Мы вышли из кафе и направились через летное поле к Ан-2, стоявшему на дальней стоянке, за ангарами. Я смотрел на аэродромные строения, самолеты на стоянках, видел движение тягачей, заправщиков, подъезжающих к самолетам трапов. Знакомые, давно забытые запахи и звуки охватили меня. Я чувствовал себя вновь причастным к чему-то большому, значимому, столь необходимому измученной душе, к той жизни, которая, казалось, давно была в прошлом.
Недалеко от нас выруливал на старт Ту-154-й, и горячий воздух от двигателей размывал отдаленный пейзаж. Казалось, что и лес, и поле, и выгоревшая трава – нарисованы на тонкой прозрачной ткани, которая развевалась на ветру, трепетала, плыла.
Мы подошли к самолету. Это был Ан-2 в поблекшей аэрофлотовской раскраске. Сейчас развелось огромное множество авиакомпаний, и каждая красит самолеты в свои цвета. Часто эти раскраски смотрятся весьма грубо и аляповато, мне же всегда нравились простые строгие линии аэрофлота, они подчеркивали красоту машины, а не уродовали ее, но, впрочем, говорят, что о вкусах не спорят.
Николай Иванович поздоровался с техником. Они поговорили о том о сем, вспомнили общих знакомых, кому-то техник передавал привет; создавалось впечатление, что Николай Иванович здесь знает всех.
– Ну, проходи, – сказал он мне, открывая дверь.
Я уже было занес ногу на стремянку, но вдруг спохватился:
– Ой! Нужно мне к Александру Петровичу зайти, у него же моя летная книжка осталась!
Николай Иванович рассмеялся:
– Да вот она, твоя летная книжка, у меня, я тебя уже и в полетный лист вписал, а иначе как бы тебя через проходную на летное поле пустили?
– А если бы я не согласился? – изумленно ответил я.
– Но ведь, согласился же!
Возразить было нечего, и я вошел в самолет. Фюзеляж внутри был выкрашен голубой краской, вдоль бортов стояли приставные сидения. Это был транспортный вариант Ан-2. Я прошел в пилотскую кабину, нацеливаясь в правое кресло.
– Э, нет! – сказал Николай Иванович. —Садись туда, – он показал рукой на левое кресло, – сам будешь пилотировать, а я пока за штурмана поработаю. Не разучился еще на Ан-2 летать?
– Надеюсь, что нет.
– Ну, тогда запускай движок, помнишь как?
Мотор Ан-2 запускается весьма оригинальным способом, стартер вначале раскручивает маховик, и только потом, после подсоединения маховика к двигателю, за счет его инерции, раскручивается сам мотор. Если же мощности аккумулятора не хватает для раскрутки маховика, в самолете имеется ручка, как у полуторки, да, впрочем, Ан-2 и есть полуторка, он поднимает в воздух полторы тонны груза.
«От винта!» – подал я давно забытую команду. «Есть от винта!» – ответил техник и отошел в сторону так, чтоб я мог его видеть. Маховик начал вращение, низкий гул становился все выше и выше. Я включил сцепление маховика с двигателем, звук сразу же сделался низким, тяжелым. Движок, несколько раз чихнув, выплюнул синее облачко дыма и уверенно заработал на малых оборотах. Руки сами включали нужные автоматы защиты сети (АЗС) в нужной последовательности. Казалось, я уже давно забыл Ан-2, но руки помнили и делали все сами, автоматически. Николай Иванович настроил радиооборудование, связался с диспетчером руления и запросил разрешение занять предварительный старт6.
– Режимы, скорости помнишь? – спросил он.
– Помню, – ответил я.
– Ну, тогда выруливай на предварительный.
– Надо бы движок прогреть.
– Давай выруливай, пока рулить будем, прогреется, нечего горючее зря жечь.
Я увеличил газ, и самолет плавно тронулся с места. Действуя педалями и тормозами, я вывел Ан-2 на нужную рулежную дорожку. Когда мы выбрались на взлетную полосу и заняли исполнительный старт, двигатель действительно успел прогреться до нужной температуры.
– Ну, взлетай, – сказал Николай Иванович.
Мотор взревел, предупреждая всех о серьезности своих намерений, полный готовности разогнать машину, и унести ее от грешной земли в родную стихию. Я отпустил тормоза, и самолет начал разбег. Вскоре шум колес на стыках бетонных плит прекратился, остались только гул двигателя и винта, да свист ветра в подкосах и расчалках крыльев, самолет прочно лег всеми четырьмя плоскостями на тугой поток воздуха и поплыл над землей, поднимаясь все выше и выше во владения древнего славянского Бога Сварога, которому доверили мы свою судьбу.
– Набирай 500 метров и бери курс 210, – сказал Николай Иванович.
Я молча кивнул. Набрав высоту, я установил режим работы двигателя, соответствующий максимальной дальности полета. Вот уплыл под крыло берег, покрытый зеленью прибрежных дач, скрылись стоящие на рейде суда, и впереди, по курсу, расстилалась необъятная ширь океана, ни одного ориентира, только водная синь, до боли режущая глаза в лучах полуденного солнца.
Настроение было приподнятое, я снова сидел в кабине самолета, снова держал в руках штурвал, я снова жил той жизнью, с которой, казалось, навсегда уже придется расстаться. Еще час назад я хотел напиться от отчаянья и навсегда забыть о летной работе, еще совсем недавно я с робкой надеждой смотрел в глаза тем, от которых зависело решение безответного гамлетовского вопроса: «Быть или не быть?». И вот, вопрос решен. Быть! И я снова был тем, кем и раньше, и жизнь моя снова зависит от метеоданных, высоты и скорости полета, остатка топлива и многого другого, которое отличает тех, кто ходит по земле от тех, кто избрал своим уделом воздушную стихию.
Николай Иванович настраивал радиокомпас на частоты приводных радиостанций и радиомаяков, уточнял курс и давал мне соответствующие поправки. Стрелка индикатора уровня радиосигнала постепенно клонилась к нулю, сейчас она замрет на нулевой отметке, и все, мы останемся одни, одни над океаном, без средств радионавигации, и никто уже не сможет прийти на помощь, если случиться беда. Когда указатель топлива достиг середины шкалы, я про себя отметил, что мы прошли точку возврата, и вернуться назад уже не сможем, что бы ни случилось. Оставалось только одно – найти остров в океане и благополучно приземлиться.
При любых полетах, на любых типах летательных аппаратов необходим навигационный запас горючего, позволяющий принимать решение об изменении маршрута при непредвиденных обстоятельствах, либо для восстановления ориентировки, в случае ее потери. У нас этого запаса не было. В нормальных условиях никто бы никогда не выпустил самолет без навигационного запаса, но теперь о «нормальных» условиях придется забыть навсегда, ввязавшись в эту немыслимую авантюру. Чем ближе к нулю клонилась стрелка топливомера, тем более мрачные мысли лезли в голову.
Вспомнился последний полет Амелии Эрхарт, которая тоже искала остров в океане, искала, но не нашла. Поиски пропавшего самолета не дали никаких результатов, до сих пор о последних минутах жизни Амелии и ее штурмана никто ничего не знает, и не узнает уже никогда. Да мало ли было таких полетов – полетов «в никуда», которые не закончились посадкой? Руал Амундсен на своем «Латаме», Леваневский на ДБ-А, – всех их искали. Искали, но не нашли, а нас, если что, и искать никто не будет.
Николай Иванович сидел с полузакрытыми глазами, и казалось, дремал. «Ну вот, – подумал я, – сейчас этот „Сусанин“ заснет, и никто уже не поможет, даже интуиция не спасет, моя интуиция, похоже, молчит, а его – просто дремлет, а других средств навигации, кроме интуиции, у нас нет».
Тут Николай Иванович открыл один глаз, посмотрел на приборы и сказал:
– Доверни пять градусов левее.
Я выполнил указание и уставился на него полным недоумения взглядом. «Ему что, дух Ивана Сусанина сквозь сон курс указывает?»
– Ветер усилился, – ответил он на мой вопрошающий взгляд, – вон на волнах барашки появились, да не сплю я, я вниз, на волны смотрю.
– А почему пять, а не два или семь? – удивился я.
– Ну, это с опытом приходит, тебе ведь не доводилось еще определять скорость и направление ветра по земным ориентирам, в большой авиации это ни к чему, а здесь полетаешь – научишься.
Время шло, горючее было на исходе, а острова все не было видно. Вот сейчас загорится красная лампочка остатка топлива, потом мотор, выработав последние литры горючего, умолкнет навсегда, и все. Посадка на воду на самолете явно для этого не приспособленном, и на дно к рыбам. И никто уже не принесет на могилку цветы, не выпьет рюмочку, поминая заблудшие души, потому что не будет наших могил на этой земле, только волны сомкнутся над фюзеляжем, и наступит вечная тьма. «И зачем только я ввязался в это авантюру? Пожалуй, лучше было бы ездить на телеге». Передо мной возникла картина:
Хмурая бескрайняя степь, надвигаются сумерки, моросит мелкий холодный дождь. Голодные, изможденные лошади по колена в грязи уже не в силах тащить по бездорожью отяжелевшую от налипшей грязи телегу. Бортинженер, орудуя кнутом, и кроя матом ни в чем не повинных животных, пытается заставить их сдвинутся с места. Штурман, чьим основным методом ориентировки является опрос местных жителей, по причине полного отсутствия таковых, ничего вразумительного сказать не может. Не видно ни огня, ни жилья, и негде укрыться от холодного, моросящего дождя. Промозглая сырость пробирает до костей, проникает в душу, наполняя ее холодом и унынием. Темнеет.
«Нет, – подумал я, – хоть на самолете, хоть на телеге, потеря ориентировки ни к чему хорошему не приводит».
Вот мигнула лампочка остатка топлива левого бака, затем правого, мигнула и погасла, потом снова мигнула. Бензин кончается, а острова все не видно. «Все. Прилетели к черту на рога», – подумал я и сказал:
– А в океане, небось, акулы голодные!
– Да нет там никаких акул, – ответил Николай Иванович, – но все равно, в случае посадки на воду, из самолета выбраться не успеем.
«Вот спасибо, успокоил, а я уж думал: акулы съедят, оказывается, нет, целехонькими лежать под водой будем, пока крабы в кабину не заберутся!». Но Николай Иванович связался по радио с островом и доложил, что мы на подходе и будем садиться через двадцать минут. «Ну да, через двадцать минут у нас горючее кончится, и куда это мы, интересно, сядем?» Я хотел уже было съехидничать, что, мол, остров ваш тоже, видимо, накрыт колпаком из турбулентности метрического вещества, как заметил впереди, слева по курсу, легкое облачко. Облака в открытом океане образуются над островами, вследствие различного нагрева воды и суши.
Я довернул самолет в сторону облака, и Николай Иванович сказал:
– Вот-вот, так и держи. Сейчас и остров покажется.
Когда моряки после долгих скитаний в океане вдруг увидели землю, когда радостные крики «земля!» разнеслись по палубе истрепанного ветрами парусника, когда люди плакали от счастья при виде жалкого клочка суши посреди бескрайних водных пространств, они, наверное, не испытывали тех чувств, которые испытал я, увидев этот маленький остров. Еще бы, ведь у них просто кончалась еда, у нас же кончалось горючее. Если есть Бог на свете, как бы он не назывался: Сварог, Христос, Аллах или Будда, – пилотам он жизнь отмеряет не годами, часами и минутами, а литрами оставшегося топлива и метрами высоты.
Ты можешь быть богат, красив, сыт, любим, твоего здоровья может хватить еще лет на сто, но не это определяет срок твоей жизни. Сколько тебе осталось жить, показывает маленькая стрелочка прибора, вот сейчас она замкнет на нуле свой путь, и жизнь твоя оборвется, если до этого ты не сможешь найти свой аэродром.
Когда остров, словно материализовавшись из некой туманности, обрел реальные черты, обе лампочки остатка топлива левого и правого бака уже устойчиво горели тревожным красным цветом.
– Разворачивай вправо под девяносто, – сказал Николай Иванович, – на траверзе долины влево, на посадочный курс 140, и начинай снижаться.
Из глубины океана поднимались две горы, образуя остров. Посадочная полоса находилась где-то в долине между горами. Когда Николай Иванович перевел рычаг управления винтом7 вперед и выпустил закрылки, я понял – мы находимся на посадочном курсе, но ничего, хоть отдаленно напоминавшее посадочную полосу, я не увидел. Передо мной была долина, центр которой рассекал надвое небольшой, извилистый овраг. Капот самолета был нацелен прямо на этот овраг. «И куда же мы будем садиться?» – подумал я и услышал ответ:
– Тут заход хитрый, полоса находится правее, за скалой, как пройдешь скалу, доворачивай вправо, увидишь полосу, и тогда влево, и мы на посадочном. Немного неудобный заход, но ничего, привыкнешь.
«Привыкну», – подумал я, как говорил мой бывший начальник: «Человек и к каторге привыкает». Позже Николай Иванович объяснил мне, почему именно так была оборудована взлетно-посадочная полоса. Когда в горах шли дожди или сходили весной снега, в центре долины образовывался бурный поток, который и вымыл этот овраг, поэтому центр долины был непригоден для взлета и посадки. Перенос полосы вправо вызывал, конечно, некоторое неудобство при заходе, но зато надежно защищал полосу от ветра.
Скала справа от самолета проплывала у самой консоли крыла, и машина, казалось, вот-вот зацепится за нее. Не дай Бог заходить здесь с боковым ветром, да еще с порывами, но боковых ветров здесь не бывает. Долина между горами образовывала некую аэродинамическую трубу, и куда бы ни дул ветер, попадая в долину, становился либо встречным, либо попутным, когда ветер менял направление, соответственно, меняли и старт.
Полоса открылась внезапно, будто отодвинули занавес, и перед глазами возник пейзаж аэродрома со своими строениями, стоянками, небольшим городком и, конечно же, взлетно-посадочной полосой. Полоса была грунтовой, и обозначалась полотнищами и флажками, да следами колес самолетов на выгоревшей траве.
Николай Иванович выпустил закрылки на 30 градусов. Посадил я самолет аккуратно, притер на три точки, будто и не было у меня длительного перерыва в полетах на Ан-2. Когда мы зарулили на стоянку и выключили двигатель, я понял вдруг, как устал, нервное напряжение от полета на пределе остатка топлива вконец вымотало меня.