До того как стать цифрой в статистике, в первую очередь они – люди.
Я не коллекционирую марки, монеты или футбольные карточки – я коллекционирую факты. Больше всего мне нравятся факты о физике и космосе, особенно теория струн. Еще я собираю факты о королевских династиях, таких как Романовы. И мне интересно читать о противоречивых людях, таких как Говард Хьюз и Эдгар Гувер.
Мой брат Мустафа говорит, что стоит мне услышать что-то один раз, и я в точности все запоминаю. Я могу перечислить всех Романовых, от первого царя Михаила до Николая II, который был убит большевиками вместе со всей семьей; не пощадили даже младшую дочь Анастасию и мальчика-наследника. Я могу сказать точную дату, когда Елизавета II стала королевой Англии, дату, когда умер ее отец, дату коронации и дату ее дня рождения. Мне бы хотелось встретиться с ней однажды и спросить: «Каково это – быть правнучкой королевы Виктории?» и «Не странно ли то, что все поют песню о Вашем спасении?»
Еще я могу сказать, что единственное животное, не производящее звуков, – это жираф, так как у него нет голосовых связок. Это один из моих любимых фактов, но потом я предпочла помалкивать о нем, потому что люди начали называть жирафом нашего диктатора Башара аль-Асада из-за его длинной шеи.
А вот этот факт вряд ли кому-то понравится. Известно ли вам, что один из 113 людей в мире сегодня – беженец, вынужденный покинуть свой дом? Многие бегут от войн, как та, что разорила нашу страну Сирию, от войн в Ираке, Афганистане и Ливии. Другие бегут от террористов, как в Пакистане и Сомали, третьи – от преследования режима, как в Иране и Египте. Еще бегут от диктатуры в Гамбии, принудительной воинской повинности в Эритрее, от голода и нищеты в странах Африки, которые я никогда не видела на карте. Я постоянно слышу, как репортеры говорят по ТВ, что поток беженцев из стран Ближнего Востока, Северной Африки и Центральной Азии в Европу – самый крупный со времен Второй мировой войны. В 2015 году в Европу бежали более 1,2 миллиона. Я – одна из них.
Я ненавижу слово «беженец» – refugee — больше, чем любое другое слово в английском языке. В немецком это слово такое же жесткое – Flüchtling. На самом деле оно означает второсортного гражданина с номером, нацарапанным на руке или же выбитом на браслете, и этот гражданин, как все надеются, куда-нибудь исчезнет. В 2015 году я стала цифрой статистики, стала номером. Как бы я ни любила факты, мы – не номера, мы – люди, и у каждого есть история. Эта история моя.
Меня зовут Наджин, что означает «новая жизнь», и можно сказать, что я для своих родителей была неожиданностью. У мамы и папы было уже четыре мальчика и четыре девочки. Я появилась на свет в новый, 1999 год, через 26 лет после рождения первого ребенка в нашей семье, старшего брата Шиара. Некоторые их моих старших братьев уже женились, а младшей сестре Насрин было уже 9 лет. До моего рождения все думали, что наша семья уже не пополнится, но… Моя мама чуть не погибла при родах и была так слаба после них, что за мной приглядывала моя старшая сестра Джамила, и я всегда думала о ней как о своей второй матери. Поначалу все были счастливы новому ребенку в доме, но затем я начала плакать, не переставая. Единственное, что могло меня успокоить, – это проигрыватель рядом со мной, играющий «Грека Зорбу», но эта мелодия так же сводила с ума моих братьев и сестер, как и мой плач.
Мы жили в пыльном, запущенном городке Манбидж в Северной Сирии, недалеко от границы с Турцией, в двадцати милях к востоку от Евфрата и дамбы Тишрин, которая обеспечивала нас электричеством. Мое самое раннее воспоминание – широкий взмах платья моей мамы, светлого кафтана, ниспадающего до ее лодыжек. У нее были длинные волосы, и мы звали ее Айи, а отца – Яба, и это были не арабские имена. Первое, что я узнала о себе, – я курдянка.
Мы были одной из пяти курдских семей на нашей улице, в городе, населенном арабами; арабы-бедуины смотрели на нас свысока и называли наш район «холм чужаков». По неписаным правилам мы должны были говорить на их языке в школе и в магазинах и только дома могли говорить на нашем курдском языке, курманджи. Это было очень трудно для наших родителей, которые не говорили по-арабски, они вообще были неграмотные. Над моим старшим братом Шиаром в школе смеялись другие дети, потому что он, как и наши родители, не мог говорить по-арабски.
В Манбидже были сильны традиции ислама, поэтому мои братья должны были ходить в мечеть, и если Айи хотела пойти на базар, один из них или мой отец должны были пойти с ней. Мы тоже мусульмане, но не настолько строгие. В старшей школе мои сестры и кузины были единственными, кто не покрывал головы.
Наша семья уехала с родовых земель в курдской деревне к югу от города Кобане из-за вражды с соседней деревней. Мы, курды, племенной народ, и моя семья принадлежит большому племени кори бег, берущему начало от знаменитого лидера курдского сопротивления Кори Бега. Это означает, что почти каждый курд приходится другому кузеном. Вторая деревня тоже была населена кори бег, но клан там был другой. Историю, из-за которой возникла вражда, знали все. Это случилось задолго до моего рождения. В обеих деревнях были овцы, и однажды пастухи из соседней деревни привели свою отару на наш выпас. Из-за этого случилась драка. Вскоре после этой драки несколько наших родственников отправились в соседнюю деревню на похороны, и по пути в них начали стрелять двое парней из той деревни. Наши родственники начали стрелять в ответ, и один из тех двоих, начавших стрельбу, был убит. Жители соседней деревни поклялись отомстить, так что нам всем пришлось бежать. Вот так мы и оказались в Манбидже.
Люди очень мало знают о курдах – иногда мне кажется, что курды совершенно незнакомы остальному миру. Мы – гордый народ со своим языком, культурой и долгой историей, уходящей на две тысячи лет в прошлое, когда нас впервые зафиксировали в источниках как курти. Несмотря на то что нас сейчас 30 миллионов, у нас никогда не было своей страны. По факту мы самое большое в мире племя без государства. Была надежда, что курды получат свою страну, после того как британцы и французы разделили побежденную Османскую империю, когда закончилась Первая мировая война, в точности как арабы надеялись на независимость после Арабского восстания. Союзники даже подписали в 1920 году соглашение – Севрский мирный договор, – которое признавало автономный Курдистан. Но новый турецкий лидер Кемаль Ататюрк – это он привел свою страну к независимости – не принял его, а затем в Мосуле, на территории, которая должна была быть Курдистаном, нашли нефть, и соглашение не было ратифицировано.
Как я узнала потом, на самом деле два дипломата из Британии и Франции, Марк Сайкс и Жорж Пико, подписали секретный пакт о разделе Леванта между этими европейскими странами; тогда же была нарисована печально известная линия на песке от Киркука в Ираке до Хайфы в Израиле, условно обрисовавшая границы современных Ирака, Сирии и Ливана. То есть арабы были разделены границами, которые не учитывали племенные и этнические реалии, а мы, курды, оказались разбросаны по четырем странам, ни одна из которых не относилась к нам особенно хорошо.
Сегодня около половины курдов живет в Турции, некоторые – в Ираке, некоторые – в Иране, и около двух миллионов живут в Сирии, где мы – крупнейшее меньшинство, примерно 15 процентов. И пусть наши диалекты различаются, я всегда отличу курда от любого другого человека на Земле – сначала по разговору, потом по внешнему виду. Некоторые из нас живут в таких городах, как Стамбул, Тегеран и Алеппо, но большинство живут в горах и на плато, где сходятся территории Турции, Сирии, Ирака и Ирана.
Мы окружены врагами, и это значит, что мы должны быть сильными. Великий Шекспир курдов Ахмед Кхани в семнадцатом веке написал, что мы как «башни в четырех углах, окружающих турков и персов… все стороны сделали курдов мишенями для стрел своей судьбы». Мой отец Яба верит, что однажды появится Курдистан, может быть, на моем веку. Он всегда говорит «будущее есть у того, у кого есть история».
Интересный факт состоит в том, что многие знаменитые «арабские» герои на самом деле курды, но никто этого не признает. Например, Саладин, боровшийся с крестоносцами и выгнавший европейцев из Иерусалима, или Юсуф Аль-Азма, который вел сирийские войска в борьбе против французской оккупации в 1920 году и погиб в бою. В зале приемов дворца Асада есть огромная картина, на которой изображены Саладин и его арабские армии. У нас есть много памятников Юсуфу Аль-Азму и много площадей, носящих его имя, но никто не говорит о том, что они курды.
Вместо этого сирийский режим называет нас аджаниб — «чужаки», несмотря на то что мы жили здесь еще до времен Крестовых походов. У многих курдов в Сирии нет паспортов, а без этих оранжевых карточек люди не могут приобретать имущество, работать в государственных структурах, голосовать на выборах и даже отправлять своих детей в старшую школу.
Я думаю, что труднее всего быть курдом в Турции. Ататюрк запустил кампанию под названием «туркификация», и Турция даже не признает курдов как отдельный народ – они называют нас горными турками. Наша семья раскидана по обе стороны границы, и одна моя тетя, которая живет в Турции, даже не могла назвать своего сына курдским именем, ей пришлось дать ему турецкое имя – Орхан. Моя сестра Насрин однажды приезжала к ней и рассказывала потом, что они не говорят по-курдски и выключали радио, когда она включала курдскую музыку.
Вот еще один факт о курдах. У нас есть свой алфавит, который не признается Турцией, и до недавнего времени можно было попасть под арест, используя буквы Q, W и X, которые не существуют в турецком языке. Представляете, сесть в тюрьму за использование букв!
У нас есть выражение: «У курдов нет друзей кроме тех, что в горах». Мы, курды, любим горы и верим, что мы – потомки детей, спрятанных в горах от Зухака, злого гиганта с двумя змеями, растущими из плеч. Каждой из этих змей он скармливал мозги маленького мальчика, ни одного дня не пропускал. Наконец смышленый кузнец по имени Кава, которому надоело жертвовать своих сыновей, начал приносить мозги овец, а мальчиков прятал до тех пор, пока он не собрал целую армию, чтобы победить злого гиганта.
Курды часто рассказывают друг другу легенды. Самая знаменитая из них – про курдских Ромео и Джульетту, Мам и Зин. Я вам ее немножко расскажу.
На одном острове жил принц с двумя прекрасными сестрами, которых он держал взаперти. Одну из сестер звали Зин. Однажды Зин со своей сестрой, переодевшись мужчинами, сбежали на праздник, где повстречали двух красивых стрелков, одним из которых был Мам. Молодые люди влюбились друг в друга, а потом с ними происходило множество всяких событий. В конце юношу Мама сажают в тюрьму и убивают, а прекрасная Зин умирает от горя на могиле своего возлюбленного. Грустно, но даже после смерти их разлучает куст терновника, проросший между ними.
Легенда начинается словами: «Если бы только среди нас была гармония, если бы мы подчинялись одному вождю, он бы сделал вассалами и турков, и арабов, и персов, всех до единого». Многие курды говорят, что эта легенда символизирует нашу борьбу за родную землю. Мам – это народ курдов, а Зин – курдская земля, но они разделены трагическими обстоятельствами. Очень многие верят в правдивость этой истории и даже говорят, что существует могила, которую можно посетить.
Если честно, мне эта легенда не нравится. Она довольно длинная и, как мне кажется, совсем нереалистичная. Куда больше мне нравится история про Красавицу и Чудовище, потому что она рассказывает о настоящей любви, о любви к личности, а не за красоту.
Мой отец Яба был торговцем овцами и козами. Он владел шестьюдесятью акрами земли, и тут надо сказать, что и его отец, и все его предки до седьмого колена владели верблюдами и овцами. Состарившись, отец начал постоянно говорить, что его сыновья не ходят в мечеть. Покуривал и ворчал.
Мои старшие братья и сестры рассказывали мне, что, когда отец был молодым и только начинал работать, он покупал на рынке в субботу одну козу и затем продавал ее где-то еще, получая за это небольшую прибыль. Со временем он собрал стадо около двухсот голов. Но, наверное, овцы и козы не приносили особой прибыли, так как в нашем доме было всего две комнаты, ну, еще двор с небольшой кухней, так что такому большому семейству, как наше, было тесно. Мой старший брат Шиар, начав работать, посылал деньги, на которые мы построили еще одну комнату; Айи держала там свою швейную машинку, с которой я играла, пока никто не видел. Я спала там же, рядом с машинкой, если только в дом не приходили гости.
Шиар – режиссер в Германии, где он снял фильм под названием Mes (Walking) – о сумасшедшем старике из курдской деревни на юге Турции. Старик знакомится с бедным мальчиком, который продает жвачку. В фильме их район захватывают турецкие войска. Картина моего брата спровоцировала протест в Турции, потому что в нем старик курд дает пощечину турецкому военному, а это, по словам некоторых, нельзя показывать – зрители могут не понять, где в фильме реальность, а где вымысел.
Я никогда не видела своего старшего брата Шиара, потому что он уехал из Сирии в 1990 году, когда ему было семнадцать, задолго до моего рождения. Он уехал из дому, чтобы избежать призыва в армию и не быть посланным на войну в Персидском заливе. В те дни мы дружили с американцами. Сирия не хотела, чтобы курды учились в ее университетах и работали на государственных должностях, но зато она хотела, чтобы мы воевали в сирийской армии и вступали в партию Баас. Каждый школьник должен был вступить в партию Баас, но Шиар отказался и смог сбежать, когда его с другим мальчиком вели подписывать бумагу о членстве. Он всегда мечтал стать режиссером, что странно, потому что, когда он рос, в нашем доме в Манбидже не было даже телевизора, только радио, так как старейшины нашего племени телевизоры не одобряли. Когда Шиару было двенадцать, он создал свою радиопередачу с несколькими одноклассниками и пользовался любой возможностью, чтобы посмотреть у кого-нибудь телевизор. Каким-то образом моей семье удалось собрать $ 4500, чтобы купить ему фальшивый иракский паспорт в Дамаске, после чего он полетел в Москву на учебу. В Москве он надолго не задержался и поехал в Голландию, где получил политическое убежище. Режиссеров-курдов не так уж много, поэтому он знаменит в нашей общине, но нам не рекомендовалось упоминать о нем, так как режиму не нравились его фильмы.
На нашем фамильном древе показаны только мужчины, но там нет Шиара – если кто-то проследит его связь с нами, начнутся проблемы. Я не понимаю, почему на древе не должно быть женщин.
Наша мать Айи была неграмотной, ее выдали замуж за моего отца, когда ей было тринадцать. К моему нынешнему возрасту она была замужем уже четыре года и родила сына. Она обшивала всю нашу семью, могла показать любую страну на карте и всегда помнила, кто откуда должен вернуться. Ей также хорошо давался счет, и торговцы на базаре даже не пытались ее обсчитать. Всем в нашей семье хорошо давалась математика, кроме меня.
Мой дедушка по маминой линии был арестован французами за ношение оружия и оказался в одной камере с ученым человеком, который научил его читать. Мама хотела, чтобы мы все получили образование. Моя самая старшая сестра Джамила ушла из школы, когда ей было двенадцать, так как девочки нашего племени не должны получать образования и обязаны вести домашнее хозяйство. Но все сестры после нее – Нахда, Нахра и Насрин – пошли в школу, как и мальчики – Шиар, Фархад, Мустафа и Бланд. У нас, курдов, есть поговорка: «Мужского или женского пола, но лев всегда остается львом». Яба всегда говорил, что дети могут выжить, если будут учиться, получат хорошее образование и будут хорошо сдавать экзамены.
Каждое утро я сидела на крыльце и провожала братьев и сестер взглядом, смотрела, как они, размахивая портфелями, идут и болтают с друзьями. Крыльцо было моим любимым местом, где я играла с глиной и наблюдала, как приходят и уходят люди. Больше всех я ждала одного человека – продавца салепа. Если вы не пробовали салеп, то это что-то вроде изумительно вкусного молочного коктейля с молотыми клубнями горной орхидеи и с добавлением розовой воды или корицы для вкуса. Салеп разливают по чашкам из алюминиевой тележки. Я узнавала, что идет продавец салепа, по строчкам из Корана, переложенным на музыку, которую он всегда включал на своем динамике. Другие торговцы включали другую музыку.
Когда наступал вечер и все торговцы уходили, мне становилось одиноко, и только Яба иногда выходил покурить и пощелкать своими четками, если ему не спалось. С правой стороны от дома, между нами и нашими родственниками – мой дядя и мои двоюродные братья и сестры жили рядом, – росло высокое кипарисовое дерево, которое в темноте казалось жутким. На нашей крыше постоянно появлялись бродячие кошки и собаки, и они заставляли меня дрожать от страха, потому что я знала – если бы они за мной погнались, я бы не смогла убежать. Я не люблю кошек, собак и вообще тех, кто быстро бегает. У нас там была семья белых кошек с рыжими пятнами, которые шипели на любого, кто подходил близко, и я их просто ненавидела.
Единственная пора, когда мне нравилась наша крыша, это когда наступали летние ночи. Мы все спали на крыше, окруженные густой темнотой; свежий ветерок из пустыни приятно холодил щеки. Я любила лежать на спине и глядеть на звезды, которых было так много и которые были так далеко. Они разливались по всему небу, будто мерцающая тропа. Глядя на звезды, я мечтала стать астронавтом, потому что в космосе можно парить в невесомости и ноги там не нужны.
Интересный факт, который я узнала не так давно, состоит в том, что в космосе невозможно плакать. Из-за нулевой силы притяжения слезы не будут падать, а будут собираться на глазах как водяной шарик, а потом расползаться по всему лицу, так что лучше не плакать.
Алеппо, Сирия, 2003–2008
Люди всегда смотрели на меня по-другому. Мои сестры – настоящие красавицы, особенно Насрин с ее длинными блестящими волосами цвета красного дерева и белой кожей, которая на солнце слегка покрывается веснушками. А я – ну, я больше похожа на аравийку, у меня большие передние зубы, мои глаза постоянно крутятся во все стороны, а очки вечно спадают на нос. И это еще не все.
Может, из-за того, что Айи была в возрасте, когда рожала меня (ей было целых сорок четыре года), я родилась слишком рано – раньше на сорок дней. Моему мозгу не хватило кислорода, и произошло что-то неладное, в результате чего мозг теперь посылает неверные сигналы моим ногам, и они как будто живут своей собственной жизнью. Когда я разговариваю, они дрыгаются, коленки выворачиваются в обратном направлении, пальцы скручиваются, пятки поднимаются вверх, и я совершенно не могу ходить. То есть могу, но такое впечатление, что я постоянно пытаюсь встать на цыпочки. Еще мои ладони и пальцы выкручиваются в обратном направлении, если я теряю концентрацию. Все мои странности напоминают китайских «рыбок судьбы», что сворачиваются в трубочку и их невозможно расправить.
Когда мои родители увидели, что у меня не получается ходить, как у других детей, они отвели меня к врачу, который сказал, что в моем мозгу отсутствует какая-то важная связь и что она образуется годам к пяти. Он посоветовал родителям давать мне много белка и кальция. Моя мама заставляла меня есть яйца и делала мне витаминные инъекции, но мои ноги по-прежнему отказывались работать. Мы обошли кучу врачей. Даже мой брат Шиар звонил из Германии и дал родителям адрес специалиста в Алеппо, к которому меня нужно было отвести. Специалист уложил меня в машину МРТ, которая была похожа на пластиковый гроб. После этого он сказал, что у меня что-то такое под названием «дефицит баланса», один из видов церебрального паралича. Я этих длинных слов не понимала, но видела, как были напуганы Айи и Яба. Затем врач сказал, что мне нужны операция и физиотерапия.
Так как Манбидж был забытым Богом пыльным местом, а еще, возможно, из-за стай диких собак и кошек, я заболела астмой, да так сильно, что кашляла до посинения. Когда мне было четыре, мы переехали в Алеппо, где я могла получать качественную медицинскую помощь и где моя сестра Нахда и брат Бланд могли пойти в университет. Нахда была такой умной, что стала первой среди студентов, и она была первой девочкой из нашей семьи, поступившей в университет. Нахда изучала право, и я думала, что она станет знаменитым адвокатом.
Алеппо – это историческое место и самый большой город в Сирии. Некоторые даже говорят, что это самый старый город в мире. Там можно раздобыть все что угодно. Мы жили в курдском квартале Шейх Максуд на северо-западе; он находился на возвышении, с которого открывался чудесный вид на весь город с его каменными зданиями, сиявшими миндально-розовым цветом в лучах вечернего солнца. В центре, на холме, стояла крепость, обнесенная стеной, которая сторожит Алеппо уже, наверное, тысячу лет.
Наш новый дом был теперь на пятом этаже дома номер 19 на улице Джорджа Аль-Асвада; улица эта названа в честь христианина, который раньше владел здесь землей. Около десяти процентов населения в нашем районе были христианами, и христианское кладбище располагалось совсем недалеко.
В Алеппо мне нравилось больше, чем в Манбидже, потому что здесь не было никаких собак и кошек, царапающих крышу и воющих на ней, и там не было страшного темного дерева, из-за которого я раньше пряталась под одеялом. А еще теперь у нас была большая квартира с четырьмя комнатами, ванной комнатой и двумя балконами, откуда можно было смотреть на мир. Моя мама была счастлива оказаться в окружении многих курдов. А самое главное – одна из комнат была гостиной, где мы смотрели телевизор.
Мои братья Шиар и Фархад жили за границей, а Мустафа остался в Манбидже управлять компанией, которая занималась бурением водяных скважин, что было прибыльным бизнесом, так как районы были засушливыми. В начале все мои сестры жили с нами в Алеппо, но затем Джамила, Нахда и Нахра по очереди вышли замуж (и каждый раз я плакала!). После свадьбы Джамилы, когда к нам домой пришли люди поздравить жениха и невесту, я сидела на диване и пристально глядела на нашего двоюродного брата Мохаммеда, за которого она выходила замуж. И пусть у Джамилы был тяжелый характер – она могла взорваться, особенно если кто-то вмешивался в ее дела по дому, но так же быстро и успокоиться, как порыв ветра, – я знала, что она добрая; она всегда заботилась обо всех нас.
После замужества Джамилы в семье из детей остались я, Бланд и Насрин. Бланд и я спали в гостиной, с нами спал и Мустафа, когда приезжал в Алеппо. А у Насрин была своя крошечная комната.
В доме, где мы жили, было шесть этажей, но на тот этаж, что над нами, был наложен арест, поэтому мы были выше всех. В нашем доме все были курдами, но приехали они из других городов. У наших соседей по этажу было много детей – четыре девочки, Парвен, Нермин, Хемрин и Таллин, и один мальчик, Кава, самый младший из всех. Я их любила, но, когда мы играли вместе, чувствовала себя слабым звеном. Я всегда оставалась далеко позади, что и понятно при моих ногах, и к тому же я выглядела как заяц благодаря своим большим торчащим зубам. У другой семьи, жившей двумя этажами ниже, была черепашка, которую они иногда приносили наверх. Мне нравилось держать ее на коленях, и я часто оставалась с ней, пока другие дети бегали. В их играх и в их мире я никогда не была желанным гостем, и мне никогда не было комфортно с ними.
Заменой общения с другими детьми для меня стал телевизор. Я смотрела все подряд, но особенно любила диснеевские мультфильмы. Моя семья очень любила футбол, так что мы смотрели его все вместе. Когда мне было восемь лет, у нас появилась спутниковая тарелка, и я смогла смотреть документальные фильмы про историю и науку. Гораздо позже, когда мы приобрели компьютер, я открыла для себя Google и начала собирать каждую частичку информации, до которой могла добраться. Спасибо вам, Сергей Брин, я была бы счастлива однажды встретиться с вами.
В Алеппо я пошла в центр физиотерапии по названием «Братство». Он выглядел как традиционный сирийский дом с большим двором, во дворе были качели и фонтан. В доме не было лифта, и мне каждый раз приходилось буквально тащить себя по лестнице, хватаясь за перила. Терапевты центра улыбались мне; они заставляли меня выполнять всякие сложные упражнения, например тренировать чувство баланса при помощи резиновых мячей. С помощью устройства, которое закреплялось вокруг моей талии и тянулось к ногам, меня пытались заставить встать прямо. Мне казалось, что это выглядит примерно так же, как в камере пыток Асада.
В «Братство» я должна была ходить два раза в неделю, но меня постоянно настигали приступы астмы, и я попадала в больницу так часто, что доктора там начали меня узнавать. Приступы всегда начинались к середине ночи, и иногда из моих хрипящих легких вылетали такие звуки, что Айи думала, будто я умираю. Ласковая Джамила всегда успокаивала меня. После того как она вышла замуж и покинула наш дом, за мной ухаживали Бланд и Насрин. Казалось, что все на свете может спровоцировать мои приступы. Самым худшим был дым от сигарет – почти все мужчины и даже некоторые женщины в Сирии курят. Никому не разрешалось курить в нашей квартире, но я могла учуять этот запах хоть с первого этажа. К моему огромному сожалению, приступы постоянно случались на праздники – из-за них мне пришлось пропустить четыре фестиваля Ид аль-Фитр, так как я лежала в госпитале.
Из-за астмы я не могла ходить в школу, к тому же в нашей стране практически нет удобств для инвалидов. У моей третьей сестры Нахры оценки были недостаточно высокими, чтобы пойти в университет, поэтому до тех пор, пока она не вышла замуж, она тоже жила дома. Ее гораздо больше, чем остальных сестер, интересовала тема красоты, и нам постоянно приходилось дожидаться ее, пока она сделает макияж и соберется.