Вика, курила и рассказывала, как они залезли в постель, и у Майкла все не получалось, все никак… Хотя она очень старалась, но, когда мужчине под пятьдесят, надо выбирать между выпивкой и женщиной, – что-то одно. А два удовольствия сразу – это для молодых. Господи, и почему пьяные мужчины вечно хотят не удовольствие получить, а самим себе что-то доказать… Ну, а дальше – все как обычно. Он быстро заснул, но сначала открыл бумажник и сунул ей сорок долларов. Подумал секунду и заткнул кошелек под подушку. Видно, был уже ученый бабами.
Она оделась, взяла ключ от номера, спустилась вниз на лифте и вышла через главный вход, сунув швейцару десятку, – обычная такса. А потом обошла гостиницу, сзади стояли "Жигули" Зозули яркого канареечного цвета. Заднее стекло чуть опущено, всего на несколько миллиметров, но этого хватит… Она отстегнула от ключа бирку и сунула его в щель. И на этом все. Вышла на улицу Горького, постояла минут десять на обочине, поймала такси и отправилась домой.
Зозуля позвонил на следующий день утром, сказал, что денег у иностранца не было, но кое-какие вещички под руку попались. Вика должна взглянуть: если что понравится, может оставить себе. Они встретились в Серебряном Бору у пляжа. Зозуля попросил ее посидеть в машине, покараулить, а сам пошел купаться. Вика села на заднее сидение, порылась в сумке, у ее парня примерно пятьдесят второй размер, как у Майкла. Она выбрала три рубашки, фирменных, самых лучших и пару летних ботинок, тоже новых, на них муха не сидела. На этом все. Дождалась Зозулю, вышла из машины, искупалась и поехала домой.
Взял Зозуля бумажник того иностранца или нет, – не проверишь. Наверное, взял, но делиться не хотел. Без бумажника он не ушел бы. Собственно, там, в машине, Вика и увидела эти негативы. Один единственный раз. Зозуля шарится по гостиницам часто, когда попадаются фирменные вещи, отвозит их какой-то скупщице, та живет в районе Лосинки, в частном доме. Сам ночует на съемных квартирах, часто меняет адреса. Тогда в баре он сболтнул, что живет в однушке в районе Профсоюзной, вытащил рублевую купюру, написал на ней номер телефона и дал Вике. Она открыла кухонную полку, порылась в железной банке и положила на стол рубль с телефонным номером. Вот и весь рассказ, больше вспомнить нечего.
– Ответь на один вопрос, только правду, – лицо Гончара сделалось напряженным. – Лучше тебе не врать сейчас. Иначе… Ничего хорошего не жди. Проведешь в кандее месяц. На воде и хлебе. Будешь сидеть, пока я правды не услышу. Итак, вопрос: ты смотрела негативы?
– Я же сказала, что сама нашла их в сумке. Стала в ней копаться, рукой провела – что-то есть за подкладкой. А они, – в маленьком кармашке. Четыре кассеты с пленками. Ну, вытащила, посмотрела на свет. То ли рисунки, то ли чертежи. Бросила обратно. На кой мне они…
– Значит, негативы ты видела? А кто еще их видел?
– Не знаю. Может, Зозуля.
– Так он видел или нет?
– Почем я знаю? Он мне не докладывается.
Гончар повторил те же вопросы еще несколько раз, но другими словами, и получил те же ответы. Лыков, не проронив ни слова, весь разговор, словно провинившийся школьник, простоял в углу, у стены, облицованной кафелем. Когда Вика коротко пересказала постельную сцену с иностранцем, он отвел взгляд, сделав вид, что разглядывает темное окно, и густо покраснел, от этого смутился еще сильнее. Гончар хотел сказать: "Ну что ты краснеешь как девица, которой хулиган задрал подол платья. Ты же мужчина". Но тоже сделал вид, будто ничего не заметил.
Зазвонил телефон, Гончар что-то буркнул в трубку и положил ее на место. Помолчал и сказал, что сейчас поднимутся оперативники, они быстро составят протокол допроса и уйдут. Вика почему-то заволновалась, вспомнила, что Гончар обещал без протокола. Но тут позвонили в дверь, вошли два опера, дежуривших у дома. Они пригласили хозяйку в комнату для разговора. Вика продолжала сидеть на кухонном табурете, она разволновалась еще сильнее, она мяла платочек и боролась с неожиданной икотой.
Один из гостей, зашел на кухню, вопросительно посмотрел на Гончара. Тот тоже вышел в коридор, но быстро вернулся, и голосом, не допускающим возражений, сказал, чтобы Вика прошла в комнату. Она поднялась и вышла. Стас Лыков остался один, он подошел к окну и стал смотреть вниз. За забором виден котлован дома, освещенный прожекторами, строители спешат, работают даже поздним вечером. За стройкой большой темный пустырь. В небе высыпали мелкие звездочки. Стас, услышав женский крик, вздрогнул.
Он примерно представлял, что происходит в соседней комнате. Гончар называл это закреплением показаний, – надо убедиться на все сто, что во время разговора на кухне Вика не соврала. Это неприятная процедура, но и эту работу приходится выполнять. Вика вскрикивала еще несколько раз, но уже тише, видимо, кто-то догадался обмотать ее голову полотенцем или зажать рот подушкой. Через четверть часа Гончар позвал его. В комнате все было перевернуто вверх дном. Один оперативник ушел, другой сидел в кресле и курил, стряхивая пепел на пол. На диване лежала Вика в разорванном платье, она не шевелилась и, кажется, не дышала. Лицо было залито кровью, рот – широко открыт.
– Проверь на кухне банки с крупой, – приказал Гончар. – Бабы вечно кладут в банки что-то важное.
Минут десять Стас возился в кухне. Он открывал банки с чаем, сахаром и крупой, высыпал содержимое на пол и смотрел, нет ли чего интересного. Потом он обыскал сервант и тумбочку – ничего. Он вернулся и доложил, что на кухне ничего не обнаружено. Гончар кивнул, он был в комнате один, сидел в кресле и тупо разглядывал мыски своих ботинок. Оперативник ушел, диван был пуст. Только несколько кровавых пятен на светлом покрывале, на мятой подушке золотая цепочка с кулоном в виде сердечка.
Стас хотел задать вопрос, но не решился. Он вышел на балкон, внизу горел всего один тусклый фонарь, но кое-что можно было разглядеть. Женщина в синем платье лежала на земле возле кустов сирени, ноги вытянуты, руки на груди. Стас почувствовал легкое головокружение.