Говорить о своем детстве мне тяжело. Сейчас моя жизнь кажется достаточно гламурной, но задолго до того, как я стала жить своей мечтой в Лос-Анджелесе под именем Тесс Холлидей[1], меня звали Райанн Меган Хоувен[2] – такое имя мне выбрали мои родители, и так меня по-прежнему зовут по документам.
Мне кажется, что мама всегда старалась, как могла, для меня и моего младшего брата Тада; но, как ни приукрашивай, наше детство все равно было не лучшим по целому ряду причин.
К девяти годам я переезжала столько раз, что все не упомнить, и стала свидетелем того, как брак моих родителей достиг неизбежного конца – неизбежного в основном потому, что мой отец бросался ко всем юбкам. За несколько недель до своего десятилетия, пока я еще приходила в себя от смятения, которое неизбежно наступает в семье после развода, мне сообщили что моя мама будет «овощем» – ее бойфренд выстрелил ей в голову.
Я столько раз пересказывала эту историю, что привыкла говорить прямолинейно. Нередко слушатели реагируют на мой рассказ ошарашенным молчанием и подступившими слезами. Я знаю, что такая история шокирует, и чаще всего мне приходится утешать тех, кому я ее рассказала, а не наоборот. Иногда я сама удивляюсь тому, насколько эмоционально отстраненной я могу быть после всего, через что прошла моя семья. Размышляя о прошедших событиях, я могу предположить, что моя бесчувственность сформировалась как механизм самозащиты. Мне трудно вспомнить, что я чувствовала тогда. Возможно, частично события моего детства оказались слишком болезненными для того, чтобы отложиться в памяти. Чтобы справиться с этими событиями, я в течение многих лет время от времени наведывалась к психотерапевту – и это до того, как я попала в Лос-Анджелес, где каждый встречный ходит к психотерапевту, впрочем, как и его собака. Звучит как шутка, но тут и правда есть собачьи психотерапевты. Классический ла ла лэнд!
Размышляя о прошедших событиях, я могу предположить, что моя бесчувственность сформировалась как механизм самозащиты.
С ранних лет моей целью в жизни было просто выжить. Я имела дело с такими обстоятельствами, с которыми ни один ребенок не должен сталкиваться, и находила способ продолжать жить вопреки всему. Это научило меня быть сильной и надеяться только на себя в ситуациях, когда взрослые меня подводили.
Годы спустя, когда люди говорили, что мои мечты абсурдны, я всегда думала про себя: «Серьезно?» Со мной случились самые кошмарные вещи, и я их пережила. Когда я оглядываюсь на свою жизнь, то понимаю, что выкроить новую нишу в модельном мире – далеко не самое безумное из тех препятствий, что мне пришлось преодолеть. Я никогда не слушала тех, кто пытался меня ограничить, и не собираюсь их слушать.
Я родилась в 1985 году в городе Лорел, в штате Миссисипи, и в 2003 году окончила там старшую школу. Тем не менее в первые десять лет моей жизни я успела пожить еще в паре дюжин городов и почти в стольких же штатах.
Я не помню всех мест, где жила, и не знаю, почему мы туда переезжали, но помню, как некомфортно было каждый раз, когда мы внезапно снимались с места и отправлялись куда-то.
В одном из моих самых ранних воспоминаний я возвращаюсь домой из детского сада в самый обычный день и вижу перед домом грузовик для переезда. В ту ночь мы собрались и переехали в другой город, что само по себе достаточно абсурдно. Примерно так и выглядел тот период моего детства – только я привыкала к очередной школе, как мы снова переезжали.
Мой отец работал на контору, продающую автозапчасти. Я помню, как мне говорили, что если он сможет быстро менять место работы, то и платить ему будут больше. То, что он всегда был усердным работником и его часто повышали, – правда, но теперь, когда я стала постарше, я сомневаюсь, что это было единственной причиной. В действительности мы уже тогда знали, что у моего отца было несколько интрижек (и наверняка бессчетное множество других, о которых мы не подозревали). Мне кажется, что вне зависимости от того, следовал ли он зову своей похоти к новым подвигам или же сбегал от взбешенного и скорее всего вооруженного мужа своей очередной пассии, – я полагаю, что именно его измены были истинной причиной нашего кочевого образа жизни. Я помню случай, когда мы уехали посреди ночи.
Я никогда не слушала тех, кто пытался меня ограничить, и не собираюсь их слушать.
Мне всегда казалось, что для моего папы понятие правды было несколько размытым; он подстраивал ее под свои нужды. Даже задним умом непросто отличить факты от выдумки.
Помню, мы как-то раз смотрели «Форрест Гамп» и папа походя заявил, что раньше он носил на ногах такие же скобы, как у героя фильма. Он всегда придерживался этой истории, хотя его собственная семья говорит, что такого никогда не было, и нет ни единой фотографии, подтверждающей его слова.
Но очевиднее всего, папа врал маме, чтобы скрыть свои измены. Самой большой слабостью моего отца всегда были женщины, и изменять он начал еще до свадьбы. Мама вспоминает, что за месяц до свадьбы ей по почте пришла открытка, в которой ей советовали не выходить за него, потому что он ей изменяет.
«Внесу свои два цента», – заключил свое послание неизвестный автор и вместо подписи подклеил к открытке скотчем два цента.[3] Папа, конечно, все отрицал. Он нередко заявлял, что ему надо в город по работе или что на выходные он уезжает «охотиться на оленей».
«Он говорил, что охотится на четвероногих оленей, а сам гонялся за двуногими шлюхами», – позже говорила мне мама.
Я не отношусь к той категории людей, что изменяют, посему мне по-прежнему неясны его мотивы; но мне по-прежнему кажется, что у большинства мужчин, изменяющих своим женам, хватает мозгов не брать своих малолетних детей с собой на свидания. Но только не моему папе, его самоуверенность нередко переходила все границы и превращалась в самонадеянность – в какой-то момент он повел Тада и меня в кино с женщиной, которая, как я теперь понимаю, была его любовницей. Мне было пять лет, а Таду всего четыре. Когда мы вернулись домой, я невольно сдала папу, побежав рассказывать маме про «добрую тетю», которая сводила меня в туалет в кинотеатре. Когда мама потребовала объяснить, как папа позволил чужому человеку сопровождать его дочь в туалет, он ушел в глухую оборону.
«Это просто женщина, которую я знаю по работе, – заявил он. – Я бы никогда не стал водить тебя за нос, я люблю тебя!» Он никогда не отступал от своей тактики «все отрицай!», и мы, наверное, никогда не узнаем правды.
Мне всегда казалось, что для моего папы понятие правды было несколько размытым; он подстраивал ее под свои нужды.
Мама не была дурочкой и в глубине души понимала, что отец ходит налево, но она не могла найти в себе силы уйти от него. Ей было тяжело находиться так далеко от своей семьи. Раз за разом они переезжали в новый город и снова оставались без поддержки, мама вновь оказывалась ошарашенной и испуганной переменами. Она была в изоляции, с двумя маленькими детьми на руках; ее немногочисленные друзья были далеко. Как она могла уйти в такой момент?
Несомненно – их брак был ошибкой и все четверо из нас были несчастны. Невозможно подсчитать, сколько раз состязания в криках, устроенные моими родителями, переходили в драку, а мы с Тадом прятались подальше от зоны боевых действий, скрываясь от папиного взрывоопасного настроя. Плакать и умолять их прекратить было чревато – это только разжигало его ярость по отношению к маме. Иногда он бил и нас – снимал ремень и лупил нас по заднице и ногам.
Самую худшую их ссору из тех, что я видела, я помню очень отчетливо. Она закончилась тем, что папа пригвоздил маму к полу деревянным стулом из столовой. Я помню, как мама хватала ртом воздух. Не будь у нас в гостях мамина подруга Сьюзан, я не знаю, чем бы все закончилось. Она вмешалась и оттащила папу прежде, чем он смог нанести ей серьезный физический ущерб; но наша психика травмирована по сей день.
Если кто-то извиняется, но продолжает вести себя плохо, верьте действиям, а не словам.
Когда его гнев утихал, он был просто душкой; активно изображал сопереживающего и внимательного мужа и отца до тех пор, пока в нем снова не накапливалась вулканическая ярость и не происходило новое извержение. Теперь, когда я познакомилась с многими женщинами со всего мира и узнала их истории, я осознала, что он демонстрировал многие черты, присущие классическим абьюзерам. Я думаю, что изрядная доля его проблемы с гневом связана с тем, что он не переваривал, когда его критиковали, и так и не посмотрел в лицо своим изъянам. Ему было 19 лет, когда я родилась, и я могу представить, что ему было непросто стать родителем в таком юном возрасте. Теперь, когда я сама родитель, я это понимаю; но это не отменяет того, что он очень подвел меня в молодости. Он не понимал, что если ты взялся за что-то и не довел дело до конца, то люди, которых ты подвел, чувствуют себя преданными. Мне казалось, что его интерес к кому и чему угодно мог сойти на нет в два счета.
Когда он не распутствовал и не таскал нас по Югу из одного гадюшника в другой, папа набирал целый зверинец домашней и экзотической живности, а потом избавлялся от них. Он утверждал, что обожает животных, но на самом деле у него на них не хватало ни терпения, ни сострадания, и бедным животным, попавшим ему в руки, просто космически не повезло.
Однажды, прямо перед одним из переездов, он добыл откуда-то «ручную» ворону. Где и как он ее взял, остается тайной по сей день. Бедное создание бесцеремонно запихнули в коробку с проколотыми дырками, и оно насквозь провоняло весь грузовик, в котором мы перевозили вещи. Потом была абсолютно дикая крыса, которую он нашел на работе и гордо принес домой, чтобы она стала нашим питомцем. Она влачила унылую и одинокую жизнь в аквариуме для рыбок до того великого момента, когда папа сказал, что я могу ее погладить. Крыса была совершенно не одомашненная и, естественно, расценила мою попытку прикоснуться к ней как угрозу, а посему укусила меня. Я расплакалась. Без малейших раздумий папа схватил крысу и выкинул ее на задний двор, где, к моему ужасу, наши пять домашних собак порвали ее на клочки. Судьба собак была чуть лучше – они протянули до расставания моих родителей, после чего их бесцеремонно сплавили покупателям нашего дома.
Папа пригвоздил маму к полу деревянным стулом из столовой. Я помню, как мама хватала ртом воздух.
Спустя много лет у моего отца был сетчатый питон с немного театральным именем Клеопатра. Она была предметом его гордости и любви до тех пор, пока не обернулась вокруг его талии, продевшись сквозь ременные петли на джинсах. Он неожиданно оказался в ситуации, когда она могла его задушить. Он достал перочинный нож и разрезал петли на джинсах, чтобы освободиться. Возможно, нормальный человек после такого случая нашел бы змее новый дом, но нет, только не папа. Он обратил свой ножик против змеи; отрубил ее голову, а потом долгие недели ныл о том, что пришлось порезать свои любимые джинсы от «Tommy Hilfiger». Аналогичная судьба постигла и мини-пига, и никто уже не удивлялся – мы жили в таунхаусе, и как только она переросла свой маленький домик в кладовке при кухне, то, к сожалению, отправилась к мяснику.
В 1993 году, когда мы жили в Северной Каролине, в городке под названием Ленуар, мама наконец-то сказала папе, что она так жить больше не может.
После школы папа приказал мне и Таду сесть рядом с ним на диван. Его лицо было гневным, как грозовые тучи. Он сказал маме, что она должна сообщить нам дурные вести, но при этом не разрешил ей сесть вместе с нами.
Мама стояла на противоположной стороне комнаты, скрестив руки на груди. Она набралась храбрости и заявила: «Ваш отец козел, и я ухожу от него».
Прежде чем мы с Тадом успели опомниться, наш дом был продан, а мне пришлось распрощаться со своим единственным на тот момент другом, моей собакой Шэдоу.[4] Она смахивала на волка, но у нее было сердце ягненка. Мама планировала снять другое жилье в Ленуаре и растить нас сама. На то, чтобы набраться мужества и выкинуть своего жестокого мужа из своей жизни, у нее ушло десять лет. Меньше чем через год после расставания с папой она встретила другого мужчину, который чуть не лишил ее жизни.
В тот день, когда произошло это ужасное событие, Таду было всего восемь лет, и мы с ним гостили у папы в Теннесси, в доме его девушки. После расставания с мамой папа переехал в другой штат и, не теряя времени даром, нашел себе новую возлюбленную.
Разумеется, папа по-прежнему не мог сдерживать свою сексуальную активность; я видела сцену, достойную фильма серии «Национальный пасквиль»[5] – папа с большой скоростью вел автомобиль и одновременно нацарапывал записку со своим номером телефона приглянувшейся ему привлекательной женщине в другой машине.
Когда на его лице расцвела сияющая, самодовольная улыбка и он прижал бумажку с номером к стеклу, было очевидно, что он сейчас думал о чем угодно, кроме своей девушки (и двух своих детей, сидящих на заднем сиденье). Его манил азарт погони.
Он был красивым мужчиной – у него всегда была хорошая одежда и зализанные назад гелем волосы, так что он без труда привлекал внимание противоположного пола. Я помню, как он заглядывал в центральное зеркало заднего вида и напевал: «Я такой тщеславный» – на мотив одноименной песни Карли Саймон.[6] В его случае это была отнюдь не самоирония.
В то лето мы должны были провести все летние каникулы с папой, и он старался всячески нас развлекать. Мы ходили в кино и на бейсбольные матчи, но бывало, что его терпение иссякало и он на нас срывался. Наверное, он впервые в жизни присматривал за нами сутки напролет без участия мамы, и ему наверняка было непросто. Первое время он угрожал отвезти нас обратно к маме минимум раз в сутки, и мы не поняли, говорит ли он правду или нет, когда он в очередной раз заявил, что мы едем обратно, в Северную Каролину.
– Ваша мама упала и ударилась головой, – сообщил он, загоняя нас обратно в минивэн своей девушки. Он больше ничего нам не сказал, но по дороге мы остановились у магазина, и он купил нам игрушки и раскраски в дорогу. Тогда мы не задумывались о том, что он постоянно пытался нас подкупить.
Все шесть часов дороги папа гнал на всех парах. Когда мы приехали, бабушка встретила нас с таким лицом, будто увидела привидение. Тогда-то мы и узнали истинную причину нашей безумной поездки – мы узнали, что в маму стреляли в нашем же доме. Она находилась в медикаментозной коме после экстренного хирургического вмешательства по извлечению двух пуль из ее мозга.
«Врачи говорят, что она наверняка не сможет больше ни ходить, ни говорить, – всхлипывала бабушка, обращаясь к папе, хотя мы были рядом и все слышали. – Она может стать овощем». Я не знала наверняка, что значит стать «овощем», но почуяла, что ничего хорошего это означать не может – на Юге овощи в массе своей коричневые, мокрые и из консервной банки.
Мы ждали недалеко от больницы, в находящемся по соседству Доме Рональда Макдональда[7] – благотворительной организации, занимающейся размещением членов семей госпитализированных пациентов. Постепенно к нам присоединились другие члены нашей семьи – мамина сестра Мэрилин и ее брат Хал. Они гладили нас с Тадом по голове и обменивались обеспокоенными взглядами.
Мама стояла на противоположной стороне комнаты, скрестив руки на груди. Она набралась храбрости и заявила: «Ваш отец козёл, и я ухожу от него».
Я слушала приглушенные голоса взрослых, не сводя глаз со своей книжки-раскраски.
– Они не могут видеть ее в таком состоянии… Нет, они не вернутся обратно в Теннесси… Он хочет, чтобы мы забрали их к себе… По-моему, он выпил.
Бабушка вскоре подтвердила свои опасения, заставив папу пройти самую элементарную проверку на трезвость – идти прямо; проверку он с треском провалил. В конце концов взрослые пришли к решению. На следующий день они объявили, что Таду и мне предстоит вернуться с родственниками обратно в Лорел, штат Миссисипи, в 600 милях[8] от мамы; я буду жить с тетей Мэрилин, а Тад – с дядей Халом. Никто из нас не знал, увидим ли мы маму снова.
Мама не стала «овощем». Она пришла в себя уже через три дня после того, как в нее стреляли. Выстрелы повредили ей левое полушарие мозга, частично парализовав правую половину тела, но разговаривать она могла. Она не слишком отчетливо произносила слова, но было очевидно, что она прекрасно понимает, что ей говорят. У нее все было в порядке с долгосрочной памятью, а вот краткосрочная заметно ослабла. Ей предстояло пройти долгую реабилитацию, заново научиться ходить и говорить.
Мы узнали, что в маму стреляли в нашем же доме. Она находилась в медикаментозной коме после экстренного хирургического вмешательства по извлечению двух пуль из ее мозга.
Она по-прежнему опасалась за свою жизнь и утверждала, что не знает, кто в нее стрелял. На самом деле у следователей уже были определенные подозрения – у них не вызывал доверия Тим, мамин парень, который первый оказался на месте происшествия и поднял тревогу. Тим утверждал, что вернулся с работы на мебельной фабрике, находящейся через дорогу от дома, и «обнаружил» маму лежащей без сознания в ванной, с двумя пулевыми отверстиями в затылке. Когда врачи скорой помощи сообщили ему, что она еще дышит, он побелел как мел.
Несмотря на то что в доме были все признаки ограбления со взломом – перерезанный провод телефона, украденные драгоценности, – для полицейских было очевидно, что окна были разбиты изнутри. Еще одной подсказкой стала реакция мамы, когда Тим пришел навестить ее в больнице. Он был ее парнем почти год, но, когда он склонился над ее койкой, чтобы дотронуться до пальцев на ее ноге, она сжалась в комок от ужаса. Тима арестовали, и мама рассказала дружелюбной женщине-полицейской ужасные детали и полную историю нападения.
Утром того дня, когда на мамину жизнь было совершено покушение, Тим притворился больным и остался в постели. Она стала собираться на работу, а он натянул одеяло до самого подбородка.
– Сегодня я останусь дома, – сказал он ей. – Голова просто раскалывается.
Мама рассказала, что когда она пошла в ванную комнату, собираясь принять душ, то услышала в коридоре шум. В приоткрытую дверь она увидела в коридоре Тима, у которого в руках был пистолет. Она тут же захлопнула дверь и попыталась закрыться на замок, но Тим все равно вломился в комнату.
– Залезай в ванную, – приказал он ей. – Повернись ко мне спиной и смотри в стену.
На мгновение у мамы промелькнула безумная мысль, что он собирается застрелиться, но потом она услышала звон в ушах и поняла, что стрелять он решил не в себя, а в нее. В течение шести часов она то приходила в себя, то проваливалась в небытие и видела своих покойных бабушек и дедушек. Она видела всех четверых как наяву – они сторожили ее, сидели у ванной и пели церковные гимны, придавая ей сил.
– Они провели меня по моим воспоминаниям, и я считаю, что они вели меня на тот свет, в следующую жизнь, – говорила она. – Но потом прибыли медики, и мне дали еще один шанс.
Когда она наконец-то оказалась в больнице, ее состояние было далеко от обнадеживающего; с момента стрельбы прошло уже много часов. Когда врачи приступили к извлечению фрагментов пуль, у них не было ни малейшего представления о том, выживет она или же умрет. Сзади на ее шее остался жуткий разрез от операции. Через десять дней после нападения, когда Тад и я наконец-то смогли ее навестить, первым делом мы смотрели именно на этот шрам.
Когда мы зашли в палату, мама сидела в инвалидном кресле. Она казалась другой. От выстрелов у нее парализовало правую сторону лица; она пыталась не напугать нас и вести себя естественно, но было очевидно, что она не только не может ходить, но и почти не владеет правой рукой. Как и большинству людей с травмами мозга, ей предстояло заново обучиться самым элементарным навыкам; чтобы вернуть себе подвижность, ей предстояло заниматься интенсивной физиотерапией в течение целого года.
Чтобы скрыть от своих детей истинную тяжесть своих травм, она надела большую джинсовую шляпу. Это было абсолютно не в ее стиле – спереди шляпа была подвернута, заколота и украшена цветочком.
С раннего возраста я понимала, что мир может быть опасным и уродливым местом.
Внезапно я почувствовала себя ужасно смущенной, как будто я пришла к кому-то, с кем едва знакома.
Мама быстро растопила лед. «Простите меня за эту дурацкую шляпу», – вздохнула она, закатывая глаза. Ее голос был приглушенным и невнятным, как будто говорил пьяница, набивший рот фастфудом во время ночного перекуса.
– Держи, – сказала она, протянув мне своей рабочей, левой рукой мягкую плюшевую кошку.
– Мне пришлось купить эту кошку, – не скрывая недовольства, заметила она. – Кроме нее, в магазине при больнице ничего не оказалось.
Я рассмеялась, потому что мама терпеть не могла кошек. Тетя говорила мне, что мне нужно быть сильной ради мамы, ради всей семьи, но тогда я все равно не смогла сдержать слез.
Когда я справилась с шоком от маминого вида, я стала с интересом разглядывать ее бритую голову. Ее кожа была всех цветов радуги – как от синяков, так и от различных обеззараживающих средств, которыми ее обрабатывали врачи.
– Можно нам посмотреть?
Она стоически вздохнула и попросила, обращаясь к медсестре:
– Снимите с меня шляпу.
Разинув рот, мы с Тадом беззастенчиво пялились на раны и исподтишка обменивались возбужденными взглядами. Со свойственной только детям кровожадностью мы по достоинству оценили масштаб травмы – сзади на шее был здоровенный шрам и целых 32 скобки!
– У меня в голове по-прежнему есть пуля! – сказала мама.
За этой встречей последовало долгое расставание.
Пока мама лежала в больнице, моя семья собрала наши вещи, вычистив наш дом в Ленуар, и мы жили у них в Миссисипи, в 600 милях от маминой больницы.
Ранения сделали маму инвалидом, и она бы не смогла вернуться в Ленуар. Когда ее наконец-то выписали, то машина «Скорой помощи» привезла ее в Лорел. На время ее реабилитации мы втроем переехали к моим бабушке и дедушке.
Мама приняла свое состояние и неустанно работала над собой, демонстрируя железную волю и феноменальную целеустремленность. Она продолжала ходить на физиотерапию, чтобы восстановить свои силы и вернуть подвижность лицу.
Юные и влюбленные далеко не всегда понимают, что домашнее насилие – это ненормально.
К тому моменту она уже могла ходить сама, но быстро уставала и у нее часто кружилась голова. Она всегда брала с собой инвалидное кресло. Оставшиеся в голове фрагменты пуль почти постоянно причиняли ей боль, но она отстаивала свою самостоятельность и очень редко просила о помощи.
– Я выжила потому, что я твердолобая, – шутила мама, и наверняка в этой шутке была доля правды. Во мне тоже есть что-то от ее непоколебимой силы духа, и это та часть меня, которая не позволяет мне сдаваться – не только в личной жизни, но и в карьере.
Мамина инвалидность в корне изменила нашу жизнь, но она упорно стремилась к тому, чтобы быть максимально «обычной мамой». Она настаивала на том, что может всюду возить брата и меня, а в удачные дни даже ходила с нами гулять. Теперь она не могла работать, но мы справлялись – у нас было ее пособие по инвалидности, нам помогали дедушка с бабушкой и церковное сообщество; к тому же отец пусть и неохотно, но платил алименты. Нам не доставалось всех тех приятных вещей, что были у других, но мама всегда следила, чтобы мы были окружены заботой и любовью.
То, что случилось с моей мамой, и последствия этих событий навсегда изменили меня. С раннего возраста я понимала, что мир может быть опасным и уродливым местом. Я осознавала, что отношения могут быть токсичными, и это повлияло на мое восприятие любви и дружбы. Я с трудом заводила друзей, и мне по сей день сложно действительно доверять людям. Ребенок, оказавшись в ситуации, в которой он настолько уязвим, инстинктивно возводит вокруг себя защиту, отгораживается от людей. С тех пор прошли годы, но я по-прежнему работаю над собой.
Мне сложно судить об этом, но мне кажется, что мама в глубине души знала о том, что Тим не был хорошим человеком. Как и у моего отца, у Тима был тяжелый характер; однажды в припадке ярости Тим скинул Тада с лестницы только потому, что не смог найти пульт от телевизора. Мы рассказали маме, но она решила, что мы преувеличиваем. Мне кажется, что ей было сложно принять то, что после всего, что она вытерпела от папы, она снова попала на мужчину с сильной темной стороной. Она добрый и ласковый человек, но у нее есть глубинная потребность находить людей с изъянами и пытаться их исправить. Она путем горького опыта поняла, насколько важно защищать свое сердце. Если мы с моим мужем Ником ссоримся при ней, я вижу страх в ее глазах. Она впадает в панику и говорит мне: «Тебе нужно уйти от него! Лучше не станет!» Потом она просит прощения: «Прости, я просто спроецировала свой опыт».
В отношениях не должно быть ситуаций, в которых один партнер унижает или запугивает другого, и уж тем более – распускает руки.
Любовь не должна ранить тебя.
Из-за ее страха я часто не могу попросить у мамы совета по поводу отношений. Она чудесный человек, и у нее доброе сердце, но в ее жизни было слишком много травмирующего опыта, она уже не может оставаться объективной.
Я никогда не винила маму за то, что случилось с ней, а заодно и с нами. Она была юна и влюблена, а юные и влюбленные далеко не всегда понимают, что домашнее насилие – это ненормально.
Детство в компании агрессивного отца и то, через что прошла моя мама, сделала меня очень чувствительной к разного рода красным флажкам. Думаю, именно поэтому я так откровенно говорю о необходимости любви к себе. В отношениях не должно быть ситуаций, в которых один партнер унижает или запугивает другого, и уж тем более – распускает руки. Люди склонны к безоговорочной любви, но иногда нужно найти в себе скрытые силы и дать достойный отпор некогда любимому, но предавшему вас человеку.
Когда мне было 27 лет, я решила окончательно разорвать отношения со своим папой. Что-то во мне подтолкнуло к мысли, что в моей жизни нет места для тех, кто плохо со мной обращается. Я много лет подряд давала ему возможность наладить отношения, но каждая попытка заканчивалась тем, что я старалась как могла и ничего не получала взамен. Я устала от того, что он постоянно ведет себя безответственно. Наверное, я поняла, что не обязана давать ему власть над собой. Он не пытается со мной контактировать. Мой старший сын один раз за всю свою жизнь получил от моего отца подарок на Рождество; меня это расстраивает, но я не думаю, что мои сыновья что-то теряют. Я вижу это так – без участия моего папы наша жизнь стала лучше.
Я думаю, что папа по-своему любил меня, но он снова и снова демонстрировал одну и ту же модель поведения. В подростковые годы с его подачи у меня возникали уничижительные мысли в мой собственный адрес. Я никогда не забуду некоторые жестокие вещи, которые он делал и говорил.
Какая-то часть меня наконец осознала, что в моей жизни нет места для тех, кто плохо со мной обращается.
Я мать, и я понимаю, что должна прививать своим детям положительные модели поведения и показывать, как нужно себя вести, – на личном примере. Родитель должен быть выше дурного поведения, ведь для ребенка ты – большой человек (нет, это не каламбур). Если я чувствую, что расстраиваюсь или начинаю злиться, то устраиваю себе допрос: «Я веду себя как моя мама или как папа? Что бы я чувствовала на месте моих детей, будь я ребенком? Как мои дети будут вспоминать то, что сейчас происходит? Как я могу сделать так, чтобы они чувствовали себя в безопасности, чтобы они ощущали, что их любят?»
В то же время я не из тех, кто спускает все на тормозах. Я по-прежнему помню, какой беззащитной и неинформированной я себя чувствовала после того, как на маму напали. Незнание может быть куда хуже, чем жестокая правда. Если мой одиннадцатилетний сын задаст мне трудный вопрос, я не буду уклоняться от ответа. Мы откровенно говорим о многих вещах. Я хочу подготовить его к жизни в сложном мире, где ему предстоит встать на ноги и самому найти свой путь. Он и его брат в любом случае узнают о том, что в реальном мире придется выживать и превозмогать; но я искренне надеюсь, что их обойдут стороной боль и страдания, с которыми когда-то столкнулась я.
Мне кажется, что невзгоды, через которые я прошла в столь юном возрасте, сделали меня излишне опасливой – я всегда ожидаю худшего и готова в любой момент переключиться в режим выживания. Я знаю, что иногда высасываю проблемы из пальца или же меня захлестывают эмоции, и я зацикливаюсь на самом худшем варианте развития событий. Бывает и наоборот – я понимаю, что должна просто с ума сходить от беспокойства, но ничего не выходит. Внутри меня словно захлопываются некие ставни, и я остаюсь жутковато-хладнокровной.
Надо превозмогать трудности и двигаться вперед. Нужно изо всех сил пытаться улучшить как свою жизнь, так и жизнь других. Всегда борись за то, чего желаешь добиться. Ты сможешь.
Как бы то ни было, мне порою приходится напоминать себе, что иногда можно расслабиться и выдохнуть. Жизнь не всегда точит на тебя зуб. Да, она может быть отпетой интриганкой, но, даже когда наступают тяжелые времена, всегда есть надежда на лучшее, и перемены не заставят себя ждать. Нужно выстоять и держать оборону до тех пор, пока есть хоть хоть один шанс. Надо превозмогать трудности и двигаться вперед. Нужно изо всех сил пытаться улучшить как свою жизнь, так и жизнь других. Всегда борись за то, чего желаешь добиться. Ты сможешь.