Когда они подлетели к Атлантическому океану, парень, сидевший у окошка, резко проснулся. Он спал с самого чикагского аэропорта, и Фиона пыталась занять себя, вожделея его. У нее на коленях целый час лежал раскрытым журнал для пассажиров, и все это время она занималась тем, что мусолила уголок страницы с кроссвордом. У этого парня было тело скалолаза, с соответствующей одеждой, волосами и бородой – все порядком запущено, вьющиеся волосы свисали до подбородка, шорты испачканы синими чернилами. Он спал, уткнувшись лбом в спинку переднего кресла, и, когда он выпрямился и огляделся в недоумении, Фиона поняла, что до этого не видела его лица. Она успела придумать ему лицо, так что настоящее – хоть и симпатичное и обветренное – показалось ей неправильным. Она уже поняла по его мускулистым ногам и мясистым рукам, что он для нее слишком молод. Чуть за тридцать.
Он достал из-под ног рюкзак и стал рыться в нем. Он сидел у окошка, Фиона – у прохода. Он ощупал карманы и кресло под собой. Снова стал рыться в рюкзаке, вынимая вещи: скатанные носки, пластиковый пакет с зубной пастой с отбеливателем, маленький журнал. Повернувшись к Фионе, он сказал:
– Виски?
Она не была уверена, что расслышала правильно. Возможно, он предлагал угостить ее выпивкой, но вопрос звучал как экстренный, точно не флирт.
– Простите? – сказала она.
– Я заказывал что-то выпить? На этом рейсе? – его речь звучала обрывисто.
– О. Вы спали.
– Бля, – сказал он и запрокинул голову, задрав кадык в потолок.
– Что такое?
– Я оставил бумажник в баре, – сказал он шепотом, словно боясь признавать этот факт. – В аэропорту.
– Весь бумажник?
– Большой такой, кожаный. Вы его не видели случайно? – его осенила внезапная надежда, и он сунул руку в свой журнальный карман, а затем – в карман в кресле перед Фионой. – Бля. Хотя бы паспорт со мной, но бля.
Она ужасно переживала за него. Она сама попадала в подобные ситуации в свои безумные деньки. Могла оставить сумочку в каком-нибудь клубе, оказаться в не той части города, не зная дороги домой.
– Позвать стюардессу?
– Как будто она что-то может, – он покачал головой с ошарашенным видом – пряди волос цеплялись за бороду – и издал короткий, горький смешок. – Блядский алкоголизм. Сплошное блядство. Блядь.
Она не могла понять, не шутит ли он. Какой алкоголик стал бы говорить об этом так открыто? С другой стороны, кто стал бы говорить такое просто так?
– У вас есть друзья в Париже, которые могут помочь? – сказала она.
– Есть кое-кто, у кого я собираюсь остаться на выходные. Не думаю, что она будет терпеть меня дольше.
И Фиона вдруг прозрела: это же мошенник. Со своей слезливой историей. Ей полагалось взглянуть на него с материнской заботой, предложить ему сотню долларов и сказать: «Надеюсь, это поможет».
Будь она его ровесницей, он бы, кроме прочего, попытался соблазнить ее.
– Просто кошмар, – сказала она.
Она сделала сочувственную мину, а затем перевернула страницу своего журнала. Она могла бы сказать: «У меня проблемы побольше твоих, дружок». Она могла бы сказать: «Можно потерять кое-что поважнее бумажника».
Когда свет в салоне погас, Фиона повернулась в кресле в сторону прохода, пристроив голову на тонкой подушке.
Она ни за что не заснет, но было приятно создавать видимость сна в полете. В Париже ей предстояло принять миллион решений, а прошлую неделю она как угорелая составляла планы, но восемь часов полета освобождали ее от любых дел. Пассажир самолета, пусть даже летящий эконом-классом, переживает состояние, максимально приближенное к восхитительной беспомощности младенчества. Фиона всегда испытывала иррациональную зависть, когда Клэр заболевала. Она приносила ей книги, бумажные салфетки и теплый кисель, и рассказывала сказки, и при этом хотела поменяться с ней местами. Отчасти чтобы избавить дочь от болезни, но еще ей хотелось почувствовать, что о ней заботятся. Только в таком состоянии Клэр принимала заботу Фионы, только в таком состоянии она могла заснуть у нее на коленях – ее тело пылало, мягкие волосы вились по лбу и шее, липкие от пота. Фиона поглаживала ее горячее ушко, пылавшие икры. Когда Клэр подросла, их отношения стали другими – она предпочитала болеть наедине с книгой или ноутбуком – и все же она разрешала Фионе принести ей суп и присесть на край матраса на минутку. А это уже что-то.
Должно быть, она все-таки поспала, но из-за смены часовых поясов, искусственного освещения и того, что они летели против солнца, она не могла сказать, сколько – полчаса или пять часов. Ее сосед храпел, свесив голову набок.
Самолет нырнул, и появилась бортпроводница, чтобы коснуться двумя пальцами всех верхних багажных камер. Все под контролем. Фиона хотела бы вечно жить в самолете.
Ее сосед не просыпался, пока не подали завтрак. Он заказал кофе, с несчастным видом.
– Чего я реально хочу, – сказал он Фионе, – так это виски.
Она не предложила угостить его. Он поднял оконную шторку. По-прежнему темно.
– Мне не нравятся эти самолеты, – сказал он. – Семьсот шестьдесят седьмые.
Она не удержалась и спросила:
– Почему?
– Да, в прежней жизни я на таких летал. В одной из многих прежних жизней. Мне не нравится угол шасси.
Следующая мошенническая схема? Начало его непутевой истории, как он потерял работу, а, может, заодно и жену? Он выглядел слишком молодо, чтобы у него могли быть прежние жизни, или хотя бы одна прежняя жизнь, достаточно долгая, чтобы ему доверили настолько большой самолет. Разве для этого не требовались годы практики?
– Это небезопасно? – сказала она.
– Ну, знаете, это все совершенно безопасно и совершенно небезопасно. Вы же несетесь по воздуху, так? Чего вы ожидаете?
Он казался достаточно трезвым, чтобы она могла не опасаться, что его на нее вырвет или он положит руку ей на колени. Просто говорил немного громче обычного. Она против желания продолжала говорить с ним. Хоть какое-то занятие. И ей было любопытно, что еще скажет этот мошенник, как его план будет разворачиваться дальше.
Он сказал ей, что давал имена каждому самолету, который пилотировал, а она сказала, что ее дочь давала имена вообще всему – зубным щеткам, человечкам из Лего, сосулькам за окном ее спальни.
– Охренеть как круто, – сказал он, и эта оценка казалась явно завышенной.
Когда самолет стал садиться, он спросил, была ли она раньше в Париже.
– Только раз, – сказала она. – Школьницей.
Он рассмеялся.
– Значит, сейчас все будет по-другому, да?
Она мало что помнила о той поездке, кроме остальных участников Французского клуба и мальчика, которого она надеялась поцеловать, но в итоге застуканного в постели с Сюзанной Маркс. Она помнила, что курила травку и не ела ничего, кроме круассанов. Посылала открытки Нико, которые дошли позже, чем она вернулась домой. Очереди в Лувр и на Эйфелеву башню и то ощущение, что ей полагалось как-то их более глубоко прочувствовать. Она стала учить французский наперекор матери, считавшей, что она должна знать испанский.
Фиона спросила, был ли он сам в Париже, и добавила:
– А, ну конечно, если вы были пилотом…
Она забыла об этом, потому что не поверила его словам.
– Второй лучший город в мире, – сказал он.
– А какой первый?
– Чикаго, – сказал он так, словно это само собой разумелось. – В Париже нет «Кабс»[13]. Вы будете жить на левом берегу или на правом?
– О… Между, полагаю. Мой друг живет на Иль-Сен-Луи[14].
Ей понравилось, как этот штрих придал ее путешествию налет гламура, а не отчаяния.
Ее собеседник присвистнул.
– Хороший друг.
Возможно, ей не стоило этого говорить, чтобы не казаться обеспеченной и заманчивой добычей. Но ей до того нравилось видеть себя в таком свете, что она продолжила.
– Он вообще-то… вы слышали о фотографе Ричарде Кампо?
– Ну да, конечно, – он смотрел на нее, ожидая, что она скажет дальше. – Что, это и есть ваш друг?
Она кивнула.
– Мы давно знакомы.
– Боже, – сказал он. – Вы серьезно? Я прямо балдею от искусства. Я его путаю с Ричардом Аведоном. Но ведь это Кампо снимал умирающих?
– Он самый. Это покруче Аведона.
– Я не знал, что он еще жив. Вау. Вау.
– Я ему не скажу, что вы это сказали.
На самом деле она понятия не имела, в какой сейчас форме Ричард. В свои восемьдесят он продолжал работать, и на своей выставке в чикагском Музее современного искусства несколько лет назад он хоть и сутулился, но был полон энергии, ухлестывая за двадцатидевятилетним французским пиарщиком, очевидно, любовью всей своей жизни.
Самолет долго не выпускал пассажиров. Сосед Фионы спросил, собирается ли она пройтись по музеям с Ричардом Кампо, и Фиона сказала, что вообще-то приехала повидаться с дочерью. Это было правдой, в самом оптимистичном варианте.
– И с ее дочерью тоже, – сказала она. – Моей внучкой.
Он рассмеялся, но потом понял, что она не шутит.
– По вам и не скажешь…
– Спасибо, – сказала она.
К ее облегчению, индикатор показал, что можно отстегнуть ремни безопасности. Этот тип не успеет задать вопросы, на которые у нее не будет ответов. (Какой округ? Сколько внучке? Как ее зовут?)
Она ждала, когда освободится место в проходе.
– Ваш бумажник не может быть в вашем чемодане, нет? – она указала на верхние багажные камеры.
– Проверил сумку еще в Чикаго.
Она уже была готова поверить ему, но не настолько, чтобы предложить денег.
– Могу предложить вам доехать со мной в такси, если хотите, – сказала она.
Он улыбнулся, показав красивые зубы. Точеные и белые.
– Трансфер – единственное, что у меня есть.
Наконец в проходе появилось место, и она встала, хрустнув коленями.
– Удачи, – сказала она.
И хотя он и близко не догадывался, насколько ей самой нужна была удача, он сказал: – И вам тоже
Она опустила на пол свой багаж. За овальными окошками вставало розовое солнце.