Когда ты уронишь вдруг мишку из плюша —
всякое может быть —
советчиков всяких недобрых не слушай,
что скажут, мол, лучше забыть.
Ты вспомни, как верен он был вашей дружбе
и в дождь, и в снег, и в жару,
как мало ему от тебя было нужно,
и он повторял: «За тебя я умру!»
Сурово и горько скажи себе: «Надо!
Мой друг пропадает в беде.
И чтоб от сограждан не прятать взгляда,
я должен с ним быть везде».
Оторванной лапой тебя призывает
и верит – поможешь, спасёшь.
Он любит тебя и поэтому знает,
что другу на помощь придёшь.
И пусть насмехаются злые невежды,
игрушки свои не любя,
я верю, что ты оправдаешь надежды,
ведь смотрит страна на тебя.
Не Ванга, но провидчески слепа
я так была божественно глупа,
на цыпочках взлетая в сны о детстве,
что не заметила, как не во сне, а вьяве,
к судьбе припала, как Сократ к отраве,
о том не ведая в опаснейшем соседстве
с летящими предметами. И вот
они вершат таинственный полёт
и среди них, как с крыши камнем, книжка,
в которой кто-то мишку уронил,
задумавшись иль просто был дебил,
но вот уже без лапы бедный мишка.
Ясней, чем наяву, себе я снюсь.
Я одиночества пронзительно боюсь.
Упал и подозрительно затих
товарищ мой. А я в тоске и страхе
рыдаю о несчастном замарахе —
ведь я люблю товарищей своих.
И чтоб моя не дрогнула рука,
армянского приму я коньяка,
спущусь под стол, где круг девятый ада,
спасу его, пришью ему конечность,
и наша дружба будет длиться вечность.
Хороший мишка. Мне других не надо.
И девочка, что мишку уронила,
и мальчик, что поднять его не смог,
и их любви таинственная сила,
и с приворотным зельем пузырёк…
Я помню всё. Оторванная лапка
и в пуговицах глаз стоит слеза.
Не находя потерянного тапка,
на тёмные крещусь я образа.
Не надо мне ни почестей, ни славы.
О, был бы мишка – друг заветный мой.
Но херувим шепнул в ночи лукаво,
что никогда не будет он со мной.
Весна зеленеет
лягушьей икрою,
как платье природы
игрою покроя,
и майской грозы
полыхает шутиха.
Но тут приключается
страшное лихо.
Мой мишка с кровати
летит, как с откоса
несчастная Анна
летит под колёса,
и падает смаху —
до смеха ли? – на пол,
теряя в полёте
переднюю лапу.
Такому кошмару
во сне не присниться.
Мне мишку спасти
непременно хотится.
Лежит под кроватью,
бедняга, страдает
и лапу другою
к себе прижимает.
Слезаю с кровати,
от страха шалея,
поскольку я мишку
ужасно жалею.
То в холод бросает,
то бешено жарко.
Я мишку спасу,
как в бою санитарка.
Его никогда
ни за что я не брошу.
Играть с ним хотится.
Он очень хороший.
Я разлучён с тобою, мишка,
мне без тебя Париж не мил,
стихов моих пожухла книжка
и жалко хохлится афишка,
свалялся бант, в слезах манишка.
Кто тебя на пол уронил!?
Твоя оторванная лапка,
как девья золотая прядь,
но скрылась за туманом шляпка,
без ножки стынет в спальне тапка,
цветов ненужная охапка
осталась в вазе умирать.
Взяла тебя судьба-злодейка,
любовь отъята навсегда.
Мне без тебя вся жизнь копейка,
мне помнится твоя шубейка,
с тобой я пел, как канарейка,
да не припомню уж – когда.
Кушетка, шкаф, комод, два стула,
на письменном столе пенал.
Где мишка? Будто ветром сдуло —
упал, свалился, запропал.
А смерть захлопнет жизни книжку,
увидите – поэт был прав:
опять роняет кто-то мишку…
комод… кушетка… старый шкаф.
Это всё, что от мишки осталось —
шерсти клок и лапа в руке.
Уронили – какая жалость
серебром холодит в виске
Одиноко и так печально
он лежит щекой на ковре,
так естественно и натурально,
словно шёлк на вашем бедре
Я куплю себе туфли к панаме,
лягу с мишкой грустить визави.
Вы сказали, не будет меж нами
ослепительно нежной любви.
Моя любимая хранила
меня от бытовых забот,
но мишку на пол уронила,
он завалился за комод.
Она и так, и сяк, и эдак,
но не достать его никак.
Комод тяжёл. Позвать соседок?
Ведь засмеют – какой пустяк!
Моя любимая не знала,
что делать? Шваброй зацепить?
Но только лапу оторвала
и не к чему её пришить.
Со лба стирала пот солёный
и снова пробовала, но
не получалось. Я, влюблённый
в неё, следил за ней давно.
В царапинах родные руки,
в глазах печаль, морщинок сеть,
в груди клокочущие звуки…
Ну как такое не воспеть!
Свалился мишка за диван —
не затолкали, не уронили,
свалился сам, хоть был не пьян,
а что мы пили? Ну что мы пили?
Ну пригубили по семьсот,
а тут гляди какой компот!
Сидели мирно и привет,
и мишки нет, и мишки нет.
А кто-то пробурчит, что, мол,
нашёл местечко, нашёл местечко,
свалился лучше бы на пол
или на кресло, или на печку.
Спрошу его, о чём базар,
а что – остался Солнцедар?
Мы сами знаем, что почём.
А вы при чём, а вы при чём?
Ему б глоток – медикамент,
так, для поправки, так, для нахрапу.
Пусть что угодно, хоть абсент.
Но мишке-то пришейте лапу.
Он всех кого куда послал,
всем козью морду показал.
Он лапой сделал всем привет —
ну той, что есть, не той, что нет.
Я б к трём вокзалам мигом, враз —
чего филонить по-философски? —
И мишке точно б лапу спас,
как Склифосовский, как Склифосовский.
Он кореш мне, он мой братан.
А, может, к мишке за диван,
чем здесь несолоно хлебать,
и там лежать, и там лежать?
Мишку на пол уронили, лапа мишкина больна,
чёрный лебедь, ворон белый, выпил литра два вина,
но вино не заглушало плача сердца моего:
«Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!».
Я в отчаяньи смотался в близлежащий гастроном
и до ночи утешался окровавленным вином,
но вино не утешало, и рыдало естество:
«Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!».
Обошёл я всю квартиру, надо ж мишку отыскать,
заглянул под шкаф, за фикус, в чемодан и под кровать —
соловей без батарейки, пыль и больше ничего.
Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!
Всё равно его найду я. Но уж больно ночь темна
и пока светлей не станет, я ещё приму вина.
Пьяный дервиш мне приснится: «Никакого qui pro quo!
Мир лишь луч от лика мишки, всё иное тень его!»
А мишка за диван завалится
и будет там лежать в тиши
пока в мозгу моём заладятся
о мишке грустные стиши.
Оторванная лапа стружкою
сочится на пол из плеча,
а он беспомощною тушкою
лежит и надо звать врача.
Но мне покажется, покажется,
что можно малость подождать
и всё само собой уляжется
пока я буду сочинять.
Слова потянутся, потянутся
целебным чудом из грехов
и раны мишкины затянутся
под пластырем моих стихов.
Поэзия не терпит бантиков.
Ищу я высшей простоты.
Мне мишка улыбнётся с фантика
и скажет: «Женя, гений ты!»
Как мы с мишкою дружили,
просто не разлей вода.
Мишку на пол уронили.
С мишкой страшная беда.
Отделённая от тела
лапа мишкина лежит
и, как звёздочка, несмело
на щеке слеза дрожит.
Мишка спал со мной в постели,
он хороший, он – как я.
Без него осиротели
я и вся моя семья.
С кем теперь делить мне ужин?
С кем теперь я стану спать?
Он мне очень-очень нужен.
Надо что-то предпринять.
О душе пора – не о хлебе.
Забываем о самом главном.
Не хочу журавля в небе,
а синицу в руках – подавно.
Я хочу своего мишку,
что валяется где-то без лапы.
Напишу я о нём книжку,
получу за неё – и в Анапу.
Нет, не тот настоящий мужчина,
кто в хмельном и дурном кураже,
потрясаючи местом причинным,
прётся в дверь, где написано «Ж».
Видишь, мишку враги уронили,
покусившись на родину-мать?
Коль мужчина ты, должен быть в силе,
всех обиженных мишек спасать,
пришивать им и руки, и ноги,
возвращать, как положено, в строй.
Мишки ждут твоей верной подмоги.
Ты ж мужчина, спаситель, герой!
Чем в подъезде, того, целоваться
и дуреть от заморских идей,
должен ты на спасенье бросаться
всех упавших на пол медведéй.
Хоть по отчеству ты не Никитич,
будь Добрыней и Муромцем будь,
чтоб враги, а их тысячи тысяч,
нас с пути не сумели свернуть.
Свалился мишка. Боже мой!
Несчастье кто предугадает?
Я не могу идти домой,
где он без лапы так страдает.
В слезах я мокну под дождём,
со мной рыдает вместе осень.
Любовь, как чемодан – что в нём?
И ручки нет, и жалко бросить.
Какое счастье так любить,
чтобы от горя задыхаться,
с ума по лесенке сходить
к Неве и там навек остаться.
Какая мука жить без мук,
какая благодать несчастье,
когда страдает милый друг
и ты страдаешь с ним отчасти.
Кто нам наврал, что рай земной
ничуть не отличим от ада?
Придти домой и, боже мой,
поднять его – не плачь, не надо.
Жил он, жил себе, забот не зная,
мягким плюшем согревал меня.
и была ему, как мать родная,
родина и вся моя родня.
Но однажды он свалился на пол
и лежал, как раненый солдат,
с правою оторванною лапой,
помутив от боли чистый взгляд.
Вы бы знали, как боюсь я крови!
Но друзей негоже предавать.
И сурово я насупил брови
и пошёл я мишке помогать.
На себе я мишку с поля боя
вынес, говоря ему: «Не плачь!
Нам сияет небо голубое
и поёт нам Лебедев-Кумач».
Обрóненный мой мишка,
мне без него не жить.
Тут вот какая фишка —
ведь нового не сшить.
А и сошьёшь, обнова —
Федот, да всё не тот.
Не та совсем основа,
не тот совсем компот.
Оторванная лапа,
опилки на полу,
испуганная лампа,
застывшая в углу.
Мне так без мишки страшно,
что и не описать.
От страха бесшабашно
иду его спасать.
Цыганка нагадает
удачу по пути,
а он ещё не знает,
что мне его спасти,
к нему щекой прижаться,
касаньем не спугнуть,
в глаза взглянуть, как в святцы,
и вместе с ним уснуть.
А ты?
Когда медведь свалился,
когда без лапы очутился,
когда валялся на полу
в тоской затянутом углу,
к его прислушиваясь плачу,
когда от горя меркнет свет,
скажи,
ты будешь на удачу
надеяться
или
в ответ
ты круто развернёшь сюжет
и для медведя лазарет,
наложишь парочку лонгет,
чтоб жил с тобой он много лет?!
Я с мишкой много лет дружил,
хоть он не нов, не в этом дело.
Пусть его шёрстка поредела,
но он попрежнему мне мил.
Как был прекрасен наш союз.
Ты мишку на пол уронила.
Я думал, просто пошутила.
Как бы не так. И я боюсь.
Мне говорят, мол, не беда,
вот мы его уже врачуем,
заштопаем, перелицуем…
Ах, не волнуйтесь, господа.
Я лапу мишке сам пришью.
А ты меня ревнуешь к зверю,
как будто снова я поверю,
чудачка ты, в любовь твою.
Чернила вышли в феврале.
Я тихо плакал.
Пурга мела по всей земле.
И мишка – на пол.
Свеча горела. Воск стекал,
слезами капал.
А мишка под столом искал —
ах, где же лапа?
Сплетенье душ, скрещенье лап —
как было славно!
Где Айболит, где Эскулап
и Склиф подавно?
Я мишку подниму: «Ну что?
Что, милый мишка?».
Закутаю в кашне, в пальто
и вставлю в книжку.
Пусть бьётся в форточку пурга,
метёт порошей.
Мне с мишкой дружба дорога.
Ведь он хороший.
Пусть у тех, чей медведь, будто грязь, на полу
и с оторванной лапой в далёком углу,
не к Аллаху душа устремится посмертно,
а рассыплется в прах, превратится в золу.
О, прелесть плюшевого мишки,
как бог, хранящего мой сон.
Любви прекрасные излишки —
мне в унисон.
Как дьявольски всё это было
и что влекло,
когда я мишку уронила
себе назло?
Лежит с оторванною лапой.
а я – палач.
И хоть слезами мир закапай,
но, плачь, не плачь
а ход вещей не повернётся
наоборот.
Уже, как тать, к нему крадётся
сибирский кот
В последний миг – откуда сила? —
хвать и в кровать.
Побеждена иль победила?
Да наплевать!
Любовью к мишке дорожите,
вдвойне учитесь дорожить,
и на руках его держите,
чтобы на пол не уронить.
Любить – не спать в одной постели,
в четыре дырочки сопеть,
а жить, чтоб на любимом теле
любимом лапам уцелеть.