
Тут мы перевели дыхание, а самые проницательные догадались, что принцип этот уже определял все сказанное и продемонстрированное, включая некоторые схемы и зрительные эпиграфы – гравюры Маурица Эшера, памятуя установленный наукой факт, что зрительное восприятие и зрительная память у большинства людей сильнее слуховой, то есть одна картинка стоит тысячи слов.
Затем я прибегнул к доказавшему свою высокую эффективность методическому приему, обычно используемому протестантским пастором, который перед каждой проповедью заранее объявляет своей пастве, о чем он будет говорить, затем сообщает, что писали по данному поводу авторитеты церкви, и в конце – что думает он сам.
Сделать нашу профессию научной – значит найти те приемы и алгоритмы, что позволяют оптимальным образом трансформировать знания, полученные в одной области науки, в иные ее области, даже очень далекие друг от друга, или, рассматривая проблему в более общей перспективе, которые позволяют сделать эти знания достоянием самой широкой аудитории. Эти приемы и алгоритмы реально существуют в природе, научный журналист заимствует их у науки и использует для ее популяризации.
В то же время абсурдно считать, будто в нашей власти управлять человеческим сознательным (а в еще меньшей степени – бессознательным) поведением, чтобы наладить перенос такого деликатного продукта, как знание, из одной головы в другие. (Автор эпиграфа к этой Увертюре, Оскар Уайльд, известен парадоксальностью своих высказываний, но тут он, видимо, сказал впрямую то, что думал.) Инструкций, как делать это, действуя шаг за шагом, вы не найдете нигде – их попросту нет в природе. То есть научная популяризация, даже используя методы и приемы науки, очень сильно от нее отличается. Познавать законы мира и делать результаты таких исследований доступными людям – две очень разные вещи. Сие означает, что научная популяризация, как и всякое искусство вообще, принципиально не алгоритмизуема. Но! Ядром всего последующего разговора явятся поиски этих несуществующих в природе алгоритмов.
Поэтому было положено на музыку математических формул высказывание Эйнштейна, которое приведено в предыдущей главе: Эйнштейн выразил свою мысль столь афористично, столь ясно, что слова его дали толчок (или послужили намеком) для создания гипотезы – осмелюсь сказать, первой научной гипотезы в науке о научной популяризации. А именно, что самый фундаментальный закон Природы – закон сохранения, например, сохранения энергии или массы, каковые никогда не исчезают, а как говаривал Михайло Ломоносов, «если в одном месте что убудет, то в другом присовокупится», – этот всеобщий закон сохранения верен и для такой сложной области как научная журналистика.
Стоит лишь облечь слова великого физика в математическую форму, и мы сразу получаем уравнение
I = C/A
или, что то же самое,
I × A = C = const,
где I – Понятность, A – Точность, C – некая постоянная величина.
В словесном выражении гипотеза звучит так:
Понятность изложения обратно пропорциональна ее Точности, или, что то же самое, произведение Точности изложения на его Понятность есть величина постоянная. То есть чтобы добиться большей Понятности, неизбежно приходится жертвовать Точностью, и наоборот.
И отсюда вывод: следует стремиться к максимальному значению постоянной С в данных гиперболических зависимостях.
И вот мы оказались в положении, когда известно, что делать, но неясно – как. Однако можно сказать, что главная задача все-таки решена, ибо знать направление, в котором следует двигаться, – это больше, чем полдела.
С этого момента мы, оставив позади повторение пройденного и осмысление его с позиций этого самого пройденного, начинаем двигаться дальше. Но прежде взгляните на гравюру Эшера, служащую зрительным эпиграфом к этой Увертюре и попробуйте дать ей свое толкование, то есть объяснение, почему она предваряет всё сказанное в этой главе.