Национальная идея России - читать онлайн

Попытки некоторых ученых, а вслед за ними – поверхностных пропагандистов и слабо думающих политиков представить Россию как некую аномалию в концерте современных наций-государств или как уникальную цивилизацию «между империей и нацией» и утверждающих, что «Россия – это не nation state и не может им стать»[15], нам представляются ошибочными и саморазрушительными. К великому сожалению, доктрина и практика национального строительства в России застряли в инерции еще советского правоучения о «национально-государственном строительстве» и «национальном самоопределении» в их сугубо этнических смыслах. Или же они утопают в историософских дебатах, замешанных на паранаучных высказываниях о неких «цивилизационных кодах», «традиционных духовно-нравственных ценностях» и представляют собой больше эмоциональную терапию от угроз «враждебного мира», а не реальную экспертизу и политическую практику[16].

Критика отрицателей национальных государств

Две темы овладели умами российских специалистов, пишущих о России как о стране и ее народе: это концепт цивилизации и концепт идентичности. Тема цивилизации совсем не нова для отечественного и мирового обществознания[17], но вдруг получила верхушечное предписание со стороны политического истеблишмента и Русской православной церкви заниматься изучением русской/российской цивилизации и руководствоваться этим подходом в образовательных, медийных и других общественных сферах[18]. Такая поверхностная индоктринация по части уникальности страны, ее всемирного призвания, досаждающего своей враждебностью внешнего мира, долго длиться не может. Однако следует признать, что схожие характеристики нового изоляционизма и неоконсерватизма стали присущи и остальному миру национальных государств, международному научному и общественному дискурсу в целом. Если это так, то дело обстоит еще хуже. Это становится похоже на глобальный хаос, разрушение норм взаимных отношений и ответственности национальных государств, не говоря уже о международных праве и договоренностях.

В России в самое последнее время разговор на тему нации-цивилизации пошел в разные стороны, что было бы не так плохо, если бы за этим не следовала политическая стратегия высокого уровня. Напомним позицию активно пишущего историка А. И. Миллера: «На самом деле идея, что нация – это норма и что nation state – это норма, серьезными политологами уже давно оставлена. Есть масса различных форм государственных образований, которые в той или иной степени мимикрировали под национальное государство просто потому, что до недавнего времени Запад абсолютно доминировал в международных отношениях. Действительно, приходилось верить в, казалось бы, незыблемое, что демократия, нация и благосостояние – это такой пакет, причем благосостояние идет за демократией как ее результат. Но от этого мало что осталось сегодня»[19]. Точно так же Миллер считает, что «миф все включающей нации, каковая якобы существует в западных странах, уже умер. Миф о том, что nation state – обязательно самая успешная форма, тоже умер, и что это непременно ведущая к демократии форма»[20].

Но тогда что же осталось как вариант для России и для остального мира? Россия – «это просто не национальное государство, – пишет Миллер. – Это государство, в котором существует целый ряд политически мобилизованных групп, которые считают себя нациями. Если это случилось, то уже „фарш невозможно провернуть назад“. Значит, с этим надо как-то выстраивать какую-то конструкцию. Если мы только поймем, что национальное государство не является абсолютной нормой, если мы, кстати, поймем, что демократия никогда не была преобладающей по численности, по распространению, формой политической организации человеческих обществ, никогда, – то тогда мы поймем, что у нас есть довольно широкое поле для экспериментов. Лишь бы разумных. При строительстве государства и при использовании дискурса нации»[21]. При этом Миллер в своих публикациях и публичных лекциях так и не смог сформулировать свое понимание столь важной категории, потому что «определить нацию как нечто стабильное очень трудно» и социальные науки только сейчас «постепенно начинают нащупывать» способы изучения ранее невиданных вещей.

В этих рассуждениях, пожалуй, только упоминания Запада как родоначальника концепта нации и национального государства является трудно оспоримым. А в остальном суждения уважаемого коллеги крайне спорны. Во-первых, никакой незыблемой веры в то, что «демократия, нация и благосостояние» есть некая неразрывная субстанция, среди специалистов и политиков не было и нет. В России эта увязка присутствовала только среди экспертов «Либеральной миссии» и нами уже неоднократно опровергалась[22]. Напомним, что даже в Европе уже в ХХ веке существовали далекие от демократии режимы (франкистская Испания, Греция времен «черных полковников», Германия и Италия при фашистских режимах), при которых соответствующие европейские нации не упразднялись и даже переживали стадии консолидации, пусть и навязанной сверху и силой. Об остальном мире, от Турции до Китая, о данном обязательном «пакете» вообще не может быть и речи.

Что касается благосостояния, то эта сторона общественной жизни не имеет отношения к нациестроительству (к устраивающему меня выражению Миллера – «дискурсу о нации»). Низкий уровень благосостояния и даже проблемы бедности, социальные, религиозные, расово-этнические и другие разрывы внутри наций-государств – это почти константа их существования на протяжении всей известной истории, включая и сегодняшний день. Да, «отец нации» Сунь Ятсен на заре ХХ века в своей программе строительства китайской нации «Три народных принципа» называл как главные цели национализм, народовластие и народное благоденствие. Но это совсем не означает, что в ХХ веке не существовало китайской нации до тех пор, пока только в самые последние годы в Китае стало возможным говорить о благосостоянии народа. Не думаю, что бедняцкие фавелы бразильских городов или десятки миллионов живущих на улицах бездомных индийцев исключают существование бразильской или индийской наций.

В разной степени и в разные временные периоды – это обстоятельство касается всех стран мира. Даже если условно признать, что «обязательный пакет для нации» состоялся только в «демократической и благосостоятельной» Европе, тогда весь остальной мир и есть та самая, по словам Миллера, «масса различных форм государственных образований, которые в той или иной степени мимикрировали под национальное государство». Но это не так, и о глобальном контексте нациестроительства, о культурной сложности современных наций речь пойдет ниже.

Последнее замечание в моей критике Миллера – это вопрос, можно ли «провернуть фарш назад» в том смысле, что в России целый ряд «политически мобилизованных групп» уже считают себя нациями? Это слабый, хотя и воздействующий на обыденное сознание и на политико-правовое мышление аргумент. Казалось бы, уже стало аксиомой и зафиксировано всеми справочно-энциклопедическими изданиями, что содержание понятия «нация» не только менялось по ходу истории, но и в современном мире существуют два отличающихся концепта нации, его бытования и политического использования: гражданской/политической нации и этнической/культурной нации. Элементы того и другого могут пронизывать друг друга, трансформироваться из одной формы в другую, но тем не менее это разные, хотя и сосуществующие концепты. Между ними есть в зависимости от конкретных форм проявления соперничество и даже, казалось бы, порою непреодолимый конфликт. Именно по этой причине мною еще в 1990-х гг. была предложена трактовка нации как политически и эмоционально нагруженной метафоры коллективного самообозначения, за исключительное обладание которой борются две формы социальных коалиций людей: сообщества по суверенному государству (согражданства) и сообщества по культурной схожести (этнические общности)[23].

Примеров существования наций внутри наций более чем достаточно, причем, это далеко не обязательно вариант борьбы подчиненной нации против господствующей нации за свое самоопределение, понимаемого как выход из общего социо-политического пространства, за «свою государственность». Такие мобилизованные группы, а точнее, этнические общности или регионально-культурные сообщества существуют далеко не только в России, а фактически во всех современных крупных государствах, где есть свои «внутренние нации». Феномен «первых наций» мною изучался в Канаде еще в 1970-е гг., когда среди местных аборигенных сообществ, исключительно политически мобилизованных, возникло движение за создание на основе общеканадской организации «Братства индейцев Канады» новой организации Ассамблеи первых наций (Assembly of First Nations). Тогда же я посетил и вел полевые исследования среди гавайских общин, которые позиционировали себя как Гавайская нация (Hawaiian Nation). Позднее таких «политически мобилизованных групп», которые считают себя нациями, я встречал по миру в десятке других стран: от французских Корсики и Бретани до Шри-Ланки и Австралии. Везде в этих странах государство и общество обосновывали и утверждали концепцию полиэтничной нации, несмотря на проявления «национального нигилизма» и откровенных противников.

Как эти ситуации разрешаются, регулируются, управляются без «мясорубки и фарша», специалистам известно: пусть и не везде успешно и бесконфликтно, но в целом это делается в рамках общего государства-нации. В 1990–2000-е гг. нами в рамках проекта «Сеть этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов» (EAWARN) были проведены международные научные конференции и семинары в десятках стран, где есть те самые явления этнонационализма и сепаратизма, а также трудные проблемы нациестроительства. В принципе общие рецепты предотвращения/разрешения конфликтов, достижения согласия и основы современного нациестроительства в полиэтничных государствах нами и другими авторами уже неоднократно излагались[24].

Главный смысл всех этих рецептов – это инклюзивный подход к нациестроительству и понимание нации как культурно сложного (поликонфессионального и мультиэтничного) сообщества без запретов на автономию и даже «национальную самокатегоризацию» групп большинства и меньшинства в рамках одного государства. Верховный суд Испании пытался наложить запрет на использование термина «нация» в тексте автономного статута провинции Каталония, но из этого ничего не вышло: жители этой провинции предпочли называть себя нацией, оставаясь в составе большой испанской нации. Ничего удивительного или несуразного в этой ситуации мы не видим, как ее не видят и те, кто инициирует и пребывает в такой ситуации. Здесь подходит предложенное мною выражение «нация наций» (a nation of nations), которое сейчас используется и в других странах.

Обратим наш анализ к «массе различных государственных образований», которые якобы только мимикрировали под национальные государства из-за навязанной им европейской модели, для которых концепт нации не подходит; и у них «широкое поле для экспериментов» и есть свои варианты, которые наши специалисты пока никак не могут выявить, а тем более предложить для России. Главное, как пишет Миллер, «лишь бы были разумными» варианты строительства государства. К «неразумным» ученый обоснованно относит пример Украины, но в этой связи делает категоричное и противоречащее его собственным позициям суждение: «попытка построить нацию и государство там, где она не строится, не получается ее построить, чревата обострением, потенциальными расколами… Попытки у нас реализовать такой же проект тоже приведут к неприятностям». Здесь какая-то явная путаница с пониманием двух совсем разных проектов нациестроительства. В Украине делается попытка построить нацию на исключительной этноукраинской основе, сведя все остальное население в категорию меньшинств, в нацию не входящих. Никаких попыток в этой сложной по этническому, религиозному и регионально-историческому составу населения стране построить нацию на полиэтничной основе с федерализмом и официальным двуязычием не делалось. Хотя только такой вариант и мог бы получиться, по крайней мере, он был возможен до стадии открытого вооруженного конфликта внутри страны после 2014 года. В России «такой проект» государственного строительства как нации русского народа, собственно говоря, никто серьезно и не пытается реализовывать, кроме поборников радикального русского национализма.

Таким образом, если концепт нации и сама реальность национального государства – это уходящая натура даже для прародительницы Европы и для России вариант совсем не подходящий, если остальная «масса государственных образований» только мимикрирует под национальную идею, а на самом деле представляет собой некие иные, неназываемые сущности, тогда что же остается как идея страны и как вариант государственного строительства для России?

Здесь у нас фундаментальные расхождения с могильщиками нации и национальных государств, а заодно и гражданского национализма как идеологии и практики государственного устройства и управления культурно сложными нациями современности. Наша позиция заключается в том, что на нынешнем горизонте эволюции человеческих сообществ нет более значимой и всеохватной социальной коалиции людей, чем национальные государства. Именно nation-states обеспечивают важнейшие экзистенциальные потребности и права современного человека: от территориально-ресурсного и организационно-хозяйственного жизнеобеспечения до устройства и поддержания социальных институтов, правовых норм общежития, воспитания, просвещения и окультуривания населения через поддерживаемыми государством системы. Государства обеспечивают гражданскую солидарность, предотвращают конфликты и насилие, защищают от внешних угроз и глобальных вызовов.

Более того, в условиях таких глобальных кризисов, как пандемия коронавируса, рассуждения о кризисе и сходе с арены наций-государств выглядят наивными. Как пишет британский антрополог Дэвид Геллнер, «события 2020 года стали мощной демонстрацией, что упадок наций-государств в век сверх глобализации или т. н. „потепления“, как и известие о смерти, по словам Марка Твена, было „очень сильным преувеличением“. По всему миру, с характерными местными отличиями в Северной Америке, Восточной Азии, Скандинавии и Южной Азии, в реальном времени происходит масштабный транснациональный эксперимент в области обществоведения и в реализации разных стратегий разными странами». По мнению ученого, мы проживаем момент радикального исторического поворота, когда перед лицом экзистенциальной угрозы «старые боги неолиберализма летят в печку». Пренебрегая законами рынка, который, как полагали, должен всем и всеми управлять, именно государства берут на себя главную ответственность. Как, например, в Великобритании, когда «одним росчерком пера было выделено 15 млрд фунтов стерлингов, чтобы решать вызванные ковидом-19 проблемы»[25]. Нам нечего добавить к этому заключению, кроме сотен других подобных примеров, в том числе и о ключевой роли государства в период пандемии в России.

О возвращении национальных государств на мировую арену на фоне глобальных кризисов и кризисов межгосударственных и блоковых образований, о жестком отстаивании ими своих национальных интересов и суверенитета, о возвращении национализма в его гражданско-государственной форме писал недавно известный политолог Анатоль Ливен. Он выделил роль общественных мотиваций и мобилизации на основе идеи нации, которые лежат в основе легитимности и успешности современных государств. Как пишет этот специалист по проблемам национализма, «величайший источник и залог силы государства – не экономика и не размер вооруженных сил, а легитимность в глазах населения и всеобщее признание морального и юридического права государства на власть, на исполнение его законов и установлений, на способность призвать народ к жертвам, будь это налоги или, если понадобится, воинская повинность. Не имея легитимности, государство обречено на слабость и крах; или же ему придется прибегать к жестокости и устанавливать правление на основе страха. Фундаментальная слабость Европейского союза в сравнении с отдельными странами – членами ЕС состоит в том, что в глазах большинства европейцев он так и не добился настоящей легитимности, будучи псевдогосударственным образованием»[26].

Напомним, что в основе легитимности государств лежат разные факторы и обстоятельства. Среди них важен сам факт их длительного существования и преемственности т. н. исторической государственности, «создающее впечатление, будто данное государство есть неотъемлемая часть естественного порядка вещей»[27]. Важны также успешность самого правления, которое население признает и поддерживает. Здесь особо значимы то, как как институты и правители справляются с задачами сохранения порядка и внутренней безопасности, а также с внешними угрозами. Уже после Второй мировой войны определенную легитимность государствам придавала демократия как власть большинства и законно избранных правителей. «Но как обнаружили для себя многие демократические и полудемократические государства в прошлом столетии, одна лишь демократия не может бесконечно сохранять государство, если в обществе есть глубокий раскол и власти не добиваются жизненно важных для населения целей. Для легитимности государства необходим более основательный источник легитимности, коренящийся в общем чувстве национальной принадлежности. В современном мире величайшим и наиболее долговечным источником этих чувств и легитимности государства является национализм»,[28] – пишет А. Ливен.

Несколько другими словами, но мы также неоднократно высказывали мысль, что государства делают не просто территории с охраняемыми границами, не только столицы с госучреждениями, конституции и символика, а государства делает легитимным и жизнеспособным прежде всего население, обладающее общеразделяемым чувством национального самосознания, когда каждое живущее в этом государстве поколение проходит через своего рода повседневный референдум на приверженность и сопричастность к этому государству как к своему Отечеству. Можно все это назвать страновым или гражданским национализмом, можно назвать патриотизмом, а можно назвать национальным самосознанием (идентичностью). Различия здесь несущественные, они скорее лежат в страновых традициях обществознания и обыденного словоупотребления[29].

О национализме

Учитывая историю трактовки понятия «национализм» в нашей стране, необходимо сделать некоторые разъяснения, что есть национализм[30]. Под национализмом понимается идеология и политическая практика, основополагающим принципом которой является тезис о ценности нации как высшей форме общественного единства, ее первичности в государствообразующем процессе. Как политическое движение национализм стремится к созданию государства, которое охватывает территорию проживания нации и отстаивает ее интересы. В зависимости от понимания, что такое нация, национализм имеет две основные формы – гражданский, или государственный, и этнический. Гражданский национализм возник в эпоху становления современных государств, основанных на представлении о нации и о народе как согражданстве с общими самосознанием и историко-культурным наследием. Эта форма национализма направлена на обоснование легитимности государства, на консолидацию гражданской нации, но иногда содержит в себе установки на дискриминацию и ассимиляцию меньшинств, а также на государственную экспансию (мессианизм)[31] или, наоборот, на изоляционизм. Этот вид национализма широко используется государствами через официальную риторику, символику и идеологические институты (образование, социальные науки, СМИ и пр.) с целью утверждения общегражданской лояльности («служение и любовь к Родине», «уважение к стране и прошлому» и пр.), общих правовых норм и морально-культурных ценностей.

Национализм предполагает, что каждая страна должна управлять собой без вмешательства извне, что нация является основой для государственного устройства и что единственным законным источником политической власти является народ. Национализм выступает за утверждение национальной идентичности, основанной на общих социальных характеристиках, таких как историческая память, ценности и традиции, культура и язык, а во многих случаях также религия и политическая философия об идее нации. Именно последняя во многих трудных случаях нациестроительства из-за внутри общественных разломов обеспечивала солидарное единство нации, преодолевая противоположные интересы классов, региональных и этнических сообществ, расовых и кастовых групп. А. Ливен справедливо пишет: «За исключением коммунизма в течение его непродолжительного революционного периода, ничто в современной истории не может сравниться с национализмом в качестве источника коллективных действий, добровольных жертв и, конечно, государственного строительства. Другие элементы личной идентичности могут быть важны для каждого человека в отдельности, но они не создают крупных и долговечных институтов (за исключением мусульманского мира, где религия сохраняет сильные позиции)»[32].

Национализм в его проявлениях в экономике, политике, культуре и идеологии оказался и в новейшее время зачастую спасительной стратегией сохранения государственности, обеспечения солидарности народа в условиях кризисов и внутренних конфликтов. Большинство политических руководителей больших и малых стран («лидеров нации») являются по своим убеждениям и действиям в разной степени националистами, т. е. национальные интересы страны являются для них главными приоритетами, и они их отстаивают всеми доступными им средствами. Президент США Д. Трамп наиболее ярко демонстрировал это в сфере экономики и геополитических амбиций. Президент России В. В. Путин отстаивает интересы страны в сфере стратегической безопасности и обеспечения благополучия российской нации. Лидер коммунистического Китая Си Дзиньпин на первый план выдвигает достижение мирового лидерства китайской нации и обеспечение общекитайского единства. Поэтому когда В. В. Путин называет себя националистом, он имеет в виду не его узко этнический вариант, а именно российский национализм как политику отстаивания и защиты интересов России и российского народа.

Надо сказать, что именно этот вариант национализма и его сердцевина – общероссийский патриотизм оказались важнейшей опорой для преодоления кризисных и чреватых дезинтеграцией явлений 1990-х гг. в нашей стране, удержали страну от нового раунда дезинтеграции. Невозможно игнорировать значение патриотической мобилизации народа всей страны и ее отдельных регионов (например, Дагестана) в ситуациях внешних вторжений международных террористов, олимпийских мероприятий, общероссийского консенсуса в отношении присоединения Крыма, почитания Дня Победы и павших в Великой Отечественной войне. Это по своей сути массовые проявления национализма гражданского толка, хотя мы предпочитаем называть это более привычно патриотизмом.

Многообещающей стратегия общенациональной мобилизации оказалась и в современном Китае. После того как Китай начал проводить новую государственную стратегию – своего рода авторитарный социально-ориентированный рыночный капитализм, именно общекитайский (не ханьский!) национализм пришел на смену коммунизму в качестве идеологии, придающей легитимность государству. Как считает А. Ливен, национализм «может сработать и для западных стран, поскольку либеральная демократия не решает главных задач увеличения благосостояния и безопасности для населения в целом. Подобно тому, как в Китае сохраняется коммунистическое государство, но с националистическим содержанием, так и на Западе демократия может сохраниться, если на смену либерализму придет национализм. По крайней мере, в 2020 г. этот процесс изменения парадигмы идет полным ходом в некоторых странах ЕС»[33].

В противоречие тезису Миллера, что nation-state уже отжившая норма, которую якобы давно оставили серьезные обществоведы, проблема нации и национализма остается одной из центральных в мировом идеологическом багаже и одной из основ организации суверенных сообществ-государств. Я убежден, что в сегодняшнем мире и, возможно, еще очень длительное время единственной по-настоящему популярной силой, сохраняющей привлекательность и дающей возможность перспективного мышления, остается идея нации и идеология национализма. Ислам с его идеей «уммы» как сообщества единоверцев мог бы сыграть схожую консолидирующую роль в мусульманском мире, но представители этой мировой религии не признают регионально-культурные различия, на основе которых существуют десятки стран с мусульманским населением, а также не вырабатывают свое отношение к современности как таковой. Как идеология государственности ислам можно условно назвать только применительно к Ирану, но здесь религия как основа правления сочетается и поддерживается сильной национальной идентичностью на основе традиций древней персидской государственности и культуры.

Так что это очень большой вопрос насчет смерти нации, национализма и nation-state как в старой и давно национализированной Европе, так и в остальном национализирующемся мире. Последние страны многое бы отдали, чтобы иметь у себя больше национализма и более сплоченные национальные сообщества. Никто из них не снимает эти задачи с повестки дня государственного строительства. Поэтому, чтобы избежать упрощенных обвинений в адрес российского национального проекта и его сторонников под тем предлогом, что концепт гражданской нации для России никак не подходит, мы рассмотрим опыт нациестроительства в других крупных государствах мира, исходя из постулата, что при всем своеобразии нашей страны она во многом схожа по вопросам общественного устройства и государственного строительства с другими странами. Интеллектуальные изоляционизм и высокомерие здесь не в помощь. Полезны сравнения с опытом больших стран и наций, история и культура которых позволяют применять в отношении их полюбившееся многим в России в последнее время термин «цивилизация».

Сначала снова о терминах и истории словоупотребления. Отметим, что сам термин национальное государство или nation-state – это всего лишь синоним для любого суверенного государства с обозначенной и контролируемой территорией и с установленным фактом постоянного населения. Само это понятие стало использоваться после появления Вестфальской системы международных отношений, которая еще в середине XVII в. определила принципы суверенных государств, некоторые из которых действуют и поныне. К. Янг пишет: «В возникновении национального государства не было ничего естественного или предопределенного исторической судьбой. Это сравнительно новое явление в европейской истории – национальные государства стали складываться в момент Французской революции, и в их формировании большую роль сыграли интеллектуальные течения эпохи Просвещения. По мере того как складывалось современное гражданское общество, само понятие нации (национальности) стало сливаться с понятием гражданства и принадлежности к государству …Нации, подобно государствам, обусловлены обстоятельствами, а не всеобщей необходимостью, однако при этом считается, что они предназначены друг для друга и что одно без другого неполно и является трагедией»[34].

Национальные государства и их роль

Рассуждения о том, что есть национальное (или ненациональное) государство, является ли Россия национальным государством, каков должен быть состав населения, чтобы считаться национальным государством, – все эти разговоры из арсенала советских дебатов, когда под национальными государствами понимались этнически обозначенные государственно-административные образования в составе Советского Союза. Этот подход включает также утверждения о принадлежности к национальным государствам европейских стран по причине наличия там давно сложившихся наций и их, якобы, этнически гомогенного состава. Все это упрощенные заблуждения, ибо формирование европейских наций, несмотря на все различия, особенно между т. н. французской (якобинской) и германской моделями нации, между Западной и Восточной Европой, было схоже в двух ипостасях. Во-первых, во всех случаях это были верхушечные проекты, инициированные и осуществляемые элитой, но с опорой и использованием реально существовавших культурно отличительных сообществ, в разной степени осознающих свою общность на массовом, низовом уровне. С французской нацией, предписанной революционной элитой, а затем бонапартистским режимом, казалось бы, все ясно: это была конструкция, в основу которой были жестко положены культурный компонент и языковой вариант центрального района страны Иль-де-Франс. Но и в случае с германской нацией, где присутствовало обращение к некому извечному «духу нации», ее природным корням, на самом же деле строительство германской нации осуществлялось бисмарковским «огнем и мечом». Схожая ситуация была и в других европейских вариантах. К. Нагенгаст пишет: «Многие „национальности“ Восточной и Центральной Европы, в основании которых лежат предполагаемый общий язык, реальные или мифические предки и история, были в буквальном смысле созданы элитами, причем некоторые представители этих элит даже не могли говорить на языках изобретенных таким образом национальностей»[35].

В интеллектуальных кружках и в академических институтах имели место творческое «воображение наций», вырабатывался вариант замещающего диалекты единого литературного языка, создавались фольклорные эпосы и писалась «национальная история». Э. Кисс отмечает роль таких поборников национального строительства, которые «достигли совершенно разных политических результатов, что особенно наглядно проявилось в случаях с численно небольшими группами, не обладавшими на протяжении своей истории политической независимостью. Так, в 1809 г. некий филолог изобрел наименование „словенцы“ и стал творцом словенского национального самосознания. Движение, началу которого он содействовал, привело в конечном счете к тому, что Словения приобрела республиканский статус в рамках Югославии, а в прошлом году стала независимым государством. Вместе с тем членам других диалектных групп, например сорбам [лужичанам], так и не удалось выработать единого коллективного самосознания, и их политическое и культурное присутствие в современной Европе никак поэтому не ощущается»[36].

Второй общий момент в европейском и в любом ином нациестроительстве заключается в том, что особой гомогенизации населения в его культурных характеристиках добиться не удалось на протяжении всей истории национального государства, включая стадию модернистской глобализации. Ответом на нивелирующее воздействие мирового капитализма и массовой культуры стали феномены «этнического возрождения», «поиска корней», «восстания меньшинств» и т. п. Как писал американский антрополог Джон Комарофф, публикации последнего времени на тему политики самосознания начинаются обычно с того, что отмечается, насколько удивительно ошибочной и банальной оказалась евро-американская теория национального государства в ее объяснениях этого феномена. «Взрывная живучесть этнического и национального сознания опрокинула все самонадеянные исторические предсказания, делавшиеся слева, справа и из центра, об отмирании культурного плюрализма в конце XX века. Нам говорили, что всем „исконным“ культурным привязанностям придется окончательно исчезнуть под влиянием „современности“, возмужания национального государства и глобализации индустриального капитализма»[37].

Таким образом, европейские нации не были и не являются ныне некими культурно-гомогенными коллективными телами, некой сакральной, освященной историей и культурой сущностью. Возможно, классическая евро-атлантическая идея нации заключала в себе такую цель, но она не реализовалась. А вот что действительно удалось – так это утвердить среди населения представления об единой нации (французов, немцев, итальянцев и т. д.), сформировать чувства сопричастности и лояльности (национального самосознания-идентичности), дисциплинировать население по части исполнения долга перед нацией и обучить его общим для всех членов нации правам и обязанностям. Желаемая культурная гомогенность национальных сообществ по сути обрела обратную инерцию в последние десятилетия в связи с массовой миграцией населения, увеличившей культурную сложность и сверхразнообразие старых, казалось бы давно сложившихся наций. Однако перестали ли от этого существовать национальные государства и сами нации по причине утраты своей реально никогда не существовавшей этнической чистоты?

Если не брать историософскую публицистику, то все эти дебаты не имеют отношения к строгой науке о нации и национализме, а тем более к пониманию природы современных государств, в которых нации отличаются культурной сложностью в этническом, расовом и религиозном отношениях. Достаточно посмотреть, кто сегодня составляет французскую, немецкую, британскую нации, не говоря уже об американской и канадской, и ответ будет ясен даже на основе только одного визуального анализа. Так что нынешние поиски ответа на давний вопрос «что есть нация?» с позиций установления онтологической сущности как культурно-гомогенного коллективного тела являются бесплодными, что и доказывают ряд наших отечественных специалистов по данной теме, которые пишут книгу «О нации» без определения самого этого предмета, считая, что определить нацию как нечто стабильное очень трудно.

Итак, все государства, независимо от состава населения и формы правления, но в которых присутствует в политике и в общественном сознании представление об общности по стране, лояльность и солидарность населения, патриотизм как чувство сопричастности со своей Родиной, имеют основания считать себя нациями. Другое дело, что в ряде случаев сам этот термин, заимствованный из Европы, может заменяться другим схожим по смыслу понятием. Он может быть больше связан с религией (например, в мусульманских странах с понятием «уммы») или с идеологией т. н. национального вопроса (например, в Китае понятие «джонхуа миндзу» как «нация национальностей»). Наконец, в СССР «советский народ» был гражданско-политической нацией, но только сам этот термин был отдан в пользование этническим общностям, а народ был объявлен «новым типом исторической общности людей».

Возврат наций и национального государства – это лишь некая метафора как ответ на неолиберализм и постмодерн с их отрицанием данной довольно строго организованной формы социальных коалиций людей в пользу свободы личности, мирового правления и частного интереса. На самом деле эти самые важные и значимые для людей коалиции в форме суверенных согражданств никогда и не сходили с исторической арены трех последних столетий. Нациестроительство на основе идеи нации и гражданского национализма (не без примеси этнонационализма) было всегда и остается сегодня основой успешного и безопасного существования той или иной страны. Всякие разговоры об отмирании наций-государств исходят от тех, которые уже имеют такую государственность в достатке и даже в избытке. Зато десятки стран мира страдают и переживают драмы из-за того, что в стране нет представления о нации, когда само государство не обладает всеми атрибутами национального государства (прежде всего суверенитетом). В итоге можно определенно сказать, что nation-state остается нормой мира современных государств, и сама эта тема остается чрезвычайно актуальной для обществоведов и политиков.

Крупнейшие нации мира и их устройство

Вернемся на стезю практико-ориентированного анализа в той части, которая касается обозначенной нами темы идеи нации и существа современного нациестроительства. Поскольку Российская Федерация относится к разряду крупных государств со сложным этническим и религиозным составом населения, нас интересует опыт понимания и управления такого рода обществами в остальном мире. Культурная сложность (на привычном языке – «многонациональность») не является уникальной характеристикой нашей страны, ибо в десятках самых крупных стран (Россия находится на десятом месте по численности населения) нет стран с гомогенным этническим, расовым и религиозным составом населения. Более того, добрая половина стран в первой десятке имеет значительно большее число этнических групп, которые могут называться по-разному: «народы», «нации», «национальности», «меньшинства», «племена», а иногда – вообще не иметь какого-либо категориального обозначения, кроме как «этнии» или «другие». Чаще всего это происходит по причине их официального непризнания со стороны государства. Тем не менее в науке и в международной практике существует традиция определения этнического состава населения государств мира. Особенно сильная традиция такого глобального подсчета существует в отечественной этнологии и статистике.

В 1960-е гг. Институт этнографии АН СССР издал многотомную серию «Народы мира», которая долгое время была наиболее авторитетным источником по данному вопросу и заслужила неофициального перевода на английский язык в США «для служебного пользования». С. И. Брук издал этнодемографический справочник о населении всех стран мира, и по каждой стране в нем содержались сведения об этноконфессиональном и расовом составе, хотя все это подводилось под концепцию повсеместного существования этносов, а не каких-либо других форм культурно-отличительных сообществ. В 1998 г. вышла в свет под моей редакцией энциклопедия «Народы и религии мира», в которой было 1250 статей о народах и 450 статей о религиях[38]. Своего рода реестр этнической номенклатуры мира ведет международная организация «Этнолог», а также свой список этнических групп мира ведет ЦРУ США. Приведем сведения по устройству и составу населения самых крупных стран мира (Таблица 1).

Как устроены эти страны, какие идеи и доктрины лежат в основе их государственного строительства и что составляет компоненты национального самосознания (идентичности) таких культурно-сложных обществ? Наше исследование показывает, что крупные страны с этнокультурным и регионально-историческим разнообразием чаще выбирают федеративный тип государственно-административного устройства с делегированием «субъектам федерации» разную степень полномочий. Это Индия, Индонезия, Нигерия, Бразилия, США и Канада. Россия в этом числе, и этот вариант для нашей страны апробирован историей Российского государства, опытом СССР и уже новой России. Среди крупных стран есть также страны с унитарным устройством, но с внутренними автономиями разного уровня (Китай, Индонезия).

Здание ООН в Нью-Йорке

Крупные страны по-разному отражают в административно-государственном устройстве регионально-культурные особенности населения. Наиболее распространенный вариант – это смешанный тип, когда внутри федерации или унитарного образования существуют автономные территории (провинции, округа, районы и т. п.), которые имеют этнонациональный профиль и статус, равный или отличный от составляющих федерацию образований. Так устроены Китай с его национальными округами, автономными районами Тибет и Синьцзян, автономными уездами и национальными волостями. Похожим образом устроены другие полиэтничные страны, за исключением европейских стран, где предпочтение отдается экстерриториальной культурной автономии, и мусульманских государств, где концепт единой уммы не позволяет признавать меньшинства (Турция и Иран).

Некоторые страны на уровне субъектов федерации не придают последним особого этнически обозначенного статуса, но тем не менее их границы организованы с учетом этноязыковых характеристик населения, как, например, в Индии после реорганизации штатов в 1956 г. с учетом этноязыкового состава населения. Однако в Индии имеются особые районы и целые штаты, которые де-факто являются автономиями на этнической основе (например, штат Нагаленд с населением, состоящим из племен нага) и даже неконтролируемые центральным правительством районы, как Джамму и Кашмир, где националистическое, сепаратистское движение фактически переродилось в джихадистское подполье. Последний пример имеет особый смысл с точки зрения оценки исторических попыток реализовать «теорию двух наций» на религиозно-этнической (коммуналистской) основе в противовес секулярному и кросс-этническому варианту нациестроительства[39].

Чтобы не исключать из сравнительно-исторического анализа Европу, приведем пример Испании с точки зрения ее устройства. Испания – полиэтничная страна, где кроме кастильцев живут каталонцы, галисийцы, баски, окситанцы, астурийцы, арагонцы, говорящие на своих языках, имеющие отличительные культурные традиции и сильное коллективное самосознание, основанное к тому же на исторической памяти существования отдельных государственных образований. По своей форме Испания – это конституционная монархия, но идея испанской нации как основы государства утвердилась в ХХ в., и испанская культура и кастильский (испанский) язык имеют выдающиеся заслуги перед мировой культурой.

Пережив режим Франко, когда некастильское население, их культура и языки подвергались насильственной ассимиляции, Испания вышла на государственное устройство, основанное на федерации 17 автономий с высоким уровнем самоуправления. Автономные сообщества имеют собственные конституции (статуты), такие культурно мощные и экономически развитые регионы, как Каталония и Страна Басков, в своих статутах записали понятия каталонской и баскской наций, и добрая половина населения и политического класса занимают сепаратистские позиции в пользу создания собственных государств. В таком случае закономерен вопрос, а есть ли нация в Испании и кто в нее входит? Естественно, что такой же вопрос тем более закономерен для стран первой десятки по численности населения.

Если, как считают отрицатели российской нации, в Татарстане не принимают российскую нацию, то уж тем более не принимают китайскую нацию в Тибете и Синьцзяне, индийскую – в Нагаленде и в Джамму и Кашмире, испанскую – в Каталонии и Стране Басков, французскую – на Корсике, британскую – в Ольстере и Шотландии, канадскую – в Квебеке. И так по всему списку государств с сепаратистскими регионами и общественно-политическими силами. Так что тезис о наличии разного рода диссидентов внутри той или иной гражданской нации никак не может служить аргументом в пользу отрицания ее существования. Точно так же как нельзя связывать наличие нации в том или ином государстве с характером ее правления, а точнее – с наличием или отсутствием демократии.

Важно рассмотреть конкретно, как разные страны и их правители и в разные времена, особенно сегодня, «работают с категорией нация» (выражение А. Миллера). Прежде всего нет сомнений, что все крупные полиэтничные страны выбрали в качестве доктринальной основы своей легитимности и обеспечения согласия идею гражданской нации и идеологию национализма как идеологию сопричастности с Родиной, верности и служения Отечеству, т. е. патриотизма.

Идея нации как согражданства с общей судьбой, ценностями и ответственностью служит основой фактически всех современных государств, но для крупных стран со сложным составом населения и большими региональными различиями эта идея исторически утверждалась с большим трудом, конкурируя с этническим национализмом, трайбализмом и региональным сепаратизмом. В ряде случаев идею общей нации на полиэтничной основе отвергали представители этнического большинства, как, например, национализм хиндиязычного большинства в Индии или ханьский шовинизм в Китае. Пожалуй, наиболее серьезными противниками российской нации в России также выступают радикальные представители т. н. русского национализма, а не только нерусские этнонационалисты. В Канаде концепт канадской нации конкурирует с идеей франкофонов о квебекской нации, а также с «первыми нациями» в лице индейцев и инуитов, имеющими внутреннюю автономную территорию и резервационные общины.

Имеются трудные варианты, когда в стране могут конкурировать две или три равнозначные по своим демографическому и культурному потенциалу национальные идеи. Это так называемые двухобщинные или равнообщинные государства, как, например, Бельгия в Европе или Малайзия в Южной Азии. Но и в этих случаях обнаруживаются рецепты для преодоления такого цугцванга и вырабатываются проекты национального строительства.

Еще один распространенный вариант осложненного утверждения концепта гражданской нации среди населения одного государства – это когда на территории одной страны существуют регионы или анклавы с населением, этнический состав которых совпадает с преобладающим этническим сообществом соседнего государства, составляющего основу или значительную часть населения уже другой нации. Наиболее разительные примеры – это Нагорный Карабах в Азербайджане, Северная Ирландия (Ольстер) в Соединенном Королевстве, тамилы в Шри-Ланке в соседстве с тамильским регионом Индии и другие. Но и в этих взрывоопасных ситуациях чаще побеждают общенациональная идентичность и политическая лояльность по стране гражданства, если только за историей взаимоотношений стран и населения не стоит опыт кровавых разборок, а среди политиков-правителей не доминируют воинствующие экстремисты.

Разные страны имеют разный опыт государственной политики и экспертного обеспечения в области этнонациональной, языковой и конфессиональной политики. Почти во всех крупных странах имеются в разной степени напряженности конфликты и даже гражданские войны, в основе которых лежат именно культурные или регионально-исторические различия. Индия на протяжении своего суверенного существования живет с двумя-тремя внутренними вооруженными конфликтами, но тем не менее не снимает со своей повестки концепт индийской нации и тем самым сохраняя свою легитимность и даже территориальную целостность. Сложная ситуация с автономными регионами (Тибет и Синьцзян) в Китае, когда этническая, религиозная, языковая отличительность представляет существенную преграду общекитайскому нациестроительству на ханьской основе.

Эти две крупные страны, во многом сравнимые с Россией, осуществляют разные стратегии этнонациональной политики в связи с разными государственно-политическими системами, но их опыт представляет интерес для политики гражданского нациестроительства в России. Обзор в целом о современном мироустройстве свидетельствует, что гражданский (государственный) национализм в разных его ипостасях продолжает играть ключевую роль в системе современных наций-государств, и, видимо, не меньшую, чем в периоды становления Вестфальской системы первых суверенных государств Европы, распада мировой колониальной системы после Второй мировой войны, а также геополитического катаклизма, вызванного распадом СССР. Ключевая роль национальных государств обнаруживается не только в разрешении внутренних и трансграничных вооруженных конфликтов конца ХХ и начала ХХI веков, но и в такой неожиданно глобальной проблеме, как пандемия коронавируса в 2019–2021 годах. Именно власти суверенных государств с их способностью обеспечить масштабные защитные меры, включая карантинные ограничения, гражданскую солидарность и готовность подчинения национальному правительству, помогают справляться с распространением болезни.

Как работают современные нации? Здесь многие компоненты и механизмы изменились, но некоторые остаются неизменными. Среди последних это разработка, выдвижение и борьба за саму идею нации. Этот акт «рождения нации» связывают зачастую с какими-то политиками, отцами-основателями типа Бенджамина Франклина и Томаса Джефферсона в США или с борцами-харизматиками типа Махатмы Ганди в Индии, Сунь Ятсена в Китае, Нельсона Манделы в ЮАР, или с влиятельными философами-гуманитариями, как Руссо во Франции и Гейне в Германии. «Отцами нации» могут быть и успешные правители-военачальники, как, например, Кемаль Ататюрк в Турции, несмотря на нынешний реванш исламизма, или Гамаль Насер в Египте, несмотря на провалы его политики панарабизма.

Рождение наций или переосмысление идеи нации происходит и в современную эпоху, особенно в связи с геополитическими катаклизмами распада и рождения суверенных государств. Там, где этот процесс успешен, там обязательно есть претендент на титул «отца нации», как, например, Нурсултан Назарбаев в Казахстане, Ислам Каримов в Узбекистане, Гейдар Алиев в Азербайджане. Есть все основания на подобное и у нынешнего Президента Российской Федерации, если бы он смог к тому же еще и поговорить с Махатмой Ганди, но который, к сожалению, скончался до рождения В. В. Путина.

Как выглядят такие идеи и сопровождающие их программы? Не будем пережевывать известные истории с американскими «мечтой» и «предначертанием судьбы», с французской «свободой, равенством и братством» или с итальянским объединением и «деланием итальянцев». Однако напомним, как рождались и как работают ныне идеи нации в таких странах-цивилизациях, как Индия и Китай, а также о некоторых других случаях.

Причиной выбора Великобритании как еще одного сравнительного примера стали следующие соображения автора. Первое – это наличие явных параллелей между двумя нашими странами по части вариантов национализма и идеи нации. Важное обстоятельство заключается в имперском прошлом двух стран – Великобритании и России, переживших в ХХ веке распад и глубокие трансформации с образованием диаспоральных сообществ и миграционных движений. Второе соображение – это выполненные в последние годы российскими учеными исследования на эту тему, которые были опубликованы в том числе и в коллективных трудах под моей редакцией[72]. Было бы грех не использовать материал и аргументы научных соратников, хотя это не означает единомыслие в оценках.

Соединенное Королевство Англии, Шотландии и Северной Ирландии (Великобритания) – одно из старейших государств мира и крупнейшая европейская нация-государство с очень сложным составом населения и своеобразным государственно-политическим устройством. Еще более сложными представляются процессы в этнокультурной сфере, идентификационные характеристики жителей этой страны. Эти стороны общественной жизни настолько динамичны, что порою даже трудно проследить за их динамикой. Естественно, многое зависит от элитных предписаний, предпочтений и действий элит, геополитического контекста. Но в рассматриваемом случае есть многое и от исторической предопределенности, традиций и ценностей, в которых отражается многовековой опыт этой некогда «великой морской державы», крупнейшей в мире колониальной империи, стране – первичном носителе языка, на котором говорит больше всего в мире людей. Даже после выхода страны из Европейского Союза парламент и бюрократия ЕС продолжают говорить на английском языке. Оказали на ситуацию в постимперской Великобритании конца XX в. и начала XXI в. миграционные процессы и политика мультикультурализма, которым в ответ обозначился консервативный поворот в пользу культур большинства и т. н. традиционных ценностей и образа жизни.

В центре всего этого оказались дебаты о национальной идентичности, поиски нового образа гражданской нации и отношения бывшей «титульной нации» англичан и других локальных наций страны к общебританскому национальному проекту. Вот как характеризует эту историческую ситуацию М. А. Липкин: «Начиная с 1990 г. во многих культурных исследованиях на Британских островах произошел всплеск интереса к изучению британской культуры с акцентом на изучение исторической эволюции термина британский (British) и его идеологический подтекст. В общественно-политической лексике страны вместо термина инглишнес (Englishness) в последнее время все чаще вводится понятие бритишнес (Britishness)… Очевидно, что в условиях роста сепаратистских тенденций не только в Северной Ирландии, но также в Шотландии и Уэльсе употребление понятия Англия и англичане стало сужать географические рамки страны до нескольких десятков графств в центральной и юго-восточной части острова Великобритания. Между тем, подобно возрождению термина россияне в современной России (граждане многонациональной страны, не обязательно русские), употребление терминов Британия и британцы (по крайней мере в политической риторике) означало обращение к Соединенному Королевству Великобритании и Северной Ирландии в целом и ко всем его гражданам, независимо от их этнической принадлежности… На официальном уровне в последнее десятилетие слова Англия, английский заменяются на Британия и британский, а употребление старых терминов считается дурным тоном»[73]. Эти слова историка относятся к 2007 г., но последние полтора десятка лет добавили драматизма и усложнили ситуацию.

Британскость против английскости?

Сначала рассмотрим, как обстоит дело в Великобритании, где британская нация или британцы, казалось бы, являются доминирующими концептами гражданской нации. Известно, что страна делится на ряд регионов с собственной давней историей и явными культурными различиями. За последние десятилетия в стране очень выросло население иммигрантского происхождения, т. е. это – британцы или их родители, которые родились за пределами Великобритании. Как и во многих государствах мира, включая Россию, регионально-этническая идентичность здесь конкурирует со страновой, общегражданской идентичностью. Причем не только среди исторических меньшинств и групп иммигрантского происхождения, но и среди «ядерного» большинства, т. е. среди собственно англичан. Английскость издавна, а в последние годы особенно, больше всего конкурирует с британскостью, ибо культурно-историческая дистанция здесь незначительна, и оба понятия воспринимаются и используются как синонимы.

Здесь такая же ситуация множественной и не взаимоисключающей идентичности, которая характерна прежде всего для регионов Шотландии, Северной Ирландии и Уэльса. Так, например, Шотландская социологическая служба в 1979 г. установила, что 95 % жителей Шотландии считают себя «шотландцами» в разной степени значимости этой идентификации (первичная, вторичная или второстепенная по сравнению с другими) и 80 % считают себя также «британцами» в разной степени. Если же вопрос ставится как единичный выбор между шотладскостью и британскостью, то 57 % идентифицировали себя как шотландцы и 39 % – как британцы. С тех пор британскость среди жителей этой части страны пошла на убыль: в 2000 г. при единичном варианте выбора уже 80 % назвали себя «только шотландцами» и 13 % – «только британцами», но все равно 60 % продолжали считать себя также и британцами в разных сочетаниях с другими идентичностями. Но спустя полтора десятилетия опрос 2014 г. показал, что при единичном выборе уже 31–36 % показали себя «прежде всего британцами» и 58–62 % – «прежде всего шотландцами»[74].

Причиной снижения уровня британской идентичности в Шотландии в 1980–1990-е гг. было правление консерваторов во главе с М. Тэтчер и Д. Мэйджором, которые проводили непопулярную политику в отношении преимущественно лейбористской Шотландии. Но после учреждения собственного Шотландского парламента в 1999 г. и уже на референдуме 2014 года по поводу независимости Шотландии общебританская лояльность все же не позволила осуществить сецессию. Брекзит снова поменял ситуацию в пользу отделения, и перспектива сецессии выглядит на сей раз вполне реальной. В таком случае концепт шотландской нации, который существует издавна преимущественно как культурное понятие, может обрести гражданско-политический смысл, ибо возникнет новое суверенное государство-нация. Ничего невероятного в данном исходе судьбы нынешней британской нации и опыта нациестроительства из отколовшейся от нее части нет. Это очень распространенный случай в истории наций и государств, который неправильно трактовать как якобы отсутствие существования британской нации как народа и самосознания. Также ошибочно трактовать распад СССР как подтверждение якобы фейкового существования советского народа и советского самосознания.

Большой интерес в сравнении с российским опытом представляет собой ситуация с сердцевинной культурой (core culture) Великобритании – а именно феномен английскости, т. е. англичане как общность и как форма самосознания. При вопросе сделать единственный выбор в наборе идентичностей 43 % жителей Англии назвали себя британцами по сравнению с 65 % в 1992 году. Этот спад был вызван разными обстоятельствами, среди которых реакция на сепаратизмы регионов Шотландии, Северной Ирландии и Уэльса, а также недовольство растущими численностью и влиянием британцев иммигрантского происхождения, размывающими культуру и традиции «старой, доброй Англии».

Самая большая оппозиция ЕС и евроскептицизм характерны именно для Англии и Уэльса, что и подтвердил референдум. Позицию за выход из ЕС поддерживали прежде всего те, кто считал себя в большей степени англичанином, чем британцем. Эта бифуркация в национальном самосознании назад от британскости к английскому национализму происходила довольно быстро среди части населения страны. Еще в первой половине 2000-х гг. те, кто определял себя как англичане, были не большими евроскептиками, чем остальные. Их больше волновало положение «коренного населения» внутри страны. Явный рост английского национализма в британской политике произошел с середины 2000-х гг., особенно после публичного высказывания премьер-министра Д. Кэмерона, что «должны быть услышаны миллионы английских голосов…». В ходе референдума и в процессе выхода из ЕС главным лозунгом правящих кругов уже был лозунг «вернуть страну», обращенный прежде всего к английскому избирателю. Тогдашний лидер Партии независимости Соединенного Королевства Найджел Фарадж (с 2019 г. он возглавляет Партию Брекзита) вообще выступал за возрождение Англии на основе фабрично-заводской промышленности, без этнокультурного разнообразия.

Английский национализм стал реакцией на деиндустриализацию страны, на наступление современных транснациональных технологических связей и коммуникаций, размывающих старый уклад жизни и классический английский патриотизм, замешанный еще на имперском величии, святости короны и Великой хартии вольностей. К этому добавились недовольство жителей бедных районов Англии, культурные озабоченности перед воздействием иммиграции и последователей исламской веры и традиции. Таким образом в Великобритании обозначился конфликт между поборниками гражданской, неэтнической британской идентичности, которую политики типа Г. Брауна представляли как антидот шотландскому национализму и радикальному исламу, и политиками, которые выступали против либеральной глобализации, за укрепление английской идентичности с ее корнями в народной культуре и локальных сообществах.

Этот тип конфликтности в сфере идей и политики идентичности обозначился и в других странах Европы с неясным исходом, ибо мультикультурализм и последствия иммиграции во многом уже неустранимы. Но на данном этапе мы имеем пример того, как не рациональные расчет, а эмоциональная составляющая политики и общественных настроений в пользу национальной идентичности в ее классическом страновом и культурном смыслах взяла верх, по крайней мере, в Великобритании. Другими факторами объяснить явление Брекзита и проигрыш глобалистского проекта британскости в пользу английскости довольно сложно. Это еще одно подтверждение, что национализм не сходит с арены и он противостоит глобализму, разрушающему суверенность национальных государств.

Тауэрский мост в Лондоне (фото Д. Н. Караваевой)

Однако подъем английскости выявляет ее неоднородное и сложное содержание. Среди вариантов английского национализма есть поборники как многокультурности, так и т. н. младоанглийскости, но, пожалуй, самым перспективным и единственно реализуемым вариантом утверждения Англии и английскости при сохранении целостности государства является вариант отстаивания и укрепления этого доминирующего компонента государственности и культуры в составе культурно-сложной гражданской нации британцев. Другого варианта без распада страны не существует. Как, кстати, его и не существует и для России, о чем и пойдет речь в последующих главах книги.

Британский народ как нация

Нет сомнений, что британскость как форма идентичности как бы заново появилась в самом конце ХХ века, но специалисты по этой проблеме, включая таких известных авторов, как Линда Коллей и Кришан Кумар, проследили корни британского самосознания с XVIII в. и даже раньше[75]. С момента возникновения государства «Королевство Великобритании» в 1707 г. начинается вполне определенное формирование страновой британской идентичности, которая изначально носила сложный характер, включая в себя шотландскую, английскую и уэльскую идентичности. С эпохи Наполеоновских войн и с ростом морского могущества империи понятие британскости обретает более значимый характер, тесно связанный с англиканской церковью и политической традицией парламентской монархии, несмотря на культурные различия между жителями разных частей одной страны. Именно Британская империя породила и сделала сердцевиной идею британскости, которую принимали как англичане, так и шотландцы, участвовавшие в имперской экспансии и пользовавшиеся дивидендами колониальной державы. Для англичан британскость представлялась всего лишь синонимом английскости, ибо английская политическая история, право, язык и культура лежали в основе имперского контекста. Британскость принималась охотно и уэльсцами, которые считали себя потомками древних бритов.

С эпохи королевы Виктории протестантизм уступил место имперскости как ключевому компоненту британской национальной идентичности. Британская корона с ее ритуалами и символами вошла в репертуар национальной идентичности, проповедуя могущество нации, уникальность ее достижений и культуры. Национальной традицией стали празднования Дня Империи, юбилеев королевы Виктории, а также всего, что было связано в Британским парламентом – старейшим в мире представительным учреждением. Децентралистские тенденции существовали всегда со стороны основных четырех частей Соединенного Королевства, но только с 1970-х гг. начинается процесс деволюции – создания отдельных правительств для Северной Ирландии, Шотландии и Уэльса. Затем последовали открытые конфликты с подпольем и террористическими актами в Ольстере, референдумы в Шотландии, национализм в Уэльсе и многое другое, что поколебало британскость и вынудило искать для нее новые обоснования и новое наполнение.

Сегодняшние британцы, или «народ Британии», – это полиэтничное, многоконфессиональное и многоязычное общество с региональными различиями и идентичностями. Состав этого общества сильно изменился после распада Британской империи и иммиграции в страну миллионов бывших подданных и их потомков, которые составляют значительную часть нынешних 66 миллионов жителей страны. Причудливость современных идентификационных диспозиций в стране отражается в том, что в собственно Англии автохтонные «белые» жители воспринимают себя прежде всего как англичане и уже потом как британцы, а большинство людей из этнических меньшинств воспринимают себя как британцев и никак как англичан, ибо последнее ассоциируется с «белыми». Наоборот, в Шотландии и Уэльсе как «белые» британцы, так и этнические меньшинства больше ассоциируют себя с Шотландией и Уэльсом соответственно, чем с Британией. В Шотландии и Уэльсе британскость зачастую воспринимается как форма культурного империализма, которую правящие элиты Англии навязывают населению страны.

Отметим, что в Великобритании иное понимание и отношение к этничности и к использованию категории «нация» и «национальное». Здесь встречается понятие «этническая группа», но это главным образом применительно к меньшинствам иностранного происхождения. Как и в России, этничность и национальность зачастую используются синонимично, но вмещают в себя страновую принадлежность и расовые характеристики. К тому же переписями населения фиксируется смешанная этническая (национальная) принадлежность. Что касается понятия «нация», то оно используется применительно к совокупности граждан Великобритании как британская нация (британский народ), но также используются такие самообозначения, как английская и шотландская нации.

Самый фундаментальный вопрос для страны – это соотношение британскости и английскости (Britishness versus Englishness), точно так же как это имеет место в России между российским и русским. При этом под британцами понимаются граждане Соединенного Королевства Англии, Шотландии и Северной Ирландии, а под британскостью – чувства принадлежности к общему государству, к его доминирующей культуре и историко-культурному наследию, общим ценностям и символам. Что касается англичан и английскости, то речь идет в большей мере об этнокультурной идентичности англичан и в их среде о локальных группах, но также и об английской сердцевинной (референтной) культуре в рамках общебританской культуры.

Проблема «английскость versus британскость» сложна и динамична. Как много среди британцев считают себя также англичанами или как много англичан считают себя также британцами? Эти две категории издавна и часто используются взаимозаменяемым образом. Точно так же, как русский и россиянин зачастую неразличимые понятия, особенно для внешнего мира. Один из исследователей английской идентичности К. Кумар приводит распространенный пример языкового выражения «Англичанин/английский, я имею в виду британец/британский». Эта оговорка делается обычно только самими англичанами. В период моей работы в Международном институте мира в Осло (PRIO) в середине 1990-х гг. я однажды спросил его директора Дэна Смита: «К какой нации он сам себя относит?» «К английской», – сказал он. «Может быть к британской?» – сказал я. «Да, конечно, к британской нации», – был его уточняющий ответ. В этой словесной неопределенности на самом деле косвенно отражается доминирующая позиция Англии и англичан в стране, и это также говорит о трудностях для английской идентичности смешивать или расширять ее до британскости. Англичане как бы отделяют себя от остальных жителей Британских островов. Опять же сходная ситуация с русскими в России в их неудобстве считать себя также и россиянами. «Мы – русские, а остальные – это россияне», – заявлял В. В. Жириновский.

Как считает Д. Н. Караваева, «соотношение английскости и британскости целесообразно рассматривать как форму оппозиции и взаимодействия „Britishness versus Englishness“ (как имперскость versus самобытность, мультикультурализм versus культурное единство, магистральность versus локальность), наиболее точно отражающую содержание неотделимых друг от друга британской и английской идентичности. „Englishness“ в исследуемый период условно означает совокупность английских культурно-исторических ценностей и ориентаций, „Britishness“ – концепт зонтичной гражданской (имперской и постимперской) британской идентичности (подобно понятию „россияне“ в постсоветской России (граждане многоэтничной страны, не только русские)». Британскость обладает особой культурной сложностью, вмещает в себя расовые, религиозные и культурные различия, но она «по-прежнему основана на установках англичан, и сердцем Великобритании остается Англия»[76].

Отметим, что при проведении переписей населения Великобритании сравнительно недавно стали выяснять этничность/национальность постоянных жителей страны. Но делается это через закрытый список предполагаемых ответов, когда переписываемый должен отметить себя в перечне обобщенных расово-этнических конструкций. Например, самая многочисленная подгруппа «британцы» в группе «белые» включает в себя следующий обобщенный перечень: «English, Welsh, Scottish, Northern Irish or British». В принципе это расовая трактовка этничности, при которой этнические группы вообще невозможно выделить, а только разные варианты самосознания по предлагаемой шкале. С 2001 г. британская перепись регистрирует также религиозную принадлежность верующих жителей страны, поскольку англиканская церковь уже не является единственной и даже перестала быть официальной религией государства. С ростом иммигрантских сообществ в стране увеличивается количество мусульман: за период с 2001 по 2011 г. с 1,5 млн чел. до 2,7 млн человек (4,8 % населения). За последние 10 лет численность мусульман и их доля в составе населения страны выросли еще больше. Подавляющее большинство новожителей выбирают территорию Англии и Уэльса, прежде всего Лондон и другие города Юго-Востока страны. В 2001 г. численность меньшинств в Англии и Уэльсе по сравнению с 1991 г. увеличилась до 8 млн чел. (14 %) по сравнению с прежними 3 млн чел. (7 %). Самой быстро растущей категорией являются выходцы из африканского региона (990 тыс. чел.). Прирост индийцев в 2011 г. по сравнению с 2001 г. составил 34 %, и эта группа самая большая среди меньшинств Англии и Уэльса – 1 млн 400 тыс. человек[77].

Столичный мегаполис существенно отличается от остальной Англии. Сегодня это конгломерат людей самого разного происхождения, расы, этничности и религиозной принадлежности. Здесь особо чувствуется растущее влияние представителей этнических меньшинств, которые занимают руководящие должности вплоть до мэра Лондона. Иммигранты второго или третьего поколений отличаются социальной мобильностью и высоким уровнем образования, который выше среднего по стране. Лондон как место притяжения представителей молодого поколения и иммигрантов имеет уровень рождаемости, который в два раза превосходит средний по стране. Большинство населения столицы идентифицируют себя как «белые британцы» или же как «британцы азиатского и африканского происхождения». Представители этнических меньшинств отличаются достаточным уровнем социальной включенности, но в британском обществе достаточно проявлений дискриминации в отношении «небелого» населения страны.

Биг-Бен и лондонское метро (фото Д. Н. Караваевой)

Изменения в составе британского населения становятся причиной перемен в содержании британской идентичности. В опросный лист переписи 2011 г. впервые был введен пункт о «национальной идентичности», и в ответе на него разрешалось сделать выбор в пользу смешанной идентичности. Авторы пошли на это, принимая во внимание то обстоятельство, что в современной Великобритании респондент часто не может однозначно себя идентифицировать. Отметим, что под «национальной идентичностью» понимается не британская – гражданская идентичность, а принадлежность к одной из «внутренних наций»: Шотландии, Северной Ирландии, Англии или Уэльсу[78].

У британских граждан в зависимости от их этнического происхождения формируются разные идентичности. Основная разделительная линия проходит между «белым большинством» и «небелым меньшинством». Внутри указанных групп распространены разные варианты сложных идентификаций. Так, количество белых жителей Англии и Уэльса, которые назвали себя «только британцами», составило 14 %. В то же время этот показатель среди представителей этнических меньшинств приблизительно в три раза больше. Но в целом количество граждан, которые выбрали британскость как свою единственную идентичность или в комбинации с другими (шотландская, уэльская, английская или североирландская), достигло 29,1 % (16,3 млн чел.). А 60 % белых респондентов Англии и Уэльса предпочитают называть себя «только англичанами».

Более этнически гомогенной и мобилизованной выглядит ситуация в Шотландии: в 2011 г. только 4 % отнесли себя к тому или иному меньшинству, а 62 % жителей Шотландии выбрали для себя шотландскую идентичность как единственно возможную, и только 8 % назвали себя британцами без всяких оговорок. Причем это представители более старших возрастов. Как показал референдум 2014 г. в Шотландии, современная британская молодежь, среди которой есть иммигранты второго и третьего поколений, готова поставить под угрозу территориальную целостность и перспективы британской идентичности ради региональной самостоятельности. В Шотландии явно идет процесс этнонациональной консолидации на основе концепта «белой» шотландской нации. В его основе как глубокие исторические обоснования, так и культурная отличительность. Не последнюю роль играют экономические соображения и опасения остаться без общеевропейских регуляторов «лицом к лицу» с английским большинством и растущим «цветным» меньшинством после выхода страны из ЕС. Сколько ныне остается людей с британской идентичностью в этой части Соединенного Королевства, сказать сложно. И все же нельзя сбрасывать со счетов общеимперский контекст и теснейшие взаимосвязи двух частей единого государства на протяжении более трех столетий. Наконец, Вестминстер и британская корона имеют и свои рычаги воздействия, в том числе по определению времени и формата возможного референдума о независимости Шотландии.

Британская идентичность не теряет своей актуальности в Англии и Уэльсе. Здесь не только старшее поколение, но и люди трудоспособного возраста, а также молодежь выбирают именно ее при ответе на вопрос о национальности. Пожалуй, только для Уэльса характерна тенденция, при которой нынешние подростки и молодежь реже, чем их родители, называют себя британцами. В этом может сказываться введение курса валлийского языка в школьные программы, а также движения английских футбольных фанатов. И все же в Англии британскость выражена сильнее прежде всего по причине демографической ситуации. Здесь сосредоточена большая доля граждан иммигрантского происхождения. Именно они преимущественно отождествляют себя с британской идентичностью.

Концепция британскости переживает то подъем, то падение интереса к ней со стороны политиков и рядовых граждан. В январе 2006 г. Г. Браун, который тогда занимал должность министра финансов Великобритании, выступил с докладом на конференции Фабианского общества под названием «Кем мы хотим быть? Будущее британскости». Стержнем концепции Брауна была опора на идентичность на основе общих ценностей, уходящих глубоко в историю страны. Браун также предложил новые элементы для актуализации британскости. В частности, это введение тематических государственных праздников для укрепления связей поколений и национального единства. Под общими ценностями понимались ответственность и свобода как приверженность гражданскому обществу и социальной справедливости[79]. В свое время еще правительство Т. Блэра объявило курс на создание «единой нации», в которой любой цвет кожи заслуживает уважения, а расизм – неприемлем. Большое внимание было уделено гражданству как инструменту обеспечения равенства и выработке дополнений к процедуре получения гражданства. Ставший премьер-министром Г. Браун, шотландец по происхождению, возродил идею британскости. Как он считал, что «лучше справиться с глобальными переменами удастся тем странам… чьи народы сумеют объединиться и сформировать… единый и общий взгляд на цель, ради которой они готовы приносить жертвы, и на главные составляющие национального успеха»[80].

За последние двадцать лет существенно выросло количество британцев, которые отождествляют себя со «смешанной категорией». Например, за период с 2001 по 2011 г. эта группа в Англии и Уэльсе увеличилась с 672 тыс. человек до 1 млн 224 тысяч. Как правило, этот выбор делают родившиеся в семье, где один из родителей принадлежит к этническому меньшинству. Именно представители этой группы чаще называют себя британцами. Высказывается точка зрения, что «этническое меньшинство не теряет своей культурной идентичности, а в психологически комфортных условиях, предложенных большинством, его члены предпочитают называть себя британцами. По сути, такой подход оправдывает британский мультикультурализм, поскольку способствует укреплению чувств национального единства у граждан с недавним иммигрантским прошлым»[81].

В свою очередь противники мультикультурализма высказывают недовольство тем, что в результате роста групп «цветных» меньшинств в Лондоне происходит отток «белых» британцев из столицы. Уже сотни тысяч англичан переехали из мегаполиса в более однородные по этническому составу места. Обсуждается также падение уровня жизни «коренного населения», особенно англичан. Если еще в недавнем прошлом англичане находились в более привилегированных условиях по уровням образования и заработной платы, то сейчас малоимущие англичане не всегда могут рассчитывать на поддержку социальных служб, подобную той, которая оказывается иммигрантам.

Варианты английского национализма

Процесс деволюции не затронул собственно Англию, и эта часть островного государства формально не имеет своего правительства по сравнению с Шотландией, Северной Ирландией и Уэльсом. Среди англичан на фоне требований собственных парламентов и других автономных преференций возникают настроения, которые во многом напоминают настроения этнических русских в СССР, а сейчас и в России: «у всех есть своя государственность, а у нас ее нет». Обострение чувства английскости вызвали также последствия масштабной иммиграции после распада Британской империи. Укореняющиеся на территории Англии иммигранты развивали в себе исключительно британскую идентичность по сравнению с основным населением, для которого была больше характерна двойная или смешанная форма идентификации, а для большинства, как и в старые добрые времена, английскость и британскость были просто синонимами.

В 2004 г. Департаментом национальной статистики было выполнено обследование по оценке этнических идентичностей среди британцев, восприятию ими национальной идентичности. Было выявлено, что если среди белого населения Англии 58 % указали свою национальную принадлежность как «англичанин», то подавляющее большинство небелого населения назвали себя «британцами». Перепись населения 2011 г. в Англии и Уэльсе показала, что 37,6 млн (из 56 млн) идентифицировали себя с английской идентичностью как единственной или в сочетании с другими идентичностями, составив тем самым 57,7 % и 67,1 % соответственно от всего населения Англии и Уэльса. Социологические опросы показывают рост числа людей в Англии, указывающих свою английскую национальную идентичность и сокращение тех, кто считает себя британцами. Последние представлены главным образом небелыми и этническими меньшинствами. Однако и среди этой части жителей Англии есть кто выступает за создание отдельного парламента Англии. Среди этой части жителей формируется английская идентичность, но уже в гражданском и полиэтничном ее понимании.

Обозреватели отмечают, что на тех же футбольных матчах все чаще болельщики демонстрируют английский флаг, а не британский Юнион Джек. Подъем английского самосознания связан с процессом деволюции, т. е. с передачей части власти и привилегий властям Шотландии и Уэльса, где стали действовать собственные законодательные органы (шотландский парламент и национальная ассамблея Уэльса). Таким образом Британский парламент фактически стал издавать законы, действующие только на территории Англии, а представительство в нем было от всего Соединенного Королевства. Английские националисты (при поддержке националистов в Шотландии и Уэльсе) стали выступать за создание парламента Англии. В 2000-х гг. от 30 до 60 % опрашиваемых в Англии выступали за создание отдельного парламента, а еще больше – за то, чтобы в Вестминстере за касающиеся Англии законы голосовали только депутаты от самой Англии.

Специалисты считают, что английский национализм имел место и до 1990-х гг., но он обычно не был направлен против политического единства трех частей страны и многие из его последователей обладали двойной, можно сказать, англо-британской идентичностью[82]. В целом, большинство англичан устраивает нынешний порядок, и националисты не получают такой поддержки, как в других частях страны. Английский национализм имеет главным образом культурное содержание, но он в свою очередь имеет и регионально-исторические различия, своего рода модели идентичности, одна из которых отсылает к образу «классической Англии». Как пишет Д. Н. Караваева, это «концепция локальной и гибридной идентичности, ориентированная на прошлое и отсылающая к прошлому. В качестве ориентира – Англия до Британии или вне Британии (древняя и средневековая Англия, Англия раннего нового и новейшего времени) с чертами, которые расцениваются в качестве „истинно английских“ (символически, чувственно, логически). Поклонники этой концепции обращаются к понятию „настоящей Англии“ – как некой исконной, самостоятельной внебританской политической и культурной субстанции; в основе этой идентичности лежат „ценности, проверенные временем“. Основными символическими категориями являются концепты „старой Англии“ (old England, early England) и „Англии, страны зеленой и приятной“ (England is the green and pleasant land). Это „земля обетованная“, воспетая писателями и поэтами. Земля, по вине империи, евроинтеграции, мультикультурализма исчезающая – в географическом, эмоциональном, чувственном смысле»[83].

Только в самые последние годы английский национализм обрел более резкие формы, включая расистские и ксенофобские проявления. Он всячески поощрял процесс Брекзита после референдума о выходе из ЕС. Его основной опорой были и остаются английский рабочий класс промышленных районов и обустроенный вековым укладом житель глубинки. Как отмечает Д. Н. Караваева, английский национализм имеет свои отличия: у него нет программы или политической партии, нет публичных лидеров-интеллектуалов, нет и каких-либо социальных институтов и общественных структур. Это своего рода скрытые, не манифестируемые настроения. Неслучайно можно слышать жалобы: «теперь даже непозволительно и называться англичанином». Эти настроения распространены среди той трети населения Англии, которая считает себя «я больше англичанин, чем британец». При этом большинство относят себя к категории «я в равной мере британец и англичанин».

Английский национализм носит зачастую ностальгический характер. Причем не столько по империи, сколько по временам, когда англичане были в центре национальной жизни страны. Сейчас власть у тех, кто окончил университет, кто в корпоративном бизнесе, в медиа и в академии. Влиятельные позиции в стране у того меньшинства, кто считает «я – британец, а не англичанин», а не у того, кто считает «я – англичанин, а не британец». Таким образом, конфликт имеет место между истеблишментом (великобританские юнионисты типа Бориса Джонсона) и интересами собственно Англии, жители которой желают иметь больше власти и представительства, а также равенства по части разных квот, социальных служб, налоговых и социальных преференций. Недовольство вызывает наплыв иммигрантов, размывающих основанную на местных традициях английскость. Отсюда рождаются расистские установки: за последние годы число считающих, что англичанином может быть только белый, выросло до 10 % населения Англии.

Большинство аналитиков обеспокоены, что английский национализм может трансформироваться в движение за самостоятельность маленькой нации («малой Англии») в пределах многонационального государства, что приведет к формированию еще одного политически оформленного региона. Предпочтительнее выглядит форма английскости, которая соотносится с гражданской концепцией британскости без отказа от создания отдельного парламента. Тем самым будет правомерно по отношению к каждому британскому региону – Шотландия, Уэльс, Северная Ирландия и Англия – употреблять термин «нация» на основании наличия там исторически сложившихся общностей, единой территории, языка и политических институтов. Как пишет Д. Н. Караваева, «„все это не означает, что дискуссии о британскости не имеют смысла“, ибо отмежевание от Британии проблематично для большей части белых англичан, для которых Англия и Британия привычно являются одним и тем же. Это также представляет проблему для британцев африканского и азиатского происхождения, которые стали ассоциировать себя с Британией полноценно как раз в то время, когда валлийцы и шотландцы перестали это делать, и теперь им будет сложно перестать себя считать британцами и идентифицировать себя только с Англией – регионом, в котором они проживают. Также на территории Англии живет большое количество потомков смешанных браков ирландцев, шотландцев, англичан, которым также трудно себя ощущать кем-либо, кроме британцев. Отмежевание от британскости невозможно и для ирландских юнионистов, даже если они себя ассоциируют с той Британией, которой больше нет»[84]. К этому же выводу пришли участники проекта Британского совета в 2006–2007 гг., посвященного исследованию того, как понимается концепт британскости населением: «Страна, однажды создавшая империю, сегодня отчаянно пытается найти себе роль в новом и одновременно старом глобальном порядке… Нечто, называемое Britishness, – возможный ответ на многие из проблем»[85].

Весь этот дискурс носит ностальгический характер, ибо «истинная английскость» почила в имперских временах. «Казалось бы, империя сошла со сцены, однако она оказалась одной из важнейших инстанций, через призму которой ныне оцениваются проекты идентичности, особенно английские – ведущей нации, по-прежнему исповедующей, по мнению сообщества, „имперский“, „миссионерский“ (imperial, missionary) национализм. Дискурс строится на попытках проследить историю формирования английскости». Именно по причине глубокой привязки к бывшему величию Британской империи английский национализм не может сегодня воплотиться в реальные политические проекты. Но как считает один из британских авторов, нет никакой потребности и интереса в создании отдельного английского государства, когда англичане и без того являются основой Британской империи и Соединенного Королевства, а сама Великобритания выступает защитником интересов и свобод Англии[86]. Отсюда вполне объяснимо, почему большинство англичан поддерживают англо-британскую конструкцию идентичности: развитие британской культуры никогда не ущемляло интересов Англии, а правительство страны всегда учитывало интересы Англии. Таким образом, очень многие англичане, как и русские в России, считают себя и воспринимаются другими как «имперская» нация (в России ныне в отношении русских используется также термин «государствообразующая» нация).

Естественно, что все другие культуры, особенно иммигрантского происхождения, должны как бы соотноситься с сердцевинной культурой, а именно – английской. Но при всем при этом ни имперский вариант англо-британскости, ни вариант «малой Англии» не имеют шансов стать доминирующим политическим проектом современного нациестроительства. Именно космополитичная идентичность – наиболее комфортная идентичность для сегодняшнего многоликого сообщества Англии. Англичане никогда более не будут традиционалистами и закрытыми островитянами, классическая Англия уже не существует, а существует многообразная и полиэтничная Англия[87]. Однако Д. Н. Караваева считает, что «концепция космополитичной Англии является в той же мере утопией, как и все остальные, в первую очередь из-за того, что она может аккумулировать больше различий, чем способна усвоить, и больше сообществ, чем умений жить вместе. Наряду с открытостью по отношению к другим данная концепция невнимательна к собственно английскому населению и его культурным ценностям и традициям (поэтому существуют обширные группы „этнических“ англичан, выступающих против такого рода культурной „косилки“)»[88]. При таком расхождении мнений по поводу случая Великобритании мне только остается занять позицию наблюдателя в этом причудливом соперничестве разных вариантов идеи нации и ее составляющих.