Если и есть на свете зло, то это – Белая Скала.
Я вырываюсь из её холодных стен и чувствую неимоверное облегчение!
– Эй, Санта! – машу, заприметив старика издалека.
И пускаюсь со всех ног навстречу. Мне хочется поскорее запрыгнуть в наше каноэ и уплыть далеко-далеко, подальше от Белой Скалы. Но я спотыкаюсь о маленький, почти невидимый камешек, и рюкзак соскальзывает с моего плеча. Я подпрыгиваю, чтобы вернуть его обратно, но поскальзываюсь на черноземной жиже и плюхаюсь попой в грязь.
От моих неловких движений грязь смешно чавкает, и я, в бестолковых попытках подняться, хохочу, как сумасшедшая. Волосы лезут в лицо, и я отплевываюсь от них, потому что пальцы перепачканы. Десять вулканов извергли липкую густую лаву, которая еще не остыла.
Ловко просунув руку под широкую лямку, я подхватываю рюкзак, встаю и продолжаю свой путь, не сводя глаз с растопыренных пятерней. Я не хочу потревожить задремавшие вулканы. Лава ещё тёплая, хотя почти уже застыла.
– Это Огненное Кольцо! – сообщаю я Санте, как только оказываюсь у него во дворе. – Помнишь, ты рассказывал про вулканы, которые окружили океан?
И сую свои руки ему чуть ли не в бороду. Старик подслеповат, и может не разглядеть моё открытие на расстоянии.
– Похоже на то, – соглашается он и кивает мне за спину, – а Бауи извергся где-то позади.
Я вытягиваю шею, чтобы изловчиться и заглянуть себе через плечо, но ничего не выходит.
– А ты не врёшь? – прищуриваюсь я, потому что из его же рассказов помню, что подводный вулкан Бауи особенный.
Санта смеётся. И я смеюсь. Его смех, как тысяча встревоженных ворон – кхар-кхар-кхар-кхар! Из его раскрытого рта даже вылетает одна такая, серая и безобразная, и шмякается ему под ноги. От этого Санта закашливается, сгибается почти пополам, сплевывает в сторону ворону побольше и сразу серьёзнеет.
– У меня много дел, – бурчит он в бороду и отворачивается. – Уходи.
А мне ну совсем не хочется! Если бы сегодня мне надо было домой, то, конечно, я бы сразу ушла. А так…
– Я тебе помогу, – говорю я, изучая его старый пиджак с дырками на локтях. Изучая так, будто вижу впервые. И прихожу к мысли, что пиджак ещё ничего. – Хочешь, я поставлю тебе заплатки?
– Не хочу, – фыркает Санта, не обращая на меня никакого внимания, в то время как я уже ковыряю палкой кучку картофельных очисток посреди его двора.
– А зря, – говорю я, не прекращая своё увлекательное занятие, ведь в центре кучки я нахожу настоящее сокровище – красную кожурку от помидора. – Ты был бы очень красивым, Санта!
Старик наконец-то оборачивается и вперивает на меня свои мутно-синие глаза – я это макушкой чувствую!
– Скажешь тоже, – хмыкает и снова смеётся. Кхар-кхар-кхар-кхар!
И я теперь знаю наверняка, что Санта меня не прогонит.
Отшвырнув палку в сторону, я с восхищением смотрю на наше великолепное сооружение, как бы спрашивая разрешение запрыгнуть в него, и Санта кивает. Он идёт к маленькому кривому кранику, торчащему прямо из земли, и поворачивает заржавелый вентиль. От радости я даже взвизгиваю!
И вот, я уже плыву на каноэ…
Каноэ – это такая узкая-преузкая лодка с острым носом, который так и норовит влезть не в свои дела. Например, поцеловать вон тот огромный камень, осевший в воде на повороте. Или просто нырнуть поглубже. Но в моих руках весло. Оно тяжелое, и выглядит устрашающе. Поэтому каноэ его слушается. А весло слушается меня. Здесь я – главная! И если я захочу, то уплыву далеко-далеко – туда, где по зеленеющим полям гуляют лампаки.
У лампак смешные мохнатые мордочки и длинные шеи. Их хочется обнять или хотя бы просто потрогать. Мягонькие, тёпленькие, милые лампаки! Я представляю, как глажу их по шёрстке и мокрому носу, кормлю с руки морковкой и, кажется, улыбаюсь.
– Ну, все, хватит, – смеётся Санта. – Сейшелы затопит.
Тогда я впиваюсь пальцами в весло ещё крепче и начинаю усиленно грести назад. Брызги летят во все стороны.
– Хватит, хватит, хватит! – заходится в хриплом смехе старик и машет перед лицом желтовато-серой ладонью.
Я смотрю на него и понимаю, что забрызгала грязью его пиджак.
– Ой, – виновато опускаю голову и оставляю каноэ. – Давай, я возьму его с собой? Постираю под краном и в свободный час зашью твои дырки.
– Все нормально, Лисичка, – улыбается Санта, – это ж каноэ.
А когда Санта называет меня так, я чувствую, как во мне подпрыгивают разноцветные мячики.
Тогда я забираюсь на кучу трухлявых досок, сложенных друг на друга у стенки его жилища, удобно устраиваюсь на ней и не без интереса спрашиваю:
– Ну как ты?
Потому что вдруг вспоминаю, что Санта живёт один, и ему, должно быть, очень одиноко. Это у меня есть много всех: Пашка, Алёна, Наталья Сергеевна, Стася, Канюша, Мика, Сонечка. И мама, конечно. А он?
Я не сдерживаюсь и спрашиваю вот ещё что:
– Санта, а где твоя мама? Почему я её никогда не видела?
Старик странно морщится, но не смеётся и даже не фыркает. Он садится на табуретку, и его седая борода теперь достает до верхнего кармана пиджака, ма-алюсенького, как спичечный коробок. И я думаю: а что, если борода дорастёт до нижнего, большого кармана? Её можно будет туда положить?
– Ты лучше мне расскажи, где твоя мама, – ни с того, ни с сего произносит он. Тихо так, будто бы сам себе.
Но я почему-то вздрагиваю. И вскакиваю.
– Всё-мне-пора-я-и-так-уже-засиделась! – скороговоркой произношу я, машу ему и стремглав вылетаю из двора.
А потом вспоминаю про свой рюкзак.
Приходится тормозить прямо в грязи, изловчиться, чтобы не упасть, развернуться и ещё раз изловчиться, чтобы забрать рюкзак, не взглянув и краешком глаза на Санту.
Провернув всё это, я устремляюсь снова вперёд – мне давно пора быть в Центре! А оборачиваюсь я только тогда, когда двор Санты становится крошечным, как кусочек чёрного хлебушка, который припасен у меня в рюкзаке на всякий случай.