2. Золото империи
Эсминец класса «Новик» на Балтике
ДВА НОВЕЙШИХ контрминоносца «Дерзкий» и «Резвый» – только месяц после ходовых испытаний – почти бесшумно, крадучись, будто волчьи тени, вышли из финских шхер на свободную акваторию Балтики. Осенняя ночь 1915 года разлила густые чернила повсюду, но особенно не пожалела их для небес. Тьма поглощала черные корпуса кораблей без остатка. Через час облака рассеялись, и сквозь чернила проклюнулись звезды – тусклые и мелкие, словно острия английских булавок.
«Дерзкому» и «Резвому» предстояло за сутки достичь проливов Каттегат и Скагеррак и выйти из Балтики в Северное море, где полностью господствовали германские подводные лодки. Перископы вражеских субмарин торчали из воды чуть ли не через каждую милю. Ночью контрминоносцы пойдут по счислению, днём вся надежда на уникальные мореходные качества новейших русских кораблей. На сегодня это самые современные, самые лучшие в своем классе суда в мире. Каждый способен развивать скорость около 40 узлов, и догнать их не может никто.
За двое суток до выхода капитан 2-го ранга Трефолев и капитан-лейтенант Сипягин – близкий родственник министра внутренних дел, которого в 1902 году эсер Балмашев убил прямо на лестнице Мариинского дворца, – были вызваны к главкому флота адмиралу фон Эссену на флагман.
Николай Оттович чувствовал себя плохо. Он лежал в каюте на койке, прикрыв глаза, и сначала даже не повернул головы, когда вестовой доложил о приходе командиров.
– Прошу садиться, господа, – медленно открыв глаза, произнес он. – Коньяку? – и, не дожидаясь ответа, приказал вестовому: – Парфён, шустовского!
Фон Эссен болел уже месяц, но чем – непонятно. Корабельный врач Соколов 2-й поставил ему диагноз «бледная немочь». Словно в насмешку, прописал отдых – лучше на морском воздухе, усиленное питание. Коньячок исключить, можно в обед бокал вина, но только красного. Сон – не меньше девяти часов ночью и полтора-два часа днём.
– И никаких нервов! – подчеркнул Соколов 2-й.
Пациент прилежно выполнял все предписания, кроме двух последних. Морского воздуха вокруг хватало, иногда появлялся и аппетит. Никаких нервов? Хорошо бы. А сон… сон у фон Эссена пропал давно. Ему удавалось только ночью часа на два погружаться в тревожную дремоту. Силы, однако, не восстанавливались, усталость накапливалась все больше, и адмирал чувствовал себя день ото дня хуже.
Болезнь адмирала была особой, название ей медицина ещё не придумала. Ему просто не хотелось жить.
Военная карьера талантливого русского флотоводца, потомка старинного немецкого рода с самого начала складывалась удачно. Он любил Россию и никогда не считал её второй Родиной – только первой и единственной. В кратчайшие сроки фон Эссен сумел превратить Кронштадт и Петроград в единую неприступную морскую цитадель. По его приказу восточная акватория Балтики и Финский залив были густо усеяны минами, а в фарватерах, морском и речном, установили самые современные – с дистанционным электрическим управлением. Таких систем в других державах ещё не было. К каждой фарватерной мине был протянут кабель. Стоит неприятельскому кораблю войти, в Кронштадте включат рубильник, и мины сработают, причём не все, а лишь те, что оказались под корпусом конкретного корабля. Такая же система была развёрнута и на Чёрном море, заблокировав важнейшие порты. Там с 1916 года этим занимался ученик фон Эссена по минному делу адмирал Колчак.
Фон Эссен был хорошим стратегом и поэтому безошибочно прогнозировал грядущую катастрофу. Революции не избежать, несмотря на то, что 17 октября 1905 года император подарил России ублюдочные и именно поэтому опасные демократические реформы. Больше ничего Николай II менять в России не хотел, так как боялся, и вполне обоснованно, что либерализация погубит самодержавие. Но без конституционных и социальных реформ, Империя обречена.
Да, пришел к выводу фон Эссен: революция неизбежна. Ее хотела вся Россия. К революции призывало наиболее просвещённое дворянство, которое находилось, прежде всего, под сильнейшим влиянием разрушительных статей графа Льва Толстого, обращённых против Синода и Самодержавия, против циничной тупости государственного аппарата. В столице профессура, собирающаяся вокруг профессора-марксиста Петра Струве, автора «Манифеста Российской социал-демократической рабочей партии», изучала, усваивала и распространяла марксистские идеи, проповедовала социализм. Крестьяне все настойчивее требовали чёрного передела земли, которой они в большинстве своём так и не получили после отмены крепостного права. Но так как ни царь, ни его правительство не оставляли мужику никаких надежд, то крестьянство приступило к массовым «иллюминациям» – поджогу помещичьих усадеб. Сейчас им терять было нечего – столыпинские реформы разрушили крестьянскую общину и нанесли сельскому хозяйству сокрушительный удар, от которого оно оправиться уже не смогло. Деревня была разорена. И даже необычайно благоприятный, просто-таки волшебный 1913 год, когда во многих хозяйствах удалось собрать двойной урожай, ничего к лучшему не изменил. Революции требовали рабочие, потерявшие после 9 января 1905 года страх перед Государем Императором и вообще перед всяким начальством. Революции требовали мещане, студенты, писатели, художники, о ней как о неотвратимой необходимости твердили даже члены Дома Романовых. В обществе стало неприличным говорить что-либо положительное о царствующей династии. В ту пору в обеих столицах рвали из рук иллюстрированный журнал «Пулемёт», который в каждом номере «расстреливал» царя, царицу, их дочерей, которых якобы совратил Распутин…
В 1915 году Степан Белецкий, сначала директор Департамента полиции, а потом товарищ министра внутренних дел Алексея Хвостова, записал в своём дневнике: «Время, в которое мне пришлось состоять в должности товарища министра, было переходное. Война затянулась, надежды на скорое и победоносное окончание ее затуманились, патриотический порыв поостыл, частые наборы (в армию. – Ред.) влекли за собой раздражение в народных кругах; расстройство транспорта и падение рубля отразились, в связи с причинами политико-экономического свойства, на недостатках в крупных центрах предметов первой необходимости; кое-где начались бабьи голодные бунты, пораженческое движение в рабочей среде увеличилось, недовольство мероприятиями правительства усилило оппозиционное настроение больших общественных кругов, антидинастическое движение начало просачиваться в народные массы даже в таких местах, где и нельзя было ранее предполагать, как, например, в области Войска Донского…»
Свои предчувствия и догадки, сомнения и тяжкие выводы фон Эссен носил в себе. Обсуждать наболевшее с кем-либо он не хотел, да и запрещалось офицерам заниматься политикой. Если Империя рухнет, жизнь его, как считал фон Эссен, теряет всякий смысл. А Империя непременно рухнет.
Он долго молчал, глядя на офицеров. Ему хотелось спросить о боевом состоянии кораблей. Контрминоносцы были построены на Франко-Русском заводе, и заслуга фон Эссена в этом строительстве была немалая. Он тогда увлёкся проектом и всей силой своего убеждения проталкивал его в Государственном совете, а потом и в правительстве. Машины «Дерзкого» и «Резвого» работали на мазуте, как и у их предшественника, – эсминца «Новик», уже успевшего повоевать и целый год побыть полновластным хозяином Балтики.
Кроме того, адмирал знал, что команда «Резвого» заражена большевизмом, а на «Дерзком» чуть ли не половина нижних чинов записалась в эсеры – даже боцманы и кондукторы. Фон Эссену не раз приходилось убеждаться, что экипажи кораблей, где коноводили большевики, обычно отличались повышенной стойкостью и дисциплинированностью. Но от эсеров всегда нужно ждать подлости. Случись на «Дерзком» беспорядки, капитан-лейтенанта Сипягина, который заигрывает с нижними чинами, матросы непременно повесят первым. Или ещё проще – утопят, как поступили с офицерами в 1905 году на взбунтовавшемся броненосце «Князь Потемкин-Таврический».
Однако задавать вопросы у фон Эссена не было сил. Потом. Сейчас он должен дать распоряжения. Сегодня утром поступил секретный пакет из Могилева, из Ставки, за подписью начальника Генерального штаба М. В. Алексеева, и приказ должен быть выполнен любой ценой.
Парфён внёс две рюмки коньяка. «Сухой закон! – насмешливо отметил Сипягин».
– Ставлю задачу, господа. Она довольно проста, – сказал адмирал. – Но пусть ее простота не порождает иллюзий. Дело чрезвычайной государственной важности. Задание исходит непосредственно от Государя… – он сделал паузу.
Оба командира тоже молчали, спокойно ожидая продолжения.
– В указанном квадрате вам надлежит выйти на рандеву с линкорами союзников «Гамильтон» и «Сент Джордж». Передадите им груз. Он уже ждёт вас в Гельсинфорсе. После передачи немедленно возвращаетесь в Кронштадт. Если получится, – добавил фон Эссен.
Наступила пауза.
– Похоже, вряд ли получится, ваше превосходительство, – усмехнулся трезвенник Трефолев и пригубил коньяк. – Германских подлодок за проливами – словно голландских сельдей в косяке.
– Да, – согласился фон Эссен. – Но шанс все же есть, господа. Подготовка вашего похода проведена основательная. Четвертые сутки подряд наши беспроволочные телеграфы искровками, а также разведывательные агентуры, наша и английская, снабжают немцев сведениями «величайшей важности и чрезвычайной секретности» о том, что именно сегодня ночью из Дувра в Кале выходит королевский транспортный караван с оружием и продовольствием для Западного фронта. Германская подводная армада уже движется к Ла-Маншу. Так что на рандеву вы должны пройти.
– И вы, ваше превосходительство, считаете, что наша экспедиция таким образом достаточно обеспечена секретностью? По существу, а не только с помощью электрической болтовни? – спросил командир «Дерзкого» капитан-лейтенант Сипягин.
Вопрос был не уставной, мало того – бестактный. «Эсер, сукин сын!» – подумал фон Эссен, но ответил спокойно:
– Надеюсь, обеспечена максимально. С нашей стороны, – добавил он. – О вашем выходе, встрече с англичанами и о характере груза знают, не считая нас с вами, ещё трое: государь, граф Фредерикс и генерал Алексеев. Что касается союзников, они заинтересованы не меньше нас в успешности вашей миссии… Груз ни в коем случае не должен попасть в руки германцев. При возникновении такой опасности оба корабля должны быть немедленно затоплены.
Он помолчал, глубоко вздохнул и разгладил свою седую редеющую бородку.
– Вы, – добавил фон Эссен, – …вы повезёте золото. Залоговое золото. Англичане уже этой осенью должны поставить нам на Восточный фронт винтовки, боеприпасы, консервы и так называемые танки. Это новейшие самодвижущиеся бронированные аппараты, оснащенные стрелковым вооружением. Танки способны преодолевать бездорожье, пройдут там, где не может пройти артиллерия на конной тяге. Если фронт не получит оружия, к Рождеству он будет прорван. Уже сейчас снарядов на фронте всего на две недели, патронов – на месяц, солдаты воюют в сапогах на картонной подошве. Может, это золото спасёт Россию.
– Господин адмирал, – по-прежнему подчёркнуто дерзким тоном обратился к фон Эссену Сипягин. – А вы-то сами уверены, что это золото предназначено для военных целей? Я имею основательное подозрение, что некоторые высокопоставленные крысы, хорошо известные всей России и вам лично, ваше превосходительство, уже решили бежать с государственного корабля!
– Господин капитан-лейтенант! – прервал его адмирал. Его тихий глуховатый голос внезапно наполнился властностью, так что Сипягин невольно поднялся, опрокинув недопитую рюмку. – Здесь не митинг партии социалистов-революционеров и не место для высказывания подозрений и других политических речей. Вы получили приказ – извольте его выполнить! И если понадобится, то ценой собственной жизни, как требует того от вас офицерская присяга и честь дворянина. Можете быть свободны. А вы, Николай Алексеевич, – обратился главком флота к Трефолеву, – задержитесь, пожалуйста.
Сипягин с медленной чёткостью отдал честь, щёлкнул каблуками, повернулся и вышел, слегка споткнувшись о комингс. Фон Эссен махнул Трефолеву рукой:
– Сядьте поближе, Николай Алексеевич. Парфён! – позвал он.
Вошёл адмиральский денщик.
– Принеси и мне рюмку.
– Но ваше высокопревосходительство! – отшатнулся Парфён. – Господин адмирал, Николай Оттович, батюшка! Ведь доктор не велели! – завопил он.
– «Не велели!» – передразнил его фон Эссен. – Обоим не велели! Мне – по хворобе. Тебе – чтобы я не соблазнялся. А от кого уже второй день ромом разит?
– Так я только пробку открыл – понюхал, чтоб проверить, – хитрая рожа Парфёна излучала саму невинность. – Искал постное масло, ну и забыл, в какой оно бутылке. Вот проверил!
– Зачем тебе постное масло? Для таких хлопот у нас кок есть. Скажи мне ещё, что ты не знал, конечно, что в этой бутылке ром.
– Откуда же мне знать, Николай Оттович? Я же не пью ее, проклятую! Только если вы рюмочку нальёте, да вот доктор запретили.
– А коньяк нюхал?
– Боже упаси! – закрестился Парфён, – коньяк издалека в бутылке виден! Я только ром.
– Ладно, можешь и рюмку коньяку понюхать. Но не больше. И чтоб доктору не посмел донести, мерзавец! Ступай!
Парфён налил адмиралу рюмку и выскочил с открытой бутылкой в руке.
– Сейчас хорошо понюхает, – пожаловался фон Эссен. – Завтра придётся новую открывать.
Он пригубил рюмку, поставил ее и откинулся в постели на спину. Помолчал.
– Дело идёт к концу, Николай Алексеевич, – тихо произнес фон Эссен. – Не в этом году, так в следующем точно. Все прогнило. La finita! Конец тысячелетней Державе. Помолчите, капитан! – повысил он голос, заметив, что Трефолев хочет что-то сказать. – Вы все знаете и понимаете не хуже меня. Вот Сипягин: я его терпеть не могу, я ему не доверяю – ему лично как человеку не доверяю – и его экипажу. А ведь он-то, по гамбургскому счету, прав. Вам доверяю. Но вы не правы. Finita! – повторил он. – Ну да все равно, пусть все летит к дьяволу, мы должны сделать своё дело, к которому приставлены и от которого нас никто не увольнял. Возьмите пакет, – приказал он, и Трефолев взял со стола толстый пергаментный конверт, перевязанный шёлковым шнурком и скреплённый шестью печатями красного воска на обеих сторонах. – Здесь коносаменты груза. Прошу лично проследить за погрузкой каждого ящика и доложить об исполнении искровкой. Хотя, наверное, из-за расстояния связь будет невозможной… Расписки получателя должны быть скреплены королевскими печатями. Получать груз будут не капитаны, а представители двух банков Великобритании. Особо отметьте себе: ящики, отмеченные государственным гербом, должен взять «Гамильтон», коносаменты с личным вензелем императора погрузите на «Святой Георгий».
– С личным вензелем императора? – удивлённо переспросил каперанг Трефолев.
– Именно, – кивнул фон Эссен. – В ящиках с вензелем золото не государственное, а личная собственность Романовых. Двенадцать тонн. У них собственные прииски в Сибири, в Нерчинске. Разве не знали?
– Нет, Николай Оттович, – ответил Трефолев.
– Мало кто знал.
– Так значит, царствующая фамилия…
– Ничего не значит! – перебил каперанга фон Эссен. – Я же сказал: оплата оружия. И мне тоже самое было доложено… На эти деньги можно воевать полгода. Не исключаю, что августейшая семья приложила свои сбережения к государственным и тем самым совершила, так сказать, патриотический поступок.
– В это верить весьма приятно, – сказал командир «Резвого».
– Будем верить, – вздохнул фон Эссен. – Николай Алексеевич, прошу вас… Вы должны вернуться, непременно, чтобы доставить эти документы в Адмиралтейство, а лучше бы мне в руки.
– Так точно, ваше превосходительство! – поднялся Трефолев. – Разрешите откланяться?
Адмирал вздохнул, потом приподнялся на койке.
– На дорожку, Николай Алексеевич!
Он с трудом встал с койки, осушил свою рюмку, обнял каперанга, трижды поцеловал его и перекрестил:
– С Богом!
Оба контрминоносца проскочили Каттегат и Скагеррак благополучно, проскользнув мимо мыса Скаген двумя черными тенями. Десять лет назад, в японскую войну, все военные корабли в России красили в чёрный цвет. Поэтому в Цусимском проливе русские корабли представляли собой хорошую мишень, в отличие от японских, которые были защитного серо-стального цвета. Русским комендорам только и оставалось, что целиться по трубам вражеских кораблей. Да и то лишь, когда японцы достаточно дымили. Но японцы, как правило, дымили плохо. Они использовали в своих корабельных котлах лучшие сорта угля из кардиффских шахт – английского, дававшего много тепла и мало копоти. «Нейтральная и дружественная» Англия щедро снабжала Японию и углём, и оружием. Топки русских кораблей приходилось загружать всякой угольной дрянью вплоть до торфа. Русский корабль находился ещё за горизонтом, но его дымы уже были видны отовсюду.
В эту войну русские корабли уже покрывали серо-зелёной «шаровой» краской. Однако «Дерзкий» и «Резвый» сошли со стапелей иссиня-черными, словно воронёные. Такую краску им выбрали намеренно, с вызовом германцам: «Попробуй, догони!»
На всем пути следования море оказалось чистым. Похоже, грандиозная секретная операция русской и английской разведок удалась. Но уже на самом подходе к нужному квадрату, из волн неожиданно показался сначала перископ, потом выплыла субмарина. Открылся люк, на ветру заполоскался кайзеровский вымпел. Потом подлодка «взяла стойку» – вышла на огневую позицию.
Русские корабли двигались в кильватере с крейсерской скоростью в 35 узлов. Впереди «Дерзкий», за ним «Резвый». Германец двинулся наперерез «Дерзкому».
Подойдя на расстояние меньше кабельтова, немец дал выстрел из правого торпедного аппарата. Но «Дерзкий» неожиданно застопорил ход и ушёл влево. Торпеда исчезла за горизонтом.
Потерпев неудачу, германец стремительно приблизился к «Дерзкому» и пошёл параллельным курсом. Русский корабль резко прибавил ходу – словно прыгнул вперёд. Уже через три минуты дизели подлодки оказались на пределе. Она выпустила ещё одну торпеду по «Дерзкому». И снова он легко от нее ушёл. Немцы растерялись: таких бегунов они ещё не видели. Лодка пристопорила ход. И тут в её корпусе раздался адский грохот.
Это были последние в жизни звуки, которые услышали германские подводники. Вслед за грохотом наступила тьма, вода хлынула в корпус субмарины. Лодка, распоротая, словно гнилая ткань, форштевнем настигшего её сзади «Резвого», мгновенно погрузилась в воду.
Немцам, можно сказать, мере повезло. Ещё через секунду после тарана сдетонировали торпеды, субмарину разорвало мощным взрывом на куски. Германский экипаж погиб мгновенно, ничего не успев понять.
Выйдя на нужный квадрат, «Дерзкий» и «Резвый» бросили якоря. Наступила ночь – не мутная и тоскливая, как на Балтике, а яркая, весёлая, зелёная, с голубовато-белой полной луной – такой яркой, что, казалось, на ней кто-то именно сегодня заботливо стер пятна, чтобы она светила сильнее.
Ближе к двум ночи на горизонте появились мерцающие точки топовых и бортовых корабельных огней, потом показались силуэты судов, которые быстро увеличивались, приближаясь к контрминоносцам. Однако вскоре они стали уходить в сторону. Трефолев крикнул в рупор вахтенному офицеру:
– Владимир Александрович, очевидно, англичане нас не видят. Дайте им сигнал «слепым огнём»1 и запросите пароль.
На семафор «Резвого» ответили оба корабля и скоро приблизились – два огромных линкора, рядом с которыми контрминоносцы казались скорлупками.
– «Гамильтон» и «Сент Джордж» извиняются за опоздание, – сообщил Трефолеву вахтенный офицер лейтенант Овсеев. – Приглашают.
– Шлюпку, – ответил каперанг.
На «Гамильтоне» его встретили командиры обоих кораблей, здесь же были двое пожилых джентльменов – представители «Лондон-банка» и «Бэринг-бразерс-банка». Оба предъявили свои полномочия.
– Начнём, пожалуй, как предлагал Евгений Онегин, – произнес Трефолев по-русски.
Кажется, его поняли без перевода. Началась погрузка. Металлические ящики с рельефными двуглавыми орлами поступали в распоряжение сэра Хейли из «Лондон-банка», ящики с императорскими вензелями принимал сэр Голдстейн из «Бэринг-бразерс-банка». Ему пришлось трудиться больше своего коллеги: личного золота Романовых оказалось не двенадцать тонн, как сказал фон Эссен, а четырнадцать, в то время как государственного было всего шесть тонн. «На шесть тонн не разгуляешься», – подумал каперанг Трефолев. Теперь он не очень верил, что царь действительно решил потратить свои личные запасы ради Отечества. Но ему было все равно. Он, как и фон Эссен, тоже устал. Внезапно ощутил, что за спиной, оказывается, осталась японская война, Цусима, теперь вот идёт бездарная нынешняя война, интриги большевиков на корабле, шпиономания среди офицеров… На прошлой неделе мичман Голохвостов застрелил лейтенанта Раттенау – прекрасного минёра. Причём, Голохвостов в тот момент был совершенно трезв. Он кричал, что немецкое отродье Раттенау подавал шпионские сигналы носовым платком, когда «Дерзкий» стоял на рейде Кронштадта. Интересно, кто мог увидеть этот платок с кронштадтского пирса? Голохвостова это не интересовало. С трудом инцидент удалось замять, выдав его за несчастный случай. Голохвостова пришлось списать на берег. А Раттенау очень жаль. Какой он немец! Шесть поколений его предков жили в России.
Офицеров с немецкими фамилиями тогда убивали выстрелами в спину каждый день и в армии, и на флоте. Эти убийства стали чем-то естественным и обычным, особенно после того, как до войск дошли выступления одного из самых ярких думцев Павла Николаевича Милюкова – профессора в очках с простыми стёклами, которые он носил, видно, для солидности. Милюков твердил направо и налево, что в России повсюду немцы – изменники и шпионы, и первая среди них германская шпионка – императрица Александра Феодоровна.
Трефолев никогда не был монархистом и вообще при случае подчёркивал на людях, что политика так от него далека и так же не интересна, как невидимые спутники планеты Нептун. Но когда он в один из дней обнаружил на своём столе в каюте очередной номер «Пулемёта», захватанный и затёртый, – Трефолева охватило омерзение. В журнале была напечатана большая цветная литография, на которой мерзавец-художник изобразил царицу с Гришкой Распутиным в таком ракурсе, какого каперанг не видел даже на порнографических карточках, запрещённых в России, но открыто продававшихся в Париже. Журнал Трефолев выбросил в иллюминатор и тотчас же тщательно вымыл руки. И удивился, почувствовав, что ему стало немного жаль императора, императрицу, его детей, которых сегодня не обливал помоями только ленивый. «Интересно, – подумал он, – кто это пытается меня распропагандировать? Голохвостов подсунул, кроме него некому! Благодарит за то, что спас его от трибунала…»
К шести часам утра погрузка закончилась. Трефолев получил от англичан акты передачи и накладные, тщательно их проверил и приказал старшему офицеру Корневу зашить бумаги в клеёнку и залить парафином. Попрощался с англичанами, вернулся на корабль. Пакет он положил себе за пазуху. Своему сейфу Трефолев решил не доверять.
«Дерзкий» и «Резвый» стремительно двинулись курсом зюйд-ост, потом вышли на ост и скоро скрылись за горизонтом. Королевские дредноуты медленно развернулись на вест. И в то время, когда «Гамильтон» и «Сент Джордж» уже приближались к устью Темзы, русские корабли вышли из пролива Зунд и двинулись дальше, идя параллельно друг другу. Это обстоятельство оказалось роковым. Три немецких подлодки внезапно всплыли по правому борту «Резвого», три – по левому борту «Дерзкого». Германцы открыли почти одновременно огонь из наличных торпедных аппаратов, бортовых пушек и пулемётов.
От первого же торпедного залпа корпус «Резвого» сразу переломился пополам. Из глубины разлома в небо хлынули столбы огня, дыма и кипятка из всех котлов. Стали рваться мины и снаряды. В считанные секунды «Дерзкий» со всем экипажем ушёл под воду, никто не спасся.
«Резвый» продержался больше: сначала германские торпеды прошили насквозь его носовую часть на уровне ватерлинии, и корабль на полном ходу стал зарываться в воду, но не тонул. Немцам пришлось добивать «Резвого» ещё целых полчаса. Когда контрминоносец ушёл под воду, представители цивилизованной и высококультурной германской нации принялись расстреливать русских, барахтающихся в воде. Немецкие моряки развлекались. На палубы лодок высыпали экипажи и стреляли по тонущим из револьверов, из карабинов, как по мишеням в тире. Тут же заключались пари, огорчались проигравшие и ликовали победители. «Японцы, конечно, варвары, – успел подумать каперанг Трефолев прежде, чем потерял сознание. – Они не расстреливали нас в воде под Цусимой, а спасали. И с уважением салютовали нам, своим врагам…»
Он последним из команды надел спасательный пробковый бушлат. При других обстоятельствах он, по обычаю русских военных моряков, предпочёл бы остаться без спасательного плавсредства на корабле. Но сейчас у него на груди лежал залитый парафином пакет, который нельзя отправлять на дно. И ещё Трефолев подумал: «Это была засада… Измена. Кто предал? Императрица?.. Распутин?..» – и потерял сознание, контуженный немецкой пулей, которая ударила его в висок по касательной. Немцы стрелять в него больше не стали, решив, что он уже мёртв.
Капитан Трефолев не знал и знать не мог, сколько часов он провёл в воде, когда к его щеке прикоснулось что-то твёрдое и холодное. Потом его в грудь толкнул крюк рыбацкого багра, зацепил за китель и подтянул каперанга к шершавому просмоленному борту шлюпки.
Каперанг с трудом открыл глаза. Сквозь мутную пелену он увидел, что на него глядят, перегнувшись через просмолённый борт баркаса, двое. Один – пожилой, рыжебородый, на голове жёлтая зюйдвестка, одет в непромокаемый плащ – такие носят английские и шведские рыбаки. Рядом с ним на капитана глядел во все глаза мальчик лет одиннадцати в такой же зюйдвестке, но маленькой, и в таком же непромокаемом плаще, который был ему велик.
– Who are you?2 – спросил рыбак.
– I’m Russian sailor. Help me3… – с трудом выдавил из себя Трефолев.