Пролог
«Прежде чем вырыть яму, распили эти чертовы решетки».
Это первая моя мысль, когда я открываю глаза.
Белый потолок, свет невыносимо яркий. Постойте-ка. Я открываю глаза… Или один глаз? В ужасе хватаюсь за лицо, ощупываю его. На левом глазу – повязка. Что за черт?
Я в больнице, судя по запаху лекарств и хлорки. Что? Что с моим лицом? Меня охватывает паника, в голове – тысяча вопросов. Вернется ли зрение? Какую операцию мне сделали? Где все? Где врач? Я хочу, чтобы мне кто-нибудь что-нибудь объяснил!
На мне – свободная пижама. Я узнаю ее. Очевидно, в больнице уже побывала бабушка и принесла мои вещи, переодела меня. Делаю попытку встать – не получается. Но лежа я не вижу ничего, кроме потолка. Закрываю глаза. Странное ощущение; тело словно каменное – тяжелое и не способное двигаться. Но это длится недолго, накатывает боль. Болит все. Пульсирует левая рука. Я смотрю на нее – два неровных бордовых кружка красуются чуть выше запястья. Ожоги от сигарет. Я помню, откуда они, помню все.
Во рту мерзкий привкус тухлятины… Шарю рукой по сторонам. Что я ищу? Воду… В рюкзаке точно должна быть бутылка с водой, но я его не вижу. Ощупываю гладкую поверхность тумбочки, потом расслабляюсь. Пытаюсь вспомнить последнее, что было до больницы: я лежу на холодной земле, надо мной плавно качаются верхушки сосен. Тошнит. Колотится сердце. В животе взрывают урановые бомбы – обычная реакция на алкоголь. Что в меня влили? Перед глазами мелькают две таблетки, которые Чудовище кинуло в бутылку. А потом заставило меня выпить это.
Открываю глаза. И снова белый потолок.
«Я уничтожу тебя», – мягкий хриплый голос звучит в голове снова и снова. Это последние слова, которые я помню. А потом Чудовище бросило мне в лицо горящие угли.
Во рту сухо. Я провожу языком по шершавым губам и прислушиваюсь к себе. Что со мной сделали? Изнасиловали? Что должно чувствоваться, когда лишаешься девственности? По рассказам – боль в животе и промежности, но я ничего не чувствую. Я залезаю рукой под пижаму и провожу между ног – никаких ощущений. Осматриваю руку – никакой крови. Ощупываю грудь – она слегка ноет. Я пытаюсь сесть. С третьей попытки это удается. Осматриваю палату: здесь четыре больничные койки, три, включая мою, заняты. На одной сидит женщина и читает книгу. Заметив, что я очнулась, она встает.
– Я позову кого-нибудь, – говорит она, выходит из палаты, а вскоре возвращается в компании медсестры.
И моей бабушки. И мамы. И отчима. Я заливаюсь краской – мне не очень-то приятно сейчас такое многочисленное общество. Но хорошо, что они хотя бы не додумались взять с собой соседей.
Бабушка и мама кидаются ко мне.
– Тома, Томочка, с тобой все хорошо, – щебечут они, гладя меня по голове.
– Что? Что с моими глазами? – спрашиваю я и хватаюсь за повязку. Голос выходит каким-то слабым и хриплым.
– Не беспокойся, с глазиком все в порядке. Небольшой ожог. Зрение не пострадало. – Мамин голос срывается. Она вот-вот заплачет.
Слова меня успокаивают. Но почему-то противно смотреть на все эти обеспокоенные лица. И я отворачиваюсь.
– Расскажи нам, что произошло? Мы решили, что на тебя кто-то напал, и … – мама смущается, – и… что он мог изнасиловать тебя. Поэтому когда тебя привезли, то сразу же обследовали, а то мало ли… Но, слава богу, этого не случилось. Все хорошо…
Мама заливается слезами. Чтобы не видеть этого, я смотрю на отчима, спрашиваю взглядом: «Какого черта вы ее привезли?».
«Извини», – говорит ответный взгляд. Отчим виновато пожимает плечами. Я вздыхаю. Лучше бы приехал дедушка, он бы развлекал меня шутками и байками. Последнее, что мне сейчас нужно, – смотреть на чужие слезы. Это невыносимо.
– Воды, – прошу я, и мне тут же вручают стакан. Я осушаю его в два глотка, но мерзкий привкус не исчезает. Во рту по-прежнему сухо, горячо и противно.
Нужно придумать, что ответить на их вопрос. Они все ждут мою историю. Кто на меня напал? Всем им придется что-то объяснять. Что угодно, только не правду.
Ведь нельзя признаваться, что это сделал Стас.
Тот самый Стас, с которым мы вместе пошли в первый класс и сидели за одной партой; с которым собирали землянику в лесу, а ясными вечерами, лежа на крыше моей терраски, открывали в небе новые Вселенные. Этот мальчик бывал у нас в гостях так часто, что успел стать членом семьи.
– Я не знаю, кто на меня напал, – качаю я головой. – После выпускного мы с друзьями встречали рассвет на заброшенном мосту. Потом разошлись, я пошла домой через лес…
– Лес? – Мама смотрит испуганно. – Зачем тебя понесло в этот ужасный лес? Там одни маньяки! В прошлом году там девочку убили! – По ее щекам все еще текут слезы.
– Я просто хотела сократить путь. В лесу я наткнулась на незнакомую компанию. Их было человек пять… Одни парни. И у них был костер. Они подошли ко мне, что-то спросили. Я не помню, что я им ответила.
Мама плачет все отчаяннее.
– Сколько можно тебе твердить? Нельзя разговаривать с незнакомыми!
– Оля, – резко обрывает дядя Костя, – дай ей закончить.
Я продолжаю выдумывать историю на ходу. Она не выдерживает никакой критики, с импровизацией у меня всегда было туго… но выбора нет.
– Они сначала показались мне довольно милыми. Но я сразу хотела уйти, и тогда…
Тогда – что? Я судорожно пытаюсь что-нибудь придумать. Не получается, и я начинаю всхлипывать. Родные думают, что это срыв. Что мне больно об этом говорить.
– Они напали, – с трудом произношу я, – и силой заставили меня выпить какую-то дрянь, чтобы я, наверное, отключилась…
Звучит довольно неправдоподобно. Я замолкаю. Если бы кто-нибудь рассказал мне об этом, я бы подумала, что девочка познакомилась с парнями и напилась. А потом они утащили ее в лес и…
Но это действительно было, все так и стоит перед глазами. Стас кидает в бутылку две таблетки. Требует, чтобы я выпила, а я отказываюсь… Он смотрит по-доброму, почти нежно… а потом тушит сигарету о мою руку, запах паленой кожи заглушает боль, и…
С трудом справляюсь с воспоминаниями и жестом показываю, что сегодня больше не могу об этом говорить. Мама гладит меня по голове.
– Все хорошо, дочка. Они не успели ничего тебе сделать. Пара царапин… Отметины на руке… Ожог на глазике. А что было в конце? Они отпустили тебя? Ты убежала?
– Я не помню, – вру я. Пусть думают, что потеря памяти у меня от шока. Когда они уйдут, я придумаю своей истории логичный конец.
– Мы обратимся в полицию. Этих ублюдков поймают. – Мама обнимает меня и начинает качать, как маленькую.
Полиция? Нет! Ни за что. Но пока я молчу. Потом. Я скажу маме, что не буду писать заявление.
– Как долго я здесь лежу?
– Тебя привезли утром. Сейчас вечер, – отвечает бабушка.
– Ладно, родственнички. Больной нужен отдых, – недовольно говорит медсестра. – Вы и так ее замучили. Давайте-давайте по домам. Прощайтесь. А я пойду за капельницей…
– Капельница? – пугаюсь я. – Зачем?
– Не паникуй. Там витаминчики. Глюкоза. Промоем твою кровь от дряни. Тебе полегче станет. – Она ободряюще улыбается и выходит из палаты.
Бабушка с мамой целуют меня. Говорят ласковые слова. Прощаются. Дядя Костя хлопает меня по плечу. Мама обещает:
– Мы придем завтра, не скучай.
Они уходят из палаты, и я выдыхаю от облегчения. Не то чтобы меня угнетало их общество, но сейчас… сейчас предстоит все обдумать. А для этого нужно уединение.
Входит медсестра, везущая за собой капельницу. Эта штуковина сильно смахивает на вешалку для одежды. Наверху прикреплен стеклянный флакон с прозрачной жидкостью и еще какой-то пластиковый пакет.
– А мне не будет больно? – спрашиваю я.
– Как укус комарика, – уверяет медсестра, протирая мокрой ваткой сгиб моего локтя.
Я смотрю, как иголка входит в кожу. Из пластикового мешочка к моей руке тянется тонкая трубочка; где-то посередине этой трубочки находится маленький прозрачный цилиндрик, из которого по капельке стекает вниз прозрачная жидкость. Почему-то цилиндрик напоминает мне песочные часы.
– Когда здесь останется совсем чуть-чуть, – медсестра показывает на цилиндрик, – поверни колесико.
Я киваю и, когда она уходит, откидываюсь на подушку. Закрываю глаза. Мне нужно о многом подумать. И снова чужой голос в голове шепчет:
«Прежде чем вырыть яму, распили эти чертовы решетки».
– Яма, – говорю я, но с губ срывается лишь слабый шепот.
Яму я обнаружила еще весной, когда мы в очередной раз убегали.
«Мы» – это я и мои друзья по несчастью: Ромка, Серега и Антон. Вместе мы составляем клуб жертв Стаса Шутова и его чудовищной компании. Койоты – так они себя называют.
Убегая, мы разделились, я ринулась в лес и оказалась в заброшенной промзоне. Там и была яма, частично засыпанная землей и обломками бетона. Сверху ее закрывала железная решетка, толстые прутья которой врезались в землю.
Я запомнила это место и потом привела сюда друзей. Мы приходили к яме еще несколько раз. Она притягивала нас, как магнит.
Мы все думали об одном и том же. Яма могла бы стать идеальной ловушкой. Но, увы, такой она осталась только в наших мыслях, а в реальности оставалась просто ямой.
За время, проведенное вместе, мы в своем клубе стали действовать довольно слаженно, научились многим вещам: как правильно убегать, как становиться невидимкой, как сливаться со стеной, как отключать мозг, пока тебе причиняют боль. Последний пункт – самый сложный. Каждый справлялся по-своему.
Я вот училась у Сереги. Его Койоты всегда «любили» больше других – может, потому что ему тринадцать, он младший из нас. А может, им не нравилась его улыбка до ушей. Теперь эта улыбка особенно красивая: после того, как Стас однажды ткнул его лицом в бетонную плиту и вышиб зуб. Серега, кстати, ничуть не огорчился, даже наоборот. Через эту дырку он научился круто плеваться и свистеть.
– Как ты отключаешься от боли? – однажды спросила я его.
– Нужно считать, – ответил он. – Про себя. Раз-два-три… Обычно все заканчивается, когда я дохожу до восьмидесяти. Но один раз я дошел до двухсот пятидесяти… Если тебе не подходит счет, то можно просто думать о приятном.
– О приятном? – переспросила я.
– Да. О приятном. Я обычно думаю о белках. Белки – они вроде приятные.
«Слова режут острее ножа». Это придумали ванильные людишки, которые не сталкивались с настоящей болью. Они знают, что такое разбитое сердце, но даже не подозревают, что такое разбитый нос. А ведь нет ничего хуже физической боли. Никакие моральные страдания не сравнятся с физическими. Такая боль пронзает, ослепляя и оглушая. Твоя температура может подскочить до сорока градусов и тут же упасть до тридцати пяти. По всему телу выступает пот. Ты кричишь, но не слышишь себя; ты теряешь дар речи. Когда тебе жгут кожу, ты извиваешься, как червяк. Железная рука сдавливает твои легкие тисками. Ты не можешь дышать. Все чувства вдруг обрываются, ты ощущаешь только жгучую боль и слышишь смех. Их смех. Они питаются твоей болью.
Я всегда жила словно короткими перебежками, как на войне. Не знала нормальной жизни. Но сейчас голос в голове напоминает мне о яме. Он говорит, что у меня есть выход.
Я смотрю, как из цилиндрика в трубку попадают последние миллилитры жидкости. Поворачиваю колесико. Вскоре медсестра резким движением вытаскивает иголку, но грустные воспоминания так овладевают мной, что я даже не замечаю ее появления.
– Тебе нужно поспать, – говорит она.
– Когда мне снимут повязку? – спрашиваю я. Мне не терпится узнать, как теперь выглядит мое лицо.
– Через пару дней.
Когда медсестра уходит, я закрываю глаза. В голове мелькают воспоминания – о семье, о детстве. О Стасе. Все образы необыкновенно яркие, вспыхивают друг за другом и загораются подобно лампочкам на елочной гирлянде.
Я просыпаюсь оттого, что кто-то трясет меня за плечо – соседка по палате, та женщина с книгой. Она улыбается.
– Просыпайся! Медсестра сказала тебе сдать мочу. И кровь. Натощак.
Я поеживаюсь. В больнице я лежала один-единственный раз, с почками. Это было полгода назад, а ощущение, будто только вчера. Правда, в тот раз я лежала в детской, в отделении урологии. Сейчас меня поместили во взрослую, в отделение травматологии, смежное с урологией – в палате лежат пациенты обоих отделений.
Я иду в процедурную. Медсестра проверяет мой глаз – отодвигает повязку, потом поправляет обратно.
– Можно хоть посмотреть? – прошу я.
– Сейчас рано. – Она качает головой. – Но у меня для тебя хорошая новость. После обеда тебя посмотрит врач, возможно, снимет уже насовсем.
Я выдыхаю. Залепленный глаз меня изрядно напрягает.
– Зачем вообще залеплять ожог? – спрашиваю я. – Только хуже ведь…
– Пластырь не соприкасается с поврежденной кожей. Заклеили то, что вокруг, чтобы инфекция не попадала. Создали воздушную подушку, чтобы подсыхал.
Я киваю. Медсестра втыкает в меня иголку, и я недовольно морщусь:
– А зачем сдавать кровь и мочу? Со мной же все в порядке.
– Никто не знает, сколько ты пролежала на сырой земле. Может быть, ты простудилась. Нужно понять, нет ли воспаления.
Чувствую я себя не очень хорошо – знобит. Наверное, я все-таки простудилась. Правда, сколько я пролежала в лесу? Кто меня нашел? Последнее, что я помню, лицо Стаса.
«Думаю, ты не захочешь помнить о том, что мы с тобой сделаем. Поэтому просто выпей это». Потом горящие угли. Его голос: «Я уничтожу тебя». И больше ничего… Он бросил меня там, в лесу? А потом меня нашел какой-нибудь случайно проходивший мимо грибник? Надо спросить у родных о моем чудесном спасении.
Я возвращаюсь в палату. У меня две соседки: женщина, с которой я немного успела пообщаться, и девушка чуть постарше меня.
Раздается звон колокольчика. Полгода назад, лежа в больнице, я слышала точно такой же. Похоже, зазывают на завтрак. Я выхожу в коридор, держа тарелку и чашку. В конце – очередь. Толстая женщина в белом чепчике охраняет тележку, на которой стоят два ведра. Каждый подходит к ней, она плюхает в тарелку кашу и масло, в кружку наливает чай.
Я дожидаюсь своей очереди и возвращаюсь к себе. Сажусь на свою кровать, ставлю посуду на тумбочку. Соседки разговаривают, а я ем молча. Мне не хочется общаться.
После завтрака я немного оживляюсь. Беру телефон – тридцать шесть пропущенных вызовов. Двадцать пять – от моих мальчишек. Я пишу им, что со мной все хорошо и чтобы не волновались. Телефон тут же звонит. Я отвечаю на вызов.
– Мы к тебе придем! – звонко кричит в трубку Серега.
– Нет, не надо, – отбиваюсь я, нервно перебирая пальцами прядь волос. – Я выгляжу не очень… Не хочу пугать.
Это правда. Врач придет после обеда, значит, когда заявятся мальчишки, я все еще буду с уродливой повязкой на глазу. Они меня засмеют. Придумают всякие клички, а потом за ними подхватят другие. Нет уж!
Я слышу какое-то шебуршание и мягкий голос Ромки вдалеке:
– Дай сюда.
И снова шебуршание. Видимо, Рома перехватывает трубку.
– Привет, гасконец! – весело говорит наконец он.
– Привет.
– Мы придем.
– Нет.
– Не спорь. Тебя все равно никто не спрашивает.
– Я не скажу номер палаты.
– Ха! Ты думаешь, это нас остановит? Мы найдем тебя везде. От нас не спрячешься.
– Но я выгляжу… – начинаю повторять я.
– А когда ты выглядела очень? Я что-то не припомню, – хохот в трубке.
Не знаю, обидеться мне сейчас или засмеяться. Наверное, последнее. В этом все мои друзья – что бы ни случилось, они никогда и никого не пожалеют, наоборот, будут смеяться и подкалывать. Они не склонят надо мной обеспокоенные лица – они будут ржать. А все почему? Потому что им доставалось от Стаса в свое время столько же, а то и побольше. Они закалились, принимая все происходящее как само собой разумеющееся.
– Ладно, давай только без этого, – морщусь я.
Опять хохоток в трубке.
– Ну что? Говори номер палаты.
– Сорок первая. Четвертый этаж. Отделение травматологии.
– Окей, Томас. Жди нас.
Рома отключается, не дождавшись ответа. Мне почему-то становится холодно, и я надеваю вязаную кофту с капюшоном. Убираю телефон. Смотрю в окно. Асфальтовые тропинки, редкие деревья, люди в белых халатах. Женщины в домашней одежде не спеша гуляют по дорожкам. Унылое зрелище, поскорей бы свалить отсюда.
– Пора пить лекарства! – Вошедшая медсестра протягивает мне железный лоток с медикаментами.
Я беру две желтые таблетки. В моей моче нашли инфекцию. Видимо, я пролежала на земле слишком долго, но все пока не так серьезно, чтобы пить антибиотики. Поэтому прописали фурагин. Кажется, в прошлый раз, когда я лежала в больнице, то тоже его пила.
Запиваю водой. Медсестра, раздав таблетки моим соседкам, уходит, а я снова отворачиваюсь к окну. Думаю о том, какие клички дадут мне парни. Вот бы врач успел снять чертову повязку до них! Хотя неизвестно, может быть, под ней все гораздо хуже и лучше мне оставаться с залепленным глазом.
Так и получается: друзья приходят раньше врача.
– Тук-тук, гасконец, ты здесь? – слышу я за дверью бодрый голос Сереги. – Можно войти? Голых нет?
Я смотрю на соседок по палате. Одна спит, вторая читает. Наверное, не стоит пускать гостей – они будут орать и всем мешать. И я сама выхожу за дверь.
Три пары глаз удивленно смотрят на меня, а я – на ребят. Я не видела их всего пару дней, а как будто прошла вечность. У Сереги отросли волосы? Он маленький, худенький, а голова огромная и сейчас из-за торчащих медно-русых прядей кажется еще больше, напоминает огромный одуванчик. Он широко улыбается. Сквозь дырку в передних зубах виден кончик языка.
Рома как будто повзрослел. Еще больше раздался в плечах. Куда-то пропали его щеки, вместо них – четкие квадратные скулы. Самое броское в его внешности – чересчур короткие брови, от каждой из которых будто осталась половинка, и полоска шрама между ними.
Нижняя челюсть Антона стала еще больше и сильнее выдается вперед. Узкое лицо вытянулось, а зубы стали еще крупнее. Он похож на осла из «Шрека».
Несколько секунд парни смотрят на меня молча. А потом начинают ржать.
– Эй, потише там! – цыкает на нас медсестра со своего поста. Чтобы нормально пообщаться, лучше уйти от нее подальше.
Мы проходим в конец коридора. Здесь у окна стоят два кресла, а вдоль стены – лавочка. На полу – цветы в треснутых горшках. Я сажусь в кресло; Серега запрыгивает на подоконник; Рома занимает второе кресло, а Антон – лавочку. Их ржание не прекращается. Я терпеливо жду.
– Ох, Томас, ну ты нас и повеселила! – заливается Рома.
– Ты теперь не гасконец, – Серега заикается. – Не мушкетер. Ты пират! Гроза морей!
Новый взрыв смеха.
– Одноглазый Том!
– Томас Ромовый Живот!
– Деви Джонс!
– Черная борода!
– Томас Дырявый глаз!
Клички сыплются на меня одна за другой.
– Давайте, смейтесь-смейтесь над больными и убогими, – ворчу я.
– Да ладно, Том. – Рома хлопает меня по плечу. – Не сцы. Ты все еще гасконец. Мы все еще в команде мушкетеров, а?
– Конечно. Д’Артаньян и три мушкетера, – вздыхаю я.
– Ну вот! – улыбается Рома.
И я все-таки сержусь.
– Эй! Вы даже не спросите, что именно произошло? Почему у меня нет глаза?
Лица парней мигом становятся серьезными. Серега тихо говорит:
– Мы еще вчера к бабушке твоей ходили, она нам рассказала все. Ну, не все, конечно, но главное. Что с тобой ничего серьезного. А это самое важное.
– Ничего серьезного! – Я показываю на свой залепленный глаз. – Это так теперь называется? И вот это? – Я задираю рукав кофты и показываю на ожоги.
– Ой, ну давайте теперь шрамами померяемся, – наигранно возмущается Серега. – Я вас всех сделаю! Ни у кого из вас нет наполовину поджаренного бока! А у меня есть, хотите, покажу?! – Он начинает задирать рубашку. – Поджарили, как свинью!
– Мы сто раз видели твой бекон, – отмахивается Рома.
Я хихикаю. Смешно и грустно одновременно. Года два назад, еще до моего появления в компании, Стас подпалил Сереге кожу на боку, и теперь вдоль его ребер красуется огромный шрам. Рома шутливо называет Серегу пол-Пятачка. Или полпорции бекона. Кроме нас, никто не знает, что это сделал Стас. Родителям Серега сказал, что упал в костер.
– Ну, в общем, бабушка твоя сказала, что с тобой все хорошо, – возвращается к теме Рома. – Что тебя скоро выпишут. А что до подробностей этой истории… – Он качает головой. – Думаю, это вопрос риторический.
Я киваю.
– Сама хочешь что-нибудь рассказать?
Качаю головой.
– Ну, вот поэтому мы и не спрашиваем. Мы никогда не спрашиваем о таких вещах. Захочешь – сама расскажешь.
Киваю. Да. Главное правило – ни о чем не спрашивать, принимать все так, как есть.
По коридору кто-то идет – шаги словно ударяются о стены глухим эхом. К нам подходит медсестра:
– Тамара, там врач пришел. Марш в палату.
Я обрадованно вскакиваю с места и сообщаю друзьям:
– Мне повязку будут снимать!
– О, круто! А нам можно будет посмотреть? – спрашивает Серега.
Я пожимаю плечами, и к палате мы проходим все вместе. Друзья сначала неуверенно топчутся на пороге, но потом решаются зайти внутрь. Врач осматривает моих соседок. Я ложусь на койку. Мушкетеры обступают меня со всех сторон.
– Эй, парни! Чего вас так много? У нас тут не футбольный клуб! – ворчит врач.
– Мы с Томой. Мы команда поддержки! – бодро отвечает Серега.
– Ну, если поддержка, то ладно. Лежи смирно, – последнее он говорит мне.
– А мне не будет больно?
– Я повязку снимаю, а не глаз выкалываю! – снова ворчит врач.
– Ну, мало ли…
Он дотрагивается до моего лица, отлепляет марлю – слой за слоем. Местами все-таки больно – там, где кожа к ней прилипла.
– Ну, вот и все! – говорит наконец врач. – Чудесный глаз! Краснота скоро спадет, и будет вообще хорошо! Сегодня тебя выписываем. Когда придут твои родители?
Я пожимаю плечами.
– Обещали к двенадцати. А уже два.
– Значит, скоро будут. – Врач смотрит на часы. – Я с ними обо всем и поговорю…
– О чем? – настораживаюсь я.
– Ну, там, чтобы забрали все снимки, справки для заявления в полицию…
Я сглатываю. Полиция. Нет. Ни за что.
Мне очень хочется, чтобы врач побыстрее ушел и можно было посмотреть в зеркало на свое лицо. Он будто слышит мои мысли:
– Ну? Долго лежать будешь? Иди к зеркалу.
Я поворачиваюсь к друзьям и вопросительно смотрю на них, но они пожимают плечами. Я осторожно встаю с койки. Медленно подхожу к раковине – над ней висит маленькое мутное зеркало. Я смотрю… и вижу чужое лицо.
Нет, вроде бы ничего не изменилось: те же полные губы, высокий лоб, круглые глаза, волосы цвета мокрой пыли. И все-таки что-то не то… Я смотрю на левый глаз. Как будто кто-то потянул за уголок века вниз, зафиксировав его в этом положении. Глаза стали асимметричными. Ресниц на нижнем веке практически нет.
– Конечно, строение немного изменилось, – говорит врач. – Если тебя будет сильно напрягать шрам, можно сделать подтяжку. Операция ерундовая, в любой косметологии сделают. Просто подтянут кожу века немного вверх и все.
Врач уходит. А я все еще смотрю в зеркало.
– Ну как я выгляжу? – спрашиваю я друзей. Дотрагиваюсь пальцем до века, оттягиваю кожу вниз, потом вверх. В этом месте она теперь совсем другая, непривычно тонкая. Не моя.
– Хм… – задумываются парни. – Немного непривычно. Но не так уж плохо.
Я отхожу от зеркала. Сажусь на койку. Снова дергаю веко – вверх и вниз. Вверх и вниз. Рома бьет мне по руке и строго говорит:
– Да не дрочи свой глаз, а то совсем вывалится!
Я послушно убираю руку. Но так и хочется снова потрогать веко.
Я смотрю на друзей. У каждого из нас теперь есть отметина, клеймо Стаса. У Сереги дырка в зубах и обожженный бок. У Ромы тонкая полоска шрама между бровями. У Антона сломанные пальцы, которые торчат в разные стороны рогатиной. У меня не было никакого особенного шрама, а теперь вот появился. Я не знаю, как на это реагировать.
Как к этому относятся родители? С ужасом, конечно, но они даже не думают, что кто-то мог такое сделать… намеренно. Мы умеем их обманывать. Мы еще дети… Подростки. Любим лезть, куда нельзя. Любовью к приключениям легко объяснить все наши шрамы.
Друзья садятся ко мне на койку.
– Батя говорит, что, когда он на войне был, ему пуля попала в глаз и вышла через ухо, – с умным видом вещает Рома.
Я усмехаюсь. Батя Ромы – человек-легенда, мы все время слышим про него много странных историй. Все задумываются. Серега пальцем в воздухе чертит траекторию воображаемой пули и уверенно возражает:
– Не, брешет. Нет такой прямой, чтобы можно было войти в глаз и выйти через ухо. Да и еще чтобы глаз остался целым. А у твоего бати он целый.
Дальше мы переводим тему разговора. Болтаем о нейтральном.
– Хочешь, фокус покажу? – спрашивает Серега. – У тебя есть ручки? Мне нужно много…
– Много нет, – говорю я. – Штуки две наберется.
– Эх, жа-алко, – огорченно протягивает он. – А то я бы тебе показал, сколько стержней могу в свою дыру запихать. У Игорька щель между зубов с детства, так он в нее трояк стержней запихивает. Я ему всегда дико завидовал. Зато сейчас, когда и у меня дыра появилась, знаешь, сколько туда стержней могу засунуть? Семь! – Серега гордо улыбается.
– Ты крутой, – усмехаюсь я. – Действительно великое достижение!
Друзья хихикают. Серега обиженно поджимает губы.
– Вы просто не понимаете! Вот если б у вас зуба не было, тогда б вы поняли, как это круто! Я свистеть знаете, как громко могу? И четыре ноты беру…
Он глубоко вдыхает. Ромка тыкает ему пальцем в живот. Серега сдувается, как воздушный шарик.
– Эй, ты чего?
– Мы в больнице все-таки. Тебя сейчас выгонят, если ты свистеть начнешь.
– Ну ладно, тогда, когда на улице будем, я тебе покажу, – говорит мне Серега.
Я киваю. В палату входит медсестра.
– Скоро тихий час. Посторонних прошу удалиться.
– Ладно, мы пойдем. – Друзья встают с койки.
Рома хлопает меня по плечу.
– Не скучай, гасконец, сегодня уже дома будешь.
Я киваю. Они уходят.
Мама с дядей Костей приезжают за мной после тихого часа. Мама обхватывает ладонями мое лицо и целует, тоже говорит про подтяжку, но я лишь киваю. С наслаждением переодеваюсь в джинсы и рубашку. Надеваю кеды. Дядя Костя подхватывает мою сумку; мама на ходу засовывает в файл кучу справок и бумаг. Мы выходим на улицу. Я щурюсь от яркого света. Такое ощущение, что я месяц провела в мрачном подземелье. Дядя Костя открывает мне дверь машины, я сажусь в нее и прижимаюсь лбом к холодному стеклу.
Дома меня встречают бабушка с дедушкой. Вся семья собирается за ужином. Щекотливую тему обходим стороной, все пытаются меня подбодрить. Дядя Костя рассказывает веселые истории. Я зачерпываю ложкой суп и смеюсь. Напряжение потихоньку покидает меня, все возвращается в свою колею.
Я ухожу спать. Ложусь на кровать, накрываюсь одеялом. Закрываю глаза, вдыхаю родной запах – и словно сверлом в голову врезаются воспоминания. Сильно прикусываю краешек одеяла, так что скрипит на зубах синтепон. Кричу. Кричу так, что вот-вот порвутся голосовые связки. Но одеяло во рту заглушает мой крик.
Я нахожу в себе силы прогнать воспоминания. Сейчас не до них. Сейчас не до ужаса, не до ярости и боли. Мне нужна холодная голова.
Замолкаю. Глубоко дышу. Считаю до пяти. Успокаиваюсь. Думаю.
Чем можно отпилить эти чертовы решетки? Мне нужна Яма. Я хочу похоронить там Чудовище.
