Я готова себя – до минуты
Всю отдать, до мгновения – Вам.
Подарить! Вы не стали бы вором
Ведь де-факто была я одна,
Но стоит между нами «де-юре»…
Неприступной холодной стеной.
Я б любила вас так-то и так-то,
этак тоже и наоборот,
не сбиваясь с прекрасного такта
на занудливый автопилот,
без оглядки и пауз, антракта,
перепутав закат и восход…
Но стоит между нами де-факто,
как де-юре закрытых ворот.
Претерпевая медленную юность
впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
пишу стихи, мне говорят: порви!
«А вы так просто говорите слово
вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», —
так написал мне мальчик из Перми.
Мне претерпеть дано такие страсти,
что перед ними меркнут все напасти,
богами посылаемые вниз
на неразумных чад и их потомков,
блуждающих в рифмованых потёмках,
как под чадрою губ нагих стриптиз.
И юность пыткой бесконечной длится,
язык щекочет слово, как ресница,
а напишу, «Порви, – кричат, – к чертям!».
Послать бы всех. К чему мне эти песни?
Но не поймут и не пойдут, хоть тресни.
Однако, существует где-то там —
я не припомню, это Пермь иль Нальчик —
какая разница? – влюблённый нежно мальчик,
меня ревнуя к ямбу, словно мавр.
Он мне письмо прислал. В нём говорилось,
что Музой мне подаренная милость —
небесный звон божественных литавр.
В письме сквозит такая непорочность…
Но, боже мой, откуда эта точность
и пониманья умудрённый дар
у мальчика?! Я снова оживаю,
летит перо и я плевать желаю
на критиков, на смерть, на гонорар.
Сто тысяч стопарей тому назад
Я встретил Музу в местном кабаке.
На ней кокошник был, цветной халат
И туфли на высоком каблуке.
Я угостил плутовку коньяком,
И в голову пришёл мой первый стих.
От радости я писал кипятком, —
Я сроду не писал стихов таких!
Цветной халат, кокошник и боа.
На шпильках туфли. Между пальцев «Кент».
Так Муза появилась с неба, а
к ней тут же устремился пьяный мент.
Я подмигнул ей. И, представьте, вдруг
мент отвалил, в кабак спустилась тишь.
Она – ко мне: «Ну что, мой милый друг?
Ты всё еще с поэзией шалишь?»
Гуляли и любились до утра,
до третьих ошалевших петухов.
Она шептала мне: «Писать пора!»
И я написал два ведра стихов.
Она в меня подумала
Что станет мне женой.
И грянули под куполом
Оркестры в мир иной.
А я сидел и вздрагивал
На каждом бугорке.
Шизофрения дунула?
Кошмаром лезут глюки?
Она в меня засунула
невымытые руки.
Перебирала клапаны
с оттяжкой, с переборчиком.
А я лежал заплаканный,
подрагивая копчиком.
Потом она подумала
в меня, как полагается.
Потом зачем-то плюнула.
И вот стихи рождаются.
Стихи – это очень мужская работа,
Немногим из женщин она по плечу.
Отдельным параграфом нашего КЗОТа
Поэты, я вынести это хочу!
Так ясно, что и объяснять неохота —
что дурочкам мысли простые жевать?
Стихи это очень мужская работа.
Стихи это вам не пахать и рожать.
Стихи это вам не в горящую хату
и тройку коней на скаку удержать.
Про волос и ум – эта мудрость крылата.
Здесь надо немножечко соображать.
И вот я в поту не в седьмом уже – в сотом,
покуда ты в праздности моешь полы,
Рифмую – я гений! – работа и КЗОТа
(а ты не забудь – в паутине углы!).
Я женщин люблю, вот и оберегаю
(а как их от тяжестей не оберегать?),
и оберегая, я так полагаю,
что надобно им запретить сочинять.
А то, понимаешь, такая бодяга,
что как-то неловко, ну, не комильфо —
потеешь ночами, изводишь бумагу,
а в гениях Анна, Марина, Сафо…
Призывным зовом горна
Я брошен в пекло дня.
Я жизнь беру за горло
А жизнь – меня!
Не языком Эзопа,
а прямоту храня,
держу я жизнь за ж…,
а жизнь – меня!
У нас стальные руки —
врагу их не разжать!
И знамя наше – звуки,
труд, честь и вашу мать.
И всё бы хорошо бы,
простил бы бог грехи,
когда бы я ещё бы
не сочинял стихи.
А пока небесные глаголы
Слуха не коснутся наконец,
Ты сидишь в витрине полуголый —
В точности египетский писец.
Он сидел в витрине полуголый
и в одной руке держал стило,
а другой перебирал глаголы,
и ногой постукивал в стекло.
Музы над челом его витали
и струились рифмы по лицу.
Творческий процесс – не трали-вали,
но тихонько двигался к концу.
Вот сейчас великая поэма
наконец достанет до сердец.
Все застыли в ожиданье немо…
Только мальчик в тишине: «Писец!»
У каждого столько прекрасной одежды.
Есть брюки, рубашки, носки и трусы,
Есть галстуки цвета весенней надежды,
Изящные запонки цвета росы.
В гареме прохладно и сладостный запах,
В гареме так медленно время идёт,
И ходят рубашки на мягких лапах,
И евнух-пиджак охраняет вход.
В гарем проберёшься, лелея надежды
на лилии в капельках нежной росы,
и в рай попадёшь, где порхают одежды,
кальсоны, подтяжки, набрюшник, трусы.
Подштанники хлопнешь по розовой попке,
оттянешь футболки лихой вороток
и так возбудишься от тоненькой штопки,
что вдруг поцелуешь курносый носок.
А ноздри щекочет дурман нафталина,
Шекспир надрывается – быть иль не быть?
Невинностью манит прохлада поплина
и шёлк зазывает с платком согрешить.
И Стенька, цитируя смачно Эразма,
проблему поэтики ставит ребром,
покуда поэт, доходя до оргазма,
в шкафу копошится, ну, этим… пером.
Медленно съешь полутон оптимизма.
Сонно фиксируя краски толпы.
Вот и моя засветилась харизма
Меж новостроек, где жажда и пыль.
Что ж, удовольствуюсь просто уходом,
Ведь эротичнее вид со спины.
Медленно ешь полустон пофигизма,
не торопись – это всё же не блиц.
Видишь, моя засветилась харизма
тайною складочки меж ягодиц.
Только не думай, мол, было да сплыло,
и не надейся свалить втихаря.
Так ведь простудишься – с жару да с пылу,
не застегнувшись в метель января.
Мало ли что поломалось, протухло,
сгнило, прогоркло, невзрачно на вид,
заплесневело, прокисло, пожухло?
Это проверить ещё предстоит.
Вдруг оживёт, затрепещет, воспрянет?
Я постараюсь – дай бог крутизны!
Вдруг тебя снова как прежде приманит
мой эротичный вид со спины.
Всё реже пользуюсь местоименьем «мы».
Всё чаще пользуюсь местоименьем «я».
Всё реже пользуюсь любимой запятой
Всё чаще – многоточие в конце…
Нет больше никаких, увы, надежд,
всё реже пользуюсь любимой запятой.
Меня корит винительный падеж
и жжёт карман, как суффикс, золотой.
Мятеж мучительный души моей больной —
он пользует меня, как Айболит.
Но что же это, господи, со мной?
Душа без запятой, как зуб, болит.
Всё реже междометнейший восторг.
Всё чаще многоточье на лице.
Фата… Фиалка… Неуместен торг…
Что мне сулит история в конце
предательства прекрасной запятой?
Стою я с междометьем на лице,
рыдаю над убитой красотой.
Идут века. Харон бухает
Цепная лодка отдыхает.
В реке отсутствует зараза
(лишь от изделий №2
порой болела голова)…
Который век весь мир бухает:
глотнув на выдохе, вдыхает,
блаженно нюхает рукав,
сгибая локтевой сустав.
Харону жажда сушит глотку.
Он лодку перегнал на водку
и прёт, как к нересту плотва,
толпой изделье №2.
Лови на закусь – не халва,
но всё ж солидней рукава.
Их осталось только тридцать
Верных родине доныне,
Где хлебов почти не сеют,
Где земля рожать устала…
Журавлиный клин редеет.
Что с тобой, Россия, стало?!
Их осталось ничего-то,
а когда-то было много.
Даже думать неохота,
где окончится дорога.
Они были величавы,
травоядны и смиренны —
жалко, правда, не курчавы,
но и не обыкновенны.
Нравы наши измельчали,
души наши обмелели.
Хорошо было вначале.
Что ж мы – вовсе одурели?
Они только в зоопарке —
в лепрозории свободы.
Извели их по запарке
мы – моральные уроды.
Вот ужо придёт Мессия —
не покажется нам мало!
Родина слонов Россия,
что с тобой, Россия, стало?
1
Вакантно. На душе поют ваганты
про власть вина, про глупый политес;
про то, как дистрофичные Атланты
страдают недержанием небес
Вакантно. Вместо Гегеля и Канта
в душе – сквозняк и тонны чепухи.
И в стены слепо тычутся стихи —
ублюдочные отпрыски таланта.
Галантно. В телевизоре гаранты
токуют, наплевав на политес,
и мэтров безразмерные таланты
страдают недержаньем поэтесс.
Сосиски силиконовы, как сиськи,
а цены блин как на «Мадам Клико»…
Всё как всегда – нормально, по-российски:
хрен под рукой, а локоть далеко.
Зато вакантно! Дремлют Росинанты
и буцефалов бродят табуны,
ублюдочные отпрыски таланта
стихами в стены тыкать не должны.
Бери коня и музочку в борделе,
строчи строкой, как Анкин пулемёт…
Да не тяни! Ну, что ты, в самом деле?
Вакантно место. Вдруг другой придёт?
2
Глотает таблетки старик Козлодоев
распухла простата. Намокла постель.
Проблемы со зреньем, проблемы со слухом
и запоминанием начатых фраз…
А где-то Голицын не падает духом,
в кустах ублажая по дюжине враз.
Нога заплеталась за ногу другую,
а, может быть, ту… ну, что та, да не та —
старик Козлодоев, на коз негодуя,
простату лечил, что в боях нажита.
В ночи надрывался поручик Голицын,
корнет Оболенский ему подвывал.
По дюжине к ним прилетали девицы
в подвал, на чердак и на сеновал.
Потел Козлодоев, как вербные почки,
но не распускался, хоть тресни, хоть плачь.
Он камни вытаскивал пальцем из почки.
При помощи клизмы имел его врач.
Как яйцами, китель звенел орденами:
сдавай караул, то есть презерватив.
Лежал Козлодоев, в штаны, будто в знамя,
вцепившись и горестно их приспустив.
А яблочко-песня на фрейлахс сбивалась,
а кони скакали в тудыть-перемать.
Лежал Козлодоев… А что оставалось,
пока не велели штаны поднимать?
отброшенная единица белья…
завладевание ногой в дорогом педикюре…
Овладеет он ногою,
а потом ногой другою,
а потом её нагою
прочь отбросит от белья
своей собственной ногою,
прорычав ей: «Ты моя!».
Педикюра не снимая,
я скажу ему: «Не знаю.
Вы меня смутили прямо —
мне не разрешает мама.
Но вам страстно так хотится,
что нельзя не согласиться».
Я тебя украду… Разреши! Хоть на миг
Ты возьмёшь меня на руки и пронесёшь
Сквозь сады, что цветут белопенно,
И опустишь в траву… И желания дрожь
Пробежит вдруг… И вот над Вселенной
Наши стоны, в восторге сливаясь, летят!..
Я тебя украду. В оргастический мир
унесу на руках – пусть фригидность судачит.
Это будет инжир и пломбир, мой кумир.
Хоть на миг! Только так! И никак не иначе!
Пусть, на нас поглядев, побледнеет луна
и, смутясь, покраснеет дневное светило,
пересохнет от страсти морская волна…
…Эка, я хорошо сочинила!
в воду звёздочки сигают
хрен поймаешь хоть одну.
под крыльцом кольцом согнулись
или выгнулись дугой
беспороднейшие псы,
чешут голову ногой
или, ноздри раздувая,
гонят зайца головного
по коробке черепной:
бедный заяц головной.
почешу башку ногою
поскребу другой по дну
мысли крýгом и дугою
хрен поймаешь хоть одну
будто зайцы головные
звёзды в омут черепной
тараканы щелевые
мозг щекочут шебутной
псы страдают без породы
как без запаха духи
с нетерпеньем ждут народы
моей милой чепухи
напишу что тут такого
пушкин кто передо мной
только зайца головного
жалко в клетке черепной
…Ради суки, что так порочна
Весь в укусах, грязи и крови
Разорвал бы любого в клочья
За один лишь намёк о любви.
Эх, как жалко, что я не собака,
А приличный вполне человек.
Оттого не беснуюсь, не вою,
Если страстью натянет струну. И не пну ни за что ногою
Нагло спящую в луже луну.
Я бы тоже в согретости мрака
лез к жене под бочок в постель.
К сожалению, я собака,
а точнее сказать – кобель.
Я бы тоже кропал сонеты,
серенады пел по ночам,
на дуэлях стрелял поэтов,
предстающих её очам.
Просыпаюсь от жуткого звука —
благоверной храп до небес.
Эх, гонял бы я лучше суку —
ту, порочную, хвостика без.
А потом бы гонял за другою
и за третьей, и выл на луну…
Ах, как хочется пнуть ногою
нагло спящую рядом жену.
Нескромен и нескладен
Стареющий пиит.
Над ним смеются боги
И бабы на быке. Он пишет им эклоги
На птичьем языке:
хотел бы стать я никой
средь пальцев мраморных увы
крылатой и безликой
и чтоб не нужно головы
Хотел бы стать Палладой,
Гомером, Фукидидом,
но чтоб башки не надо,
как всаднику Майн Рида.
Смеются надо мною —
мол, мелет языком —
ковбойки и ковбои,
и бабы под быком.
А мне б под чай с ватрушкой
да пожирней гусак…
Безбашенный я Пушкин,
безмозглый Пастернак.
Как же жить нам теперь, оказаться ли рядом в постели?…
Оттянуться бы всласть, отгулять, отлюбить, отмечтать…
Быть счастливыми мы не смогли (чья вина?… не сумели)
А несчастьем твоим мне уж очень не хочется стать.
Вот и вечер прошёл – мы с тобою попили, поели…
Ты сыта или, может, ещё что-нибудь заказать?
Оттянуться б ещё – граммов двести, харчо и тефтели…
Но врачи не велят это зло перед сном потреблять.