В первый день, оказавшись в своём кабинете, я слегка опешила от впечатлений. Потом спохватилась, стала разбирать тетрадки, рабочие программы, хорошо, что одним из уроков у меня выпало «окно». Я предвкушала долгожданное одиночество, когда на пороге возникла долговязая фигура с ведром.
Это был очень высокий мужчина неопределённых лет с седыми кудряшками.
Борис был школьным уборщиком и самым настоящим шнырём. Поначалу хмурое лицо его мне показалось ой каким недобрым. Борис беспардонно вошёл в класс, буркнул приветствие и стал остервенело намывать парты. Он делал это торопливо и с силой, отчего старые столы жалобно заскрипели. А я вжалась в стул и постаралась не отсвечивать, мне ведь запретили оставлять зэков в классе одних. Борис схватил тряпку и зашёл мне за спину.
Говорят, не бывает атеистов в окопе под огнём. Я скажу так: когда за твоей спиной определённо какой-то рецидивист и ты ему не доверяешь, ты тоже не слишком атеист.
Но я рано начала исторгать адреналин. Борис всего лишь протирал шкафчик с тетрадками. После шкафчика – я едва успела отскочить – Борис принялся за мой стол. «Компьютер включён, лучше не мыть мокрой тря…», – мои слова затухли, а вот монитор, подвергшийся такому надругательству, почему-то нет. Видимо, привык к борисовым методам.
Борис набегал на мой кабинет несколько раз в неделю. Один раз убирался, другой – захватывал мусорное ведро и ликвидировал бумаги, ещё раз – поливал цветы. Он всегда торопился, потому что все три этажа, все кабинеты и туалеты мыл он и только он. Если возникала брешь в расписании, значит, к тебе придёт Борис и намоет всё – мало не покажется. Украдкой наблюдая за ним, я выяснила: Борису очень нравились цветочки. Он бережно, почти любовно протирал каждый листик, убирал засохшее, любовался соцветиями.
Кстати, нигде я, человек, равнодушный к цветам, еще не слышала столько названий комнатных растений. Многие зэки со скуки увлекались цветоводством: они знали и диффенбахию, и пассифлору, и ещё много других ругательств.
Борис старался быть тихим и незаметным. Если бы можно было стать тенью, Борис бы растворился в её сером цвете. Его роба всегда была чёрно-пыльного цвета, хотя кабинеты он содержал в образцовой чистоте. Учителя говорили о нём с добротой, а завхоз с подручными никак не унижали и не шпыняли его.
Многим зэкам родные присылают большие посылки с едой и одеждой. У Бориса такой роскоши не было, потому что единственным родным человеком для него была старуха-мать где-то в глухой деревне, жившая на копеечную пенсию. Иногда Борис писал ей, для чего застенчиво просил у одной из математичек листочки.
Борис любил чистоту. Он был настолько хорош в своём деле, что остался прикреплён к школе на всё время заключения. Менялись ученики, завхозы, подсобные работники, что уж там, учителя менялись, а Борис оставался. Он был талисманом этого места, добрым духом. Как-то раз в беседе я случайно узнала, что на свою мизерную зарплату Борис покупает дешёвый шампунь и моет им в школе пол, чтобы в кабинетах вкусно пахло.
Учителя жалели Бориса. Жалели исподтишка, украдкой, ведь дарить что-то заключённым, в особенности продукты питания, строжайше запрещено. Если тебя застанут, передающей что-то в руки зэку, можешь в тот же день забирать трудовую. Стучат тут все и на всех. Просто потому что копят «бонусные баллы» перед руководством. И даже несмотря на это, Борису то и дело давали засохшие пряники, чай в пакетиках, несъеденные дольки яблок и апельсинок. Как-то раз я сама приносила ему пачку вафель, потом – печеньки… Не слишком часто, конечно. Совсем нечасто. Если я приносила что-то, то оставляла в компьютерном столе, а Борис застенчиво забирал, не забывая благодарить.
Зачем я это делала? Затем же, зачем и остальные. Я точно не могу ответить на этот вопрос, но, наверное, мне было жалко Бориса. Я и не знаю, что он сделал – скорее всего, убил кого-то по пьяни или в запале, вряд ли он был насильником, ведь в этих местах насильников не слишком жалуют. Борис иногда заходил в кабинет в тот самый момент, когда мы с учителями пили чай после занятий и, признаюсь, я чувствовала себя чуть ли не фашистом, пирующим на глазах у заключенного концлагеря. Можно ли чувствовать жалость к преступнику? Прежде я бы ответила: «Нет» и была бы по-своему права. Но сейчас я могла отдать Борису пару апельсинов, и меня не тревожила совесть, когда он прятал их под робу.
Однажды мне удалось осчастливить Бориса по-настоящему. Он мыл кабинеты старой драной-драной ветошью и настолько отчаялся, что просил о новой тряпке у всех вокруг: у директора, даже у Алевтины Макаровны – но все они разводили руками, улыбались и прятали взгляд. Я купила ему в магазине постоянных распродаж две тряпки с микрофиброй: большую и маленькую для пыли. В день, когда я их вручила Борису, тот сиял как медный рубль. Он ходил важно, неторопливо и как бы между делом хвалил обновку. Алевтину Макаровну страшно заинтересовало, что за добрая душа помогла уборщику, однако он меня не выдал.