Снился Ояр. Старик из моей детской жизни. Мне было лет шесть-семь. Мы жили в крохотном поселке в Казахстане. Туда не ездят поезда, и трасса проходит очень далеко от нас. Мы навсегда потеряны в степи, среди молчания и пыли. Ояр был родом из Прибалтики. Из тех репрессированных прибалтов, которых ссылали к нам после войны. Наверное, эстонец или литовец. Не знаю. Не важно.
Срок прошел, а он так и не почувствовал, что освобожден. Так и остался. Нет, не прижился, просто вахту не мог оставить. Следил за бараками, в которых был лагерь, за кладбищем. А там – никаких имен, только цифры и буквы какие-то. Ничего больше. Он прокладывал дорожки, сажал цветы. Молился на каком-то своем языке. Не пускал нас, малышей, играть среди могил.
Мы, дети, дразнили его. А моя бабушка первый и единственный раз в жизни пригрозила, что накажет, если я буду со всеми кричать «Больной Ояр! Чокнутый!».
Ояр часто бывал у нас дома. Бабушка лечила его травами, говорила, что у него легкие сгнили от горя.
Она застывала перед ним с ладонями, полными птичьих перьев, и шептала: а теперь дуй, дыши, а сейчас повтори за мной шепотом. Давай попробуй, спой. Ояр пел непонятные нам песни, и перышки – совиные, фазаньи и другие – летали в воздухе.
Бабушка смотрела на него и молчала.
Нет, не любовь. Нет, не дружба. Нет.
Только нежная грусть в самом центре груди, тихая печаль, и вдруг такое притяжение, от которого так прохладно и горячо внутри. На краю жизни, на исходе ее.
Ояр показывал мне фотографию, я помню ее отчетливо – маленький мальчик с огромной рыбой, вокруг сосны. Меня еще удивило, как много деревьев… у нас такого и быть не может.
Я не знаю, наверное, это был его сын или брат, племянник? А может, он сам?
Мальчик поймал огромную рыбу, мальчик счастлив.
Сияет рыба на солнце.
А еще Ояр делал пуговицы из стекла и костей разных животных. Как-то из куриных косточек вырезал мне ожерелье. Тоненькое, белое. Пуговицы были невероятные, с узорами и орнаментами, с удивительными фигурками. У меня были такие на платье – крохотная лодочка, а внутри птица. Или еще – девочка со змеей в руках.
Ояр денег не брал, просто так дарил.
Он еще глаза делал. Для игрушек. Игрушки шил сам, собирал тряпье по дворам и шил – зайцев, тигров, медведей. И рыб, какие только в его краях водятся. И глаза пришивал.
А однажды мы с ребятами стали водой заливать норки сусликов, а когда зверьки всплывали, повязывали им на шею веревку и водили потом как собачку на поводке. Просто я в журнале увидела болонку и очень захотела такую. Но у нас они не водились. Мальчишки решили меня порадовать. Ояр упрашивал нас не делать этого.
– А что мы получим взамен? – спросили мы.
И тут один из нас вспомнил, что у нас говорят, мол, если покойник тебе приснится, то нужно спросить у него, где клад. И умерший обязательно тебе расскажет, где и что.
Мы сторговались с Ояром. Обещал, что как помрет, так сразу начнет сниться, и чтобы каждому по кладу.
Тем временем к нам в поселок приехала одна студентка из города, к родственникам на лето. Ояр на нее дышать не мог, стоял как вкопанный. Косы до земли, черные-жгучие, глаза оленя, тонкие руки, крохотная, хрупкая девушка.
Она ему свидание назначила у колодца.
Он пришел – седой старик, впервые за долгие годы нарядный, причесанный, с начищенными ботинками. Он и сам себе изумлялся. Неужели я еще живой и в моей душе не погас свет? И я все еще до сих пор могу любить? И во мне еще не умер мужчина? Моя бабушка молча приготовила настой полыни. Отлично успокаивает. Ояру точно будет нужно.
Так и случилось.
Студентка долго не приходила. Весь поселок собрался поглядеть на Ояра. Бабы уже подшучивали над ним. Мол, не поздновато ты на свидания собрался? Тебе сколько лет? И все такое.
Мужики опускали глаза.
Мы, дети, тайком хихикали, боялись рассердить Ояра громким смехом. Ну, а вдруг передумает и не захочет присниться.
Ояр молчал. Но Она все-таки пришла. Достала ведро воды из колодца и как ни в чем не бывало прошла мимо. Ояра затрясло.
И уже никто не сдерживал смеха.
И вдруг маленькая Гузяль (ей было пять лет) громко заплакала.
Ояр:
– Ты чего?
Гузяль:
– У моей рыбы глаза оторвались. Найти не могу.
Ояр сорвал со своего пиджака пуговицы с мясом и отдал девочке. И сам ушел. И пиджак бросил в пыль.
Через некоторое время в наш поселок пришли строители дорог и снесли бараки и кладбище. И на том месте проложили дорогу. Ояр всё это видел.
Он ходил в сельсовет, ругался. Но без толку.
Тяжко заболел Ояр. Тень от тени.
Бабушка снова стала его лечить. Но невозможно спасти того, кто не хочет спастись.
Он умер на ее руках.
Я не знаю, может, он и был ее последней любовью. Может быть.
У меня в тайнике там, в стареньком доме, долго-долго хранилась его фотокарточка – маленький мальчик поймал огромную рыбу. Она сияет на солнце. Он улыбается. Вокруг сосны.
Последние слова Ояра были: «Хочу чихнуть, да не получается». Смешно, да?
«Когда был в лагере, выжил только потому, что знаю множество смешных историй. Таких людей ценили. Не трогали».
Приснился недавно.
Смотрит на меня.
Я ему:
– Ояр, ты ли это?
Кивает.
Я ему:
– Ояр, ты где, в аду? В раю? Все это существует? Божий суд? И все такое?
Ояр:
– Да не про то спрашиваешь!
Смеется.
Я ему:
– Ояр! Ты своих нашел? Или ты опять один?
Молчит.
– Не про то спрашиваешь!
Я ему:
– Ояр, где клад?!
Смеется.
Тут моя грудная дочка Гулька толкнула меня в бок, попросила титьку.
– Мама, ти!
Я душила свой смех (чтобы не разбудить мелкую), вот он, мой клад, Ояр!
Мы не зря с тобой торговались!
А еще однажды мы с ребятами гуляли с Ояром в степи. Было лето, маки цвели. Ояр намазал себе нос медом и лег в траву.
И вдруг на его нос сели бабочки и стали есть, смешно шевеля своими тонкими лапками.
Несколько бабочек на его длиннющем носу.
Я никогда так не смеялась.
И мы все намазали носы и лежали в траве, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть бабочек.
А над нами сияло солнце.
Как в тот день, когда маленький мальчик поймал рыбу.