Переехали русскую границу. Показался прусский орел, изображенный на щите, прибитом к столбу. Поезд подъехал к станционному зданию. Русские кондукторы в последний раз отворили двери вагонов. Послышалась немецкая речь. Стояли два откормленные немца в черных военных плащах с множеством пуговиц по правую и по левую сторону груди и в касках со штыками. «Ейдкунен!» – возгласил кто-то, проглатывая слова. Виднелись вывески со стрелами и с надписями: “Herren”, “Damen”. Пассажиры стали снимать с полок ручной багаж и начали выходить из вагонов. В числе их были и молодой купец с женой, купеческое происхождение которого сказывалось в каждой складке, в каждом движении, хотя он и был одет по последней моде. Прежде всего он ударил себя ладонью по дну шляпы котелком и сказал жене:
– Ну-с, Глафира Семеновна, приехали в заграницу. Теперь следует нам свое образование доказывать. Сажайте иностранные слова! Сажайте без всяких стеснений. Жарьте вовсю.
Молодая супруга, одетая тоже по последней моде, смутилась и покраснела.
– А какая это земля? – спросила она.
– Знамо дело – Неметчина. Немец всегда на границе стоит. Помимо немца ни в какую чужую землю не проедешь. Забирайте свою подушку-то. Мне три не протащить сквозь двери. А насчет саквояжей мы носильщика крикнем. Как носильщик-то на немецкий манер?
– Я, Николай Иваныч, не знаю. Нас этим словам в пансионе не обучали. Да и вообще я по-немецки очень плохо… Когда учитель-немец приходил, то у меня всегда зубы болели.
– Как же это так… А говорили, что обучались.
– Я и обучалась, а только комнатные слова знаю. Вот ежели что в комнате или с кем поздороваться и спросить о погоде…
– Странно… сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.
– То по-французски. Вот ежели по-французски придется, то я больше знаю.
– Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз – что таракан в щах. Эй, носильщик! – кричит купец. – Гут морген… Как вас?.. Комензи… Наши чемоданы. Брингензи…[2] Саквояжи…
– Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.
– Десять-то слов! На этом не много уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, а остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер – это по-ихнему господин. Поучтивее, так, может, лучше… Хер носильщик! Нейдет, подлец! В другой вагон пропер. Неужто самому придется переть?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего же стала?
– Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке…
– И к чему только ты три подушки с собой забрала!
– Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек…
– Брось подушки. Давай я их вытащу… Ну пропихивай сзади, пропихивай… Вот так… Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? Ведь целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?
– Не знаю.
– Здравствуйте! А сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка – комнатное слово.
– Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь. Ведь вы и сами не знаете!
– Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде… «Бир-тринкен… Шнапс-тринкен… Зейдель… фляше…[3] бутерброд»… и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился у немцев-колонистов, которые приезжают к нам в лавку веревки, парусину и гвозди покупать. «Ейн, цвей, дрей, фир, фир рубль, цванциг копекен»[4]. Считать по-немецки тебе что угодно высчитаю, а других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, а я саквояжи вытащу. Эй, хер носильщик! Нумер ейн унд цванциг. Комензи![5] – снова начал кричать купец и манить носильщика.
Носильщик наконец подошел, взял вещи и понес их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стеганое одеяло.
– Zollamt… jetzt ist Zollamt… Koffer haben Sie, mein Herr?[6] – спрашивал носильщик купца.
– Черт его знает, что он бормочет! – воскликнул купец. – Глафира Семеновна, понимаешь? – обратился он к жене.
– Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, – отвечала та.
– Ну народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперед деньги требуют. Бери, бери… Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет…
Носильщик денег не брал и говорил:
– Nachher, nachher werden Sie zahlen…[7]
– Глаша! Не берет. Неужто двух пятиалтынных мало? – недоумевал купец. – Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?
– Да конечно же, он немецкие деньги требует.
– Дейч гельд хочешь? Дейч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! Да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, как по-немецки меняльная лавка? Сади!
– Ах, боже мой! Ну что ты ко мне пристаешь-то!
– Ничего не знает! А еще у мадамы училась.
– Меняльную лавку вы найдете в вокзале. Там еврей вам и разменяет, – послышалось сзади по-русски.
Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:
– Мерси вас… Удивительно, как трудно без немецкого языка… Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну вот… Еще мерси вас… Извините… А как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?
– Вексельбуде… Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.
– Анкор мерси[8] вас… Вексельбуде, вексельбуде, – твердил купец. – Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, а то я впопыхах-то могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.
У дверей в вокзале стояли прусские жандармы и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.
– Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, – говорил купец. – Он хоть пропойный человек, а все-таки с языком. Приодеть бы его в мое старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошел. Только ведь дорога да выпивка, а ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.
– Так отчего же не взял? – сказала жена.
– А не сама ли ты говорила, что я с ним с кругу сбиться могу? Я на твое образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; а ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.
– Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, а подушка разве политичное слово.
– Врешь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.
– Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да назло тебе и заплáчу.
– Да плачь. Черт с тобой!
Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал ее вперед.
– Пасс![9] – возгласил жандарм и загородил ей дорогу.
– Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? – спрашивал у жены купец.
– Отстань. Ничего не знаю.
– Пасс! – повторил жандарм и протянул руку.
– Ну, вот извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.
– Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, – сказал кто-то по-русски.
– Паспорт? Ну так так бы и говорил, а то – пасс да пасс… Вот паспорт.
Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.
– Глаша! Чего ж ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? – кричал купец.
– Да не пускают. Вон он руки распространяет, – отвечала та. – Пустите же меня! – раздраженно рванулась она.
– Пасс! – возвысил голос жандарм.
– Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже. Жена в моем паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ее паспорт. Ейн паспорт на цвей, – возмущался купец.
– Я жена его… Я фрау, фрау… А он муж… Это мой мари… мон мари…[10] – бормотала жена.
Наконец ее пропустили.
– Ну народ! – восклицал купец. – Ни одного слова по-русски. А еще, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!
Купец плюнул.
Николай Иванович и Глафира Семеновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесенные в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.
– Разбери, что это за деньги! – бормотал он. – Одни будто бы полтинники, а другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь… На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифра пятьдесять, а обе монетки одной величины.
– Да дай ему вот вроде полтины-то! – сказала Глафира Семеновна.
– Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаешься. Эдак и требухи не хватит.
– Ну дай маленьких монет штучки три.
– В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, а величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!
Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.
– Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, – воскликнул Николай Иванович и дал еще десять пфеннигов.
Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошел от вагона.
– Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, а он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! – продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.
– А почем ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? – сказала та и прибавила: – Ну да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?
– Пес их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.
Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:
– Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?
– О, ja, mein Herr, Berlin.
– Слышишь? Около русской границы и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме жида-менялы.
– Ну вот с жидами и будем разговаривать. Ведь уж жиды наверное везде есть.
– Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?
– Про еду знаю.
– Ну, слава богу, хоть про еду-то. По крайней мере, голодом не насидимся. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?
– Да он только про чай да про табак с папиросами и спрашивал. Те, табак, папирос…
– Ну, это-то и я понял. А он еще что-то спрашивал.
– Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, – продолжала жена. – Думаю, ну как полезет в платье щупать.
– А где у тебя чай с папиросами?
– В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.
– Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем, и с папиросами. А то Федор Кирилыч вернулся из-за границы, так сказывал, что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, а чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь – умопомраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул – прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.
– Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и у меня сыр есть, икра.
– Нельзя же, душечка, совсем не есть.
– Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме котлеты или бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.
– Ну?!
– Я от многих слышала. Даже в газетах читала. А наш жилец-немец – настройщик, что в папенькином доме живет… Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки черного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала. «Они, говорит, за обе щеки едят, а мне в глотку не идет. Я, говорит, кофейными переварками с ситником в те дни питаюсь». Я и рыбу у них в Неметчине есть не буду.
– Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба все рыба.
– Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.
– Это французы.
– И французы, и немцы. Немцы еще хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.
– Так угря же, а не змею.
– Та же змея, только водяная. Нет, я у них ни рыбы, ни колбасы, ни супу – ни за что на свете… Бифштекс, котлета, булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж, по крайней мере, видишь, что ешь настоящее.
– У них и яйца поддельные есть.
– Да что ты! Как же это так яйца подделать?
– В искусственной алебастровой скорлупе, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читал, что подделывают.
– Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.
– И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.
– Ну, это все-таки не поганое.
– А масла у них настоящего и нет. Все маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да еще из чего маргарин-то…
– Не рассказывай, не рассказывай!.. – замахала руками жена. – А то я и ничего жареного есть не стану.
Поезд тихо тронулся.
– По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, – сказал Николай Иванович.
Поезд стрелой мчался от Эйдкунена по направлению к Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительные станции, останавливаясь только на одну или две минуты перед главными станциями. Перед окнами вагонов мелькали, как в калейдоскопе, каменные деревеньки с фруктовыми садами около домиков, гладкие, как языком вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенные и даже выметенные рощицы с подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованные проселочные дорожки, пересекающие под мостами железнодорожное полотно. На одной из таких дорог Николай Иванович и Глафира Семеновна увидали повозку, которую везли две собаки, и даже воскликнули от удивления.
– Смотри-ка, Глаша, на собаках бочку везут. Вот народ-то!
– Вижу, вижу. Бедные псы! Даже языки выставили, до того им тяжело. А мужчина идет сзади, руки в карманы и трубку курит. Стало быть, здесь нет общества скотского покровительства?
– Стало быть, нет, а то бы уж член общества сейчас этой самой трубке награждение по затылку сделал; какое ты имеешь собственное право скота мучить! Ну народ! Собаку – и вдруг в тележку запрячь! Поди-ка выдумай кто другой, кроме немца! У нас это происшествие только в цирке как фокус показывается, а здесь, извольте видеть, на работе. Правду говорят, что немец хитер, обезьяну выдумал.
– Да, может быть, и это какой-нибудь поярец или акробат, с учеными собаками по дворам шляющийся.
– Нет. Тогда с какой же стати у него бочка на тележке и корзина с капустой? Просто это от бедности. Лошадь кормить нечем – ну и ухищряются на собаках… Вон и еще на собаках… Солому везут. Как их на котах не угораздит возить!
– Погоди. Может быть, и запряженных котов увидим.
И опять чистенькие деревеньки с черепичными крышами на домах, с маленькими огородиками между домов, обнесенными живой изгородью, аккуратно подстриженной, а в этих огородах женщины в соломенных шляпках с лентами, копающиеся в грядах.
– Смотри-ка, смотри-ка: в шляпках – и на огородах работают! – удивлялась Глафира Семеновна. – Да неужели это немецкие деревенские бабы?
– Должно быть, что бабы. Карл сказывал, что у них деревенские бабы в деревнях даже на фортепьянах играют, а по праздникам себе мороженое стряпают, – отвечал Николай Иванович.
– Мороженое? Да что ты! А как же у нас рассказывают, что немцы и немки с голоду к нам в Россию едут? Ведь уж ежели мороженое…
– Положим, что от мороженого в брюхе еще больше заурчит, ежели его одного нажраться. Да нет, не может быть, чтобы с голоду… Какой тут голод, ежели в деревнях – вот уж сколько времени едем – ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенных крыш не видать. Просто-напросто немец к нам едет на легкую работу. Здесь он гряды копает, а у нас приедет – сейчас ему место управляющего в имении. Здесь бандурист какой-нибудь и по трактирам за пятаки да за гривенники играет, а к нам придет – настройщик, и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепьян платят.
И опять немки в шляпках и с граблями. На этот раз они стояли около пожелтевшего дуба. Одна немка сбивала граблями с ветвей дуба желтый лист, а другая сгребала этот лист в кучки, запасая материал для листовой земли.
– И на что им этот желтый лист понадобился? Вишь, как стараются собирать! – удивлялась Глафира Семеновна.
– Немец хитер… Почем ты знаешь: может быть, этот лист в какую-нибудь еду идет, – отвечал Николай Иванович. – Может быть, для собак-то вот этих, что телеги возят, еду из листа и приготовляют.
– Станет ли собака дубовый лист есть?
– С голодухи станет, особливо ежели с овсяной крупой перемешать да сварить.
– Нет, должно быть, это просто для соления огурцов. В соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый лист идет.
– Так ведь не желтый же.
– А у них, может быть, желтый полагается.
– Да ты, чем догадываться-то, понатужься да спроси как-нибудь по-немецки вон у этой дамы, что против тебя сидит и чулок вяжет, – кивнул Николай Иванович на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы с серой шерстью. – Неужто ты не знаешь, как и желтый лист по-немецки называется?
– Я же ведь сказала тебе, что нас только комнатным словам учили.
– Ну пансион! А ведь, поди, за науку по пяти рублей в месяц драли!
– Даже по десяти.
Немало удивлялись они и немке-пассажирке, вязавшей чулок, которая, как вошла в вагон, вынула начатый чулок да так и не переставала его вязать в течение двух часов.
– Неужто дома-то у ней не хватает времени, чтобы связать чулки? – сказала жена.
– И хватает, может статься, да уж такая извадка, – отвечал муж. – Немки уж такой народ… Немка не только что в вагон, а и в гроб ляжет, так и то чулок вязать будет.
А поезд так и мчался. Супруги наелись булок с сыром и икрой. Жажда так и томила их после соленого, а напиться было нечего. Во время минутных остановок на станциях они не выходили из вагонов, чтобы сбегать в буфет, опасаясь, что поезд уедет без них.
– Черт бы побрал эту немецкую езду с минутными остановками! Помилуйте, даже в буфет сбегать нельзя! – горячился Николай Иванович. – Поезд останавливается, пятьдесят человек выпускают, пятьдесят пассажиров принимают – и опять пошел. Ни предупредительных звонков – ничего. Один звонок – и катай-валяй. Говорят, это для цивилизации… Какая тут, к черту, цивилизация, ежели человеку во время остановки поезда даже кружки пива выпить нельзя?
– Да, должно быть, здесь такие порядки, что немцы с собой берут питье, – говорила Глафира Семеновна. – Они народ экономный.
– Да ведь не видать, чтобы пили в вагонах-то. Только сигарки курят да газеты читают. Вот уж сколько проехали, а хоть бы где-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ели, а чтобы пить – никто не пил. Нет, у нас на этот счет куда лучше. У нас придешь на станцию-то, так стоишь, стоишь – и конца остановки нет. Тут ты и попить, и поесть всласть можешь, даже напиться допьяна можешь. Первый звонок – ты и не торопишься, а идешь либо пряники вяземские себе покупать, а то так к торжковским туфлям приторговываешься; потом второй звонок, третий, а поезд все стоит. Когда-то еще кондуктор вздумает свистнуть в свистульку машинисту, чтобы тот давал передний ход. Нет, у нас куда лучше.
Новая остановка. Станция такая-то, кричит кондуктор и прибавляет: “Zwei minuten”.
– Опять цвей минутен, черт их возьми! Когда же душу-то отпустят на покаяние и дадут такую остановку, чтобы попить можно! – восклицал Николай Иванович.
– Да дай кондуктору на чай и попроси, чтобы он нам в вагон пива принес, – посоветовала ему жена. – За стекло-то заплатим.
– Попроси… Легко сказать – попроси… А как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся как на ученую, а ты ни в зуб толкнуть по-немецки…
– Комнатные слова я знаю, а тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил в лучшую, – ну вот и попроси у кондуктора, чтобы он принес пива.
– А и то попросить.
Николай Иванович вынул из кармана серебряную марку и, показывая ее пробегавшему кондуктору, крикнул:
– Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи… Вот вам немецкая полтина… Дейч полтина… Бир тринкен можно? Брингензи бир… Боюсь выйти из вагона, чтоб он не уехал… Два бир… Цвей бир… Для меня и для мадам… Цвей бир, а остальное – немензи[11] на чай…
Все это сопровождалось жестами. Кондуктор понял – и явилось пиво. Кельнер принес его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.
Поезд опять помчался.
Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.
– Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, – говорила Глафира Семеновна мужу. – Неужто поезд так все и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба у меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житье, не пивши, не евши, помилуйте!
– Ага! Жалуешься! – поддразнил ее муж. – А зачем просилась за границу? Сидела бы у себя дома на Лиговке.
– Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку.
– Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.
– Николай Иваныч, да попроси же ты у кондуктора еще пива.
– Погоди, дай до станции-то доехать.
Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.
– Бир… Бир… Цвей бир! Кондуктор… Хер кондуктор!.. Вот дейч полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкен… Тринкензи!..[12] – кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:
– Nur eine Minute, mein Herr…[13]
Обер-кондуктор свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.
– Помчалась цивилизация! – воскликнул Николай Иванович. – Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.
– Нельзя? – спрашивала жена.
– Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай – даже денег не берет.
Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.
– Да где же у них пустырь-то? Где же болота? – дивился Николай Иванович.
Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели… хвостами назад. Глафира Семеновна первая это заметила и указала мужу.
– И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперед летят, а назад.
Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил.
– Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.
– Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад… Задом летят, задом… Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, – стояла на своем жена.
В вагон пришел кондуктор ревизовать билеты.
– Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? – приставал к нему Николай Иванович.
– Эссен, эссен…[14] – пояснила Глафира Семеновна и покраснела, что заговорила по-немецки. – Бир тринкен, тэ[15] тринкен, кафе тринкен и эссен? – продолжала она.
Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:
– Königsberg… Königsberg werden Sie zwölf Minuten stehen…[16]
– Поняли, поняли. Зер гут[17]. В Кенигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.
– А когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснела.
– Um sieben, – дал ответ кондуктор.
– Мерси… Данке… Ну, слава богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаячим.
Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:
– Ну вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, а разговаривать не хочешь.
– Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.
– Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.
Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кенигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:
– Кенигсберг? Кенигсберг!
– Nein, nein, Königsberg wird noch weiter[18].
– Фу-ты пропасть! Все еще не Кенигсберг! А пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.
Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещенный.
– Königsberg! – возгласил кондуктор.
– Слава тебе господи! Наконец-то!
Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семеновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колеса.
– Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, а то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, а на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдем скорей в буфет.
– Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, а в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.
– Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и черт их знает, какие такие ихние немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идем скорее.
– Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можем.
– Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.
Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Ее держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.
– Николай Иваныч, дай, бога ради, сколько-нибудь немецких денег или рассчитайся за меня! – кричит жена. – Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берет.
– В уборную на станции – да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! – восклицает Николай Иванович, однако сует немке денег и говорит: – Скорей, Глаша, скорей, а то и поесть не успеем.
Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет. Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», – читает Глафира Семеновна немецкую надпись над столом.
– Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, – говорит она мужу.
Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет по-немецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.
– Ви? Вас? Мы есть хотим… Эссен… митаг эссен[19], – говорит Глафира Семеновна.
Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.
– Что ж это такое! – негодует Николай Иванович. – Ждали, ждали еды, приехали на станцию, и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за стол садиться, а другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!
Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом наконец находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.
– Здесь табльдот по заказу… Нужно было обед заранее телеграммой заказать, – говорит он. – Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?
– Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну порядки! Глаша! Слышишь? – обращается Николай Иванович к жене. – Очень вам благодарен, что объяснили, – говорит он русскому. – Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?
– Вы по карте можете заказать. По карте что угодно…
– Эй! Прислужающий! Человек! Эссен! Что-нибудь эссен скорей и бир тринкен! – вопит Николай Иванович. – Цвей порции.
Появляется лакей, ведет его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подает карту.
– Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.
– Zwei Koteletten? О, ja… – отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.
Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.
– Что же это такое, господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо. Берлин? – спрашивает он сторожа.
– Берлин, – отвечает тот.
– Глаша! Бежим! А то опоздаем!
Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.
– Некогда, некогда! – кричит ему Николай Иванович. – Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмем… Клади в носовой платок… Вот так… Глаша! Тащи со стола хлеба… В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай… Вот две полтины… Мало? Вот еще третья. Глаша. Скорей, а то опоздаем. Ну порядки!..
Муж и жена бегут из буфета.
– Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! – говорит на бегу жена.
– Не до юбок тут, матушка. Беги!
Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.
– Глаша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? – воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.
– Боже мой, украли!.. Неужто украли? – всплеснула руками Глафира Семеновна. – Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, а этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!
Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:
– Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!
Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.
– Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!.. Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, – вопила Глафира Семеновна.
– Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, – уговаривал ее Николай Иванович. – Отыщем и пересядем.
– Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут и на станции не стоит! Только выскочишь, а поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, а не день. Где тут отыскивать?
Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то по-немецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».
– Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, – испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.
– Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты все-таки чему же нибудь училась в пансионе.
Испуг придал Глафире Семеновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:
– Ин Берлин вир фарен?[20] Берлин этот вагон?
– Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg[21].
– Как нах Гамбург? А Берлин?
Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.
– Да конечно же, не в том поезде едем, – чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.
Николай Иванович досадливо почесал затылок.
– Ну переплет! Беда без языка!.. – вырвалось у Николая Ивановича.
– В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, – твердила Глафира Семеновна.
– Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, а Берлин по дороге будет.
– Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.
– Чему же ты училась в пансионе!
– А ты чему учился у своих немцев-колонистов и чухонцев?
– Я учился в лавке, продавая парусину, железо и веревки. За меня в пансион разным мадамам денег не платили. Я счет по-немецки знаю, хмельные слова знаю.
– Ты хмельные, а я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.
Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел в немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой:
– Nein. Das ist nicht was. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber wir fahren nach Hamburg[22].
– Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! – раздраженно крикнул Николай Иванович. – Ну, может быть так, что сначала Берлин, а нахер Гамбург или сначала Гамбург, а нахер Берлин. Нихт ферштейн?[23]
– О, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen[24].
Немец показал жестами в две противоположные стороны.
– Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то! – отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: – А все ты с своими поправлениями в женской уборной. Все это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, а нас эво куда относит.
– Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, – оправдывалась жена.
– А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая.
– Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.
– И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то извольте видеть: надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.
Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.
– Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, – говорила она.
– А черт их знает, будет ли еще по дороге станция-то, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна да и поезжай.
– Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.
– Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать. У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем – и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург! – горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: – Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез…
– Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, – отвечала жена.
– Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.
– Да ведь саквояжи-то в том поезде остались.
– Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну возьми мой платок и вытрись моим платком.
– Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.
Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:
– Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…
– Съедим, – прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. – Вот тут и протертый картофель есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.
Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и наконец, возвыся голос, раскричался.
– Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen[25], – кричал он.
– Про штраф говорит. Штраф возьмут, – пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: – Да геен[26] – то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?
– Кан ман на станции веггеен?[27] – поправила мужа жена.
– О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort[28].
– Что он говорит? – интересовался Николай Иванович.
– Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.
– Ну слава тебе господи!
Поезд уменьшал ход и наконец остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.
Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.
– Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, попали черт знает куда, – говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.
Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.
– Бите, загензи, вас махен? Вас махен?[29] – спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.
– Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! – воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.
– Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю. Вас махен? Вас махен? – повторяла она перед начальником станции.
Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау, слово “Schnellzug”[30] и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.
– Поняла? – спросил Николай Иванович жену.
– Да конечно же, поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.
– А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.
– Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?
– Nach zwei Stunden, Madame[31].
– Что он говорит?
– Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур?.. – твердила она и показывала на часы.
– Um zehn Uhr, nach zwei Stunden[32].
Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру 10.
– Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! – воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых монет и серебряных марок и протянул их на ладони начальнику станции. – Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо – столько и бери.
– Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвей билет, – подтвердила жена. – Вир висен нихт ваш гельд. Немензи…[33]
Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:
– Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie können essen und trinken…[34]
– Тринкен? – еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Комензи тринкен. Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться то… Коммензи, – тащил он его в буфет.
Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.
– Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кельнеру.
– Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семеновна. – Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…
Стол уставился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.
– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь в Неметчине нет простой русской водки? Руссишь водка? Нейн? Нейн? Руссишь водка?
Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.
– Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?
– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.
– Ну наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…
Немец залпом докончил кружку.
– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвей бир!.. – кричал Николай Иванович.
Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.
Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.
– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Еще бир тринкен. Цвей бир тринкен.
Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.
– Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семеновна.
– А можешь?
– Да вот попробую. Слова-то тут не мудреные.
– Понатужься, Глаша, понатужься…
– Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен[35]. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?
И дивное дело – немец понял.
– О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, – заговорил он по-немецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden[36].
Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова “wird nicht verloren werden, telegrafieren”.
– Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, – сказала она мужу. – Нам в Берлине его выдадут.
– Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем. Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гельд, и телеграфирензи, а я скажу данке[37], и мы будем тринкен, мадера тринкен.
– О ja, mit Vergnügen[38], – проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.
Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.
– Hier jetzt seien Sie nicht bange[39], – сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.
– Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! – крикнул тот и, обратясь к немцу: – Тринкен мадера?
– О ja, Kellner, bringen Sie…[40]
– Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки прислуживающий-то называется. Кельнер! Мадера.
Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили один по-немецки, другой по-русски, и оба не понимали друг друга.
Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кенигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распростился с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:
– Glückliche Reise![41]
Поезд помчался.
Поезд мчался к Кенигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка: сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего все это и случилось.
Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:
– Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.
– Почему ты так думаешь? – спросила жена.
– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?
– Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.
– Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерегся.
– Да что же я тебе скажу?
– А вот то, что в нем обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.
– Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.
Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал:
– Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, а из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.
– Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.
– Конечно же, привел Бог пожевать и легкую муху с немцем урезать, но все-таки… А хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, а какой хороший человек! Все-таки посидели, поговорили по душе, выпили, – благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать.
Мадера дала себя знать.
– Коля! Ты не спи! – толкнула его жена. – А то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кенигсберг. Тут как только крикнут, что Кенигсберг, – сейчас и выскакивать из вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезут.
– Да я не сплю, не сплю. А только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.
– Кенигсберг! – крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кенигсберга.
Через минуту поезд остановился. Опять освещенный вокзал, опять столовая с снующими от стола к столу кельнерами, разносящими кружки пива. Первым делом пришлось справляться, когда идет поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:
– Берлин? Ви филь ур? Берлин?
Оказалось, что поезд в Берлин пойдет через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по «гривеннику», как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, – и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать с этим поездом, так как этот поезд идет не прямо в Берлин и что придется пересаживаться из вагона в вагон, и указывали на следующий поезд, который пойдет через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.
– Das ist Bummelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, – твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получивший на кружку пива. – Bummelzug. Haben Sie verstanden?[42]
– Данке, данке… Цвей ур ждать? Ну подождем цвей ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить, – и от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. – Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! – отнесся он к жене. – Ну, теперь можно и пивца выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.
Супруги уселись к столу.
– Кельнер! Цвей бир! – крикнул Николай Иванович.
Подали пиво.
– Без телеграммы, – кивнул он жене. – Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.
– Да по телеграмме только обеды табльдот, а что по карте, то без телеграммы, – отвечала жена. – Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.
– Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?
– Да почем же я-то знаю!
– Постой, я сам спрошу. Кельнер! Хабензи[43] селянка на сковородке? – обратился Николай Иванович к кельнеру.
Тот выпучил на него глаза.
– Селянка, – повторил Николай Иванович – Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну как отварной поросенок под хреном? Спрошу хоть поросенка.
Жена задумалась.
– Неужто и этого не знаешь?
– Постой… Знаю… Свинья – швейн. А вот поросенок-то…
– Ребеночка от швейн хабензи? – спрашивал Николай Иванович кельнера.
– Швейнбратен?[44] О! я… – отвечал кельнер.
– Да не брата нам надо, а дитю от швейн.
– Дитя по-немецки – кинд, – вмешалась жена. – Постой, я спрошу. Швейнкинд хабензи? – задала она вопрос кельнеру.
– Постой, постой… Только швейнкинд отварной, холодный…
– Кальт, – прибавила жена.
– Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?
– Nein, mein Herr, – отвечал кельнер, еле удерживая смех.
– Ну вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы. Говорят – нейн, – подмигнул жене Николай Иванович. – Ну порядки!
– А как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили.
– Ну уж это как-нибудь впопыхах и кельнер не расчухал, в чем дело, а может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали. А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнер?
– Видишь, говорит, что нельзя.
– Nein, mein Herr.
– А ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, – советовала жена. – Сунь ему в руку. За двугривенный все сделает.
– А в самом деле попробовать?! Кельнер, немензи вот на э и брингензи швейнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, – совал Николай Иванович кельнеру две десятипфенниговые монеты.
Кельнер не взял.
– Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht[45].
– He берет… Значит, у них строго и нельзя.
– Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, – сказала жена. – И мне что-то есть хочется.
– А бутерброды можно без телеграммы? – снова обратился Николай Иванович к кельнеру.
– Бутерброд мит кезе и мит флейш[46], – прибавила жена.
– О, ja, Madame.
Кельнер побежал и явился с бутербродами.
– Ну слава богу! – воскликнул Николай Иванович и принялся есть. – To есть скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, – решительно никто не поверит, – рассуждал он, разводя от удивления руками.
Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семеновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кенигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.
– Скорей, Глаша, скорей, а то как бы не опоздать. Черт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придет. А уж на платформе будем стоять, так не опоздаем, – торопил Николай Иванович жену. – Как подойдет поезд, так и вскочим. Ну, живо!
– Пойдем, пойдем, – отвечала жена, выходя из-за стола. – Да вот еще что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, а то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.
– И то дело, и то дело…
Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого еще из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривали сигары и трубки.
– Надо поспрашивать их, а то как бы не ошибиться, – сказала Глафира Семеновна и, обратясь к сторожу, спросила: – Ин Берлин? Ви филь ур?
– Noch eine halbe Stunde[47], – отвечал тот.
– Что он говорит? – задал вопрос Николай Иванович.
– Да бог его знает что… Что-то непонятное.
– Так ты переспроси.
– Ин Берлин? Эйн ур?
– Ja, ja, Madame, um eins…
– В час, верно.
Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвертый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: «немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словом «данке» и удивленно смотрели на щедрых русских.
– Теперь уж верно. Все в один голос говорят, что в час, – проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.
Ровно в час к платформе подошел поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца – один тощий, другой толстый.
– Хер… Бите… – обратился к ним Николай Иванович. – Вас ист дас?[48] Берлин?
– О, ja… Man kann auch nach Berlin fahren[49], – дал ответ толстяк.
– Берлин? Слава тебе господи!
Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал:
– In Dirschau müssen Sie umsteigen[50].
– Глаша! Что он сказал?
– Пес его знает что, – отвечала жена и задала вопрос кондуктору: – Берлин?
– Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, – повторил кондуктор. – Этот вагон от Диршау пойдет на Данциг, а в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдет в Берлин, – прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово «Берлин».
– Не ошиблись: Берлин, – кивнул жене Николай Иванович.
Свисток, отклик на паровозе – и поезд помчался.
– Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? – говорила Глафира Семеновна мужу.
– А ты понатужься да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.
Глафира Семеновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:
– Берлин ви филь ур?
– Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein[51].
– Что он, Глаша, говорит?
Глафира Семеновна, понявшая только слово «морген» и переведшая его по-русски словом «завтра», отвечала:
– Говорит, что завтра, а про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.
– Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлин ви филь ур?
Немец развел руками:
– Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen früh…[52]
– Тьфу пропасть! Опять завтра.
На следующей станции тот же вопрос был предложен кондуктору. Кондуктор отвечал по-немецки:
– Я езжу до Данцига. Это другая ветвь. Про Берлин не могу сказать, – и опять прибавил слово «морген», то есть «утром», но супруги опять-таки перевели это слово словом «завтра».
– Снова завтра! А когда завтра: днем, вечером или ночью? Вот народ-то? Кондуктор едет при поезде, а не знает, в котором часу на место приедет. Глаша, спроси ты его, по крайней мере, ночью или днем.
– Как я спрошу, ежели я не умею.
– Неужто ты не знаешь, как по-немецки ночь и день? Ведь эти слова комнатные.
– Ночь – нахт, день – таг?
– Так вот и сади. Или я сам… Кондуктор, Берлин – нахт или таг?
– Am Morgen früh, mein Herr[53].
– Фу-ты, чтоб тебе провалиться, немецкая анафема!
Николай Иванович обозлился и продолжал ругаться.
– Коля! – остановила его жена.
– Что такое: Коля! Дай отругаться-то, дай душу отвести!
И опять помчался поезд, останавливаясь на минуту и на две на станциях. В вагон заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и целые билеты из книжки прямого сообщения и всякий раз предупреждали, что в Диршау придется пересесть в другой поезд, твердя: “In Dirschau müssen Sie umsteigen”. Супруги затвердили уже и слова «Диршау» и «умштейген», но все-таки не могли понять, что они обозначают.
– Черт его знает, что он такое говорит: «дырша да умштеген!» – разводил всякий раз руками Николай Иванович и с досады плевал.
– Не горячись, не горячись. Ведь уже все в один голос говорят, что едем мы в берлинском вагоне и в Берлин, стало быть, горячиться тут нечего. Пускай их что хотят говорят. Только бы благополучно доехать, – останавливала его Глафира Семеновна, стараясь успокоить.
Супруг наконец успокоился и начал дремать.
Через несколько минут поезд остановился. Застукали железные молотки о чугунные колеса вагонов, засуетились кондукторы, распахивая дверцы вагонов купе. Слышались возгласы: “Dirschau! Dirschau! Drei Minuten…” Глафира Семеновна спокойно сидела около открытой двери купе и смотрела на платформу, по которой сновали носильщики с багажом, катились тележки с ящиками и тюками, суетилась публика, размахивая руками с зонтиками, баульчиками, связкой пледа. Николай Иванович спал, похрапывая самым аппетитным образом. Вдруг к их купе подбежал кондуктор, несколько минут тому назад ревизовавший их билеты, и поспешно воскликнул, обращаясь к Глафире Семеновне:
– Madame, was sitzen Sie denn? Sie reisen nach Berlin, also hier müssen Sie umsteigen! Das ist schon Dirschau[54].
Глафира Семеновна ничего не поняла и, не шевелясь, смотрела во все глаза.
– Dirschau! müssen umsteigen! – повторил кондуктор и сделал жест, приглашающий ее выйти из вагона. – Schneller! Schneller! Umsonst werden Sie nach Danzig fahren[55].
– Коля! Да проснись же! Смотри, что он говорит! – засуетилась Глафира Семеновна, расталкивая мужа.
Тот проснулся и потягивался. Кондуктор кричал: “Schnell, schnell” – и показывал, что надо выходить из вагона.
– Коля! да прочухайся же! Он махает и показывает, чтобы мы выходили из вагона, – продолжала Глафира Семеновна. – Поломалось что-нибудь, что ли?
– Да почем же я-то знаю! – зевал Николай Иванович во всю ширину рта. – Спроси. Ведь ты все-таки лучше меня знаешь немецкий язык.
– Вир ин Берлин[56], – сказала кондуктору Глафира Семеновна.
– Ja, ja. Nach Berlin. Also hier müssen Sie umsteigen und weiter fahren. Gott im Himmel! Was tun Sie denn? Es bleibt nur eine Halbe Minute. Weg von Waggon[57].
И опять жест, приглашающий выйти из вагона. Николая Ивановича кондуктор даже схватил за руку и протянул к двери.
– Черт его знает, куда он меня тащит? – упирался тот. – Приехали, что ли? Хер кондуктор, Берлин?
– Ja, ja… Berlin… Schneller! Schneller!
– Глаша! Вообрази, в Берлин приехали! Вот так штука! – восклицал Николай Иванович, вытянутый уже кондуктором на платформу.
– Да что ты!
– Schneller, schneller, Madame! Um Gottes willen, schneller[58].
– Выходи скорей! Вот неожиданность-то! Думали, что завтра приедем в Берлин, а приехали ночью.
Выскочила из вагона и Глафира Семеновна, но все еще не верила и спрашивала кондуктора:
– Берлин? Берлин?
– Да, да… Отсюда вы должны ехать. Поезд вам укажут, – отвечал тот по-немецки.
Николай Иванович совал ему в руку два «немецких гривенника» и говорил:
– Данке, очень данке… Спасибо, что предупредили.
Кондуктор захлопнул дверцы купе. Раздался свисток, и поезд помчался.
– Вот неожиданность-то! Приехали, в Берлин приехали! – бормотал Николай Иванович на платформе. – Как же немцы-то нам все твердили, что морген, морген, то есть завтра.
– Да ведь уж оно завтра и есть. Ведь говорили-то нам вчера. Ежели по часам судить, то теперь уж завтра, потому утро, – отвечала супруга. – Ну пойдем. Надо в гостиницу ехать. Ведь мы решили сутки пробыть в Берлине и посмотреть город.
Они двинулись к станционным дверям. В окна виднелся буфет и снующие кельнеры.
– Вокзалишка-то неважный, – говорил Николай Иванович, переступая порог станционного дома. – Я думал, что в Берлине уж и не ведь какой шикарный вокзал. Будешь что-нибудь есть и пить на станции?
– Какое теперь питье и еда! Только бы скорей до постели. Поедем скорее в гостиницу. Вон гостиничный швейцар стоит, и у него на шапке «Готель-де-Берлин» написано. Поедем с ним. Наверное, у них карета. Он нам и наш багаж выправит. Дай ему квитанцию.
– Надо ведь еще про саквояж и подушки справиться, которые мы в том прежнем поезде оставили. Ведь уж телеграмму нашу они наверное получили.
– Завтра справимся, завтра. Какая теперь справка! Поедем скорей в гостиницу. Даже и насчет багажа можно завтра утром. Где теперь хлопотать! Завтра встанем и пошлем с квитанцией. Швейцар и насчет подушек, саквояжей справится. Марья Ивановна говорила, что в Берлине в гостиницах есть такие лакеи, которые говорят по-русски. Вот такому и объясним все основательно.
Николай Иванович подошел к гостиничному швейцару с надписью на шапке и крикнул:
– Готель-де-Берлин! Нумер? Есть нумера?
Тот удивленно посмотрел на него и спросил:
– Was für ein Nummer fragen Sie, mein Herr?[59]
– Комнату нам нужно… Циммер, – пояснила Глафира Семеновна.
Швейцар встрепенулся:
– Ein Logement wünschen Sie? Ein Zimmer? O ja, Madame, bitte… Haben Sie Koffer? Bagage?[60]
– Багаж морген, морген. Шнель ин готель. Вир волен шляфен[61].
– Bagage kann man bald kriegen. Geben Sie nur die Quittung[62].
– Нейн… Багаж морген…
– Also, bitte, Madame[63].
Швейцар пригласил их следовать за собой.
– Карета у вас здесь, что ли? – спрашивал его Николай Иванович, но швейцар не понял и смотрел на него вопросительно. – Глаша! Как карета-то по-немецки? Спроси, – обратился Николай Иванович к жене.
– Ваген. Хабензи ваген? – задала она вопрос швейцару.
– О, nein, Madame. Hier ist unweit. Nur zwanzig Schritte[64].
– Глаша! Что он говорит?
– Говорит, что нет кареты, а про что остальное бормочет – кто ж его разберет.
Кондуктор вывел супругов со станции и повел по плохо освещенной улице. Это удивило Николая Ивановича.
– Да в Берлин уж мы приехали? Не перепутались ли опять как? Черт его знает, может быть, кондуктор и в насмешку нам наврал, – говорил он. – Мне рассказывали, что Берлин залит газом. Кроме того, электрическое освещение. А здесь смотри, какая темень.
– Берлин? – спросила Глафира Семеновна швейцара.
– О, я, мадам. Готель-де-Берлин, – отвечал швейцар, думая, что его спрашивают, из какой он гостиницы.
– И этот отвечает, что Берлин. Странно. А улица совсем темная. Только кой-где фонарик блестит. Да и народу-то на улице не видать. Ни народу, ни извозчиков, – дивился Николай Иванович.
Гостиница была действительно недалеко. Швейцар остановился около запертого, одним фонарем освещенного подъезда и позвонился. Дверь распахнули. Вышел непрезентабельный человек с заспанным лицом и в сером пиджаке и повел Николая Ивановича и Глафиру Семеновну во второй этаж показывать комнату.
– Drei Mark, – сказал он.
– Три марки. Это, стало быть, три немецкие полтины, – соображал Николай Иванович, оглядывая довольно чистенькую комнату о двух кроватях, и ответил непрезентабельному человеку: – Ну гут.
Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семеновна покоились уже крепчайшим сном в номере гостиницы «Берлин», находящейся на главной улице маленького немецкого городка Диршау. Засыпая, Николай Иванович говорил жене:
– To есть так рад, что и сказать не умею, что я попал наконец в Берлин.
– И я тоже, – отвечала жена.
Глафира Семеновна утром проснулась первой, открыла глаза, потянулась под жиденьким пуховиком, заменяющим в Германии теплое одеяло, и проговорила:
– Николай Иваныч, ты не спишь?
В ответ на это послышался легкий всхрап и скрипнула кровать. Николай Иванович перевернулся на другой бок.
– Коля, вставай. Пора вставать. Смотри, как мы проспали: одиннадцатый час. Когда же мы будем осматривать город? Ведь надо умыться, одеться, чаю напиться, послать за нашим багажом и отыскать наши саквояжи и подушки. Ведь здесь, в Берлине, мы решили пробыть только один день.
Николай Иванович что-то промычал, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:
– Вставай! Проспишь полдня, так много ли тогда нам останется сегодня на осмотр города.
– Сегодня не осмотрим, так завтра осмотрим. Куда торопиться? Над нами не каплет, – пробормотал муж.
– Нет, нет, уж как ты там хочешь, а в немецкой земле я больше одного дня не останусь! Поедем скорей в Париж. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообедать нельзя настоящим манером без телеграммы. Питайся одними бутербродами. К сухоедению я не привыкла.
Глафира Семеновна быстро встала с постели и принялась одеваться. Николай Иванович протянул руку к ночному столику, вынул из портсигара папиросу, закурил ее и продолжал лежать, потягиваясь и покрякивая.
– Да и сегодня прошу тебя сделать как-нибудь так, чтобы нам здесь можно было пообедать настоящим манером с говяжьим супом и горячими бифштексами или котлетами, – просила Глафира Семеновна мужа. – Здесь такой обычай, чтоб обедать проезжающим по телеграмме, – ну пошли им в гостиницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обед – ну их, пусть подавятся.
– В гостинице-то, я думаю, можно обедать и без телеграмм. Телеграммы только для станций на железных дорогах, – отвечал муж.
– Все-таки пошли телеграмму. Расход невелик, а, по крайней мере, тогда пообедаем наверное… Телеграмму я тебе сама напишу. Я знаю как… «Готель Берлин… Дине ин фир ур»[65] – и потом нашу фамилию. Даже и не дине, – поправилась Глафира Семеновна. – Дине – это по-французски, а по-немецки – митаг. «Митаг ин фир ур» – вот и все.
– Лучше же прежде спросить кельнера. Я уверен, что для Берлина телеграммы не надо, – стоял на своем Николай Иванович.
– Ну уж это спрашивать, так наверное перепутаешься. Скажут – да, а потом окажется, что нет, – и сиди голодом. Беда за границей без языка. Вот ежели бы мы говорили по-немецки настоящим манером…
– Вдвоем-то как-нибудь понатужимся.
– Нам и так придется много натуживаться. Багаж надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что ж ты валяешься-то! Вставай… Смотри, уж одиннадцать часов!
Глафира Семеновна возвысила голос и сдернула с мужа пуховик. Муж принялся одеваться.
Через несколько минут супруги умылись, были одеты и звонили кельнера. Тот явился, поклонился и встал в почтительной позе.
– Самовар, – обратился к нему Николай Иванович. – А тэ не надо. Тэ у нас есть. Цукер также есть.
Кельнер глядел на него во все глаза и наконец спросил:
– Tea wünschen Sie, mein Herr?[66]
– Не тэ, а просто самовар без цукер и без тэ. Глаша, как самовар по-немецки.
– Постой… Пусть уж просто чай несет. Может быть, самовар принесет?
– Да зачем же, ежели у нас есть свой чай?
– Ничего. Где тут с ним объясняться! Видишь, он ничего не понимает из нашего разговора. Брингензи тэ на двоих. Тэ фюр цвей.
– Wünschen Sie auch Brot und Butter, Madame?[67] – спросил кельнер.
Глафира Семеновна поняла и отвечала:
– Я… я… Брод и бутер. Да брингензи цитрон, брингензи кезе… И брод побольше… филь брод…[68] Я, Николай Иваныч, ужасно есть хочу.
Кельнер поклонился и стал уходить.
– Постойте… Вартензи, – остановила его Глафира Семеновна. – Флейш можно бринген? Я говядины, Николай Иваныч, заказываю. Может быть, и принесут. Флейш брингензи, кальт флейш[69].
– Kaltfleisch, Madame?[70]
– Кальт, кальт. Только побольше. Филь…
Явился чай, но без самовара. Кипяток или, лучше сказать, теплую воду подали в большом молочном кувшине.
– А самовар? Ферштеензи: самовар, – спрашивала Глафира Семеновна. – Самовар мит угли… с угольями… с огнем… мит фейер, – старалась она пояснить и даже издала губами звуки – пуф, пуф, пуф, изображая вылетающий из-под крышки самовара пар.
Кельнер улыбнулся:
– Sie wünschen Theemaschine[71].
– Да, да… Я, я… Тэмашине, – подхватила Глафира Семеновна. – Вот поди ж ты, какое слово забыла. А ведь прежде знала. Тэмашине.
– Theemaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns[72].
– Нейн?
– Nein, – отрицательно потряс головой кельнер.
– Извольте видеть, нет у них самовара! Ну Берлин! В хорошей гостинице даже самовара нет, тогда как у нас на каждом постоялом дворе. Ну а кипяток откуда же мы возьмем? Хейс вассер?[73]
– Hier, – указал кельнер на кувшин.
– Здесь? Да это какой же кипяток! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и пар от него не идет. Нам нужен кипяток, ферштеензи – кипяток, хейс вассер. И наконец, тут мало. Тут и на две чашки для двоих не хватит, а мы хотим филь, много, мы будем пить по пять, по шесть чашек. Ферштеензи – фюнф, зехс тассе[74].
– Брось, Глаша. Ну их к лешему. Как-нибудь и так напьемся. Видишь, здесь в Неметчине все наоборот, все шиворот-навыворот: на перинах не спят, а перинами покрываются, кипяток подают не в чайниках-арбузах, а в молочниках, – перебил жену Николай Иванович.
– И обедают по телеграммам, – прибавила та. – Геензи[75], – кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы он удалился, но вдруг вспомнила и остановила его: – Или нет, постойте. Нам нужно получить наш багаж со станции. Багаже бекомен. Вот квитанция… Хир квитанц, – подала она кельнеру бумажку. – Ман кан?[76]
– О, ja, Madame, – отвечал кельнер, принимая квитанцию.
– Ну так брингензи… Да вот еще квитанц от телеграмма… Вир хабен… – начала Глафира Семеновна, но сейчас же остановилась и, обратясь к мужу, сказала: – Вот тут-то я и не знаю, как мне с ним объясниться насчет наших саквояжей и подушек, что мы оставили в поезде. Ты уж помогай как-нибудь. Хир телеграмма. Вир хабен в вагоне наши саквояжи и подушки ферлорен… To есть не ферлорен, а геляссен в Кенигсберг, а саквояжи и подушки фарен ин Берлин[77].
Кельнер стоял, слушал и таращил глаза.
– Саквояжи и подушки. Ферштейн? – старался пояснить Николай Иванович, снял с постели подушку и показал кельнеру.
– Kissen?[78] – спросил кельнер.
– Вот, вот… Киссен… В вагоне геляссен. Вир хабен геляссен и телеграфирен.
Кельнер взял квитанции от багажа и неотправленную телеграмму и удалился.
– Бьюсь об заклад, что ничего не понял! – воскликнул ему вслед Николай Иванович.
– Как не понять! Наверное понял, – отвечала Глафира Семеновна. – Я ему все обстоятельно сказала. Я теперь уж многие немецкие слова вспомнила и говорю лучше, чем вчера. Да и вообще научилась в дороге. Это ты только ничему не можешь выучиться.
Она принялась пить чай и истреблять бутерброды с сыром и телятиной. Послышался стук в дверь, и кельнер вернулся. В руке он держал квитанции и улыбался.
– Мы сейчас разглядели в конторе квитанции. По этим квитанциям вы можете получить ваш багаж и вещи только в Берлине, а не здесь, – сказал он по-немецки, кладя квитанции на стол.
Супруги в недоумении глядели на него и не понимали, что он говорит.
– Коля, ты не понял, что он говорит? – спросила мужа Глафира Семеновна. – Я решительно ничего не понимаю.
– А мне-то откуда же понимать, ежели я немецким словам в лавке от чухон учился.
– Дурак! – выбранилась жена и, обратясь к кельнеру, сказала:
– Брингензи, брингензи багаже. Мы заплатим.
– Das kann man nicht, Madame. Das werden Sie in Berlin kriegen[79].
– Ну да, ин Берлин. Ведь мы в Берлине. Вир ин Берлин, вир зицен ин Берлин[80]. Хир Берлин?
– Hier ist Dirschau, Madame… Stadt Dirschau…
Глафира Семеновна начала соображать и вспыхнула.
– Как Диршау? Какой штат Диршау?! – воскликнула она. – Берлин!
– Nein, Madame.
Кельнер снял со стены карту гостиницы, поднес к Глафире Семеновне и указал на заголовок, где было напечатано по-немецки: “Hotel de Berlin in Dirschau”. Читать по-немецки Глафира Семеновна умела, она прочла и вскрикнула:
– Николай Иваныч! Да знаешь ли ты, что мы приехали не в Берлин, а в какой-то город Диршау?
– Да что ты… Неужели?.. – пробормотал Николай Иванович, разинул рот от удивления и стал скоблить затылок.
– Ну что ж это такое! Ведь уж это совсем из рук вон! Ведь это ни на что не похоже! – сердилась Глафира Семеновна, всплескивая руками и бегая по комнате. – Вот уж сколько времени едем в Берлин, колесим, колесим и все в него попасть не можем. Второй раз не в то место попадаем. Диршау… Какой это такой Диршау? Где он? – остановилась она в вопросительной позе перед Николаем Ивановичем.
Тот по прежнему сидел, досадливо кряхтел и чесал затылок.
– Николай Иваныч, я вас спрашиваю! Что вы идолом-то сидите! Где это такой Диршау? В какой он такой местности? Может быть, мы опять не по той железной дороге поехали?
– Да почем же я-то знаю, матушка! – отвечал муж.
– Однако вы все-таки в Коммерческом училище учились.
– Всего только полтора года пробыл, да и то там всей моей науки только и было, что я на клиросе дискантом пел да в классе в стальные перья играл. А ты вот четыре года в пансионе у мадамы по стульям елозила, да и то ничего не знаешь.
– Наша наука была дамская: мы танцевать учились да кошельки бисерные вязать и поздравления в Рождество, в день ангела папеньке и маменьке писать; так откуда же мне о каком-то Диршау знать! Справьтесь же, наконец, как нам отсюда в Берлин попасть! Наверное, мы в какое-нибудь немецкое захолустье заехали, потому что здесь в гостинице даже самовара нет.
– Как я справлюсь? Как?.. Начнешь справляться – и опять перепутаешься. Ведь я ехал за границу, так на тебя понадеялся. Ты стрекотала как сорока, что и по-французски, и по-немецки в пансионе училась.
– И в самом деле училась, да что же поделаешь, ежели все слова перезабыла. Рассчитывайтесь же скорее здесь в гостинице и пойдемте на железную дорогу, чтоб в Берлин ехать. С какой стати нам здесь-то сидеть.
– Я в Берлин не поеду, ни за что не поеду! Чтоб ей сдохнуть, этой Неметчине! Провались она совсем! Прямо в Париж. Так и будем спрашивать – где тут дорога в Париж.
– А багаж-то наш? А чемоданы-то наши? А саквояжи с подушками? Ведь они в Берлин поехали, так надо же за ними заехать. Ведь у нас все вещи там, мне даже сморкнуться не во что.
– Ах, черт возьми! Вот закуска-то! – схватился Николай Иванович за голову. – Ну переплет! Господи боже мой, да скоро ли же кончатся все эти немецкие мучения! Я уверен, что во французской земле лучше и там люди по-человечески живут. А все-таки надо ехать в Берлин, – сказал он и прибавил: – Ну вот что… До Берлина мы только доедем, возьмем там на станции наш багаж и сейчас же в Париж. Согласна?
– Да как же не согласна-то! Мы только едем по Неметчине и нигде в ней настоящим манером не останавливаемся, а уж и то она мне успела надоесть хуже горькой редьки. Скорей в Париж, скорей! По-французски я все-таки лучше знаю.
– Может быть, тоже только «пермете муа сортир»[81] говоришь? Так эти-то слова и я знаю.
– Что ты, что ты… У нас в пансионе даже гувернантка была француженка. Она не из настоящих француженок, но все-таки всегда с нами по-французски говорила.
Николай Иванович позвонил кельнера.
– Сколько гельд за все происшествие? Ви филь? – спросил он, указывая на комнату и на сервировку чая. – Мы едем в Берлин. Скорей счет.
Кельнер побежал за счетом и принес его. Николай Иванович подал золотой. Ему сдали сдачи.
– Сколько взяли? – спрашивала Глафира Семеновна мужа.
– Да кто ж их знает! Разве у них разберешь? Сколько хотели, столько и взяли. Вон счет-то, бери его с собой. В вагоне на досуге разберешь, ежели сможешь. Скорей, Глафира Семеновна! Скорей! Надевай пальто, и идем.
Супруги оделись и вышли из комнаты. Кельнер стоял и ждал подачки на чай.
– Дай ему два-три гривенника. Видишь, он на чай ждет, – сказала Глафира Семеновна.
– За что? За то, что вместо Берлина облыжно в какой-то паршивый Диршау заманил? Вот ему вместо чая!
И Николай Иванович показал кельнеру кулак.
– Mein Herr! Was machen Sie?![82] – попятился кельнер.
– Нечего: мейн хер! Не заманивай. Мы явственно спрашивали, Берлин ли это или не Берлин.
– Да ведь не у него, а у швейцара.
– Одна шайка. Проезжающих тут у них нет – вот они и давай надувать народ.
Глафира Семеновна, однако, сжалилась над кельнером, обернулась и сунула ему в руку два «гривенника».
Вышли на подъезд. Кланялся швейцар, ожидая подачки.
– Я тебя, мерзавец! – кивнул ему Николай Иванович. – Ты благодари Бога, что я тебе бока не обломал.
– Да брось. Ну чего тут? Ведь нужно будет у него спросить, где тут железная дорога, по которой в Берлин надо ехать, – остановила мужа Глафира Семеновна, сунула швейцару два «гривенника» и спросила: – Во ист ейзенбан ин Берлин?[83]
– Это здесь, мадам. Это недалеко. Дорога в Берлин та же самая, по которой вы к нам приехали, – отвечал швейцар по-немецки, указывая на виднеющееся в конце улицы серенькое здание.
– На ту же самую станцию указывает! – воскликнул Николай Иванович. – Врет, врет, Глаша, не слушай. А то опять захороводимся.
– Да ведь мы на станции-то опять спросим. Спросим и проверим. Язык до Киева доведет.
– Нас-то он что-то не больно-то доводит. Ну двигайся.
Они шли по улице по направлению к станционному дому.
– Ах, кабы по дороге какого-нибудь бродячего торговца-татарина встретить и у него носовой платок купить, а то мне даже утереться нечем.
– Утрешься и бумажкой.
По дороге, однако, был магазин, где на окне лежали носовые платки. Супруги зашли в него и купили полдюжины платков. Пользуясь случаем, Глафира Семеновна и у приказчика в магазине спросила, где железная дорога, по которой можно ехать в Берлин. Приказчик, очень учтивый молодой человек, вывел супругов из магазина на улицу и указал на то же здание, на которое указывал и швейцар.
– Видишь, стало быть, швейцар не соврал, – отнеслась к мужу Глафира Семеновна.
На станции опять расспросы словами и пантомимами. Кой-как добились, что поезд идет через полтора часа.
– Ой, врут! Ой, надувают! Уж такое это немецкое сословие надувательное! – говорил Николай Иванович. – Ты, Глаша, спроси еще.
И опять расспросы. Ответ был тот же самый.
– Да поняла ли ты настоящим манером? – все сомневался Николай Иванович.
– Да как же не понять-то? Три человека часы вынимали и прямо на цифры указывали, когда поезд в Берлин идет. Ведь я цифры-то знаю.
– Да в Берлин ли? Не заехать бы опять в какой-нибудь новый Диршау…
– В вагоне будем спрашивать.
Промаячив на станции полтора часа и все еще расспрашивая у каждого встречного о поезде в Берлин, супруги наконец очутились в вагоне. Их усадил какой-то сердобольный железнодорожный сторож, видя их замешательство и беспокойное беганье по вокзалу.
– Да ин Берлин ли? – снова спросил Николай Иванович, суя ему в руку два «гривенника». – Вир Берлин?
– Berlin, Berlin. Direct nach Berlin[84], – ответил сторож.
Поезд тронулся.
– Доедем до Берлина, никуда не попадая, – свечку в рубль поставлю, – произнес Николай Иванович.
– Ах, дай-то бог! – пробормотала Глафира Семеновна и украдкой перекрестилась.
Путь от Диршау до Берлина Николай Иванович и Глафира Семеновна проехали без особенных приключений. Они ехали в вагоне прямого сообщения, и пересаживаться им уже нигде не пришлось. Поезд летел стрелой, останавливаясь на станциях, как и до Диршау, не более одной-двух минут, но голодать им не пришлось. Станционные мальчики-кельнеры разносили по платформе подносы с бутербродами и стаканы пива и совали их в окна вагонов желающим. Глафира Семеновна, отличающаяся вообще хорошим аппетитом, набрасывалась на бутерброды и набивала ими рот во все время пути. Николай Иванович пил пиво, где только можно, залпом проглатывая по большому стакану, а иногда и по два, и значительно повеселел и даже раз вступил в разговор с каким-то немцем о солдатах. Разговор начался с того, что Николай Иванович кивнул жене на партию прусских солдат, стоящих группой на какой-то станции, и сказал:
– Глаша, смотри, какие немецкие-то солдаты – маленькие, худенькие, совсем вроде как бы лимонский скот. Наш казак таких солдат пяток штук одной рукой уберет.
Сидевший против Николая Ивановича угрюмый немец, усердно посасывающий сигару, услыхав в русском разговоре слова «солдат» и «казак», тотчас же от нечего делать спросил его по-немецки:
– А у вас в России много солдат и казаков?
Николай Иванович, тоже понявший из немецкой фразы только слова “Russland”, “viel”, “Soldaten” и “Kosaken”, воскликнул:
– У нас-то? В Руссланд? Филь, филь… Так филь, что просто ужасти. И солдат филь, и казаков филь. И наш казак нешто такой, как ваши солдаты? У вас солдаты тоненькие, клейн[85], их плевком перешибить, а наш казак – во!.. – сказал он, поднялся с дивана и показал рукой до потолка. – Кулачище у него – во, в три пуда весом.
Николай Иванович сложил руку в кулак и поднес его немцу чуть не под нос. Немец, поняв так, что этим кулаком Николай Иванович хочет показать, что в случае войны русские так сожмут в кулак немцев, пожал плечами и, пробормотав: «Ну, это еще бог знает», умолк и прекратил разговор. Николай же Иванович, воспламенившись разговором, не унимался и продолжал доказывать силу казака.
– Ваш солдат нешто может столько шнапс тринкен, сколько наш казак будет тринкен? Вы, немцы, бир тринкен можете филь, а чтоб шнапс тринкен – вас на это нет. Что русскому здорово, то немцу смерть. Наш казак вот такой гляс[86] шнапс тринкен может, из которого дейч менш бир тринкен, и наш руссишь менш будет ни в одном глазе… А ваш дейч менш под лавку свалится, у него подмикитки ослабнут. У нас щи да кашу едят, а у вас суп-брандахлыст да колбасу; наш солдат черным-то хлебом напрется, так двоих-троих дейч менш свалит, а ваш дейч солдат на белой булке сидит. Оттого наш руссиш солдат и силен. Ферштейн?
Немец молчал и улыбался. Николай Иванович продолжал:
– С вашей еды силы не нагуляешь. Мы вот в вашем Кенигсберге вздумали поесть, эссен, и нам подали котлеты меньше куриного носа; а у нас коммензи в трактир Тестова в Москве, так тебе котлету-то словно от слона выворотят. Ваши котлеты клейн, а наши котлеты грос.
В довершение всего Николай Иванович стал рассказывать немцу о казацкой ловкости на коне и даже стал показывать в вагоне некоторые приемы казацкой джигитовки.
– A y вас, у дейч солдат, ничего этого нет, – закончил он и отер платком выступивший на лбу пот.
– Да что ты ему рассказываешь-то, – заметила мужу Глафира Семеновна. – Ведь он все равно по-русски не понимает.
– Да ведь я с немецкими словами, так как же не понять! Не бойся, понял, – подмигнул Николай Иванович. – Понял и умолк, потому чувствует, что я правду…
Вечером приехали в Берлин. Поезд, проходя над улицами и минуя громадные дома с вывесками, въехал наконец в блестяще освещенный электричеством вокзал и остановился.
– Вот он, Берлин-то! – воскликнул Николай Иванович. – Тут уж, и не спрашивая, можно догадаться, что это Берлин. Смотри, в вокзале-то какая толкотня. Словно в Нижнем во время ярмарки под главным домом, – обратился он к жене. – Ну, выходи скорей из вагона, а то дальше куда-нибудь увезут.
Они вышли из вагона.
– Багаже где можно взять? Багаже? – сунул Николай Иванович какому-то сторожу квитанцию.
– Weiter, mein Herr[87], – отмахнулся тот и указал куда-то рукой.
– Багаже… – сунулся Николай Иванович к другому сторожу, и опять тот же ответ.
Пришлось выйти к самому выходу из вокзала. Там около дверей стояли швейцары гостиниц, с модными бляхами на фуражках, и приглашали к себе путешественников, выкрикивая название своей гостиницы. Один из таких швейцаров, заслыша русский разговор Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, прямо обратился к ним на ломаном русском языке:
– В наш готель говорят по-русски. В наш готель первая ранг комната от два марка до двадцать марка!
– Глаша! Слышишь! По-русски болтает! – радостно воскликнул Николай Иванович и чуть не бросился к швейцару на шею: – Голубчик! Нам багаж надо получить. По-немецки мы ни в зуб и уж претерпели в дороге от этого, яко Иов многострадальный! Три немецких полтинника на чай, выручи только откуда-нибудь багаж.
– Можно, можно, ваше превосходительство. Давайте ваш квитунг и садитесь в наша карета, – отвечал швейцар.
– Вот квитанция. Да, кроме того, надо саквояжи и подушки получить. Мы растерялись в дороге и забыли в вагоне все наши вещи.
Николай Иванович передал швейцару происшествие с саквояжами.
– Все сделаю. Садитесь прежде в наша карета, – приглашал швейцар.
– Да нам не нужно кареты, мы не останемся в Берлине; мы побудем на вокзале и в Париж поедем. Нам не нужно вашей гостиницы, – отвечала Глафира Семеновна.
– Тогда я не могу делать ваш комиссион. Я служу в готель.
Швейцар сухо протянул квитанцию обратно.
– Да уж делайте, делайте! Выручайте багаж и вещи! Мы поедем к вам в гостиницу! – воскликнул Николай Иванович. – Черт с ними, Глаша! Остановимся у них в гостинице и переночуем ночку. К тому же теперь поздно. Куда ехать на ночь глядя? Очень уж я рад, что попался человек, который по-русски-то говорит, – уговаривал он супругу и прибавил швейцару: – Веди, веди, брат, нас в твою карету!
Через четверть часа супруги ехали по ярко освещенным улицам Берлина в гостиницу.
– Не поезжай к ним в гостиницу – ни подушек, ни саквояжей своих не выручили бы и опять как-нибудь перепутались бы. Без языка – беда, – говорил Николай Иванович, сидя около своих вещей.
– Ну уж ты как хочешь, Николай Иваныч, а я здесь, в Берлине, больше одной ночи ни за что не останусь. Чтоб завтра же в Париж ехать! С первым поездом ехать, – говорила Глафира Семеновна. – Немецкая земля положительно нам не ко двору. Помилуйте, что это за земля такая, где, куда ни сунешься, наверное не в то место попадешь.
– Да уж ладно, ладно, завтра поедем, – отвечал Николай Иванович. – Пиво здесь хорошо. Только из-за пива и побывать стоит. Пива сегодня попьем вволю, а завтра поедем.
– Я даже и теперь-то сомневаюсь, туда ли мы попали, куда следует.
– To есть как это?
– Да в Берлин ли?
– Ну вот! Как же мы иначе багаж-то наш получили бы? Как же забытые-то в вагоне саквояжи и подушки выручили бы? Ведь они до Берлина были отправлены.
– Все может случиться.
– Однако ты видишь, по каким мы богатым улицам едем. Все газом и электричеством залито.
– А все-таки ты спроси у швейцара-то еще раз – Берлин ли это?
Николай Иванович поднял стекло кареты и высунулся к сидящему на козлах, рядом с кучером, швейцару:
– Послушайте… Как вас? Мы вот все сомневаемся – Берлин ли это?
– Берлин, Берлин. Вот теперь мы едем по знаменитая улица Unter den Linden, Под Липами, – отвечал швейцар.
– Что ж тут знаменитого, что она под липами? У нас, брат, в Петербурге этих самых лип на бульварах хоть отбавляй, но мы знаменитыми их не считаем. Вот Бисмарка вашего мы считаем знаменитым, потому в какой журнал или газету ни взгляни – везде он торчит. Где он тут у вас сидит-то, показывай. В натуре на него все-таки посмотреть любопытно.
– Fürst[88] Бисмарк теперь нет в Берлине, господин.
– Самого-то главного и нет. Ну а где у вас тут самое лучшее пиво?
– Пиво везде хорошо. Лучше берлинский пиво нет. Вот это знаменитый Бранденбургер Тор, – указывал швейцар.
– По-нашему, Триумфальные ворота. Так. Это, брат, есть и у нас. Этим нас не удивишь. Вы вот их за знаменитые считаете, а мы ни за что не считаем, так что даже и стоят-то они у нас в Петербурге на краю города, и мимо их только быков на бойню гоняют. Скоро приедем в гостиницу?
– Сейчас, сейчас, ваше превосходительство.
Карета остановилась около ярко освещенного подъезда гостиницы. Швейцар соскочил с козел, стал высаживать из кареты Николая Ивановича и Глафиру Семеновну и ввел их в притвор. Второй швейцар, находившийся в притворе, позвонил в объемистый колокол. Где-то откликнулся колокол с более нежным тоном. С лестницы сбежал кельнер во фраке.
– Sie wünschen ein Zimmer, mein Herr?[89]
– Я, я… Только не грабить, а брать цену настоящую, – отвечали Николай Иванович.
– Der Herr spricht nicht deutsch[90], – кивнул швейцар кельнеру и, обратясь к Николаю Ивановичу, сказал: – За пять марок мы вам дадим отличная комната с две кровати.
– Это то есть за пять полтинников, что ли? Ваша немецкая марка – полтинник?
– Немножко побольше. Пожалуйте, мадам… Прошу, господин.
Супруги вошли в какую-то маленькую комнату. Швейцар захлопнул стеклянную дверь. Раздался электрический звонок, потом легкий свисток, и комната начала подниматься, уходя в темноту.
– Ай, ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Голубчик! Что это такое? – ухватилась она за мужа, трясясь, как в лихорадке.
– Это, мадам, подъемный машин, – отвечал голос швейцара.
– Не надо нам, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюся… Впотьмах еще. Бог знает что сделается… Выпустите…
– Как можно, мадам… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.
– Николай Иваныч! Да что ж ты молчишь, как истукан!
Николай Иванович и сам перепугался. Он тяжело отдувался и наконец проговорил:
– Потерпи, Глаша… Уповай на Бога. Куда-нибудь доедем.
Через минуту подъемная машина остановилась, и швейцар распахнул дверцу и сказал: «Прошу, мадам».
– Тьфу ты, чтоб вам сдохнуть с вашей проклятой машиной! – плевался Николай Иванович, выходя на площадку лестницы и выводя жену. – Сильно перепугалась?
– Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и не ведь куда нас тащат. Место чужое, незнакомое, вокруг все немцы… Думаю, вот-вот в темноте за горло схватят.
– Мадам, здесь отель первый ранг, – вставил замечание швейцар, как бы обидевшись.
– Плевать я хотела на ваш ранг! Вы прежде спросите, желают ли люди в вашей чертовой люльке качаться. Вам только бы деньги с проезжающих за ваши фокусы сорвать. Не плати им, Николай Иваныч, за эту анафемскую клетку, ничего не плати…
– Мадам, мы за подъемную машину ничего не берем.
– А не берете, так с вас нужно брать за беспокойство и испуг. А вдруг со мной сделались бы нервы и я упала бы в обморок?
– Пардон, мадам… Мы не хотели…
– Нам, брат, из вашего пардона не шубу шить, – огрызнулся Николай Иванович. – Успокойся, Глаша, успокойся.
– Все ли еще у меня цело? Здесь ли брошка-то бриллиантовая? – ощупывала Глафира Семеновна брошку.
– Да что вы, мадам… Кроме меня и ваш супруг, никого в подъемной карете не было, – конфузился швейцар, повел супругов по коридору и отворил номер. – Вот… Из ваших окон будет самый лучший вид на Паризер-плац.
– Цены-то архаровские, – сказал Николай Иванович, заглядывая в комнату, которую швейцар осветил газовым рожком. – Войдем, Глаша.
Глафира Семеновна медлила входить.
– А вдруг и эта комната потемнеет и куда-нибудь подниматься начнет? – сказала она. – Я, Николай Иваныч, решительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчас же нервы сделаются, и тогда смотрите, вам же будет хуже.
– Да нет же, нет. Это уж обыкновенная комната.
– Кто их знает! В их немецкой земле все наоборот. Без машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? – спрашивала она швейцара.
– О нет, мадам! Это самый обыкновенный комната.
Глафира Семеновна робко переступила порог.
– О господи! Только бы переночевать – да вон скорей из этой земли! – бормотала она.
– Ну так и быть, останемся здесь, – сказал Николай Иванович, садясь в кресло. – Велите принести наши вещи. А как вас звать? – обратился он к швейцару.
– Франц.
– Ну, хер Франц, так уж вы так при нас и будете с вашим русским языком. Три полтины обещал дать на чай за выручку наших вещей на железной дороге, а ежели при нас сегодня вечером состоять будете и завтра нас в какой следует настоящий вагон посадите, чтобы нам, не перепутавшись, в Париж ехать, то шесть полтин дам. Согласен?
– С удовольствием, ваше превосходительство. Теперь не прикажете ли что-нибудь из буфета?
– Чайку прежде всего.
– Даже русский самовар можем дать.
Швейцар позвонил, вызвал кельнера и сказал ему что-то по-немецки.
– Глаша! Слышишь! Даже русский самовар подадут, – сказал Николай Иванович жене, которая сидела насупившись. – Да что ты, дурочка, не бойся. Ведь уж эта комната неподвижная. Никуда нас в ней не потянут.
– Пожалуйста, за немцев не ручайся. Озорники для проезжающих. Уж ежели здесь заставляют по телеграммам обедать, то чего же тебе?..
– Ах да… Поужинать-то все-таки сегодня горячим будет можно?
– О да… У нас лучший кухня.
– И никакой телеграммы посылать сюда не надо? – спросила швейцара Глафира Семеновна.
Швейцар посмотрел на нее удивленно и отвечал:
– Зачем телеграмма? Никакой телеграмма.
После того как швейцар удалился, кельнер подал чай и тот русский самовар, которым похвастался швейцар. Глафира Семеновна хоть и была еще все в тревоге от испуга на подъемной машине, но при виде самовара тотчас же расхохоталась.
– Смотри, смотри… И это они называют русский самовар! Ни трубы, ни поддувала, – обратилась она к мужу. – Какое-то большое мельхиоровое яйцо с краном, а внизу спиртовая лампа – вот и все.
– Брось уж. Не видишь разве, что здесь люди без понятия к русской жизни, – отвечал презрительно Николай Иванович. – Немцы, хоть ты кол им на голове теши, так ничего не поделаешь. Ну, я пока буду умываться, а ты разливай чай. Напьемся чайку и слегка булочками закусим, а уж на ночь поужинаем вплотную.
– Геензи, кельнер… ничего больше. Нихтс, – кивнула Глафира Семеновна кельнеру.
Напившись чаю, Николай Иванович опять позвонил швейцара.
– Ну, хер Франц, надо нам будет немножко Берлин досмотреть. Веди, – сказал Николаи Иванович.
– Нет, нет… Ни за что я никуда не пойду! – воскликнула Глафира Семеновна. – Еще опять в какую-нибудь машину вроде подъемной попадешь и перепугаешься.
– Да что ты, глупая! Хер Франц теперь предупредит, коли ежели что.
– Да, да, мадам. Будьте покойны. Больше ничего не случится, – отвечал швейцар.
– Пойдем, Глаша, – упрашивал жену Николай Иванович.
– Ну хорошо. Только уж спускаться я ни за что не буду на вашей подъемной машине.
– Вы где это, хер Франц, русской-то образованности обучались, в какой такой академии наук? – задал Николай Иванович вопрос швейцару.
– Я, мосье, в Варшаву один большой готел управлял, там и научился.
– А сам-то вы немец?
– Я больше поляк, чем немец.
– О, не жид ли?
– Что вы, ваше превосходительство! Я поляк, но родился в Кенигсберг…
– В Кенигсберге? Ну, проку не будет! – воскликнула Глафира Семеновна. – Я умирать буду, так и то этот город вспомню. В этом городе нам обедать не дали и потребовали какую-то телеграмму, в этом городе мы перепутались и попали вместо берлинского поезда в какой-то гамбургский поезд и приехали туда, куда совсем не следует.
– Да ведь гамбургский поезд тот же, что и берлинский поезд. От Кенигсберг оба поезд идут до Диршау…
– Диршау? Ох, про этот город и не говорите. Этот город просто ужасный город! – воскликнул, в свою очередь, Николай Иванович. – Там живут просто какие-то разбойники. Они обманным образом заманили нас туда, сказав, что это Берлин, и продержали целую ночь в гостинице, чтобы содрать за постой.
Швейцар пожал плечами:
– Удивительно, как это случилось, что вы говорите про Кенигсберг. От Кенигсберга до Диршау один поезд и на Гамбург, и на Берлин. Вам нужно было только слезть в Диршау и пересесть в другой поезд.
– Ну а нам сказали, что надо поехать обратно в Кенигсберг, и мы, не доезжая Диршау, вышли из вагона на какой-то станции и поехали обратно в Кенигсберг, чтоб из Кенигсберга сесть в берлинский поезд.
– Это шутка. Это кто-нибудь шутки с вами сделал.
– Как шутки! Нам кондуктор сказал и даже высадил нас чуть не силой. Нам начальник станции сказал и даже штраф хотел взять.
– Вас надули, господин, или вы не поняли чего-нибудь. Поезд от Кенигсберга как на Берлин, так и на Гамбург – один, и только в Диршау он делится, – стоял на своем швейцар.
– Да нет же, нет! – воскликнул Николай Иванович.
– Ну что ты споришь, Коля!.. – остановила его жена. – Конечно же, нас могли и надуть, и в насмешку; конечно же, мы могли и не понять, что нам говорили по-немецки. Толкуют, а кто их разберет – что толкуют. Я по-немецки только комнатные слова знаю, а ты хмельные, так разве мудрено понять все шиворот-навыворот? Так и вышло.
– Уверяю вас, господин, что вам не следовало ехать обратно в Кенигсберг, чтобы садиться в берлинский поезд. Дорога до Диршау одна. Я это очень хорошо знаю, – уверял швейцар. – Я служил на эта дорога.
Николай Иванович досадливо чесал затылок и повторял:
– Без языка, без языка… Беда без языка!.. Ну, однако, что ж у вас в Берлине сегодня вечером посмотреть? – обратился он к швейцару.
– В театры теперь уже поздно, не поспеем к началу, но можно побывать в нашем аквариуме.
– Ах, и у вас так же, как и в Петербурге, есть «Аквариум»? Глаша! Слышишь, и у них в Берлине есть «Аквариум».
– Наш берлинский аквариум – знаменитый аквариум. Первый в Европа.
– Браво. А кто у вас там играет?
Швейцар посмотрел на него удивленными глазами и отвечал:
– Рыбы… Рыбы… Рыбы там и амфибиен.
– Да неужели рыбы?
– О, господин, там рыб много. Есть рыбы с моря, есть рыбы с океан.
– И играют?
– Да, да… играют.
– Глаша, слышишь! В «Аквариуме»-то ихнем рыбы играют. Надо непременно пойти и послушать.
– Да что ты?.. – удивилась Глафира Семеновна.
– Вот рассказывает. Ведь этого в другой раз ни за что не услышишь. А кто у них дирижирует? Как вы сказали? – допытывался Николай Иванович.
– To есть как это? Я ничего не сказал, – удивился швейцар.
– Нет, нет… Вы сказали. Такая немецкая фамилия. Анти… Антиби…
– Я сказал, что там есть рыбы и амфибиен, – повторил швейцар.
– Послушаем, брат, хер Франц, этого Амфибиена, послушаем. Веди нас. Глаша, одевайся! Это недалеко?
– Да почти рядом. Unter den Linden, – отвечал швейцар.
– Это что же такое? Я по-немецки не понимаю.
– Наш бульвар Под Липами. Я давеча вам показывал.
– Ах, помню, помню. Ну, Глаша, поворачивайся, а то будет поздно. Да вот что, хер Франц, закажи, брат, нам здесь в гостинице ужин к двенадцати часам, а то я боюсь, как бы нам голодным не остаться.
– Зачем здесь? – подмигнул Николаю Ивановичу швейцар, ободренный его фамильярностью. – Мы найдем и получше здешнего ресторан, веселый ресторан.
– Ну вали! Жарь! Вот это отлично. Люблю, кто мне потрафляет. Глаша!
– Я готова.
Из-за алькова вышла Глафира Семеновна в ватерпруфе и шляпке, и супруги стали выходить из номера. Сзади их шел швейцар.
Глафира Семеновна и Николай Иванович, в сопровождении швейцара, сошли по лестнице гостиницы и вышли на улицу, прилегающую в бульвару Unter den Linden, и вскоре свернули на него. Был уже девятый час вечера; некоторые магазины запирались, потушив газ в окнах, но уличное движение не утихало. Громыхали колесами экипажи, омнибусы, пронзительно щелкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики с громадными фурами, нагруженными поклажей чуть не до третьего этажа домов и везомыми парой, тройкой и даже четверкой лошадей в ряд и цугом. Легкие экипажи сторонились и давали дорогу этим чудовищам.
– Вот эта наша знаменитая улица Под Липами, – похвастался швейцар. – Наш Невский перспектив.
– А ежели это у вас на манер нашего Невского проспекта, то зачем же у вас ломовых-то пускают загромождать дорогу? – спросил Николай Иванович. – Смотри-ка, какие фуры! Чуть не с дом.
– А куда же деваться? Ведь это улица. Они едут по свой дело.
– Объезжай по задним улицам. Тут прогулка чистой публики, и вдруг лезет ломовой. Да еще какой ломовой! На саженных колесах и в тройку лошадей! Нет, у нас, в Петербурге, по главным улицам этим дубинам ездить не позволяют. Колеси по закоулкам. Нехороши, брат Франц, у вас насчет этого порядки, нехороши, хоть и Берлин.
– Но ежели ему нужно. Ведь он по делу, – опять повторил швейцар.
– Мало ли что нужно! Мало ли что по делу! Объезжай. Куда ему торопиться! Над ним не каплет. Ведь не в театр к началу представления спешит.
– Но ведь через это доставка товара должна быть дороже.
– To есть как это?
– Да так. Ехать по прямой путь – он сделает больше рейсов и может за провоз взять дешевле! Тут экономи, большой экономи.
– Глаша! Слышишь, как рассуждают! Вот на обухе-то рожь молотят! – отнесся Николай Иванович к жене.
– Да уж известно, немцы. Как же им иначе-то рассуждать! – отвечала та.
– И зачем у вас такие телеги громадные, чтобы их в три и четыре лошади таскать? – дивился Николай Иванович. – У нас телеги в одну лошадь.
– Большие телеги тоже экономи, – отвечал швейцар. – Каждой маленькой телега в одна лошадь нужно один извозчик, и к большая телега в три лошадь тоже нужно один человек. Большая телега везет столько, сколько везет три телега, – и вот два человек, два извозчик в экономи. Эти извозчик могут работать другое дело.
– Ой, ой, ой, как рассуждают! Глаша, слышишь?
– Да уж слышу, слышу. Дай шляпки-то дамские мне посмотреть.
Глафира Семеновна в это время остановилась около модного магазина.
– Вот наш знаменитый аквариум, – указал наконец швейцар на подъезд, освещенный электричеством. – Пожалуйте наверх.
– Как наверх? Да разве у вас «Аквариум»-то не сад? – удивился Николай Иванович. – У нас в саду.
– Как возможно в саду! Тут есть такие рыбы и амфибиен, что им нужно теплый цонне…[91] теплый климат… Вы пальто снимите и отдайте. Будет жарко.
– Снимем, снимем. Ну поднимайся, Глаша. А я думал, Франц, что у вас в «Аквариуме» этот… как его?.. Вот что к нам-то приезжал… Штраус, вот кто, – вспомнил Николай Иванович. – Я думал, что у вас в «Аквариуме» Штраус, – продолжал он.
– Штраус на Зоологический сад[92]… Там и штраус, там и жираф, там и гиппопотам, там и ваш русский ейсбер – ледяной медведь.
Супруги взяли билеты и в сопровождении швейцара вошли в аквариум. Направо и налево стеклянные резервуары с плавающей в воде рыбой. Николай Иванович взглянул мельком и сказал швейцару:
– Ну мимо! Чего тут простых-то рыб рассматривать! Этого добра у нас в Петербурге в каждом трактире в садке много плавает. А ты веди к ученым рыбам, которые вот музыку-то играют.
Швейцар покосился на него и повел дальше. Показался террариум с черепахами.
– Вот тут шильдкрете, – указал он.
– Черепахи? – заглянула Глафира Семеновна, сморщилась и проговорила: – Фу, какая гадость! Ведите скорей нас к эстраде-то.
Швейцар опять покосился. Он недоумевал, отчего это путешественники пришли в аквариум и ни на что смотреть не хотят.
– Сейчас будут знаменитый орангутанг и горилла, – сказал он.
– Это то есть обезьяны? – спросила Глафира Семеновна. – Не надо, не надо нам обезьян. Ну что на них смотреть! Эка невидаль! Вы ведите нас скорей к этому… Как вы его назвали-то? Да… Амфибиен… Ведите туда, где этот Амфибиен играет. А здесь и публики-то нет.
– Мадам хочет амфибиен смотреть? – улыбнулся швейцар. – А вот многие дамы не любят на амфибиен смотреть. Вы храбрый дама… Вот начинаются амфибиен, – указал он на бассейн. – Тут крокодилен…
Глафира Семеновна так и шарахнулась в сторону, увидав выставившуюся из воды голову крокодила.
– Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевалась она. – И как вам не стыдно на такую гадость указывать! Мы вас просим, чтобы вы нас к Амфибиену вашему вели, а вы, как назло…
– Да ведь это амфибиен и есть… – начал было швейцар.
– Дальше, дальше, Франц! Что это в самом деле! Тебе русским языком говорят, что мы не желаем этой дряни смотреть! – крикнул Николай Иванович.
Швейцар недоумевал.
– Мадам просить амфибиен…
– Ну так и веди к нему! А ты каких-то ящериц да лягушек показываешь.
Сделали еще поворот.
– Вот, – указал швейцар.
За стеклом из-под камня выставилась громадная змея, обвила сук дерева и, поднимая голову, открывала пасть. Увидав ее, Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и бросилась к мужу:
– Коля! Голубчик! Уведи меня скорей!.. Не могу, не могу… Ты знаешь, я змей до страсти боюсь… У меня руки, ноги трясутся. Мне дурно может сделаться.
Она вся нервно тряслась. На глазах ее показались слезы.
– Хер Франц! Да будет ли этому конец! Что это за безобразие! – закричал Николай Иванович на швейцара. – Тебе русским языком сказано, что не хотим мы смотреть этой дряни! Тысячу раз тебя просят, чтобы ты нас на музыку вел, а ты, черт тебя знает, к чему нас подводишь!
– На какую музыку? – удивленно спросил швейцар. – Здесь никакой музыки нет.
– Как нет? Да ведь это «Аквариум»?!
– Да, аквариум, но музыки нет.
– Как же может быть «Аквариум» без музыки? Что ты нас морочишь-то! Везде «Аквариум» с музыкой… Будто мы не понимаем! У нас в Петербурге тоже «Аквариум» с музыкой.
– А у нас в Берлине без музик…
– Как же ты раньше говорил нам, что здесь музыка, что здесь даже ученые рыбы играют, что здесь какой-то ваш немец Амфибиен оркестром дирижирует.
– Никогда я этого, ваше превосходительство, не говорил.
– Глаша! И он еще мне смеет врать в глаза!
– Говорили вы, говорили. Мы даже сейчас вас спросили про Штрауса, а вы сказали, что Штраус дирижирует в Зоологическом саду, а здесь Амфибиен, – подхватила Глафира Семеновна.
– Мадам, вы меня не так поняли. Никогда я про музыку не говорил. Амфибиен – звери: крокодилен, змеи; штраус тоже звери – птица.
– Что вы мне про Штрауса-то зубы заговариваете? Штраус дирижер, капельмейстер – музыкант, композитор. Я сама его вальсы на фортепьянах играю.
– Ах да, да… Но тот Штраус не в Берлин, а в Вене. А я вам говорил про штраус-птица.
– Ну переплет! Нет, Неметчина нам не ко двору! – прошептал Николай Иванович. – Даже и по-русски-то говорим, так друг друга понять не можем. Так нет в здешнем «Аквариуме» музыки? – спросил он швейцара.
– Нет, нет. Здесь звери. Амфибиен тоже звери.
– Никакой музыки нет?
– Никакой.
– Так на кой же шут ты нас, спрашивается, привел сюда? На кой же шут я зря три немецких полтинника в кассе отдал, да еще за хранение платья заплатил! Веди назад!
Швейцар пожал пленами и поплелся к выходу. Сзади следовали Николай Иванович и Глафира Семеновна.
– Ведь ты знаешь, что я не могу смотреть на змей… Когда я увижу змею, у меня делается даже какое-то внутреннее нервное трясение и я становлюсь больна, совсем больна, – говорила она мужу.
– Куда ж теперь? – спрашивал Николай Иванович Глафиру Семеновну, выходя из аквариума на улицу.
Сопровождавшей их швейцар хотел что-то сказать, но Глафира Семеновна раздраженно воскликнула:
– Никуда! Решительно никуда! С меня и этого удовольствия довольно. Прямо домой, прямо в гостиницу, и завтра с первым поездом в Париж. Не желаю больше по Берлину ходить. А то опять вместо музыки на какую-нибудь змею наскочишь. Достаточно. Будет с меня… Угостили в аквариуме… Ну что ж вы стали! Ведите нас обратно в гостиницу! – обратилась она к швейцару.
– Я хотел предложить для мадам…
– Ничего мне предлагать не нужно… Прямо в гостиницу…
– Глаша! Но зайдем хоть в какую-нибудь биргале пива выпить, – начал Николай Иванович.
– Пива в гостинице можете выпить.
И Глафира Семеновна пошла одна вперед.
– Не туда, мадам. Не в ту сторону… В гостиницу направо, – сказал швейцар.
Она обернулась и переменила направление. Николай Иванович и швейцар шли сзади.
– А какое веселое место-то я вам хотел указать, – шепнул швейцар Николаю Ивановичу. – Там поют и играют, там можно и поужинать.
– Глаша! Вот Франц хочет какое-то место показать, где поют и играют. Там бы и поужинали, и пива выпили.
– Опять с змеей? Нет, уж благодарю покорно.
– Никакой там змеи нет. Там поют и играют. Там шансонетен и оперштюке… Там танцы… Там хороший кухня и можно хороший ужин получить, – продолжал швейцар.
– Чтобы змеи наесться? Давеча живую преподнесли, а теперь хотите жареную… Спасибо!
– Уговорите ее, монсье, вашу супругу… Место очень веселое… Красивые женщины есть, – шепнул швейцар.
– Нет, уж теперь закусила удила, так ее не только уговорить, а и в ступе не утолочь, – отвечал Николай Иванович. – Веди домой и заказывай ужин для нас.
Через четверть часа они были дома. Глафира Семеновна с сердцем сбросила с себя ватерпруф, шляпку, села в угол и надулась. Николай Иванович взглянул на нее и покачал головой. Швейцар подал ему карту кушаний и отошел к стороне. Николай Иванович повертел ее в руках и сказал:
– Я, брат, по-немецки ежели написано, то гляжу в книгу и вижу фигу, так уж лучше ты заказывай. Глаша! Ты чего бы хотела поесть? – обратился он к жене.
– Ничего. У меня голова болит.
– Нельзя же, милый друг, не евши. Завтра рано утром поедем в Париж, так уж не успеем до отправления поесть. В котором часу, Франц, идет поезд в Париж?
– В восемь часов утра. Вам придется на Кельн ехать, и там будет пересадка в другие вагоны. В Кельн приедете вечером и только в Кельне можете покушать, а до Кельна поезд нигде не останавливается больше двух-трех минут.
– Ну вот видишь, Глаша; стало быть, тебе необходимо поклевать с вечера, – уговаривал Николай Иванович жену. – Скажи, чего ты хочешь, – вот Франц и закажет.
– Спасибо. Не желаю змей есть по его заказу.
– Ах, мадам, мадам! И как это вы эту змею забыть не можете! – начал швейцар. – Разве я хотел сделать вам неприятное? Я не хотел. А что змея, так это аквариум. Аквариум не может быть без крокодил и змея, рыбы и амфибиен…
– Врете вы, может. У нас в Петербурге есть «Аквариум» без крокодила и без змеи. Даже и рыбы-то нет. Плавает какой-то карась с обгрызенным хвостом да две корюшки – вот и все.
– Ну это не настоящий аквариум.
– Врете. Самый настоящий. Ваш же немец там оркестром дирижирует.
– Поешь что-нибудь. Полно козыриться-то, – сказал Николай Иванович.
– Да ведь гадостью какой-нибудь немецкой накормят. Вот ежели бы щи были.
– Есть щи, Франц?
– Нет, щей здесь не бывает. Щи – это только в России.
– Ну тогда нельзя ли дутый пирог с рисом и с яйцами и с подливкой? Здесь я, по крайней мере, буду видеть, что я ем.
– Пирог, мадам, русский кушанье. Здесь в Берлин это нельзя.
– Все нельзя, ничего нельзя. Ну так что же у вас можно?
– Хочешь, Глаша, сосиски с кислой капустой? Сосисок и я поел бы… А уж в Берлине сосиски, должно быть, хорошие – немецкая еда.
– А почем вы знаете, чем они здесь начинены? Может быть, собачиной.
– Я, мадам, могу вам сделать предложение майонез из рыба.
– Нет, нет, нет. Ничего рубленого. Вместо рыбы змею подсунете.
– Опять змею? Нет, мадам, здесь змея не едят.
– Ну, так угря подсунете. Та же змея.
– Она и стерлядь не ест. Говорит, что змея, – сказал Николай Иванович и спросил швейцара: – Ну можно хоть селянку-то на сковороде сделать?
– И селянки я есть не стану, – откликнулась жена. – Что они тут в селянку наворотят? Почем я знаю! Может быть, мышь какую-нибудь. В крошеном-то незаметно.
– Ну поросенка заливного под сметанным хреном. Можно, Франц?
– Селянка и поросенок, монсье, опять русский кушанье, – дал ответ швейцар.
– Тьфу ты пропасть! Опять нельзя! Даже поросенка нельзя! Ведь поросенок-то свинина, а вы здесь, немцы, на свинине и свиных колбасах и сосисках даже помешались. Прозвище вам даже дано – немецкая колбаса.
– Верно. Я знаю. Я жил в России. Но поросенки здесь не кушают. To есть кушают, но очень мало.
– Отчего?
– Экономи. Поросенок может вырости в большая свинья. Свинья большая кушают.
– Глаша! Слышишь? Опять экономия! – воскликнул Николай Иванович. – Ну немцы! Слышишь, Франц, зачем вы умираете-то? Вам и умирать не надо из экономии. Ведь хоронить-то денег стоит.
Швейцар улыбнулся.
– Можно, по крайней мере, у вас хоть ветчины с горошком достать? – спросила наконец Глафира Семеновна швейцара.
– Это можно, мадам. Ветчина с горохом и с картофель и с русский зауэркол, с кислая капуста.
– Ну так вот ветчины. Ветчины и бульон. Бульон можно?
– Можно, мадам.
– Да вали еще две порции телячьих котлет да бифштекс, – прибавил Николай Иванович. – Надеюсь, что это можно?
– Можно, можно, но только бараний котлет, а не телячий. Телячий нет в карта.
– Тоже экономи? – спросил Николай Иванович.
– Экономи, – улыбнулся швейцар.
– Ах, черти, черти жадные! Ну вали бараньи котлеты. Цыпленком нельзя ли, кроме того, позабавиться?
– Можно, монсье.
– Так пару цыплят. Да пива, пива побольше. Нельзя ли в какой-нибудь большой кувшин его налить?
– Можно, можно, – кивал головой швейцар и спросил: – Все?
– Чего же еще больше? И этого довольно. Или нет. Закажи, брат, мне порцию сосисок немецких. Хоть они, может быть, у вас и собачиной копченой набиты, а все-таки хочется попробовать… Жена есть не будет, а я съем. Нельзя быть в Неметчине и немецких сосисок не попробовать! Вот жаль, что у вас тут простой русской водки нет.
– Кюмель есть, – отвечал швейцар.
– Сладость немецкая. Какая это водка! Ну да уж вели подать, делать нечего.
Ужин был заказан. Через час его подали в номер. Николай Иванович был голоден и принялся его есть так, что у него только за ушами трещало, а потом навалился на пиво. Ела с большим аппетитом и Глафира Семеновна.
Часа через два Николай Иванович, изрядно пьяный, лежал на постели и бормотал:
– Слава богу, завтра в Париж. Ужасти как надоела Неметчина.
Утром Николая Ивановича и Глафиру Семеновну разбудили рано, еще только свет брезжился. Тотчас же появился кофе, тотчас же швейцар Франц принес счет за пребывание в гостинице и сказал Николаю Ивановичу:
– Ежели, ваше превосходительство, хотите к первому поезду попасть, то торопитесь: без семи минут в восемь отходит.
– Скорей, Глаша, скорей!.. – засуетился Николай Иванович и принялся расплачиваться. – Ой, ой, какой счет-то наворотили! – воскликнул он, увидав в итоге счета цифру 38.
– Да ведь это, господин, тридцать восемь марок, а не рублей, – заметил швейцар.
– Еще бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянством и буянством не занимались, вина не пили, сидели только на пиве да вашей немецкой стряпни поели. Бифштекс-то, брат, был наверное из лошадки. Им можно было гвозди в стену вколачивать.
– Что вы, господин… У нас кухня хорошая, провизия первый сорт.
– Какой бы сорт ни был, а тридцать три полтинника за еду и за пиво ужас как дорого. Ведь комната-то всего пять полтин стоит.
– Нет, монсье, за кушанье меньше. Тут в тридцати восьми марках пять марок за комнату, две марки за сервис…
– Как, и за сервиз у вас берут?
– Везде берут.
– Глаша! Смотри-ка, за сервиз, на котором мы ели, взяли. Ну немцы!
– Это значит – за прислугу, – пояснил швейцар и продолжал: – Четыре марки за меня, что я вчера вечером вашим проводником был, – это значит одиннадцать марок, марку за свечи, марку за лишнюю кровать для вашей супруга…
– Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! – воскликнул Николай Иванович.
– Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки – семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать один марк, – сосчитал швейцар.
– Фю-ф-фю! – просвистал Николай Иванович. – Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.
– Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Все равно не уступят. Сам меня торопил, а теперь бобы разводишь, – сказала Глафира Семеновна.
– Дай поругаться-то за свои деньги. Ах вы, грабители, грабители! А еще говорят, что немецкая жизнь дешевая. Нет, верно, вы об вашей «экономи»-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.
Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.
– Шесть марок вы еще мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? – заметил швейцар.
– За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счет поставлено.
– Четыре марки наш готел поставил, а вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, а потом опять три.
Николай Иванович вздохнул.
– Ну получай, – сказал он. – А только, бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.
– Такого поезда нет, монсье. В Кельне вам все-таки придется пересаживаться в французские вагоны. В Кельн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.
– Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! – иронически поклонился Николай Иванович. – Глаша! Слышишь? В каком-то Кельне придется еще пересаживаться.
– В французские вагоны – так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да, кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, – сказала Глафира Семеновна.
В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрихсштрассе. Швейцар сопровождал их.
– Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведешь? – сомневался Николай Иванович. – Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.
– Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, – отвечал швейцар. – Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали – все по одной дороге и все с одного вокзал.
Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:
– Глаша! Слышишь, что он говорит? Кажется, он врет.
– С какой стати врать-то?
– Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кенигсберг покатишь! Хер Франц! Ты не шути. Меня не проведешь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кенигсберга приехали! – возвысил голос Николай Иванович.
– Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезд приходят и все поезд отходят. В семь часов пятьдесят три минут вы сядете в поезд на Кельн.
– Да верно ли? – опять спросил Николай Иванович.
– Ах, боже мой! Да зачем же мне врать? – пожал плечами швейцар.
– Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врешь.
– Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.
– Нет, ты все-таки побожись.
– Ну вот ей-богу… А только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы перейдете немецкую границу, и вам сейчас французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, – указал швейцар на меняльную лавку.
– Нужно, нужно. Русскую сторублевую бумажку здесь разменяют?
– Конечно, разменяют. Давайте. А то в Кельне, так как вы не понимаете по-немецки, вас жиды надуть могут. А уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счет с фирма спрошу.
Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошел к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счетом. Николай Иванович взглянул в счет и проговорил:
– По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабеж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой-ой как вычистят! – покрутил головой Николай Иванович и прибавил: – Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.
Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочел слово “Paris”. Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:
– Ну слава богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! – вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.
А поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других – и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.
– Да куда это столько поездов-то у вас мчится? – спросил Николай Иванович швейцара.
– Во все немецкие города и за границу. До четырехсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.
– До четырехсот? Ну это ты врешь, Франц!
– Прочтите где-нибудь описание.
– Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции?.. Ведь ему тогда околеть надо.
– Здесь много начальники станций и дежурят по часам.
– Ну немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! – воскликнул Николай Иванович. – Скоро ли, однако, наш-то поезд придет?
– Ровно в семь часов и пятьдесят три минуты. Вот глядите на часы. Три минуты осталось.
Подлетел поезд.
– Этот? – быстро спросил швейцара Николай Иванович.
– Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего еще только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.
Свисток, и подлетевший поезд уже помчался, но вслед за ним загромыхал колесами еще поезд.
– Вот ваш поезд, – заговорил швейцар. – Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.
Через минуту супруги уже мчались в поезде.
– Нет, совсем не рука нам, русским, эта самая немецкая жизнь! – говорил Николай Иванович жене, сидя в мчавшемся вагоне. – Тут год живи, да и то не привыкнешь к их порядкам. Заметила ты, как поезд-то отправился? Ведь ни одного звонка не было. Только что успели влезть в вагон, кондуктор свистнул – и покатили на всех рысях. Право, не будь при нас этого самого Франца, мы бы опять перепутались и попали не в тот поезд. За две-то минуты до нашего поезда подлетел поезд, так я и то хотел в него вкарабкаться, ежели бы меня Франц за рукав не удержал. А поезд-то тот шел в Вену. Ну кому в голову придет, что по одним и тем же рельсам в семь часов и пятьдесят одну минуту можно ехать в Вену, а через две минуты в другом поезде в Кельн! А уж спешка-то какая! Вот кому ежели с родственниками проститься перед отходом поезда да ежели провожают тебя пять-шесть родственников… Тут и одного чмокнуть не успеешь.
– Ну это-то пустяки, – отвечала Глафира Семеновна. – Начмокайся заранее да и дожидайся поезда.
– Не тот фасон, Глаша, совсем не тот фасон. С провожающим родственником приятно войти в вагон – «вот, мол, где я сяду», потом честь честью расцеловаться, сбегать в буфет, опрокинуть на скорую руку по рюмочке, опять вернуться, опять расцеловаться. Отчего же это все у нас делается, а у них спешат, словно будто все пассажиры воры или разбойники и спасаются от погони! И куда, спрашивается, спешить? Ведь уж рано ли, поздно ли будем на том месте, куда едем. Знаешь что? Я думаю, что это немцы из экономии, чтобы лишнего куска не съесть и лишней кружки пива в дороге не выпить…
– Да конечно же, – согласилась супруга.
– А ж пиво у них соблазнительно. Только и хорошего есть во всей Неметчине, что пиво. Пиво – что твой бархат.
Николай Иванович бормотал, порицая немецкие порядки, а Глафира Семеновна, вынув из саквояжа русско-французский словарь, отыскивала разные французские слова, которые, по ее соображению, должны будут понадобиться при въезде на французскую территорию.
До Кельна доехали без особенных приключений, прибыв на кельнскую станцию часов в 9 вечера. Из Кельна в Париж поезд должен идти в полночь. Оставалось много свободного времени, и вот Николай Иванович и Глафира Семеновна направились в буфет. Столовая комната была переполнена проезжающими. Кто ждал поезда в Париж, кто в Берлин, кто в Майнц, кто в Мюнхен. Немецкая речь чередовалась с французской, цедил сквозь зубы англичанин по-английски, и вдруг послышалась русская речь. Николай Иванович вздрогнул и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столом перед бутылкой рейнвейна сидел, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человек с жиденькой бородкой и гладил себя пухлой рукой с бриллиантовым перстнем на указательном пальце по жирному чреву, на котором колыхалась массивная золотая часовая цепь с целой кучей учредительских жетонов. Одет жирный человек был в серую пиджачную пару купеческого покроя и имел на голове шляпу котелком. Против жирного человека через стол помещался седой рослый усач в пенсне, с сигарой в зубах, в сильно потертом пальто-крылатке и в мягкой поярковой шляпе с широкими полями. Жирный человек и усач разговаривали по-русски.
– Русские… – прошептал жене на ухо Николай Иванович. – Сядем за их стол. Можно познакомиться и кой о чем порасспросить.
Супруги тотчас уселись за стол.
– Кельнер! Цвей бифштекс и цвей бир! – скомандовал Николай Иванович прислуге и, обратясь к жирному человеку, спросил, приподнимая шляпу: – Кажется, тоже русские? Изволите в Париж на выставку ехать?
– Нет, уж с выставки, чтоб ей ни дна ни покрышки! – отвечал жирный человек, не переменяя своего положения. – Теперь обратно в свои московские палестины спешим.
– Вот удивительно, что вы так честите выставку! Все, которые оттуда возвратились, нам очень и очень хвалили ее. Говорят, уму помраченье.
– Грабеж-с… Грабеж на большой дороге за все, а жизнь – собачья. Конечно, везде цивилизация, но по цивилизации и грабят. Четвертаков-то этих самых сорокакопеечных мы вытаскивали, вытаскивали из-за голенища да инда надсадились.
– Неужели такая дороговизна? – удивился Николай Иванович.
– Ну не так чтоб уж очень, – вставил свое слово усач, вынимая изо рта сигару. – Понятное дело, в Париже во время выставки все дороже, но…
– Ты, граф, молчи. Ты тратил не свои деньги, а чужие, так тебе и горя мало, – перебил его жирный человек, – а я и за тебя, и за себя свой истинник вытаскивал. Да вот как… У нас в Москве, к примеру, ихний же французский «Сан-Жульен» хоть в каком грабительском ресторане полтора целковых за бутылку, а с меня в Париже за бутылку этого самого вина шестнадцать четвертаков взяли. По сорока копеек четвертак – шесть рублей сорок. Пять бутылочек мы вот по глупости нашей с графом-переводчиком с жару охолостили – тридцать два рубля заплатили.
– Да ведь не тот «Сен-Жульен», Петр Никитич.
– Что ты мне толкуешь! «Сан-Жульен», все «Сан-Жульен». Грабители! Разбойники! Потом тоже делали нам по особому заказу простую русскую уху в ресторане… Переводчик! Как ресторан-то?
– «Бребан»… – ответил усач.
– Ну вот этот «Барабан» так нас отбарабанил по карману, что до новых веников не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
– Да ведь ты же, Петр Никитич, непременно живую стерлядь захотел, а у них стерляди дунайские, из Австрии привозные…
– Ну так что ж из этого? Стерлядка была меньше комариного носа.
– Потом рейнская лососина.
– Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители! И не понимаю я, чего мы, русские, туда едем?.. – продолжал жирный человек. – Да у меня в Москве полная чаша, в четырнадцати комнатах с бабой и с детьми живу, шесть человек прислуги, глазом моргни, так со всех ног бросаются на услугу; у подъезда рысак в пролетке на резинах, а кучер на козлах – что твой протодьякон. А я потащился в Париж, чтоб за двадцать франков в день в двух паршивых каморках существовать, по шестьдесят три ступени под небеса отмеривать, на дурацких извозчиках трястись. Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живет, чем я в Париже жил. Утром проснешься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, – когда-то еще он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру – беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги – обедать в трактир, а не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: «Батюшки! Не накормили бы лягушкой…» Поешь – сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, а ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…
– Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.
– Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать ее…
– А ты мог не соглашаться и ехать домой.
– Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало… Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь? – разбери. Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь в чем дело.
– Врешь, врешь, – остановил жирного человека усач. – В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.
– Собачья жизнь, собачья! – повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейну, сказал усачу: – Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.
Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав «очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.
– Коммерции советник и кавалер Бездоннов, – произнес, в свою очередь, жирный человек и, указывая на усача, прибавил: – А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.
– Граф Дмитрий Калинский, – назвался усач и, кивнув, в свою очередь, на жирного человека, сказал: – Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.
– Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! – отвечал жирный человек.
– Выставку ругаешь!
– Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!
– Вот какой странный человек, – кивнул на жирного человека усач. – И всё так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.
– Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.
– Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? – спросил жирного человека Николай Иванович. – Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?
– Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.
– Останавливайтесь там, где впустят, – проговорил усач. – Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.
– Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! – отнесся Николай Иванович к жене. – По всему городу придется комнату искать. Беда!.. – покрутил он головой. – Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси да буар.
– Врешь, врешь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, – откликнулась Глафира Семёновна.
– Добре, кабы так. А вот помяни мое слово – приедем в Париж, и прильпне язык к гортани. А позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? – обратился Николай Иванович к жирному человеку. – Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.
– Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вез.
– Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.
– Вот это отлично, вот это хорошо! Глаша, надо взять места в спальных вагонах.
– Позвольте-с, вы не телеграфировали?
– То есть как это?
– Не послали с дороги телеграмму, что вы желаете иметь места в спальном вагоне? Не послали, так мест не достанете.
– Глаша! Слышишь? Даже и спальные вагоны здесь по телеграмме! Ну Неметчина! В Кенигсберге обедать не дали – подавай телеграмму, а здесь в спальный вагон без телеграммы не пустят.
– Такой уж порядок. Места в спальных вагонах приготовляют заранее по телеграммам…
– Позвольте… но в обыкновенных-то вагонах без телеграммы все-таки дозволят спать? – осведомился Николай Иванович.
– Конечно.
– Ну слава богу. А я уж думал…
Звонок. Вошел железнодорожный сторож и прокричал что-то по-немецки, упоминая «Берлин». Усач засуетился.
– Допивай, Петр Никитич, рейнвейн-то. Надо в поезд садиться, – сказал он жирному человеку.
Тот залпом выпил стакан, отдулся и, поднимаясь, произнес:
– Только уж ты как хочешь, а в Берлине я ни на час не остановлюсь. В другой поезд – и в белокаменную.
– Врешь, врешь. Нельзя. Надо же мне тебя берлинским немцам показать. И наконец, какое ты будешь иметь понятие о Европе, ежели ты Бисмарка не видал и берлинского пива не пил!
– На станции выпьем.
– Не то, не то. В Берлине мы на два дня остановимся, в лучших биргале побываем, в Зоологический сад я тебя свожу и берлинцам покажу. Берлинцы такого зверя, как ты, наверное не видали.
– Не останусь, я тебе говорю, в Берлине.
– Останешься, ежели я останусь. Ну куда ж ты один поедешь? Ведь ты пропадешь без меня. Ну полно, не упрямься. Взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Назвался груздем, так полезай в кузов. Выехал за границу, так как же в Берлине-то не побывать. Идем! Мое почтение, господа, – раскланялся усач с Николаем Ивановичем и Глафирой Семеновной, кликнул носильщика, велел ему тащить ручной багаж, лежавший у стола, и направился на платформу.
Кряхтя и охая, поплелся за ним и жирный человек, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафире Семеновне, и сказал на прощанье:
– А насчет грабежа и собачьей жизни – помяните мое слово, как в Париж приедете. Прощенья просим.
Вслед за отходом берлинского поезда возвестили об отправлении парижского поезда. Николай Иванович и Глафира Семеновна засуетились.
– Во? Во? Во цуг ин Париж?..[93] – бросилась Глафира Семеновна к железнодорожному сторожу и сунула ему в руку два немецкие «гривенника».
– Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen[94], – сказал тот и повел супругов к поезду.
Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семеновна мчались в Париж.
Глухая ночь. Спокойное состояние духа вследствие полной уверенности, что он и жена едут прямо в Париж без пересадки, а также и плотный ужин с возлиянием пива и рейнвейна, которым Николай Иванович воспользовался в Кельне, дали ему возможность уснуть в вагоне самым богатырским сном. Всхрапывания его были до того сильны, что даже заглушали стук колес поезда и наводили на неспящую Глафиру Семеновну полнейшее уныние. Ей не спалось. Она была в тревоге. Поместившись с мужем вдвоем в отдельном купе вагона, она вдруг вспомнила, что читала в каком-то романе, как пассажиры, поместившиеся в отдельном купе, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. В романе, правда, говорилось про двух женщин, ехавших в купе, – думалось ей, – а она находится в сообществе мужа, стало быть, мужчины, но что же значит этот мужчина, ежели он спит как убитый? Какая от него может быть защита? Разбойники вернутся в купе, один набросится на спящего мужа, другой схватит ее за горло – и вот они погибли. Кричать? Но кто услышит? Купе глухое, не имеющее сообщения с другим купе; вход в него с подножки, находящейся снаружи вагона.
– Николай Иваныч… – тронула она наконец за плечо спящего мужа.
Тот пронзительно всхрапнул и что-то пробормотал, не открывая глаз.
– Николай Иваныч, проснись… Я боюсь… – потрясла она еще раз его за рукав.
Николай Иванович отмахнулся рукой и произнес:
– Пусти, не мешай.
– Да проснись же, тебе говорят. Я боюсь, мне страшно…
Николай Иванович открыл глаза и смотрел на жену посоловелым взором.
– Приехали разве куда-нибудь? – спросил он.
– Не приехали, все еще едем, но пойми – мне страшно, я боюсь. Ты так храпишь бесчувственно, а я одна не сплю, и мало ли что может случиться.
– Да что же может случиться?
– Я боюсь, что на нас нападут разбойники и ограбят нас.
И она рассказала ему про случай в отдельном купе на железной дороге, про который она читала в романе, и прибавила:
– И зачем это мы сели в отдельное купе?
Николай Иванович тоже задумался.
– Недавно даже писано было, что усыпляют на железных дорогах разбойники, хлороформом усыпляют, а ты спишь как убитый, – продолжала Глафира Семеновна.
– Да ведь я чуть-чуть… – оправдывался Николай Иванович.
– Как чуть-чуть! Так храпел, что даже стук колес заглушал. Ты уж не спи, пожалуйста.
– Не буду, не буду… Я сам понимаю теперь, что надо держать ухо востро.
– Да конечно же… Двери снаружи… Войдут – меня за горло, тебя за горло – ну и конец. Ведь очень хорошо понимают, что в Париж люди едут с деньгами.
– Не пугай, не пугай, пожалуйста, – отвечал Николай Иванович, меняясь в лице, и прибавил: – И зачем ты это мне сказала! Ехал я спокойно…
– Как зачем? Чтобы ты был осторожнее.
– Да ведь уж ежели ворвутся разбойники, так будь осторожен или неосторожен – все равно ограбят. Не пересесть ли нам в другое купе, где несколько пассажиров? – задал он вопрос.
– Как же ты пересядешь, ежели поезд летит безостановочно, как стрела, а купе наше не имеет внутреннего сообщения с другим купе?
– И то правда. Тогда вот что… Не вынуть ли мне деньги-то из кармана и не переложить ли за голенищу?
– А ты думаешь, что нападут разбойники, за голенищей не будут шарить?
– Верно, верно. Так что ж тут делать?
– Прежде всего не спи.
– Да уж не буду, не буду.
– Потом… Ведь у тебя есть револьвер в саквояже. Зачем ему быть в саквояже? Вынь его и положи рядом на диван – все-таки будет спокойнее.
– Душечка, да ведь револьвер не заряжен.
– Так заряди его. Зачем же возить с собой револьвер, ежели им не пользоваться?
– Так-то оно так, но вот, видишь ли, я впопыхах патроны дома забыл.
Глафира Семеновна так и всплеснула руками.
– Вот дурак-то! Видали ли вы дурака-то! – воскликнула она.
– Да что ж ты поделаешь, если забыл! На грех мастера нет. Да ты не беспокойся, в Париже купим, – отвечал Николай Иванович.
– Еще того лучше! Мы находимся в опасности по дороге в Париж, а он только в Париже патроны купит!
– Постой, я выну из саквояжа свой складной нож и открою его. Все-таки оружие.
– Тогда уж выньте и револьвер и положите его вот здесь на диван. Хоть он и не заряженный, а все-таки может служить острасткой тому, кто войдет. Давеча, когда ты спал на всем ходу поезда, вошел к нам в купе кондуктор для осматривания билетов, и удивительно он мне показался подозрительным. Глаза так и разбегаются. Хоть и кондуктор, а ведь тоже может схватить за горло. Да и кондуктор ли он? Вынимай же револьвер и складной ножик.
Николай Иванович тотчас же слазил в саквояж, достал револьвер и складной ножик и положил на видном месте.
– Ты, Глаша, бодрись… Бог милостив. Авось и ничего не случится, – успокаивал он жену.
– Дай-то бог, но я должна тебе сказать, что когда ты спал и мы останавливались на минуту на какой-то станции, то к окну нашего купе подходил уж какой-то громадного роста черный мужчина в шляпе с широкими полями и очень-очень подозрительно посматривал. Даже встал на подножку и прямо заглянул в наше купе.
– Да что ты?
– Верно, верно. А вид у него совсем разбойницкий, шляпа с самыми широкими полями, на плечах какая-то накидка… Ну, одним словом, точь-в-точь как ходят разбойники в здешних заграничных землях.
Николай Иванович в раздумье чесал затылок.
– А уж потом ты его не видала, этого разбойника? – спросил он жену.
– Да где же видеть-то, ежели мы с тех пор нигде не останавливались? Поезд уже с час летит, как птица.
– Бодрись, Глаша, бодрись… Теперь кто взглянет к нам в купе – сейчас будет видеть, что мы вооружены, что мы приготовившись. Тоже ежели и разбойник увидит револьвер, так еще подумает – нападать или не нападать.
– Ты уж, пожалуйста, только не спи, – упрашивала жена.
– Какой тут сон! До сна ли мне теперь?
У двери с наружной стороны кто-то закопошился, что-то звякнуло, блеснул огонек. Николай Иванович вздрогнул. Глафира Семеновна побледнела и забормотала:
– Господи, спаси и помилуй! Возьми, Николай Иваныч, револьвер хоть в руки. Возьми скорей.
Николай Иванович протянул руку к револьверу. В это время спустилось стекло купе и в отворенное окно показалась голова кондуктора.
– Bitte Fuhrkarten, mein Herr[95], – проговорил он.
Николай Иванович, держа в одной руке револьвер и как бы играя им, другой рукой подал кондуктору билеты и не сводил с него глаз. Кондуктор покосился на револьвер и пробормотал:
– Jetzt können Sie bis Verniers ruhig schlаfen[96].
– Видишь, видишь, какая подозрительная рожа! – заметила Глафира Семеновна.
– Действительно подозрительная, – согласился Николай Иванович.
Беспокойство супругов о том, что они могут быть ограблены в купе разбойниками, все усиливалось и усиливалось и наконец дошло до крайних пределов, когда во время минутной остановки на какой-то станции дверь купе отворилась и в ней показалась гигантская фигура с дымящейся короткой трубкой во рту, в широкополой шляпе с тетеревиным пером, в венгерке и с охотничьим кинжалом за поясом. Фигура в одной руке держала серый непромокаемый плащ, а в другой ружье в чехле. Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и инстинктивно бросилась от фигуры к противоположной двери купе. Отскочил к другой двери и Николай Иванович, забыв даже захватить лежавший на диване револьвер. Он был бледен как полотно и силился отворить изнутри дверь, чтобы выскочить из купе, но дверь была заперта снаружи.
– Кондуктор! Хер кондуктор! – закричал он не своим голосом, но глас его был гласом вопиющего в пустыне; фигура влезла в купе, захлопнула за собою дверь, и поезд снова помчался.