Наследница Вещего Олега - читать онлайн

Глава 4

Киев, 1-е лето Ингварово

– Вот он. – Эльга вытащила из ларя нечто плоское, завернутое в богато расшитый рушник, и положила на стол. – Вроде не тяжелый.

Старинный серп полянских княгинь на вид ничем не отличался от прочих. Но сама обыденность его вида, при том, каким почетом было окружено это орудие из почерневшего железа, наводила на мысль об особенной, скрытой в нем силе, какую не увидишь простым глазом. Эльга и Ута даже не сразу решились взять его в руки, наконец обнаружив на дне ларя.

В этом ларе хранились принадлежности жертвоприношений и прочих священных обрядов, совершаемых полянскими и русскими князьями. Пару лет назад Эльге показывала его тогдашняя княгиня Мальфрид, а теперь Эльга показывала его своей сестре Уте. Чтобы отыскать нужное, им пришлось вынуть несколько серебряных, позолоченных чаш для сбора жертвенной крови, молот, которым оглушают крупных животных, жертвенные ножи, большие турьи рога в серебряной оковке, служащие для возлияния богам.

Серп лежал на самом дне. Вынутый из рушника, он казался слишком грубым, неуместным возле прочих священных сокровищ – блестящих позолотой, цветной эмалью и самоцветными камнями. А между тем стоил он, пожалуй, дороже всего прочего содержимого с самим ларем вместе. Любая чаша не дороже пошедшего на нее серебра. А в этом простом железном серпе на резной костяной ручке заключались все прошлые и будущие урожаи, сама плодоносящая сила нив полянских – бесконечная и неисчерпаемая, как время. На пожелтевшей, гладко вытертой ладонями многих женщин кости были вырезаны знаки земли, солнца, воды, плуга – вечное заклинание жизни.

Взявшись за костяную ручку, Эльга прикинула вес орудия. Пальцами другой руки осторожно прикоснулась к режущему краю, потом протянула Уте:

– По-моему, он тупой. Или так и надо?

Та посмотрела.

– Зубцы сточились. Надо кузнецам отдать. Видишь, он совсем сточенный уже.

– Жутко подумать, сколько ему лет, если он так сточен, а ведь каждый год им подрезали один рядок, да и все!

– Но вострили все равно каждый год, а лет через десять и зубцы перебивали.

– Его надолго не хватит. Еще две-три княгини – и придется ковать новый!

Эльга засмеялась: не много на свете вещей, срок службы которых измеряют в княгинях. А ведь она, восемнадцатилетняя княгиня русская, мать почти двухлетнего сына-наследника, перед этим серпом была девочкой. В его жизни предстоящая жатва была невесть какой по счету, а для нее – первой. Как тут не волноваться? Со времен переворота, отдавшего власть в руки ее мужа, это было первое важное дело, которое предстояло исполнить ей, новой владычице руси.

Олег Вещий стал своим для полян, взяв жену здешнего княжьего рода. Ту, что воплощала не просто эту землю, а ее плодоносящую ниву. Эльга же была здесь почти чужой: ее связывало с этим краем лишь родство с Олегом. У нее не имелось здесь рода, что из поколения в поколение, от матери к дочери, от бабки к внучке передавал бы серп, обряды и песни. Она была как веточка, что пыталась прирасти к чужому корню, и серп для жатвенных обрядов не столько получила, сколько силой вырвала из рук прежней хозяйки.

Но вырвать мало – нужно удержать и приспособить к делу.

Сейчас Эльга выжидательно смотрела на Уту. Двоюродная сестра была ее ровесницей, обучались они вместе, однако Ута уже однажды возглавляла жатвенные обряды – три года назад, в ту единственную осень, что пробыла женой ловацкого князя Дивислава и старшей жрицей его земли. Теперь же их предстояло проделать Эльге.

– Это не сложно, – начала объяснять Ута. – Держишь серп в правой руке. Вот так концом цепляешь пучок колосьев, отделяешь от рядка. Потом вот так режешь – раз, два, три. Он сам обрежет стебли по кругу. Главное, не выставляй вперед ногу и не дергай на себя, а не то поранишься.

Эльга взяла у сестры серп и повторила ее движения. Когда-то, еще до замужества, в Плескове их учили этому обеих, но за минувшие три года некрепкий навык совсем усох.

– Нет, так не годится. – Эльга положила серп обратно на рушник. – У меня неловко выйдет. Нельзя же мне учиться на глазах у всех этих баб! Они и так на меня косятся, а если еще слух пойдет, что у новой княгини дело из рук валится – совсем засрамят.

– Давай поучимся где-нибудь, – предложила Ута. – Это не сложно, только наметаться надо.

– Поучиться-то хорошо бы. А где? Да так, чтобы никто не видел.

– Не видел?

– Само собой! Если хоть одна сорока увидит, как мы с тобой траву на поляне жнем, разговоры пойдут худые. Или в ворожбе обвинят, или скажут, что княгиня – неумеха. Они должны думать, что я все могу и умею не хуже них, хоть они двадцать лет на жатвы ходят. Никто не должен знать, что я не умею, стало быть, никто не должен видеть, как я учусь.

Ута подумала, потом вздохнула и предложила:

– Давай со Свенельдичем посоветуемся.

Эта мера всегда приходила им в голову, если они сами оказывались в затруднении. После бед ранней молодости Доля сжалилась над Утой: овдовев, та очень скоро вышла за побратима Ингвара – Мистину, сына воеводы Свенельда. Такой судьбе любая бы позавидовала: муж Уты был молод и недурен собой, а к сломанным носам парней девушки, выросшие близ дружин, привыкли и почти не замечали. Супруг ценил ее как племянницу Вещего, которая и его ввела в круг родни прославленного князя, относился с уважением. Свекор считался молодому князю Ингвару вторым отцом, имел хорошую долю в дани и добыче, сам вел заморскую торговлю, и в первые годы замужества Ута жила даже богаче своей сестры.

К тому же она успела убедиться, что муж ее – человек умный, способный найти средство помочь любому делу. Если сочтет его достаточно важным, чтобы снизойти.

Впрочем, если дело касалось Эльги, он всегда находил его важным.

Проводив сестру, Эльга завернула серп в рушник попроще, позвала отрока и велела отнести Скольду Кузнецу: княгиня кланяется и просит, чтобы выправил прямо сейчас, до вечера, но никому не показывал. Великан Скольд был самым добрым из Ингваровых дружинных кузнецов и охотнее всего откликался на просьбы Эльги. Может, неправильно было позволять простому человеку прикасаться к священному орудию, может, надо было самого Ингвара попросить. Но потом Эльга вспомнила, что у полян всякий кузнец считается сыном самого Сварога, а значит, не будет худа.

Пора было обращаться к насущным делам. Пару недель Ингвар с ближней дружиной провел на лову: объезжали все леса Полянской земли вдоль Днепра, загоняя вепрей. Близилась жатва, на репищах зрели овощи, а лесные свиньи причиняли урожаю большой урон. Всю добычу князь забирал себе: даже десяток туш в берковец-полтора каждая – не так уж много, если надо кормить шесть сотен человек, причем каждый день! Летом хранить мясо долго нельзя, и на поварне работа кипела круглые сутки: даже ночью при свете огня в очагах здесь разделывали туши.

За столы княжьего двора ежедневно садилось по паре сотен человек – свои гриди, всякие гости, не считая челяди, – но в доме не имелось другой хозяйки, чтобы присматривать, как челядь режет барана или свинью, разделывает тушу, из одних частей варит похлебку для всей дружины, самые лучшие обжаривает или тушит для воевод и бояр, что будут князем приглашены за стол. Каждый день пекли хлеб в печах особой «хлебной избы» на краю двора. Поодаль от жилых помещений стояла поварня: длинная изба с высокой кровлей, с широкими дверями на обоих концах – летом их растворяли настежь ради освещения. По сторонам тянулись длинные дощатые столы, а посередине чернели несколько обложенных камнем очагов. Над ними вешали большие котлы для каши или похлебки, ставили на решетках железные и глиняные сковороды для мяса, рыбы, блинов. На вертелах обжаривали части туш. Целыми днями из поварни тянуло дымом, княжеская челядь стояла вдоль столов, разделывая выловленную из Днепра рыбу, очищая репу, морковь, лук и чеснок. Особо назначенный отрок сидел с краю с точильным камнем: править ножи челядинок, которые те подносили ему все по очереди. Снаружи под стеной была устроена выложенная камнем яма, где для пиров запекали туши целиком. Эльга управляла всем сама и в душе гордилась, что у нее все сыты и довольны: от князя до последнего мальца.

Последние недели Эльга прожила среди пятен крови и куч внутренностей, среди запаха паленой щетины, топленого сала и уксуса, в котором вымачивали мясо перед готовкой. Печень и прочую требуху съедали сразу, сало и окорока солили и коптили для будущих пиров, мясо на ребрах или кусками жарили, из ножек делали холодец. Каждый день ближняя дружина ела обжаренную грудинку с кашей. Эльга сама проводила среди туш целые дни, хорошо понимая: нельзя дать пропасть ни одному хвостику и ушку – ведь ей кормить эти сотни людей до конца осени, до отхода в полюдье. Зимой большую дружину будут угощать подвластные Киеву земли, но челядь останется на ее попечении. Зато ряды бочонков с соленой веприной и подвешенные к балкам в погребе окорока грели ее душу так, как не согрело бы самое роскошное греческое платье.

Бочонков едва хватило. Соль на исходе. Нужны новые корыта. И люди. Главное – люди! Княгине отчаянно не хватало челяди, и порой она работала сама, стоя за столами рядом со своими шестью служанками. Даже Добрету, кормилицу для Святки, ей вместо обычного дара для роженицы преподнес Свенельд. Та родила чуть раньше, но ее дитя умерло, поэтому молодая уличанка могла отдавать княжьему чаду все свое молоко, любовь и заботу.

Эльга стояла у двери поварни, глядя, как челядинки чистят рыбу, как вдруг совсем близко за спиной раздался знакомый голос.

– Ута сказала, ты меня хочешь. Так вот он я. Весь твой.

Эльга зажмурилась, подавляя желание сказать, что думает по поводу этого двусмысленного приветствия. Когда никто их не слышал, зять Мстислав Свенельдич нередко пытался вовлечь ее в болтовню, напоминающую езду на костяных коньках по краю проруби; порой Эльга находила это забавным, но сейчас ее мысли были о деле и не хотелось тратить время на шутки.

Она обернулась, сразу поднимая глаза повыше – ростом Мистина превосходил всех в дружине. И не только ростом. Именно его, ближайшего своего человека, Ингвар посылал к матери в Хольмгард, и Мистина умудрился съездить и вернуться с успехом всего за три месяца! Теперь он был сотским ближней княжьей дружины: набирал людей, руководил упражнениями и обучением гридей, улаживал их раздоры между собой и с киевлянами. Его отец, Свенельд, следил за положением дел в большой дружине, половина которой жила в Витичеве, а половина – в Вышгороде; сотню держали в Киеве на случай каких беспорядков. Основой ближней дружины Ингвара стали его прежние отроки, большая в основном осталась от Олега Предславича – эти люди содержались за счет дани и оставались при том, кто ее собирал и распределял. Пока еще ни город, ни дружина не привыкли к новому хозяину, доверять Ингвар мог только своим прежним отрокам, и вот тут Мистина оказался незаменим: никто лучше него не умел следить за разговорами и настроениями. Все это оставляло ему так мало свободного времени, что даже до дома он добирался не всегда, нередко оставался ночевать в гриднице. Эльга видела его чаще, чем собственная жена Ута.

И на зов княгини он являлся так быстро, как мог.

Обернувшись, Эльга не поймала его взгляд: он смотрел куда-то ниже ее лица. В эту жаркую пору она одевалась в льняную сорочку и крашеный льняной же хенгерок – северного образца платье без рукавов, с лямками через плечо, сколотыми на груди продолговатыми узорными застежками. Такие застежки составляли и гордость, и сокровище всякой уважаемой женщины. А если между ними подвесить снизки стеклянных и серебряных бусин с подвесками, то на одной груди можно увидеть стоимость годовой подати с немалой волости – дворов из сорока-пятидесяти.

– Будь жив! – окликнула Эльга. – Снизки мои понравились?

– Будь жива! – На правах родича Мистина наклонился и слегка коснулся ее губ вежливым родственным поцелуем. И как всегда, она невольно сделала глубокий вдох; в такие мгновения его становилось слишком много. – Удивительно красивые… – с искренним чувством добавил он. – Ни у кого больше таких нет.

«А ты уж все в Киеве пересмотрел!» – подумала Эльга, а вслух сказала:

– Отойдем!

И кивнула ему прочь от столов, пока челядь не приметила, как зять пялится на ее грудь, обрисованную двумя слоями льна.

Поскольку она сама ребенка не кормила, то грудь у нее осталась девичья, высокая, а после родов стала еще пышней. В разрезе сорочки выше хенгерка виднелась ложбинка между двумя нежными округлостями; попав в эту западню, взгляд Мистины никак не мог оттуда выбраться.

– Скоро жатва, – начала Эльга, когда они вышли из поварни. – Мне придется идти зажинать. Надо будет сжать по ряду на двух-трех ближних полях, как Мальфрид делала.

– Я помню.

– Серп мы нашли, но я его три года в руках не держала, да и раньше – только пока нас Велемира учила… Свенельдич, глаза сломаешь! – Эльга подпустила строгости в голос.

Мистина наконец вскинул взор к ее лицу. В его серых глазах сейчас было хорошо ей знакомое выражение, которое она затруднилась бы описать: он слушал ее и отвечал по делу, и в то же время как будто в мыслях делал с ней… то самое, для чего у него имелась собственная жена. А легкий, едва заметный излом брови намекал, что у воеводы полно забот и он слушает эту женщину лишь потому, что она княгиня и супруга его побратима. Эльга наблюдала за Мистиной уже три года, но не перестала дивиться его способности совмещать деловитость со скрытым любострастием, да так, что этот сплав казался совершенно естественным и одно ничуть не мешало другому.

И все же она замечала, что с минувшей весны его обращение с ней изменилось. Он начал на самом деле слушать то, что она говорит, а не отшучиваться. Не так чтобы в его взгляде появилось уважение… но выражение собственного превосходства стало не таким ярким. Он стал смотреть на нее так, как смотрел бы на толкового отрока: еще не человек, но уже на пути к этому. Уже внушает надежды.

– Поупражняйся, – посоветовал он. – Не завтра же еще начинать?

– Дня через три. Ко мне вчера приходили большухи…

– Чьи большухи приходили? – оживленно спросил Мистина: это было важно.

– Гостимилова, Веледенева, Радовекова.

– Это хорошо! Сами пришли, или ты за ними посылала?

– Посылала недели две назад. Велела кланяться и просила, чтобы они своим умом и опытом меня, молодую наставили и оповестили, когда рожь в спелость войдет.

– Правильно, – одобрил Мистина, и Эльга поневоле ощутила гордость.

Не требовалось объяснять ему, как важно ей, молодой русской княгине, привлечь к себе этих дородных баб с обожженным солнцем лицами, с отвислыми от частых родов животами, до которых спускаются груди, выкормившие десяток чад. Она так непохожа на них, но они должны увидеть в ней свою святыню – воплощение земли. Той земли, что была родной им, но не Эльге.

– Через три дня, бабы решили, надо зажинать, чтобы успеть убрать, пока рожь не посыплется.

– Ну, за три дня научишься. Тебе же не все поле жать.

– Где мне поучиться, чтобы никто не видел?

– Пойдем ближе к ночи до бору, там порежешь траву на поляне, где нет никого. Да хоть прямо сегодня, пока небо ясное.

– Ближе к ночи?

– Но ты же хотела, чтобы тебя никто не видел? Только оденься, как все бабы. Чтобы издалека в глаза не бросалось, что княгиня. Я своих отроков и лошадей возьму. Как начнет темнеть, будь готова и жди.

Вечером, зайдя в жилую избу, Ингвар отчасти удивился: жена сидела в белой сорочке и красной плахте, вытканной нарочно для обрядов, и будто бы чего-то ждала.

– Ты что это бабой нарядилась? – Он знал, что Эльга не любит славянского платья и никогда его не носит.

– Я так на жатву пойду.

– А сейчас что – жатва? Я, знаешь, уже спать собирался.

– Почти жатва. Где Свенельдич?

– В гриднице. Тебе он зачем?

– Жать пойдем.

– Жать? Со Свенельдичем? – Ингвар нахмурился. – Что ты мне голову морочишь? Чего жать? И почему на ночь глядя?

Он устал за день и не хотел разгадывать загадки. Это лето выдалась самым непростым за его жизнь. Сложнее даже тех, что Ингвар проводил в военном походе – там-то ему, храброму и решительному, было все понятно. Но княжий стол требовал совершенно других умений и способностей, и он с трудом привыкал к новому положению.

– Лучше не спрашивай! – Эльга улыбнулась и ласково положила руки ему на грудь.

Они были почти одного роста, но она – легкая, стройная, светлая – смотрелась как белая лань рядом с сильным, но неказистым рабочим конем. При русых волосах и бровях борода у Ингвара росла рыжая, а весь облик был таким простецким, что странно было видеть его во главе куда более внушительных людей. Он был далеко не глуп, но сразу понимал только хорошо знакомые ему предметы. Эльга давно знала: если некое дело нельзя объяснить в трех словах, проще отшутиться.

– Сейчас мы с Утой пойдем жать траву на поляне, а Мистина с отроками будет нас охранять, – пояснила она. – Скоро вернемся. Но ты ложись, не жди меня.

– Что вы затеяли? Это что… ворожба какая-нибудь?

Ингвар сомневался, не дурачат ли его, но твердо знал: и жена его, и побратим совершенно не те люди, что могут заняться полевыми работами без особых тайных причин. К тому же ночью!

– Можно и так сказать. Но ничего опасного!

– Зачем вы Уту ночью по полянам таскаете! – Ингвару не понравился этот замысел. – Ей беречься надо! Что вы с Долговязым за игрища дурацкие все выдумываете? Неймется вам!

Его немного раздражало, что он не всегда поспевал за бойкими умом женой и побратимом.

Эльга подавила вздох и снова нежно улыбнулась мужу:

– А ты бы хотел, чтобы я ночью гуляла по лесу вдвоем с Долговязым?

– С ним вдвоем ты никуда не пойдешь! – отрубил Ингвар.

– Само собой, – смиренно согласилась Эльга. – И не думала даже.

Скрипнула дверь, в избу заглянул Мистина, согнувшись под притолокой едва не пополам:

– Княгиня, готова?

– Да, – Эльга встала, прихватив большой платок из некрашеной шерсти: одолжила у Добреты для защиты от вечерней прохлады.

– Эй! – крикнул ей вслед Ингвар. – Вы же не голые собрались там ворожить?

– Не спрашивай – сглазишь! – засмеялась Эльга.

Мистина только хмыкнул. «Тебя бы все равно посмотреть не пустили», – подумала Эльга. Бывает женская ворожба, которую творят обнаженными, но такие дела не терпят чужого глаза. Особенно мужского.

Снаружи по-прежнему висела жаркая духота. Выросшая на севере, Эльга по привычке ждала ночами прохлады, но в Полянской земле на макушке лета и ночью было тепло.

Во дворе ждали отроки Мистины, человек пять, с тремя лошадьми. На самой смирной кобыле сидела Ута. Скудота вел кобылу под уздцы, оберегая от малейшей возможности споткнуться. Другую приготовили для Эльги.

– Серп не забыла? – Мистина протянул ей поводья.

– Со мной, – Эльга слегка кивнула себе за спину, где висел небольшой берестяной короб.

Платок пригодился: сев в седло, Эльга накинула его на колени, чтобы не сверкать голыми ногами под задравшейся плахтой. Обычно она в таких случаях надевала плащ, заколов на плече, но к плахте он совсем не шел: селянки плащей не носят.

Передав ей поводья, Мистина заботливо расправил платок и, уже убирая руку, мимолетно коснулся ее ноги чуть выше щиколотки. Но когда она обернулась, собираясь возмутиться, то увидела лишь его спину и хвост длинных волос: он уже отошел от нее. Потом сел на своего коня и негромко свистнул отрокам: трогаемся.

Олегова гора, где стоял княжий двор, никаких укреплений не имела, и небольшой отряд из трех всадников и пятерых пеших проследовал по улицам и выдвинулся в поля, не привлекая ничьего внимания. Еще не полностью стемнело, воздух наливался синью. Сияла почти полная луна, и Эльга улыбнулась, глянув на нее: и впрямь, для ворожбы самое время.

По дороге через ближние поля и огороды почти никто не попадался: народ уже разбрелся по избам и готовился спать. Пора гуляний давно миновала, шел к концу сенокос, бабы днями пололи гряды с овощами и льнища, готовясь вот-вот выходить на жатву. В рощах стояла тишина: даже птицы свое отпели. На лугах и полянах уже виднелись сметанные стога сена. Вблизи Киева, старинного населенного места, ничейной земли не оставалось совсем, все перелески и полянки, не говоря уж о пригодных под пашню участках, были давно поделены. Отаву выкашивали так чисто, что пришлось объехать несколько перелесков, разделявших полевые наделы, прежде чем нашлась уединенная прогалина с довольно высокой травой. С одной стороны ее обрамляла роща, с другой – делянка ржи.

– Вот здесь, пожалуй, – Мистина остановил коня. – Хватит вам столько?

– Для начала хватит, – согласилась Эльга. – Чьи это угодья?

– Радовековы. Где рожь – его земля, да эта роща, а там, за ручьем, уже Войнилины.

Отрок помог Эльге сойти с лошади, и первым делом она направилась к ржаному полю. Отломила колосок, потерла в ладонях, отчего они покрылись серой пылью, выбрала пару зернышек, положила на зуб и вдумчиво раскусила. Постаралась запомнить: вот таким должно быть зерно, которое готово под серп через несколько дней. У Радовековичей, должно быть, это умеют определять не только большухи, но и девки, однако родичи Эльги на земле не работали, и жатву она видела только за рекой, в Выбутах, где обитали родичи Уты по матери. Ночная тьма пока дозрела лишь до половины густоты, среди сумерек сияла луна, и света хватало, чтобы разглядеть почти каждую травинку. Лошадей и отроков Мистина отослал в рощу, чтобы не торчали на глазах. Оставаться здесь собирались недолго, лошадей не расседлывали, и оружники лежали на траве, из-под ветвей наблюдая за жницами. Мистина взял с собой самых доверенных людей. Альва и Ратияра Эльга помнила еще с того дня, когда посланец незнакомого жениха вытащил ее из владений Князя-Медведя. Ждан Борода на ее памяти за три года вообще ни разу не раскрыл рта по доброй воле, и лишь если ему задавали прямой вопрос, давал односложный ответ. А поскольку изъяснялся он весьма неразборчиво, то и желающих приставать к нему с разговорами не водилось. Эти люди не станут болтать, какой бы странной ни показалась им ночная вылазка. А если вожак не посчитает нужным объяснить происходящее, они даже мысленно не зададутся вопросами.

Сам Мистина сидел на земле под толстой березой и наблюдал за женщинами, покусывая длинную травинку.

Вынув серп, приступили к делу. В руках Уты дело шло отлично – раз-два-три, – и она поднимает в левой руке пук срезанной травы.

– Тебе не тяжело? – беспокоилась Эльга.

На время беременности сестра носила славянскую завеску, как раз и предназначенную скрывать растущий живот от дурного глаза, и еще почти ничего не было видно, и все же Эльга волновалась.

– Нет, ничего, – бодро отвечала Ута. – Я и черевьи сама себе завязываю. А на жатву простые бабы так и ходят до самых родов. Потому, говорят, и рожают прямо в полосе.

– Мы с тобой рожать в полосе не будем! – отрезала Эльга. – Дай я теперь попробую.

Она взялась за рукоять, теплую от ладони сестры, и левой рукой решительно ухватила пучок травы.

– Сначала режешь той частью лезвия, которая возле ручки, – подсказывала Ута. – Двигаешь рукой влево. Теперь руку к себе, режешь средней частью… теперь вправо – режешь дальние стебли… Вот!

Эльга победоносно подняла сжатый пук травы, будто голову поверженного врага. Даже засмеялась от радости: и правда, не так уж трудно. Главное, обрести навык, чтобы со стороны казалось, будто она всю жизнь этим занимается. Княгиня – это земля, она не может не уметь чего-то, что касается земли.

Оставив позади себя шагов десять сжатой травы, Эльга так ободрилась, что стала с вожделением поглядывать на окраину ржаного поля.

– А давай там попробуем, – она легонько подтолкнула Уту локтем. – Ведь колосья – это не трава. К колосьям тоже приладиться надо.

– Но как же, это ж чужое поле!

– Ну и что? Не разорится Радовек от трех горстей. Я же только попробую. С самого краю, где реденько.

На дороге Эльга на всякий случай огляделась: никого. Забрала в горсть с пяток редко торчащих на самой обочине стеблей. Они были жесткими и пыльными. Вспомнились грубые ладони на коричневых морщинистых руках тех большух, что приходили к ней: вот от этой работы они и становятся такими, с черными трещинами на пальцах, куда навек въедается земля. То, что для нее – приключение, почти развлечение, для них – привычный с юности необходимыйтруд. К жатве допускаются только бабы, и те, какие вышли замуж рано, могут попасть на ниву лет с пятнадцати. И до самой смерти, пока ноги носят и спина гнется, пока земля на руках не смешается с пеплом погребальной крады…

Эльга втягивала носом дух нивы и пыльных стеблей, тот особый запах зрелого колоса, который так веселит сердце землероба. Старалась войти в дыхание нивы, слиться с ним. Тогда у нее получится. Тогда ее примет эта земля, и эти бабы признают ее госпожой над ними – стройную, белокожую, с мягкими руками и иноплеменным выговором, от которого она не полностью еще избавилась.

Она срезала уже три горсти колосьев, как вдруг Ута рядом охнула в испуге и невольно схватила ее за плечо. Эльга дернулась от неожиданности и выронила серп. Но не заметила этого: разогнувшись, она увидела, как на другом краю полосы, у той стороны рощи, шевелятся какие-то крупные темные пятна. В груди оборвалось от внезапного испуга. Божечки, тчо это? Послышались звуки, похожие на визгливое рычание или скрипучее урчание.

Из рощи раздался свист.

– Ёж твою в киль! – рядом с ними вдруг оказался Мистина и схватил Уту за руку. – Бегом отсюда! Живо! Эльга, за мной!

В двадцать три года сын воеводы умел приказывать: сам голос его будто брал за шиворот и толкал в нужную сторону. Эльга втянула воздух: на опушке рощи копошились вепри, три или больше. Во мраке, под луной, они казались совсем черными. Самый здоровенный стоял, подняв большую голову, и приглядывался к людям; в белесых лучах блестели загнутые клыки на клиновидной морде.

Стиснув зубы, Эльга молча бросилась бегом за Мистиной. Он обернулся, убедился, что она послушалась, и устремился во тьму рощи. В эту пору у вепрей есть детеныши, и животины держатся семьями; если вожак решит, что его сородичам угрожают, он бросится на людей, как смерч. А поскольку воевать отроки ни с кем не собирались, то и оружия никакого не взяли.

Сколько народу погибает по неосторожности при встречах с вепрями! Эльга бежала, не чуя земли под ногами. Отроки мчались им навстречу; боясь обернуться, она птицей вспорхнула в седло и послала лошадь по тропинке. Рядом слышали негромкие окрики, шум, стук копыт.

– За мной! – Ее обогнал Мистина, у него на спиной сидела Ута, вцепившись в пояс мужа.

Сзади слышался топот третьей лошади: судя по звуку, на ней тоже кто-то ехал.

Проскакав шагов сто вдоль поля, они завернули за перелесок, и здесь Мистина, оглядываясь, придержал коня.

– Все! Эльга, стой!

Княгиня сбавила скорость, тоже оглядываясь с беспокойством. На третьей лошади сидел Скудота, остальные отроки догоняли их бегом.

– Все, уже не страшно, – повторил Мистина. – Они потеряли нас из вида, вдогон не побегут.

– А что будут делать?

– Жрать! – со значением произнес Мистина. – Альв!

Его отрок подошел и помог Уте спуститься на землю. Эльга тоже соскочила с седла и подбежала к сестре.

– Как ты? – Она обхватила Уту, будто боялась, что та упадет. – С тобой все хорошо? Тебе не худо?

– Нет, отчего же? – вполне спокойная, Ута лишь потирала спину и бедро, поскольку эти сто шагов проехала не в самом удобном положении.

– Ничего не болит? – настаивала Эльга.

Ее обливала холодная дрожь при мысли о будущем ребенке. Ингвар прав: Уте нужно беречь себя, а не разгуливать по ночам!

– Ты не очень испугалась?

– Да ладно тебе! – Ута тихо засмеялась. – После избушки Буры-бабы что мне какой-то вепрь! Смешно даже!

Эльга обняла ее и так застыла. Да уж, не она, такая смелая и решительная, а скромная Ута провела несколько дней и ночей в избушке Буры-бабы за тыном с черепами, в окружении враждебных духов, наедине с полумертвой старухой-волхвой. Зная, что в сотне шагов оттуда лежит на полянке труп Князя-Медведя – со смертельной раной от сулицы под лопаткой и с разрубленной головой. И не она, а Ута пережила бой за Зорин-городец, гибель первого мужа, встречу с его победителем, потерю того дитяти, что должно было стать ее первенцем… К шестнадцати годам ее сестра приобрела такой опыт, какой другую совсем сломил бы. Но Ута была сделана из чего-то такого, что только закаляется под ударами судьбы.

Хотела бы Эльга убедиться, что сама сотворена не хуже. Но хорошо бы – не такой ценой. А можно ли иначе?

– Хватит, девушки, поедемте, – с легкой досадой сказал возле них Мистина.

И Эльга вновь вспомнила те жуткие мгновение после гибели Князя-Медведя. Тогда Мистина тоже сказал им: «Хватит, девушки, обниматься, мне завидно. Идемте отсюда».

Еще раз всех заверив, что чувствует себя не хуже обычного, Ута с помощью мужа осторожно поднялась в седло, и Скудота повел ее кобылу по дороге. Мистина ехал впереди, Альв вел лошадь Эльги, другие отроки шагали в хвосте. Теперь уже совсем стемнело: луна освещала дорогу, но близ рощи никакой травы они уже не разглядели бы.

– Вот ведь свинские свиньи! – возмущалась Эльга. – Думала, я всех вепрей под Киевом уже на варево и жарево перевела, а тут вон – целое стадо!

– Проскочили как-то, – Мистина придержал коня и обернулся к Эльге, – а может, из других мест на свободные угодья подошли. И ты знаешь, – с мнимой небрежностью добавил он, – я думаю, не стоит князю рассказывать. А то он разволнуется… спать до утра не будет…

«А будет бранить нас последней йотуновой матерью», – мысленно докончила Эльга. Несмотря на внешнюю самоуверенность, Мистина тоже не хотел попасть под ураган княжьего гнева. А у нее и сейчас стыли жилы от мысли о том, что сестра могла бы от испуга скинуть дитя, не будь такой стойкой и закаленной. Никогда в жизни она бы себе этого не простила!

– Я не скажу, – вздохнула Эльга. – Стой!

Вдруг ее облило холодом, и она остановила лошадь.

– А где серп? Батюшки, я серп потеряла! – Вытаращенными глазами Эльга уставилась на Мистину. – Ой, лишенько! – полушепотом завопила она по примеру тех большух. – Я святой серп потеряла! Да лучше голову потерять! Поехали назад!

– Домой поехали! – оборвал ее причитания Мистина. – Доставлю вас по постелям, а парни потом серп найдут.

– А если кто увидит, как священное орудие нив полянских на обочине валяется? А если его вепри потопчут? Поехали сейчас!

– Сейчас там свиньи жрут и на поле нас добром не пустят. И не найдешь его сейчас в темноте. К рассвету развиднеется, тогда подберем. Да привезу я тебе серп, чтоб рука отсохла! – с досадой воскликнул Мистина, и Эльга вздохнула.

На самом деле возвращаться на поле, где угощаются вепри, ей не очень-то и хотелось. Только вспомнить, как блестели клыки под луной у того троллева свинюка…

Ута с отроками подождала перед воротами, пока Мистина доставил Эльгу до двери избы. Подошел, чтобы снять ее с лошади.

– Договорились? – спросил он перед этим, взявшись за луки седла, словно без подтверждения не собирался ей помогать.

– Ты руку заложил! – с мрачной решимостью шепнула Эльга. – Жду с серпом на белой заре!

Мистина пожал ее ногу возле щиколотки, но уже без всяких намеков, а просто как пожимают руку в знак достигнутого согласия. И тут Эльга вспомнила, что Добретин платок тоже посеяла в той роще у поля.

Зять не подвел: на белой заре в дверь осторожно постучали, и Альв передал Добрете серп, завернутый в серый шерстяной платок. У Эльги, спавшей одним глазом, отлегло от сердца. Неслышно выскользнув с постели и задернув назад занавеску, чтобы Ингвар, если проснется, не увидел ее занятия, она заботливо вытерла серп ветошкой, мысленно прося у него прощения, даже помазала лезвие кусочком сала, чтобы не обижался. Завернув в рушник, спрятала в ларь. Обошлось!

Все было хорошо – еще целый день…

Назавтра три бабы из Радовековой веси по пути на льнище завернули посмотреть рожь и обнаружили следы потравы: половина делянки, уже готовой к жатве, оказалась изрыта вепрями. Везде виднелись отпечатки небольших острых копыт, колосья были смяты и втоптаны в перепаханную рылами землю. Половина урожая погибла безвозвратно. Помня недавние княжьи ловы, такого никак не ожидали: видимо, лесные свиньи пришли из иных мест.

Поднялся крик, а когда чуть не все родичи Радовека прибежали оценить размер беды, третий сын, Яруга, обнаружил, что на другом краю поля сжаты три горсти колосков. Эта часть посевов от вепрей не пострадала, и тоненькая сжатая полоска была хорошо видна.

А это уже совсем другая беда.

– Она, Беляница! – первой завопила Радовекова большуха, Немировна. – Она, змея лютая! Совсем загубить нас хочет, без хлеба оставить! Испортила нам поле, в свинью оборотилась и потравила! Не соберем и горсти зерна с этого поля!

– Целы ли другие? – воскликнул ее второй сын, Будята. – Бегом, братья, смотреть!

– К Белянцу бежать надо! – сообразил Радовек, поначалу опешивший. – Мать, если это и правда Беляница – есть средство какое доказать, что она виновата?

– У них в овине три колоска наших должно висеть, вот так связанных! – показала на пальцах его третья невестка, Яримча.

– Беги, отец, с парнями, посмотрите! Если висит…

– Да если висит, я из них никого не помилую! – рявкнул старший сын Радовека, Загреба.

Родичи покосились на него, но промолчали.

Княгиня киевская готовила ржаное тесто. За приготовлением хлеба для ближней дружины и гостей она лишь надзирала и помогала потому, что не хватало женских рук, но хлеб для дома и семьи пекла сама от начала до конца. Свою закваску, жившую в горшочке, она считала одним из наиболее важных домочадцев и тайком разговаривала с ней по ходу дела, но так, чтобы никто не слышал. Хлебная закваска – душа дома, и общаться с ней имеет право лишь сама законная хозяйка.

Но сегодня она волновалась, так что даже немного дрожали руки. Сегодня ей впервые предстояло изготовить хлеб не просто для стола, а для подношения ниве перед жатвой. Добавила в опару теплой воды с медом и солью, грубую ржаную муку, размешала, выложила тесто на стол и размяла как следует. Вылепила шар, отряхнула лишнюю муку и положила в глиняную сковороду. Посыпала льняным семенем, сбрызнула водой, накрыла рушником и понесла поставить близ очага в поварне, пока топится хлебная печь.

А выйдя во двор, услышала гомон за воротами: мужские и женские голоса не то причитали, не то чего-то требовали. Ингваровы отроки снаружи преграждали незваным гостям путь. Эльга прошла к поварне, поставила сковороду под рушником на камни очага, где было тепло в нужной мере, и велела Миленке следить. Потом, отряхивая руки, подошла к воротам.

– Я вам говорю, тупые бабы! – доносился снаружи сердитый голос Гримкеля Секиры, десятского нынешней дворовой стражи. – Жалобы и тяжбы – в четверг на Святой горе! Нынче не четверг, и князь ваших дел разбирать не будет!

– Княгине! Княгине доложи! – вопили женские голоса. – Пусть она заступится за нас! Нельзя до четверга ждать, завтра же идти ниву зажинать, а у нас такая беда!

– Гевульв! – окликнула Эльга другого гридя рядом во дворе. – В чем там дело?

Упоминание нивы и зажинок встревожило ее: она и без того боялась, что по неопытности испортит самое важное за весь год женское священнодействие.

– Про порчу что-то гундят, если я понял, – Гевульв хмурился, вслушиваясь.

– Скажи Секире, чтобы пропустил пару человек, – велела Эльга. – Я хочу знать, в чем дело.

Гевульв ушел за ворота, что-то там сказал, гомон поутих. Гридь вернулся, ведя за собой двоих: старейшину Радовека и его жену, Немировну. Эльга знала ее: к ней она недавно посылала с просьбой помочь определить готовность нивы. Помня, что эта краснорожая тетка ей полезна, она попыталась принять приветливый вид, чему несколько мешала тревога.

– И я, и я! – орал кто-то позади них. – И меня! Княгиня, вели пустить и меня! Белянец я, на нас вину тяжкую возводят, дай мне тоже слово сказать!

Но Эльга коротко качнула головой: сначала кто-то один. Ворота вновь закрылись, перед княгиней оказались двое селян. Сцепив кисти, Эльга стояла прямо и молча ждала. Сейчас на ней было простое варяжское платье из желтого льна и передник конопляного холста, руки в муке и никаких украшений, однако строгое лицо и величавая осанка не оставляли сомнений в том, что это и есть главная здешняя хозяйка.

Трое гридей подошли и встали по сторонам от нее, положив руки на пояса. На лицах их было написано пренебрежение и готовность немедленно выкинуть эту дрянь, что залезла во двор, стоит госпоже лишь нахмуриться. Радовек и баба притихли и низко поклонились. Когда они разогнулись, Эльга кивнула:

– Что у вас за беда, добрые люди? Говорите.

Это было не разрешение, а приказ.

– Княгиня, вели князю нас выслушать! – уже не дерзко, а жалобно заговорила Немировна. – Не пускают отроки, а мы совсем пропадай…

– Что вы говорили о зажинках? Я выслушаю вас.

– Испортили нам поле, княгиня! – заговорил Радовек. Это был крупный, полноватый мужчина с круглым, как блин, лицом, где на обвислых щеках росла полуседая негустая борода. – Изрыли вепри, испортили совсем, половину жита загубили…

– А все потому что ведьма! – затараторила его жена, не в силах дождаться, пока мужик дойдет до главного. – Порчельница, пережинщица, испортила нам поле, мы вот этими своими глазами видели, как она колосья подрезала!

В лице Эльги не дрогнул, как она надеялась, ни единый мускул, но внутри плеснуло холодом и сердце рухнуло куда-то вниз. Даже стоять прямо ей сейчас стоило труда. Ее видели той ночью на поле? А если видели, то винят в порче? Возникло чувство, будто она катится в пропасть и тащит за собой весь этот двор и гридницу с Ингваром и всей дружиной.

Княгиня-ведьма! Такое бывает только в страшных сказках, где княжьему сыну пакостит злая мачеха. Неужели ей придется примерить платье этой злыдни? Эльга была готова надавать самой себе поленом по голове за глупость и легкомыслие. Как она не подумала, что ее невинное «обучение» на краю чужого поля может быть принято за пережин – ворожбу-порчу. А то и, сохрани Мокошь, и послужить этой порчей! Даже потеря старинного серпа по сравнению с этим выглядела бы мелкой небрежностью без злого умысла.

Ингвар убьет ее и будет прав. Ей, жене и княгине, трудно было бы придумать средство посильнее, чтобы загубить мужу начало княжения в чужой земле.

– Что вы видели? – ровным голосом спросила она, лишь чуть сильнее стиснув побеленные мукой пальцы.

– Вдоль поля краешек выстрижен, – Немировна показала руками как бы вдоль краешка, – ровно три горсти колосьев! Точь-в-точь как пережинщицы делают! Остались теперь дети наши без хлеба на ползимы!

– Вы видели, как ведьма делала это? – с нажимом уточнила Эльга.

Одолевая ужас, она хотела точно знать положение дел.

– Видеть не видели, да разве бы мы дали ей такое зло творить? – Радовек воздел руки. – А что край поля выстрижен на три горсти – это правда, Велесом клянусь!

У Эльги отчасти отлегло от сердца. Если ее саму на поле никто не видел, есть надежда вывернуться.

Да и если бы видели, то говорили бы о двух ведьмах-пережинщицах – она ведь была там с Утой!

– А все она, змея клятая, Беляница! – в это время воскликнула Немировна.

– К-какая Беляница? – вымолвила Эльга, стараясь не показать, как удивилась при этом незнакомом имени.

– Сноха наша… бывшая! Вдовая! – перебивая друг друга, пояснили муж и жена.

– Как это – бывшая? – не поняла Эльга.

– Отправили мы ее назад к отцу! К родичам! Пусть забирают ведьму свою!

– И про приданое пусть не заговаривают!

– И внуков не отдадим! Еще чего выдумали – ведьме детей отдавать, чтобы своей же родне зла желать научила!

– А она вот так и отомстила – поле нам испортила, без жита оставила!

– Так вы давно знали, что она ведьма? – нахмурилась Эльга. – Ваша сноха?

Слов звучало много, но дело не становилось яснее. Может, она вовсе ни при чем? И какая-то неведомая злыдня на чужой ниве потрудилась?

Да нет же, поправила Эльга сама себя, Мистина сказал, что это было Радовеково поле. И явившихся на него вепрей они видели сами. Ведь в самом начале, кажется, Радовек что-то говорил о вепрях?

– Ну… – старейшина переглянулся с женой. – Знали мы, что она того… дурная баба…

– Что здесь творится? – раздался рядом знакомый повелительный голос. – Кто тут докучает княгине?

Эльга обернулась: в двух шагах стоял Мистина, упираясь руками в бедра и глядя на Радовека с таким выражением, будто прикидывал, чем поддеть этот кусок дерьма, чтобы выбросить подальше, не замаравшись.

– Ты чего, Радовече, с бабой на два голоса поешь? – Это выражение лица он приберегал для людей, коим требовалось указать их место – у самых подошв его высоких «датских» башмаков. – Петухи давно откукарекали, припоздал ты немного. Или у тебя еще один сын другому лоб проломил?

Эльга раскрыла глаза, и Радовек снова поклонился:

– Прости, воевода. Это все… того… Беляницу-то мы тогда выгнали, а ее родня стала с нас приданого ее требовать, да детей отдать… Мы не даем – кто же даст такой дурной бабе… Князь-то, отец наш, нашу сторону принял, потому как за нами правда дедовская…

– Погоди! – остановила его Эльга. – Свенельдич, ты мне хоть толком расскажи, в чем дело?

И бросила ему выразительный взгляд: это хвост за нашим вчерашним выходом тянется!

Мистина приопустил веки, будто успокаивая: знаю. И пояснил:

– У Радовека младший сын подрался со старшим из-за своей жены, и тот его зашиб насмерть. Они сноху отправили к ее родне назад. Ее родитель, Белянец, недели две назад приходил с жалобой, что дочь обратно прислали, а ни приданого ее, ни внуков не отдают. Они же отвечали, что баба сама виновата, братьев поссорила, а родителей сына через свое распутство лишила, потому ничего они не отдадут и пусть скажет спасибо, что отпустили живой. Побои не в счет. Я все правильно помню? – спросил он у Радовека.

– Так оно и было, воевода! – Тот снова поклонился. – Князь тогда рассудил по совести, по правде, Белянец, сволочуга, ни с чем ушел, да вон не унялся!

– Испортили поле! – осмелев, вновь заголосила Немировна. – Голодными детей оставили! Княгиня, заступись за нас, прикажи ведьму наказать! Пока жива она, никому хлеба не будет, а нам завтра нивы зажинать! Разгневаются боги, пошлют бури с градом, вся земля Полянская…

– Рот закрой! – гневно крикнула Эльга, не успев подобрать более уместных в устах княгини выражений. – Пузо наела, будто копна, а ума не нажила! Как ты смеешь такие слова за день до зажина говорить! Простите, боги, бабу глупую! – Она подняла глаза к небу, потом низко поклонилась, чтобы сразу было ясно, что кланяется она небесным богам. – Не оставьте нас милостью, научите беду избыть! Кань, слово дурное, слово глупое, в землю черную, как следа на воде нет, так бы и того слова дурного следа не было!

Она сделала движение рукой, будто закапывает в землю двора саму Немировну. Не оборачиваясь, почувствовала легкую усмешку Мистины – одобрительную.

– Простите, боги! – промямлила пристыженная Немировна и тоже поклонилась вместе с мужем. – Так ведь страх какой… ум отшибло…

– Вижу, – Эльга скрестила руки на груди. Потом обернулась к Мистине: – Так ты, воевода, говоришь, что у них в роду было братоубийство и это дело разбиралось князем?

– Не совсем так. У них в роду было братоубийство, но у князя разбиралась жалоба отца снохи, что не возвращают приданое.

– И князь решил, что она не должна его получить?

Мистина кивнул, но Эльга уловила в его взгляде проблеск неуверенности. Похоже, суть дела, обозначенная ею как братоубийство, предстала пред ним в этом свете лишь сейчас.

– Порчу поля и опасность для жатвы так оставить нельзя, – сказала Эльга. – У князя много народу?

Она взглянула на Мистину, и он понял, чего она хочет.

– Если ты желаешь, княгиня, я попрошу его допустить этих людей.

– Попроси его от моего имени, и пусть эти люди обождут возле гридницы. Я скоро приду, у меня есть часок, пока тесто отдыхает.

Она направилась к жилой избе. Гримкель Секира, от ворот слушавший эту беседу, крикнул ей вслед:

– Госпожа, а Белянца прикажешь пропустить?

– И не допущу я этих вупырей к себе в овин, хоть они приступом иди! Ты, княже, пошли отроков твоих, им все покажу!

Белянец был высокий, почти седой мужик с костистым лицом и круто заломленными черными бровями; Эльга мельком подумала, нет ли у них в роду хазарской крови. Она сидела в гриднице по левую руку от Ингвара, одетая в хенгерок из тонкой шерсти нежно-зеленого цвета. Сама красила: крапива, череда, крушина с добавлением ржави. На нем особенно красиво смотрелись позолоченные наплечные застежки и ожерелье из чередующихся темно-зеленых и желтых бусин. Две бабы – Немировна и Красиловна, большуха Белянца, то и дело косились на ее платье и узорочья: красота и богатство княгининого убранства отвлекали их даже от того дела, с каким явились.

– Да что к ним теперь ходить, они уж колоски-то попрятали! – возражала Немировна. – Ты, княже, отроков на наше поле пошли, пусть посмотрят, как там край выстрижен!

– Хрольв! – Ингвар глянул на десятского. – Возьми пару дренгов, съездите посмотрите это поле.

Вид у князя был хмурый: ему не нравилось разбирать дело о ворожбе.

– И пусть сосчитают колосья, – добавила Эльга, мысленно моля богов, чтобы муж не вспомнил о «ворожбе», на которую сам ее проводил вечером накануне. – Сколько срезано и сколько рядом лежит на земле. Если счет сойдется, стало быть, никто не забирал трех колосков и не вешал в овине. Идите прямо сейчас с этими людьми…

– Вместе с ними! – Мистина выразительно глянул на Хрольва, имея в виду: не выпуская их из виду, чтобы не спрятали три колоска.

– Да все она, ведьма проклятая! – твердила Немировна, явно обеспокоенная предстоящим подсчетом.

– Сама ты ведьма! – кричала ей Красиловна, рослая и худощавая старуха. – Сами вы злыдни, сыновей в уважении вырастить не можете, а у вас потом люди виноваты, кто сам же и пострадал! Через вас моя дочь вдовой осталась опозоренной, а вы на нее еще такую вину возводите! Бабу мужа доброго лишили, детей родных отняли, приданое не отдают! Да избили всю, она еле жива пришла! Род наш славы лишили, а за нами от веку худого дела не водилось! Вы разбойники лихие, а не люди! Княгиня, прикажи привести к тебе Беляницу! Пусть она перед ликами богов на Святой горе тебе ответ даст!

– Да как не постыдится твоя змеюка перед богами предстать! Да ее молнией Перуновой на месте сожжет, только подойдет!

– Тебя сожжет!

– Тебя! Язык твой бесстыжий!

– А ну молчать! – рявкнул раздосадованный Ингвар. Только бабьей свары в гриднице ему не хватало. – Я сказал! Подите все отсюда, а как вернутся мои люди с поля, будем дальше судить. Разорались тут!

Хрольв ушел с тремя гридями, уводя с собой селян. Теперь Эльга уже разобралась в существе дела. В первый раз Белянец приходил с жалобой в один из тех дней, когда она целыми днями смотрела за разделкой веприных туш, вытопкой сала, копчением окороков, мытьем, выскребанием и опаливаем ножек и голов для холодца. Только поэтому такое странное и неприятное дело, как драка родных братьев из-за жены, могло пройти мимо нее. Белянец и его баба клялись, что дочь, отданная замуж за Червеца, младшего сына Радовека, уже давно жаловалась, что ее домогается старший деверь – проходу не дает. И вот однажды Загреба подстерег бабу в хлеву и завалил на солому, задрав подол; крик услышал ее муж, однако старший брат так швырнул его об стену, что проломил голову. День пролежав в беспамятстве, Червец отошел к дедам. Убитые стыдом и горем родичи нашли выход чувствам, обвинив бабу: дескать, завлекала. Но если завлекала, то к чему ей было бы кричать? – возражал Белянец. Избитая Беляница убежала к родичам, и Белянец потребовал от ее имени выкупа за смерть мужа, возвращения ее приданого и детей. И пошел с жалобой к князю. Однако Ингвар рассудил, что убийство внутри рода касается только рода, дети тоже принадлежат роду, а приданое пусть вернут. Однако и с этим Радовек не спешил: Червец женился пять лет назад, большая часть принесенных женой вещей уже пришла в негодность, и чтобы вернуть то же количество сорочек и полотна, пришлось бы опустошить скрыню с приданым дочери.

Эльга жалела, что не услышала об этой тяжбе вовремя. На ее взгляд, Ингвар решил не лучшим образом.

– Если люди могут без князей решать такие дела, как жизнь и смерть, то в чем тогда наша власть? – сказала она, когда поселяне уже ушли и в гриднице остались только свои. – Какого повиновения мы должны от них ждать, если они могут насиловать своих невесток и убивать братьев, и это будет их семейным делом?

– Да если братья вместе живут, бывает, что братовых жен пользуют понемногу, – хмыкнул Мистина. – Но обычно без шума. Свои же люди…

– Мне плевать на жизнь и смерть всякого смерда, – отвечал Эльге Ингвар. – Он принадлежит своему роду, а вот род принадлежит мне! Род будет делать, что я скажу. В этом и состоит моя власть. А их власть отцов и старших братьев – катать по сену хоть невесток, хоть кого, меня не касается.

– Ты не так рассуждал, когда посылал Свенельдича за мной, – Эльгу задело это рассуждение. – Я здесь потому, что я сама так решила. Если бы я позволила, как ты говоришь, чтобы мной распоряжался род, то я бы сначала год просидела в лесу с медведем, а потом вышла за Дивислава, – понизив голос, чтобы не слышали гриди, напомнила она.

Упоминание о пользовании братовых жен Ингвару тоже не понравилось: это был не тот предмет, который уместно обсуждать между мужьями Эльги и Уты. Он спокойно раздал своих полонянок в жены десятским и еще шутил, что они, дескать, ему теперь «как зятья», но мысль о том, что побратим взял в водимые жены женщину, которая хоть недолго, но была его, Ингвара, наложницей, саднила душу. Томило смутное ощущение, что это ему еще аукнется каким-то неприятным образом, хотя по виду все в семье шло гладко.

– Ну, увозить тебя с дракой я ему не приказывал, – Ингвар бросил хмурый взгляд на Мистину.

– Сразу бы сказал, что недоволен, я бы отвез ее обратно, – усмехнулся тот. – Но три года назад, если помнишь, ты очень хотел жениться на старшей племяннице Вещего и не заботился, каким путем я ее добыл. И неужели любовь ее родни согрела бы тебя так же…

– Хватит! – осадила его Эльга, которой вовсе не хотелось, чтобы тепло ее любви к мужу обсуждалось в гриднице.

– Я с ними едва помирился потом! – недовольно хмыкнул Ингвар. – Едва прикрыл твою задницу, – он снова глянул на Мистину, – а то они за своего волхва могли бы и отомстить…

– Не могли! – быстро возразил Мистина. – Волхв обитал на том свете: он был вне рода, вне племени, вне Яви и света белого. Ни один род и племя не имел право на месть за него. Мы поговорили об этом с Белояром, все и уладилось.

– Вот как! – воскликнула Эльга.

– Я не знал! – одновременно с ней удивился Ингвар.

– Я ему объяснил, что если они попытаются мстить за того, кто и так был мертв, как за своего живого родича, то Навь посчитает своим все племя северных кривичей. Они не стали подвергать себя такой опасности. Умные люди, – одобрительно добавил Мистина. – Ну и, возможно, у них нашлись другие причины пожелать, чтобы мир был достигнут как можно скорее…

Эльга не повернула головы. Но и так чувствовала его взгляд – насмешливый и дерзкий, намекающий на то, о чем она хотела бы забыть – а еще больше хотела, чтобы забыли в Киеве. Когда вслед за похищенной девушкой в Киев приехали ее плесковские родичи, здесь вовсю ходили слухи, будто по дороге Мистина получил от Эльги то, что дружинные скальды называют «дружбой бедер». Белояру и Асмунду, ее двоюродным братьям, не раз тогда случилось подраться с болтунами, и кое-кому эти разговоры стоили жизни. Понимая, что дракой и прочим шумом позорящие девушку слухи можно лишь подкрепить, но не опровергнуть, родичи быстро приняли мудрое решение: полный мир с Ингваром и скорейшая свадьба.

Поношения оказались напрасны, и в этом весь Киев смог убедиться своими глазами. Запятнанный кровью настилальник со свадебной постели Эльги был вывешен на тын, как это делают и в самых глухих весях. Честь ее была восстановлена, брак заключен, и Мистина, казалось, радовался этому едва ли не больше, чем сам новоявленный муж. Уже потом, когда все успокоились, Эльга сообразила: убедившись, что извлечь выгоду для себя не получится – кусок все же был не по рту, – Мистина обернул заваруху к выгоде побратима. В итоге его никто ни в чем не винил, а брак с сестрой Эльги, тоже племянницей Вещего и княжеской вдовой, стал для него утешением и наградой.

Но и по сей день Эльгу не оставляло сомнение: так кто же кого тогда одурачил?

И хотя Мистина не состоял с Ингваром в настоящем кровном родстве, а был ему всего лишь побратимом, мысль о вражде между братьями из-за жены отдавалась в сердце Эльги таким тревожным звоном, будто эта беда и от нее ходит не так далеко.

Но она гнала подозрения. Она знала Ингвара и Мистину всего три года, а они знали друг друга с раннего детства, то есть лет двадцать. И если Мистина выбрал быть на стороне своего товарища-князя, то он сам будет следить, чтобы не испытывать мир между ними на прочность.

Однако помнить об осторожности не помешает. Нет, о дружбе ее бедер названный деверь (как еще назвать побратима мужа?) может и не мечтать. Но необязательно в чем-то провиниться, чтобы о твоей вине начали говорить. В этом Эльга уже убедилась на собственном опыте.

– Ингвар, – она обернулась к мужу, желая вернуть его мысли к делу. – Этот случай нельзя так оставить. Братоубийство не может быть заботой только своего рода. Что же, этот несчастный младший брат – теперь не человек, если он младший?

– Без своего рода – нет. Я имею дело с их отцом, и мне все равно, сколько у него сыновей. Я не лезу в его дела, а он взамен делает так, чтобы все его домочадцы поступали так, как надо мне.

– А я? – В смарагдовых глазах Эльги сверкнула обида. – Тогда и я тоже была не человек, пока ты объяснялся с моими родичами?

– Ты? – Ингвар поднял брови. – Ты вообще женщина, какой же ты человек?

– Иногда и женщина – не говоря уж о человеке, – может привести целый род туда, куда нужно! – Мистина слегка подмигнул Эльге, будто намекая, что он на ее стороне. – С нашей княгиней получилось именно так.

– Если этот братоубийца останется в роду, а Радовек будет являться на Святую гору и пировать в обчине, получится, что все поляне и русы приносят совместные жертвы с братоубийцей, – настаивала она, вопреки своему благоразумному решению ободренная этой поддержкой. – И боги проклянут нас всех заодно с ними!

– Ну, так и что я теперь должен сделать? – Ингвар посмотрел сначала на нее, потом на Мистину. – Взять того мужика и казнить?

– Потребовать, чтобы род его изгнал, а иначе мы не допустим их старейшин на Святую гору, – предложил Мистина. – Если ты казнишь его, это восстановит против нас и Радовека, и еще много кого. А так пусть сами решают, что для них важнее: этот похотливый шиш или боги.

– А что там с ворожбой-то было, я не понял? Была ворожба?

– Хрольв вернется – узнаем, – так деловито ответил Мистина, что никто и не заподозрил бы его в причастности к делу.

Увлеченная всем этим, Эльга едва не пропустила время, когда настала пора сажать хлеб в нагретую печь. Потом сидела рядом, смотрела на печь и думала, надеясь, что тройственный совет земли, хлеба и огня наведет на верные решения. Ее вину невольно взяла на себя другая женщина, которой и так пришлось нелегко. Еще не видя Беляницы, Эльга готова была согласиться с ее отцом: зачем та стала бы кричать, если сама завлекала старшего деверя? И жаловаться родителям? В чужом роду разбирать, кто кого домогался – дело неблагодарное: правды, может, и не отыщешь, а замараешься обязательно.

Но вот хлеб испекся. Эльга вынула хлебную сковороду из печи, легонько постучала лезвием ножа по корочке каравая – звенит! – выложила на доску, вместе с доской завернула в рушник и унесла в избу. Потом вернулась в гридницу и кивнула Мистине: подойди.

– А если счет колосков не сойдется? – шепнула она. – Я не хочу, чтобы бедную бабу утопили.

И взглядом добавила: из-за меня.

– Если княгиня пожелает, то счет сойдется! – заверил Мистина, будто иначе и быть не могло.

И даже подмигнул.

– Ты сказал Хрольву… – сообразила Эльга.

– У нас все сойдется, как у жидина Егуды с его греческой дощечкой! Хотя болтовни теперь не миновать. Если уж слово «порча» было сказано, сейчас вся волость от страха пустит «теплого» в портки. Но ты не печалься! – добавил он, видя беспокойство на лице Эльги. – Для тебя это даже лучше.

– Лучше?

– Порчу надо снимать. Ты сделаешь это.

– Я не уме… – начала Эльга и умолкла.

Для начала, она умеет. То есть знает как – ее учили. Она-то, родная внучка Буры-бабы, не сможет снять порчу? К тому же такую, какая лишь мерещится.

– Но погоди… – Новая мысль отвлекла ее от перебора способов. – Если порча все же есть, значит, есть и ведьма-порчельница. Если это не Беляница… – «и не я», добавила она мысленно, – кто же тогда?

Мистина посмотрел на нее, приподняв брови. Потом обронил:

– Есть кое-какие догадки. Кто виноват, тот и ответит.

И ушел, на ходу сделав знак Альву и Доброшу следовать за ним.

Эльга проводила его глазами до самой двери. Так кого же он, скажите на милость, имел в виду?

Хрольв вернулся, прояснив дело лишь наполовину. В овине у Белянца никаких скрещенных колосков не нашли, но на краю поля насчитали аж на девять больше обрезанных стеблей, чем подобрали колосков. Все остальные тщательно собрали, и Хрольв привез их княгине как доказательство.

– Пусть ее, ведьму, водой испытают! – требовал Радовек.

– Тебя вместе с ней! – возражал Белянец. – Против нас нет ничего, княгиня, он нас винит – пусть его баб с моей вместе в воду бросают!

– Мы ведьму отыщем, – заверила Эльга. Ингвар оставил ее разбирать это женское дело, и она сидела на своем престоле слева от пустующего княжьего, согретая чувством гордости. – Непременно. Но главное сейчас не это.

Она убедилась, что оба старейшины смотрят на нее в напряженном ожидании, и продолжила:

– Главное сейчас – снять порчу, чтобы нивы наши не пострадали и урожай не оскудел. Пусть все ваши бабы, Радовече, придут к полю нынче на закате…

Тут она взглянула на Мистину и запнулась: он буйно мотал головой.

– Позволь подсказать, княгиня, – поспешно вставил он, – нынешним вечером лучше у богов совета спросим, где злодеев искать. А порчу снимать – завтра. День будет удачнее.

– Так и поступим, – Эльга неуверенно кивнула, не понимая, зачем ему понадобилась эта отсрочка, но закончила твердо: – Мы спасем жито земли Полянской, люди, не тревожьтесь.

Вечером Эльга пожелала навестить Уту: поделиться всем пережитым за день и посоветоваться насчет снятия порчи. Конечно, можно было найти советчиц и поопытнее, но Эльга была еще слишком молода и слишком недавно стала княгиней, чтобы кому-то другому, кроме сестры, сознаться в своем незнании. Она – родная племянница Олега Вещего, а стало быть, в свои восемнадцать лет обязана быть мудрее, чем иные в сорок.

Мистина проводил ее к себе домой, на Свенельдов двор. В былое время Эльга часто навещала Уту и никто не обращал на это внимания, но теперь все изменилось. Теперь не сестра приезжала к сестре, а княгиня – к жене сотского. Иногда Эльга вздыхала, вспоминая, как легко было им, девочкам, перебежать из одной варягинской избы в другую, даже зимой накинув лишь большой серый материн платок, и никто не обращал на это внимания. Теперь же посланный вперед отрок предупредил хозяев, и, когда Эльга въехала на воеводский двор, там ее уже ждали. Сам Свенельд стоял перед своей избой, с одной стороны от него Ута, с другой – Владива, ключница и заодно Свенельдова хоть[10]. Настоящая жена его, Витислава, дочь ободритского князя Драговита, умерла молодой много лет назад, еще до того как Свенельд перебрался в Киев, и Эльга никогда ее не видела.

Иногда она пыталась представить себе мать Мистины, но ничего не получалось. Если бы не склонность Свенельда упоминать о знатной родне со стороны жены, Эльга решила бы, что однажды воевода просто обнаружил младенца в своем щите, как селяне якобы находят чад в капустных грядах.

Обширный воеводский двор не уступал иному княжьему, а по числу построек и населения легко потягался бы со многими городцами. Так же стояли по кругу многочисленные избы: жилье старого хозяина и молодой четы, изба покойной Держаны, где теперь жили дети, «децкие» избы – для пяти десятков собственной Свенельдовой дружины и челяди, его гридница, и разные хозяйственные постройки – клети для припасов, поварня, кузня, конюшня и скотный двор.

Отроки и челядь, хоть и видели княгиню нередко, выстроились, чтобы поклониться ей. Во дворе играла целая орава детей; частью отпрыски челяди, частью – питомцы Уты, в том числе чада трех княжеских семейств. При виде знатной гостьи дети бросили игры и застыли, тараща на нее глаза. Старшей среди них была Дивуша, тринадцатилетняя дочь Дивислава; она собрала мелких в кучку и шепотом подсказывала: надо поклониться. Даже самая маленькая, пятилетняя древлянская заложница Деляна, сосредоточенно таращилась на княгиню. Все они знали, что эта молодая, такая красивая и нарядная женщина, для них все равно что Мокошь – госпожа над их судьбами.

Воевода Свенельд – рослый мужчина лет пятидесяти, уже погрузневший, хотя не толстый, с седеющими волосами и суровым видом, кланялся Эльге с подчеркнутой почтительностью. Он сам сделал ее княгиней в Киеве, но первый своим обращением подчеркивал весомость этого события. Эльга тоже держалась с ним очень любезно и даже с оттенком дочернего почтения. Этот человек имел огромное влияние на русь – дружины признали своим вождем того, на кого он указал.

Ответив на приветствие хозяина, Эльга вместе с Утой прошла в избу. При себе молодая чета держала только двоих собственных чад: двухлетнего Улебку и годовалую Святанку. Мистина двинул бровью, и челядинка, забрав Улебку, вышла. Ута заглянула в зыбку, где спала девочка, и снова села на скамью к натянутой основе. Она ткала трехцветную тесьму при помощи деревянных дощечек; обычно готовый конец привязывают к своему поясу, но Ута приладилась цеплять его за крюк в стене, чтобы сразу можно было встать, если понадобится подойти к детям.

– Ты зачем наше дело до завтра отложил? – спросила Эльга, едва за челядинкой закрылась дверь. – Покончить бы побыстрее!

– Не суетись – не блоху ловим. Нужен еще хотя бы день, чтобы слухи разошлись по округе. Сегодня обо всем этом слышали только ближайшие соседи, а завтра будут знать все десять городков.

Да уж, отличное дело – дать пожару как следует разгореться, прежде чем тушить.

– Хочешь, чтобы все десять городков успели пустить «теплого» в порты? – пошутила Эльга, стараясь увидеть в этом тревожном деле хоть что-то веселое.

– Истину глаголешь! – торжественно подтвердил он.

– Ты что-то задумал, – заметила Ута, видевшая, что ее мужа снедает тайное возбуждение, от которого его блуждающий по сторонам взгляд стал многозначительным и отстраненным.

– Сегодня, подружие моя, я дома не ночую, – Мистина подмигнул Уте.

– Куда это ты наладился? – удивилась Эльга и только потом сообразила: она задала этот вопрос вместо Уты.

– По чужим бабам пойду! – Мистина ответил таким взглядом, что ей стало неловко. Но потом добавил: – Если до утра не вернусь, стало быть, поле осталось за тем оборотнем-порчельником!

– Так мне вопрошать богов о виновниках? – крикнула Эльга ему в спину, когда он уже повернулся к двери.

– Лицо загадочное сделай – этого пока хватит.

С этим он ушел, а Эльга сочувственно посмотрела на Уту и вздохнула:

– Ох, родная моя! Сама думаю порой: а добро ли я тебе сделала, что за него выдала?

Эльге уже не раз приходило в голову: при всей чести и богатстве, доставшихся сестре, быть замужем за Мистиной довольно утомительно. Особенно для Уты, которая во всем любит лад и покой. Но как возможен лад в доме, где муж вечно витает мыслями – а часто и телесно – в каких-то недоступных жене областях? Сколько Эльга могла судить, в супружестве сестры внешне все шло гладко. Но, как она понимала, лишь потому, что Мистина вовсе не обращал внимания на домашние дела супруги, а Ута не совалась в его заботы. Свенельдич считал Уту очень хорошей женой: в доме, у отроков и для гостей всегда имелось все нужное, дети бегали здоровые и веселые, и он мог об этом не задумываться, за что и был ей благодарен.

Однако Эльга не посчитала бы собственный брак счастливым, если бы не знала, что у мужа на уме. Но в те дни, когда устраивалось замужество Уты, не было ни времени, ни возможности решить по-другому. И, будучи перед собой честна, Эльга понимала: именно ей брак Свенельдича с ее сестрой принес наибольшие выгоды. Этот человек мог быть как очень полезен, так и очень опасен, в том и другом они с Ингваром убедились на опыте. Брак с Утой привязал его к Ингвару цепью второй кровной связи. А женись Мистина на ком-то другом – теперь Эльге приходилось бы как-то ладить с женой второго человека в дружине. Какова бы та оказалась? Как бы влияла на мужа, а через него – на Ингвара? Теперь же Эльга могла быть спокойна – в доме Свенельда у нее есть вернейший союзник. Думая об этом, она испытывала к сестре благодарность и желание сделать для нее что-нибудь хорошее. Но что? Ута была равнодушная к паволокам и снизкам, ее радости составляли дом и дети.

– Наверное, ты тоже порой кажешься Ингвару такой же непонятной, – мягко улыбнулась Ута.

Эльга не смогла возразить: всего лишь на днях она сама так же ушла из дома на ночь глядя и лишь отшутилась, не сказав куда. Ингвар еще очень покладистый муж, если позволяет ей такое!

Уж она-то не отпустила бы его неведомо куда позно вечером!

– Если Ингвар узнает, как мы ночью прогулялись на поле к вепрям, мне небо покажется с овчинку, – прошептала Эльга, хотя никто не мог их слышать. – Смотри, не проболтайся ему!

Сейчас она чувствовала себя стоящей на тонком льду в окружении разломов и черной воды. Если она хоть раз ступит не так, то погубит и себя, и мужа. А Мистина, который единственный мог оказать ей действенную помощь, помахал рукой и исчез, пообещав всего лишь, что все будет хорошо. Но ей-то он не муж, с него она не может требовать ответа!

И кто ей так напрял на кривое веретено, что именно с побратимом Ингвара ее все время связывают какие-то опасные, неприятные общие тайны! Когда-нибудь их наберется столько, что княжеская семья окажется у него в руках.

Или это проклятье Князя-Медведя так сказывается?

Но того, на чем попадаются глупые бабы, теряющие разум перед ловкими молодцами, она не совершит никогда! Эльга сжала руку сестры, будто заключая с ней молчаливый клятвенный уговор.

Ута охнула.

– Ой, прости! – Эльга вскинула глаза, думая, что сделала ей больно.

– Шебуршится! – шепнула Ута и прикоснулась к животу под завеской.

И такая солнечная улыбка осветила ее миловидное лицо, что Эльга невольно ей позавидовала. Они вышли замуж одновременно, но у сестры скоро будет трое детей, а у нее по-прежнему один.

О боги, но как она справлялась бы со всем этим, будучи в тягости! Головная боль, тошнота, неловкость, тоска – и тут эти хлебы, серпы, бабы, раздоры и судилища! Нет, пряхи-удельницы, не сейчас…

Эльга не знала, когда Мистина вернулся домой. Сама она ночь и следующее утро провела в беспокойстве. Ингвар даже утешал ее, думая, что жена боится не совладать с таким важным делом, как снятие порчи с полей, но вот об этом Эльга волновалась меньше всего. Сначала они по недомыслию влезли в неприятности, а теперь, как она почти не сомневалась, Мистина уже нарочно заводит все дело в еще более опасные топи. Зачем? Она уже и хотела посоветоватьсяс мужем, но не решалась ему сознаться в своей ночной прогулке на чужое поле. Ингвар будет сердиться – это точно, а вот сумеет ли помочь? Причем гнев его обрушится на двоих – жену и побратима, а Эльга не хотела в глазах Ингвара оказаться в чем-то заодно с Мистиной.

И пока ее дурные предчувствия оправдывались. Уже к полудню за воротами княжьего двора гудела толпа. Собрались люди из разных весей на целый дневной переход по обе стороны Днепра. Все уже знали про порчу, а кое-кто – и больше самой Эльги. Ингвар даже послал Хрольва с десятком отроков опять к Белянцу – охранять от возможной расправы напуганной толпы. Ибо, как он сказал, громить и убивать здесь имею право только я.

– Попортили и нам поле нынче ночью, – докладывал старейшина Тихонег, допущенный отроками к князю и княгине. – Обстригли с трех сторон делянку, и кабаньи следы видели мои отроки в лесу. Правда ли, что это баба, Белянцова дочь, свиньей оборачивается и поля портит?

У Эльги упало сердце, от страха перехватило дух. Нынче ночью она сидела дома, как пришитая, и больше ничьих полей не стригла! Что это значит, боги, – под Киевом появилась другая ведьма? Настоящая? И она, Эльга, своим недомыслием открыла злыдне дорогу к нивам полянским?

На паленый запах беды собрались бабы со всей округи – все те, кому положено сейчас готовить угощения и вострить серпы для завтрашнего зажина. Эльга велела допустить во двор старших женщин из пришедших. В гридницу бабам ходу нет, но княгиня разрешила им разместиться вдоль длинных столов под высокой кровлей поварни. Все двери отворили, чтобы было светлее; отроки наблюдали из тенька под стеной гридницы и ухмылялись: бабий тинг! Эльга села во главе стола. Голые доски перед ней были чисто выскоблены и пусты, однако семена истинного происшествия успели дать такой богатый урожай слухов, что она быстро ощутила себя сытой по горло.

– Говорят люди, что видели ее, Беляницу! – уверяла Войнилина большуха. – Будто ходила она кругом поля, сама голая, волосы распущены, колосья резала и заговаривала: дескать, хворобу твоей худобе, – баба прикрыла рот рукой, будто вынужденно произносила непристойности, – кто будет жать, того будет таскать, кто будет молотить, того будет колотить, кто будет ясти, того будет трясти…

– А вы не догадались у своего поля сторожей поставить? – удивилась Эльга.

– Мы-то поставили! А люди не поставили, вот она и явилась!

– Какие люди?

– Мне сноха сказала, а ей ее сестра передала, она к Ковалям ближе живет! – Войнилиха махнула рукой в полуденную сторону.

– А у нас ребята видели! – торопливо заговорила Видиборова большуха, точно боялась, что перебьют. – Сторожили отроки поле, костер жгли, так видели: ведьма наискось поле жала, да не ногами на земле стояла, а висит в воздухе вниз головой, волосья до земли, и так жнет!

Через открытые двери ее пронзительный голос разносился по двору. Эльга видела, как отроки возле гридницы давятся от смеха: им так и виделась голая баба, висящая над полем вниз головой! Им что – родившиеся при дворе Олава хольмгардского или Олега Вещего, эти парни сроду не выходили на поля, не умели взяться ни за рало, ни за косу. Расскажи им, что для посева льна семя засыпают в мужские порты и кладут туда же два куриных яйца – живот надорвут от смеха. Для них везде, куда ни придут, выкладывали готовое: и хлеб, и тканину. А если с «урожаем» выдавались сложности, то они свою пашню пахали жалами острых мечей.

Бабам же было не до смеха: у них в глазах стоял голодный год и мрущие дети.

– И что же они? – Эльга подалась вперед. – Что ваши парни сделали?

– Бежать пустились, дурни! – вздохнула Видибориха.

– Вот так – она швое дело делает, а шледов нет! – прошамкала беззубая Добротвориха. – И обштриги она хоть вше нивы на Полянщщине, нам и невдомек!

– Я знаю, меня бабка учила! – Бережана из Роговеля замахала рукой, прося всех ее послушать. – Есть средство. Надо нам всем по горсти зерна со своего поля принести, посреди расходных дорог костер сложить и туда бросить. Тогда кто поля портил, у того у самого на поле весь хлеб погорит!

– Надо вот те колосья, что после ведьмы собрали, в горшок сложить и на печке варить! – вставила Немировна. – Если три дня варить, то ведьма сама прибежит!

– А я на Почайне нынче слыхала, что на расхождении дорог-то вся ворожба и творится! – Семчиха из Русаловки сделала большие глаза. – Видели люди, что там посреди дорог воткнут в землю нож огромный, черный, и видели, как бежали три бабы, то есть две бабы и мужик! До ножа добежали, через нож кувырнулись, и дальше побежали вепрями бурыми!

– На Почайне?

– На причалах, где купцы пристают. Там уж весь народ знает, все говорят!

– Две бабы и мужик? – переспросила Эльга. – Но Беляница одна!

– Видать, мать и отец помогать взялись! – сказала Немировна. – Такие же они злыдни, весь род их!

– Хватит, бабы! – решила Эльга. – Нынче на закате сделаем с вами оберег поля. Откуда злое дело началось, там и мы начнем, а дальше боги нам помогут.

На этот раз провожать княгиню к полю отправился сам Ингвар с десятком отроков. Но они остались за перелеском: как ни беспокоился князь, не нападет ли на жену ведьма в облике свиньи, мужчинам нельзя было видеть обряд, иначе пропадет вся сила. Зато с Эльгой пошла Ута, Ростислава Предславна, пять женщин Избыгневичей и еще кое-кто из знатных киевлянок. Все уже слышали про порчу и ведьму в облике вепря, всем хотелось посмотреть, как молодая княгиня будет справляться с этой бедой.

– Что там Свенельдич? – на ходу тайком шепнула Эльга Уте.

Мысль о том, как Мистина ведет свою часть, не давала ей покоя даже сейчас.

– Вернулся к полудню. И спать завалился.

– Где он был?

– Не сказал. Но одежда пахнет лесом.

Вот что он делал целую ночь в лесу? Порой Эльга в душе пеняла на кротость сестры, не задающей мужу вопросов.

Близился вечер, над полями пылал закат, золотя созревшую ниву. Солнце садилось за рощей, по голубому шелку простирались прямые лучи – словно руки, протянутые от неба к земле и предлагающие помощь.

Лошадь Эльга оставила с Ингваром и отроками, а на поле пошла с боярынями и тремя служанками. Княгиня сама несла старинный серп с костяной рукояткой: больше ничьи руки не смеют касаться святыни полянских нив. На месте ждали все женщины Радовекова сельца и три десятка старших баб со всей округи. Завидев княгиню, стали кланяться; Эльга кивала в ответ. При мысли, что все эти женщины – и все их домочадцы, то есть без преувеличения все племя полян – надеются на нее, как на саму Мокошь, способную избавить их от гибели урожая и голода, ей становилось весело. Пробирала приятная дрожь волнения, и оттого казалось, что тело становится невесомым. При каждом вдохе сила распирала грудь: вот-вот ноги оторвутся от земли понесут ее по воздушной тропе в золото заката…

В первый раз к ней сейчас пришло это чувство: будто в ней, как в сосуде, собирается сила всех женщин ее земли. А собрав эту силу, она словно опустила корень в почву и слилась с ее глубинами, полными неисчерпаемой мощи. Здесь простирались владения иного племени, и ее оскорбленные чуры не имели над ней такой власти, как в ее родном краю. При помощи этих женщин, этих неуклюжих баб и полногрудых молодаек в красных плахтах и белых намитках, она обретала помощь чужих чуров.

И это казалось чудом. Не диво, если к богам обращается князь, по прямой ветви родства происходящий от пращуров-основателей всего племени. Но в чужой земле пришлый властитель становился чем-то большим, чем даже старший сын старшего сына в сорока поколениях. Право на власть он не получает вместе с кровью отца и деда, а приносит в себе, получив его… от кого? От своих богов? От судьбы и удачи? В здешних краях первым это сумел сделать Олег Вещий. Его кровь текла в жилах Эльги, его удача была растворена в ней. И сегодня ей предстояло доказать свое право делом.

К тому времени как она встала украя поля, эта сила уже распирала ее, так что грудь казалась слишком тесной для дыхания. Эльга подошла к полю с восточного края, обращенного к Днепру. На ней была такая же сорочка и красная плахта, как на этих женщинах; в обрамлении белой намитки лицо выглядело старше и суровее. Положив наземь серп в рушнике, княгиня размотала намитку, освободила косы и расплела их – светлые волосы крупными волнами упали ниже пояса. Потом развязала пояс, отдала плахту Ростиславе, расстегнула застежку на вороте, сбросила сорочку к ногам и вышла из нее.

Бабы смотрели, как завороженные: казалось, из облика обычной земной женщины вдруг вылупилось, как из скорлупы, совершенно иное существо – неземное, вольноеи прекрасное. Молодая стройная женщина, обнаженная и окутанная волнами густых светлых волос, напоминалаполудницу – дух полевых наделов, что именно в таком виде является мужчинам во время отдыха на ниве и заманивает в игры, из которых мало кто выходит живым. Светло-русые волосы казались продолжением густых колосьев, движения стройного тела перекликались с колыханиемнивы. Они стали одним целым, и в этой женщине бабы видели уже не княгиню свою, а сам дух земли, явившийся их изумленным очам.

Связав кульком платок, Эльга повесила его себе на шею, так что кулек оказался за спиной. Взяла серп, повернулась лицом на запад и позвала:

– Мать моя, Заря Вечерняя! Мать моя, нива золотая! Будь цела!

Она поклонилась, и бабы тоже поклонились; опытные догадались повторить:

– Будь цела!

– Ведаешь ли, зачем мы пришли? Мой серп – воевода, – Эльга протянула к заре серп, держа его обеими руками, – ходит около города! Ходит, приговаривает, сильным словом огораживает! Велесу-Батюшке кланяется, – она поклонилась, – кланяется, приговаривает…

Она пошла вдоль северного края надела; наклоняясь, срезала серпом по три колоска: три бросала наземь, три складывала в кулек из платка у себя за спиной. И говорила:

– Охрани, Велес-батюшка, нашу ниву от ведьмы-порчельницы, пережинщицы! Наша рожь – как лес густа, как дуб толста! Из колоса – пирожок, из горсти – зерна мешок! Чтобы ветром ее не развеяло, солнцем не высушило, градом не выбило, дождем не вымочило! Нам – жать-пожинать, колос собирать, снопы возить, молотить, пиво варить, молодцев женить! А ведьме-злодейке – хлеба не жевать, в борозде лежать, камень глодать! Как руно овечье волохато, так буди моя нива житом богата!

– Буди! – по знаку старой Добротворихи закричали женщины, в самозабвении наблюдавшие за каждым движением княгини.

Изначально Эльгу учили говорить «как шуба у медведя волохата», но она не решилась призвать священного Велесова зверя – уж он едва ли теперь станет ей помогать.

Дойдя до конца восточной стороны поля, она вновь встала, вновь протянула серп в сторону заката и воззвала к Вечерней Заре, к Матери Мокоши. Все повторилось. С призывом к Перуну и Стрибогу Эльга обошла поле со всех сторон, замкнув круг. Дело было нелегким: требовалось не сбиться с шага, в лад выговаривая слова заговора, и не задеть серпом по собственным волосам, которые при наклоне падали на землю, лезли под руки и под ноги и вообще мешали. Жесткие усики колосьев задевали обнаженную кожу, и от этого пробирала дрожь; вечерний ветер, свободно овевавший все тело, будоражил и усиливал чувство отрешенности от земного и всего человеческого. Чтобы ступить на тропу богов, нужно сойти с людских троп, потому-то всякая важная ворожба творится без одежды. Клонясь, будто колос, Эльга сливалась с нивой и через себя передавала ей оберегающую силу богов. У нее получилось: она была будто сосуд, принимающий и изливающий. Увлеченная этим чувством, она почти не ощущала, как колют босые ноги комья земли и жесткие стебли. Она дышала заодно с землей и нивой, ее устами сами боги заклинали благополучие нив полянских.

А бабы едва вспоминали, когда нужно было подавать голос: стройное тело молодой княгини в облаке светлых волос было прекрасно, как солнечный луч, переносящий земле любовь и защиту неба. Даже ее несходство с ними стало казаться признаком избранности, особости той, что стоит над всеми женами полян и русов.

Вот Эльга дошла до конца последнего, западного края поля. Обернулась лицом к садящемуся солнцу. Собираясь на покой, светило стояло в приоткрытой двери своего небесного дома; казалось, Солнцева Дева обернулась на пороге и ждет, предлагая зайти в гости. И было чувство, будто можно одним шагом вступить на ее дорожку…Но куда же она пойдет? Вся земля Полянская – ее дом, ее хозяйство.

Закончив обряд, Эльга сняла со спины набитый колосьями кулек, передала Добротворихе и Видиборихе. Немировна тоже подскочила, протянула руки, но Эльга отстранила ее выставленной ладонью:

– Нет, ты не трогай. Эти колосья я заберу на Святую гору, а ты скажи мужу и сыновьям, что князь ожидает их в четверг. Тогда он решение вам объявит.

Ростислава и Соловьица, Избыгневова невестка, подали ей сорочку и плахту; на лицах боярынь тоже отражалось уважительное смятение. Пройтись голой вдоль поля может каждая, но не каждая может сделать это так, чтобы за внешним действием просвечивал высший смысл. Эльга оделась, служанки заплели ей косы, уложили и покрыли намиткой. Заболели оцарапанные ноги, и Эльга порадовалась тому, что поблизости ждет лошадь. От жестких усиков чесалось все тело, но она терпела, не показывая вида. Богини не чешутся…

– А как же с ведьмой-то будет? – решилась спросить озадаченная Немировна. – О ней-то что князь решит?

– О ведьме я жду вестей, – строго сказала Эльга, будто знала, чего именно ждет. – И когда их доставят, вы все узнаете.

«Все, что вам нужно знать», – слышалось за ее словами, и больше никто ни о чем не спросил.

Темнота уже смыкалась вокруг, когда бабы расходились. Иных, приехавших издалека, ждали на Днепре челны с сыновьями или внуками. Эльга вернулась в перелесок, где ожидал Ингвар с лошадьми и отроками. Она устала, но где-то в глубине сердца будто светился последний луч уходящего солнца.

И каждый, кто смотрел на нее, видел в ее лице тот отсвет закатной нивы.

– Ну, как все сладилось? – Муж шагнул ей навстречу.

– Хорошо, – только ответила Эльга.

– Ноги поцарапала?

– Да. И все чешется. Хочу в баню.

– Еще раз? Ты что! – Ингвар показала на дальнюю сторону неба, едва освещенную последними желтыми отблесками. – Дело к ночи, а ночью нельзя, банник задерет!

– А ты, князь русский, банника испугался? – поддразнила его Эльга.

Ингвар только хмыкнул.

Эльга вздохнула и зажмурилась, стараясь прийти в себя. Саднящие ступни очень кстати напоминали: не она стала богиней, а богиня ненадолго стала ею… Очень важно не упустить из виду эту разницу.

Но даже когда она уже села в седло и Ингвар укутал ее колени своим плащом, ее не покинуло чувство, будто она растет корнями в земле, как колос, однако это не мешает ей свободно двигаться. Даже наоборот, эти корни были… точно подземные крылья.

Вспоминая удивленные и почтительные лица баб, Эльга подумала: кажется, сегодня она еще раз стала княгиней полян.

На другой день справили зажинки. Эльга снова вышла в поле – теперь к Войниловичам, не пострадавшим от потрав. Кроме хозяек, пришли еще с десяток соседских большух: княгиня могла выйти только на одно поле, и они после вчерашнего жаждали начать жатву с ней заодно, хотя и на чужом поле, чтобы потом проделать то же самое у себя, как каждый год. Эльга уже знала, что княгиня Бранеслава, полянская жена Олега Вещего, обходила из года в год окрестные нивы по очереди, и те роды, к кому она являлась, считались особенно почтенными и удачливыми, будто к их житу прикладывает руки сама Мокошь. Эльга очень надеялась лет за десять заработать такую же славу.

Только бы теперь доброй погоды боги послали! Она посмотрела в ясное небо: Перун, не подведи! Пронеси все тучи молоком!

Ловко, будто это дело ей давно привычно, Эльга прошла крайний рядок, потом и бабы-хозяйки взялись за серпы. Сжали и связали первых девять снопов, разложили их по кругу, сами сели в серединуи начали угощаться хлебом и вареными яйцами. Первый кусок отдали ниве, потом запели. Еще пока пели, Эльга заметила, как переменилась в лице какая-то молодуха напротив нее.

– Ой, полудянка! – вскрикнула та, едва смолкла песня.

Еще одна ворожея? Эльга обернулась.

По дороге вдоль поля к ним приближалась женщина, молодая и довольно рослая, одетая в белое. Под лучами жаркого солнца от нее и впрямь веяло потусторонним. И она казалась каким-то особо смелым духом, не боящимся дневного света.

– Лихоманка это, а не полудянка! – крикнул кто-то.

Женщины вскочили, Эльга осталась сидеть на кошме, только повернулась лицом к гостье. Вот уже месяца четыре на земле полян нет ни одной женщины, перед которой ей пришлось бы встать, и пусть никто об этом не забывает.

За ее спиной чей-то голос ахнул:

– Божечки, да это ж Беляница!

Ну, конечно, кому же еще! Теперь Эльга и сама видела, что к ней приближается женщина, одетая в сряду «глубокой печали», как недавняя вдова. По виду она была лишь года на три старше Эльги, но выглядела изможденной: бледное лицо с впалыми щеками, темные тени под глазами, исхудалые руки. Когда-то она была миловидна, но горе съело всю красу. Такая худоба в народе считается признаком или испорченности, или умения наводить порчу.

Женщины стояли позади Эльги полукольцом, и каждая сжимала свой серп, будто оружие. Мельком оглянувшись, Эльга заметила на загорелых лицах смесь испуга и решимости. Возглавляемые княгиней воинственного русского рода, они готовы были постоять за урожай и свой хлеб. Казалось, дай им знак, и они бросятся вперед, обрушат на пришелицу свои остро заточенные серпы…

Но княгиня сидела в невозмутимом спокойствии, и серп ее лежал рядом на кошме.

Беляница подошла, остановилась в трех шагах и поклонилась.

– Ой, да что же это… – начала Войнилиха, испуганная, что появление злодейки испортит и ее только что зажатое поле.

Но Эльга, не оборачиваясь, сделала рукой знак, и баба умолкла. Остальные и так молчали, выжидая, что будет.

– Кто ты? – спросила Эльга в ответ на поклон. – Что у тебя за дело ко мне? Говори.

– Беляница я, – молодая женщина еще раз поклонилась. – Белянцова дочь. Пришла я к тебе, княгиня, искать защиты и честного суда. Убил злой человек моего мужа, Червеца, Радовекова сына, на меня его родня напраслины возвела целый воз. Будто завлекала я его, подлеца, Загребу, деверя старшего, и сама его на блуд подбивала. А чего его подбивать, похотника бесстыжего! Уж сколько девки на него жаловались – на Купалиях никому проходу не дает! Ты, княгиня, прикажи среднюю сноху допросить, Яримчу. Он и ее тоже домогался, да только Будяте жены для старшего брата не жаль. А я не хотела. Не Загребу мне отец с матерью в мужья назначили.

Эльга слушала, рассматривая ее. Нет, эта женщина явно не из тех, кто станет подбивать на блуд кого бы то ни было, особенно когда имеется собственный муж. А вот что мужику давно надоела собственная жена и его потянуло на молоденькую чужую – это очень может быть. Наверное, прежде Беляница была пополнее и порумянее, да и худые бабы иным нравятся.

– К ним в семью девки идти не хотят, – добавил Беляница. – Вон, Войнилиху спроси – чего они свою Кличанку за Рожняту не отдали?

Обернувшись, Эльга посмотрела на женщин позади себя: на некоторых лицах отражалось смущение.

– Кто-нибудь слышал, чтобы Загреба на Купалиях к девкам приставал?

– Ну… На Купалиях… – отозвалась Войнилиха, на которую Эльга смотрела. – Оно всякое бывает… На то игрища…

– Ко мне он не на игрище полез, а как корову шла на заре доить. Я хоть чем поклянусь, что не завлекала этого срамника, – Беляница устремила на Эльгу взор, в котором отчаяние сплавилось в железную решимость. – И на род мой, будто бы ведьму выкормил, я клеветы возводить не дам. Прикажи, княгиня, я согласна, пусть меня испытывают, только тогда и Немировну со мной заодно! Это ей срам, что сына такого нечестного вырастила, а теперь покрывает братоубийцу, на меня стыд перекладывает!

– Братоубийце прощения нет, – медленно отчеканила Эльга.

В глазах Беляницы мелькнула надежда – неужели ее услышат?

– Здесь, на ниве, мы не будем судов творить. А ты передай отцу, чтобы в четверг приходил на Святую гору, – распорядилась Эльга. – И сама приходи.

Она сидела на кошме, расстеленной среди пыльной стерни, одетая в простую одежду полянских женщин, однако собственная власть над судьбами людей казалась ей почти осязаемой. Земля, небо, кровь Олега Вещего избрали ее орудием, чтобы творить свою волю в людском мире, и Эльга почти чувствовала, как эти незримые руки направляют ее. От этого чувства захватывало дух, и все трудности пройденного пути казались не слишком высокой ценой. А ведь ей только восемнадцать лет, у нее пока всего один ребенок, а впереди еще лет двадцать-тридцать этой дороги, вымощенной солнечными лучами…

Беляница поклонилась и пошла прочь. Женщины в молчании провожали ее глазами, пока она не скрылась за перелеском, и даже не сразу решились снова сесть. А Эльга взяла серп и поднялась.

Здесь, на полях, она свое дело закончила. С жатвой бабы дальше управятся без нее, но оставалось кое-что, что могла исполнить только княгиня.

Эльга стояла возле телеги и считала яйца в корзинах. Видибор, как почти все старейшины вблизи Киева, был свободен от выплаты куницы с дыма, но круглый год возил на княжий двор той же стоимости съестные припасы, которые нельзя долго хранить. В разное время года каждый день на Олегову гору приезжали телеги, где в корзинах лежали яйца, сыр во влажном полотне, масло, молоко в больших корчагах, летом – ягоды свежие и сушеные, ближе к осени – грибы и орехи. У Эльги имелся ключник по имени Седун, но он, хоть и отличался усердием и честностью, умом был не слишком боек. Поэтому она сама пересчитывала привозимое и сама следила за расходом добра, каждое утро давая указания, чего и сколько выдать челядинкам для поварни. Очень хотелось хотя бы эту заботу переложить на чью-нибудь чужую толковую голову, но где такую взять?

Люди нужны! Эльга уже сказала Ингвару: если при сборе дани кто-то не сможет расплатиться, как уговорено, пусть берет людьми. Отроками и девицами, что посмышленее.

Она пересчитала две корзины, но на третьей ее стал отвлекать шум за воротами.

– Оборотней везут! – закричал за тынами звонкий голос. – Батя, смотри скорее!

– Ведьмы, ведьмы!

– Порчельники!

– Которые поля стригли!

– Малята, беги смотреть!

Эльга в тревоге подняла голову. Кого там еще везут? Неужели Радовековичи все же подняли народ и схватили Беляницу? От этой мысли у Эльги опустились руки. Живая? Или убили?

Забыв о яйцах, она кинулась к воротам. Кое-кто из отроков мчался навстречу шуму, но вдоль тынов уже катилась толпа.

– Княгиня, вернись! – За ней побежал Вышеславец, десятский сегодняшней стражи. – Леший знает, что там стряслось, закроем ворота, от беды подальше.

Створки затворили, десяток вооруженных гридей на всякий случай встал поблизости.

Шум нарастал. В голосах возбужденной толпы слышались испуг и изумление.

– Отойди! По сторонам! – кричали там повелительные голоса оружников.

Эльга оглянулась в сторону гридницы: Ингвар вышел и стоял перед дверью, положив руки на пояс.

– Княже! – Вышеславецу ворот обернулся. – Свенельдич тебя просит выйти! Такую добычу привез, – десятский усмехнулся, – что во двор нельзя везти!

О боги! Это Мистина! Эльга устремилась вперед со всей прытью, какую допускало достоинство княгини.

Вместе с Ингваром и гридями она вышли за ворота. И ахнула: там стояла телега, на телеге громоздилась какая-то большая куча, прикрытая нарубленными, уже немного подвядшими ветками. Эльгу бросило в дрожь. Возле телеги сидел на вороном жеребце Мистина в окружении своих оружников – человек десять. Возле кучи в телеге лежали три или четыре рогатины.

– Будь жив, княже! – Мистина соскочил с седла. – И ты, княгиня! Исполнил я ваше повеление. Велите наградить!

Ингвар ухмылялся, Эльга сосредоточилась на том, чтобы не измениться в лице и не вытаращить глаза. Она ему ничего такого не повелевала. Может, муж?

– Раздобыл я порчельников! – с гордостью продолжал Мистина. – Люди указали, где посреди дорог расхожих втыкают злыдни нож в землю и через него оборачивают вепрями, чтобы нивы губить. Подстерегли мы их, как оборотились они, да и взяли на рогатины! Вот они, все трое! – Он с торжеством указал на телегу. – Две бабы и мужик, как и говорили! Люди-то все знают, вот и вышла чистая правда! Взгляните.

Эльга мельком отметила, что он говорит на чистом славянском языке – будто обращается не столько к ней и князю, сколько к толпе вокруг. Одолевая дрожь, вслед за мужем Эльга подошла ближе. Что там – мертвые тела? Где он их взял?

Из-под веток торчало пыльное копытце и немного жесткой бурой шерсти. Ингвар сделал знак, отроки сдвинули часть покрова, и Эльга вскрикнула. Клиновидная бурая морда, оскаленные зубы… На морде густо засохла кровь – видимо, хлынула горлом, когда кабан получил смертельную рану, – но производило это столь жуткое впечатление, будто перед тобой хищное чудовище.

Это были совершенно такие же вепри, как те, каких Эльга после княжьих ловов разделывала, готовила в пищу дружине и пускала на всевозможные припасы. Но люди подались в стороны с испуганными возгласами: каждая щетинка на мордах казалась особенно зловещей. Оборотни же!

– Привез я и нож тот чародейский! – Мистина взял что-то с краю телеги, завернутое в кусок кожи. – Народ, разойдись, а то заденете!

Толпа заволновалась: всем хотелось одновременно и отойти подальше, и увидеть чудо поближе. Мистина положил сверток на бок туши, вынул из ножен скрамасакс и осторожно, не прикасаясь пальцами, развернул кожу.

На свет показался грубо выкованный нож без рукояти. От него веяло жутью.

– Вот через этот нож и оборачивались. Посмотрите, люди! – Мистина огляделся. – Тот самый нож? Ведь были видоки, кто его сам на дороге примечал?

Толпа загудела. Все слышали, что кто-то видел чародейский нож. Никто себя видоком не объявил, но общее мнение сошлось почти мгновенно: нож тот самый!

– Чего с ним теперь делать? – спросил Мистина.

– В реку бросить! – подали голос из толпы.

– И оборотней в реку!

– Оборотней сжечь, а не то выплывут!

– Ну, ты молодец! – Ингвар подошел к побратиму и одобрительно похлопал по плечу. – Не подвел, воевода! Теперь только отвези эту падаль в дальний овраг да вели сжечь, а пепел в Днепр высыпать, чтобы и духу от них не осталось! А за службу награжу, не забуду!

Мистина еще раз поклонился, быстро глянул на Эльгу. Если можно подмигнуть, не опуская век, то сейчас он это сделал.

Ингвар еще сидел в гриднице с дружиной, а Эльга, убедившись, что еды всем хватило, ушла наконец в избу. Добрета как раз собралась кормить Святку, и Эльга забрала ребенка. Подумала: у нее один, и то она его едва успевает видеть. Как же Ута управляется со своим десятком? Правда, трое старших мальчиков уже на попечении отроков, у Колошки и Соломки даже свой дядька-кормилец есть, Дивуша помогает приемной матери с девочками, а Владива надзирает за воеводским хозяйством. И ни с какими делами, кроме домашних, Уту не тревожат. А княгине на собственный дом едва время удается выбрать.

Посадив Святку на колени, Эльга принялась кормить его творогом. Через раз отправляла ложку к себе в рот: от всех волнений за обедом ей не хотелось есть.

В дверь снаружи всунулся Вощага, отрок:

– Свенельдич пришел.

– Пусть войдет! – Эльга даже привстала от нетерпения, но потом опять села.

Она очень надеялась, что Мистина еще заглянет к ним и толком все расскажет, и теперь обрадовалась.

А увидев его лицо, поняла почему он явился: гость лучился торжеством. Ей одной, кроме собственной жены, он мог похвалиться сделанным, поскольку никто, кроме них и кое-кого из отроков, не был посвящен в тайну оборотней на ниве.

Мистина подошел, наклонился над столом, упираясь ладонями в крышку. Хвост длинных русых волос свесился на плечо, на Эльгу повеяло запахом леса и земли.

– А кто молодец? – со значением осведомился Мистина.

– Возьми с полки холодец! – Эльга изо всех сил подавляла улыбку, чтобы не растянулась до ушей. – Неужели ты и правда сжег целых три свиньи?

– Я что, дурак? Шкуры и требуху попалили для вони, а мясо в Вышгород ребята отвезли. Там и настоящих оборотней слопают.

Глаза его были веселыми, а лицо сияло таким самодовольством, что Эльга едва сдерживала смех.

У нее даже возник порыв поцеловать его на радостях, но потом он сказал такое, что она сразу передумала.

– И еще говорят… – он понизил голос, – что пока я оборотней ловил, по Радовековой ниве сама Жива ходила… без всякого платья прекраснее, чем царица греческая – в паволоках золотых… Только представлю…

Его взгляд как будто пытался пройти сквозь ее платье и почтительно коснуться того сокровища, что под ним.

– Ты не подсматривал? – нахмурилась Эльга.

Как знать, где он слонялся в две последние ночи!

– Нет, – с мгновенной заминкой ответил Мистина. – Даже если бы у меня было время любоваться… не хотел бы я вам все запороть. А вдруг порчу и правда нужно было снимать?

– Но откуда порча? – полушепотом спросила Эльга и подалась к нему. – Это же простые свиньи!

– Свиньи – простые. Но они вылезли, как кудесы из задницы, когда мы с тобой и впрямь сделали зажин чужого поля.

Теперь Мистина уже не улыбался, и от вида его посуровевшего лица у Эльги похолодело в груди.

– Ты что… – ее голос упал совсем до шепота, – думаешь, я и правда испортила им поле?

Мистина молчал, но в глазах его отражались неприятные воспоминания. И Эльга поняла, о чем он думает. Ее и саму еще три года назад, когда они только приехали в Киев, не раз посещали сомнения, что после убийства Князя-Медведя ей не будет удачи.

Но чтобы она стала носительницей сглаза – она, новая княгиня руси?

– Я… не думаю, – отчасти неуверенно ответил Мистина. – Но такую возможность… надо иметь в виду. Просто из осторожности, понимаешь? И у нас же все получилось? – Он подмигнул. – Удача Вещего сильнее проклятья какой-то старой вонючей шкуры из чащи на другом краю света.

У Эльги отлегло от сердца: кажется, что на этот раз он говорил искренне.

– Да, – она кивнула, – удача Вещего сильнее. – Я это чувствовала, понимаешь? Они отвечали мне – земля, нива, небо… Боги…

– Я тебя уверяю, – Мистина наклонился еще ниже к ней через стол, – Перуну, Дажьбогу и прочим уж верно понравилось то, что они увидели. Будь я кем-нибудь из них – такой красивой женщине я многое бы простил! Но поскольку я не бог, – он выпрямился, – то не посмел бы ставить под удар вашу ворожбу.

– Боги наградят тебя за скромность, – хмыкнула Эльга, стараясь не думать о том, что он сейчас видит в своих мыслях.

– Лучше ты сама. Пойдем, покажи мне, где тот холодец, – Мистина улыбнулся с намеком на то, с какой именно полки он желал бы получить свою награду.

Его взгляд скользнул по ее шее в длинный разрез сорочки; Эльга засмеялась, скрывая смятение, надеясь обратить все в шутку и не находя ответа. По его лицу было видно: он верит если не в успех своей просьбы, то хотя бы в свое право попросить. Надо было бы его осадить, сделать строгое лицо – ишь, размечтался! – но горячая признательность за все это дело с оборотнями на ниве делала Эльгу снисходительной. Мистина стал ее сообщником, более верным другом, чем муж и сестра, и провел свою часть как нельзя лучше – так, что сейчас Эльгу переполняли восхищение и благодарность.