При родах врач повредил ей ключицу и, объявившись на свет, она день и ночь напропалую орала благим матом. На шестые сутки, чтобы утихомирить новорожденную, перепуганный белый халат ввел морфия. Девочка успокоилась и блаженно заснула на руках матери.
Врач втайне от родителей продолжал колоть ей морфий до тех пор, пока ключица не срослась. И тогда другая боль охватила ее. Ничего не понимая, ребенок привык к наркотику и теперь у него начались ломки.
Маленькая девочка билась в истерике. Ее организм требовал укольчика – лекарства, от которого становилось тепло, уютно и спокойно, как в утробе. Но у врача подоспел отпуск и он улетел на Багамы.
А девочка ничего не ела и почти не пила. Исходила криком и слабела на глазах. Мать, глядя на измученное неведомой болью создание, тихо съезжала с катушек. И тогда другой, не уехавший на Багамы врач, с трудом найдя вену на крошечной ручонке, воткнул туда трубку от капельницы – накормил кровь глюкозой и витамином «Ц». Девочка выжила.
Врач, глянув на календарь с купающимися багамными девицами, вздохнул и посоветовал:
– Везите ее к морю для окончательного…
Родители – известные деятели балета немедля купили билеты в мягкий вагон и в ту же ночь повезли дочь в соленую и теплую сторону. Но на одной из станций мама с папой узрели на перроне продавца мороженного и не удержались, глянув на крепко спящую девочку, выбежали на минутку.
Ребенок не проснулся, когда поезд тронулся. Не разбудили девочку и крики за окном. Это кричала ее хрупкая мать, на которую возле самой двери вагона наехал каток, укладывающий на перроне новый асфальт. И это кричал отец, напрасно вставивший руку в железное колесо – злая машина не остановилась. Без каких-либо документов балетная чета скончалась на месте.
Только через час девочка почувствовала угрызения голода и проснулась. Писклявым голоском потребовала еды, а заодно воды и сухих пеленок. Но в запертом купе ее никто не услышал. Напрасно бегала она глазенками по пустым полкам. Напрасно пускала пузыри и переходила на визг. Никто. Никого.
Только через сутки, когда поезд на конечной станции загнали в тупик, кто-то заглянул в купе и, аккуратно сложив в узел балетные вещи, кивнул осипшему ребенку:
– Пока…
Лежать бы ей так еще сутки до обратного рейса, но зашла в вагон добрая старая уборщица. Охнув, положила девочку в ведро, отнесла на станционный милицейский пост:
– Найденыш…
Старший сержант прикрепил к ее пеленке бирку: «Вещ. док. № 374». Потом вздохнул и налил девочке кружку крепкого чая без сахара, который он съел еще по утру.
Ребенок требовал молока, воды. Но в конце концов выпил горькой жижи. Сердечко его забилось как бешеный мотор.
Старший сержант ничего не слышал. Он заснул у окна. Ему снилась невеста его еще более старшего по званию товарища. И рев девочки он принимал за рыданья собственной жены.
Утром старший сержант отвез ее в детский дом. Там, наконец, она набила свой бледный животик. Повар с удивлением влил в нее все остатки позавчерашней манной каши. Глянул на вчерашнюю, но заведующий остановил его:
– Не можем мы взять найденыша. В связи с переполненностью…
Старший сержант вернулся на станцию и, не смотря на визг девочки, еще раз напоил ее чаем без сахара. Найдя же подготовленный к отправлению состав, положил ребенка на багажную полку в одном из дальних купе.
Двенадцать лет каталась она с ветерком по всей стране. С одного поезда ее перекладывали на другой. Иногда перебрасывали. Позже переводили за ручку.
Девочка не знала, когда следующий раз ей сердобольно плеснут чая, кофе или портвейна напополам с вермутом. И потому не плакала, сберегая так необходимую для поддержания жизнедеятельности влагу. Она просто смотрела на мир переполненными как детские дома глазами. Ясными и грустными.
На одной из станций пьяный проводник пересадил ее в никуда не идущий вагон. Окоченев, девочка вышла из него и, оглянувшись, не нашла ни одного поезда вокруг. Шагнула на тропинку, пересекающую рельсы. Добрела до большого здания и постучала в окно с нарисованной рожей, похожей на опухшее лицо последнего из виденных ею проводников.
По причине сильного мороза приблудную девочку без документов взяли истопником в школу. Она колола чурки, засыпала уголь, топила огромную как паровоз печь, а между делом посещала уроки.
Намаявшись за день, девчушка укладывалась в своей кочегарке на старом диванчике. Но крысы редко давали ей поглазеть на сны вволю. Жирные твари были не прочь полакомиться ее молоденьким мясцом. И подчас целыми ночами она бросала в них кусками угля, отбивалась кочергой. А потом шла в класс, куда ее зачислили под именем Насти Воронцовой – как бы дочери умершей осенью истопницы четвертого разряда.
В ватную от недосыпа голову Насти с трудом лезли мудреные префиксы и тангенсы. Больше всего на уроках ей нравилось дремать. Но одноклассные мальчишки и девчонки были не хуже крыс. Стоило ей закрыть глаза, как они тут же щипали, пинали ее. А еще плевали прямо в лицо:
– Погасим головешку, погасим головешку…
Настя и в правду была похожа на головешку. Угольная пыль, сажа крепко въедались в кожу. Сколько она ни мылась, ни терла себя мочалкой, а то и пемзой, ничего не помогало. Лицо Насти лишь светлело на несколько часов, а потом в кочегарке к нему намертво приставала новая чернота.
А девочки с каждым годом приходили в школу все наряднее и ухоженнее. И мальчики как-то по другому стали смотреть на них. Только на Настю по прежнему плевали:
– Погасим головешку, погасим головешку…
Она боялась выходить из школы. Стоило только показаться на улице, как на нее тут же накидывались злые дети, только и ждущие, когда рядом не будет учителей. И потому Настя не ходила даже в магазин. Ела то, что приносили учителя из дома: недохлебанные щи, кашу, спитой чай. Ей ведь не много надо было, даже несмотря на то, что работать у печи приходилось на всю катушку, без выходных. И дивились учителя, глядя как она становилась сытой от двух-трех ложек похлебки:
– Девчонка будто святым духом питается…
И запал ей в голову этот святой дух. В школьной библиотеке нашла она книгу о нем. Взяла к себе в кочегарку на прочтение. И как-то вечером, загрузив печь углем, устроилась с книжкой на своем диванчике, но начать читать по складам не успела. За дверью раздались тихие шаги. В кочегарку вошел молодой учитель Аполлионарий. Он всего несколько дней назад приехал по распределению в их школу – преподавать искусствоведение. Родом был из какого-то другого далека. Никого еще в местечке не знал. Потому и задержался в тот день в школе:
– Как живешь Настя?
Чудно было девочке, что кто-то интересуется ее жизнью. И от смущения Настя не ответила ничего. А Аполлионарий, пройдясь по помещению, остановил свой умный взгляд на книге о святом духе:
– Правильно. Душа в человеке главное.
Потом он обнял, прижал к себе оцепеневшую вдруг Настю. Повалил ее на старенький скрипучий диванчик. Стащил нехитрую одежонку. И сделал ей больно.
Уходя, Аполлионарий подарил ей большую шоколадную конфету. Настя сунула сладость в рот, но неожиданно ее стошнило. И еще раз, и еще.
Ее просто выворачивало наизнанку. И отпустило только под самое утро. И она уснула на своем испачканном диванчике, запрокинув утомленную голову на книгу о святом духе.
Аполлионарий заходил теперь к ней как по школьному расписанию: два раза в неделю. Раздевая ее, шептал:
– Ты понимаешь, жениться я на тебе не могу. Хотя люблю тебя, не сомневайся. Но мне надо вернуться в большой город. Там у меня друзья: артисты, художники, режиссеры… А ты здесь… На, возьми, возьми конфетку…
И засовывал ей.
К весне года она забеременела, и в связи с окончанием отопительного сезона ее уволили.
Настя, не долго думая, села в первый попавшийся поезд, оказавшийся грузовым и следовавшим далее без остановки. В пути у нее кончилась вода, но спрыгнуть на ходу она не решалась. Смотрела под откос, и голова у нее шла кругом.
Во время разгрузки Настю нашли еще живой. Вызвали дежурного по станции старшего сержанта. Тот, вздохнув и составив протокол, отвез ее в больницу.