Волк Ларсен так же внезапно прекратил свою брань, как и начал. Он снова зажег сигару и огляделся вокруг. Его глаза случайно остановились на поваре.
– Ну-с, повар? – начал он с мягкостью, которая была холодна как сталь.
– Есть, сэр, – преувеличенно живо ответил повар с успокаивающей и заискивающей услужливостью.
– Не кажется ли тебе, что ты не особенно удобно вытягиваешь шею? Это вредно для здоровья, я слышал. Штурман умер, и мне не хотелось бы потерять и тебя. Тебе нужно, дружок, очень-очень беречь свое здоровье. Понял?
Последнее слово в разящем контрасте с ровным тоном всей речи хлестнуло, как удар кнута. Повар съежился под ним.
– Есть, сэр, – кротко пролепетал он, и его шея, вызвавшая раздражение, исчезла вместе с головой в кухне.
После внезапной головомойки, полученной поваром, остальная команда перестала интересоваться происходившим и погрузилась в ту или другую работу. Однако несколько человек, которые расположились между кухней и люком и которые, казалось, не были матросами, продолжали между собой разговор в пониженном тоне. Как я потом узнал, это были охотники, считавшие себя несравненно выше простых матросов.
– Иогансен! – крикнул Волк Ларсен.
Один матрос послушно выступил вперед.
– Возьми иголку и зашей этого бродягу. Ты найдешь старую парусину в ящике для парусов. Приладь ее.
– А что привязать ему к ногам, сэр? – спросил матрос.
– Ну, там увидим, – ответил Волк Ларсен и возвысил голос: – Эй, повар!
Томас Магридж выскочил из кухни, как Петрушка из ящика.
– Спустись вниз и насыпь мешок угля. А что, товарищи, не найдется ли у кого-нибудь из вас Библии или молитвенника? – было следующим вопросом капитана, на этот раз обращенным к охотникам.
Они отрицательно мотнули головами, а один из них сделал какое-то насмешливое замечание, – я не расслышал его, – вызвавшее общий смех.
Волк Ларсен обратился с тем же вопросом к матросам. По-видимому, Библия и молитвенники были здесь редким явлением, хотя один из матросов вызвался спросить нижнюю вахту и вернулся через минуту с сообщением, что и там этих книг не оказалось.
Капитан пожал плечами.
– Тогда мы попросту перекинем его через борт без всякой болтовни, если только наш поповского вида тунеядец не знает наизусть похоронной службы на море.
И, повернувшись ко мне, он поглядел мне прямо в глаза.
– Вы пастор? Да? – спросил он.
Охотники, их было шестеро, все как один повернулись и стали на меня смотреть. Я мучительно сознавал, что был похож на пугало. Моя наружность вызвала хохот. Хохотали, нисколько не стесняясь присутствия мертвого тела, вытянувшегося перед нами на палубе с caркастической улыбкой. Хохот был резким, жестоким и откровенным, как и само море. Он исходил от натур с грубыми и притупленными чувствами, не знавших ни мягкости, ни учтивости.
Волк Ларсен не смеялся, хотя в его серых глазах и зажглась слабым огоньком усмешка. Я стоял как раз перед ним и получил первое общее впечатление от него самого, независимо от того потока кощунств, который я только что услышал. Квадратное лицо с крупными, но правильными чертами и строгими линиями, казалось на первый взгляд массивным; но так же, как и от его тела, впечатление массивности вскоре исчезло; рождалась уверенность, что за всем этим лежала в глубине его существа огромная и чрезвычайная духовная сила. Челюсть, подбородок и брови, густые и тяжело нависшие над глазами, – все это сильное и могучее само по себе, – казалось, изобличало в нем необыкновенную мощь духа, которая лежала по ту сторону его физической природы, скрытая от взоров наблюдателя. Нельзя было измерить этот дух, определить его границы или точно классифицировать его и положить на какую-нибудь полочку, рядом с другими, подобными ему типами.
Глаза – а мне судьба предназначила хорошо их изучить – были велики и красивы, они были широко расставлены, как у изваяния, и прикрывались тяжелыми веками под арками густых черных бровей. Цвет глаз был тот обманчивый серый, который никогда не бывает дважды одним и тем же, у которого столько теней и оттенков, как у муара на солнечном свете: он бывает то просто серым, то темным, то светлым и зеленовато-серым, а иногда с оттенком чистой лазури глубокого моря. Это были глаза, которые прятали его душу в тысячах переодеваний и которые только иногда, в редкие минуты, открывались и позволяли заглянуть внутрь, как в мир изумительных приключений. Это были глаза, которые могли скрывать безнадежную мрачность осеннего неба; метать искры и сверкать, как шпага в руках воина; быть холодными, как полярный пейзаж, и сейчас же вновь смягчаться и зажигаться горячим блеском или любовным огнем, который очаровывает и покоряет женщин, заставляя их сдаваться в блаженном упоении самопожертвования.
Но вернемся к рассказу. Я ему ответил, что я, как это ни печально для похоронного обряда, не был пастором, и он тогда резко спросил:
– Чем же вы живете?
Признаюсь, что мне никогда не задавали такого вопроса, и я никогда не размышлял над ним. Я был ошеломлен и, прежде чем успел прийти в себя, глупо пробормотал:
– Я… я – джентльмен.
Его губы покривились в быстрой усмешке.
– Я работал, я работаю! – закричал я запальчиво, как будто он был моим судьей и мне нужно было перед ним оправдываться; в то же время я сознавал, как глупо с моей стороны обсуждать этот вопрос в такой обстановке.
– Чем вы живете?
В нем было что-то настолько властное и повелительное, что я совсем растерялся, «нарвался на выговор», – как определил бы это состояние Фэрасет, – точно дрожащий ученик перед строгим учителем.
– Кто вас кормит? – был его следующий вопрос.
– У меня есть доходы, – ответил я надменно, и в то же мгновение готов был откусить себе язык. – Все эти вопросы, простите мне мое замечание, не имеют никакого отношения к тому, о чем я хотел бы с вами поговорить.
Но он не обратил внимания на мой протест.
– Кто заработал ваш доход? А? Не вы сами? Я так и думал. Ваш отец. Вы стоите на ногах мертвеца. Вы никогда не стояли на своих собственных ногах. Вы не сможете пробыть один от восхода до восхода солнца и добыть пищу для своего брюха, чтобы набить его три раза в день. Покажите-ка вашу руку!
Дремавшая страшная сила, видимо, шевельнулась в нем, и, раньше чем я успел сообразить, он шагнул вперед, взял мою правую руку и поднял ее, рассматривая. Я попробовал отнять ее, но его пальцы сжались без видимого усилия, и я почувствовал, что мои пальцы будут сейчас размозжены. Было трудно сохранить свое достоинство при таких обстоятельствах. Я не мог барахтаться или бороться, как школьник. Точно так же я не мог сделать нападение на существо, которому было достаточно тряхнуть мне руку, чтобы сломать ее. Пришлось стоять смирно и принять покорно обиду. Я все же успел заметить, что у мертвеца на палубе были обшарены карманы и что его вместе с его улыбкой обернули в парусину, которую матрос Иогансен зашивал толстой белой ниткой, протыкая иголку сквозь парусину с помощью кожаного приспособления, надетого на ладонь.
Волк Ларсен выпустил мою руку с презрительным жестом.
– Руки мертвецов сделали ее мягкой. Ни на что не годна, кроме посуды и работы на кухне.
– Я хочу, чтобы меня спустили на берег, – сказал я твердо, овладев собой. – Я вам заплачу, во что вы оцените задержку в пути и хлопоты.
Он с любопытством смотрел на меня. Насмешка светилась в его глазах.
– А у меня есть встречное предложение для вас, и это для вашей же пользы, – ответил он. – Мой помощник умер, и у нас будет много перемещений. Один из матросов займет место штурмана, каютный юнга займет место матроса, а вы займете место юнги. Вы подпишете условие на один рейс и будете получать двадцать долларов в месяц на всем готовом. Ну, что вы скажете? Заметьте – это для вашего блага. Это сделает из вас кое-что. Вы научитесь, может быть, стоять на собственных ногах и даже, пожалуй, немного ковылять на них.
Я молчал. Паруса корабля, который я увидел на юго-западе, делались виднее и отчетливее. Они принадлежали такой же шхуне, как и «Призрак», хотя корпус судна – я заметил – был немного меньше. Красивая шхуна, скользившая по волнам к нам навстречу, очевидно, должна была пройти около нас. Ветер внезапно усилился, и солнце, сердито блеснув два-три раза, исчезло. Море сделалось мрачным, свинцово-серым и стало бросать к небу зашумевшие пенящиеся гребни. Наша шхуна ускорила ход и сильно накренилась. Один раз набежал такой ветер, что борт погрузился в море, и палуба была мгновенно залита водой, так что два охотника, сидевшие на скамье, должны были быстро поднять ноги.
– Это судно скоро пройдет мимо нас, – сказал я после небольшой паузы. – Так как оно идет в противоположном нам направлении, то можно предполагать, что оно направляется в Сан-Франциско.
– Очень вероятно, – ответил Волк Ларсен и, отвернувшись, крикнул: – Повар!
Повар тотчас же высунулся из кухни.
– Где этот малый? Скажи ему, что он мне нужен.
– Есть, сэр! – И Томас Магридж быстро исчез у другого люка вблизи рулевого колеса.
Спустя минуту он выскочил обратно в сопровождении тяжеловатого юноши, лет восемнадцати-девятнадцати, с красным и злобным лицом.
– Вот и он, сэр, – доложил повар.
Но Волк Ларсен не обратил на него внимания и, повернувшись к каютному юнге, спросил:
– Как тебя зовут?
– Джордж Лич, сэр, – последовал угрюмый ответ, и по лицу юнги было видно, что он уже знал, почему его позвали.
– Не очень-то ирландское имя, – отрезал капитан. – О’Тул, или Мак-Карти лучше подошли бы к твоему рылу. Впрочем, вероятно, у твоей матери был какой-нибудь ирландец с левой стороны.
Я видел, как кулаки парня сжались при оскорблении и как побагровела его шея.
– Но пусть будет так, – продолжал Волк Ларсен. – У тебя могут быть основательные причины, чтобы желать забыть свое имя, и ты понравишься мне от этого не меньше, если только выдержишь свою марку. «Телеграфная Гора», этот жульнический притон, – конечно, порт твоего отправления. Это написано на всей твоей пакостной физиономии. Я знаю вашу упрямую породу. Ну-с, ты должен сообразить, что здесь ты свое упрямство должен бросить. Понял? Кстати, кто сдал тебя на службу на шхуну?
– Мак-Криди и Свенсон.
– Сэр! – прогремел Волк Ларсен.
– Мак-Криди и Свенсон, сэр, – поправился парень, и в глазах у него вспыхнул злой огонек.
– Кто получил задаток?
– Они, сэр.
– Ну разумеется! И ты, конечно, был чертовски рад, что дешево отделался. Ты позаботился поскорее удрать, потому что слышал от некоторых джентльменов, что тебя кто-то разыскивает.
В одно мгновение парень преобразился в дикаря. Его тело скорчилось как бы для прыжка, лицо исказилось яростью.
– Это… – закричал он.
– Что это? – спросил Волк Ларсен с особой мягкостью в голосе, как будто его чрезвычайно интересовало услышать невыговоренное слово.
Парень поколебался и овладел собой.
– Ничего, сэр, – ответил он. – Я беру свои слова назад.
– Ты доказал мне, что я был прав. – Это было сказано с удовлетворенной улыбкой. – Сколько тебе лет?
– Только что исполнилось шестнадцать, сэр.
– Ложь! Тебе никогда не увидеть снова восемнадцати лет. Такой громадный для своего возраста, и мускулы как у лошади. Сверни свои пожитки и отправляйся на бак[7]. Ты теперь лодочный гребец. Повышение. Понял?
Не дожидаясь согласия юноши, капитан повернулся к матросу, который только что закончил свою жуткую работу – зашивание мертвеца.
– Иогансен, ты что-нибудь смыслишь в навигации?
– Нет, сэр.
– Ну, не беда, все равно ты назначаешься штурманом. Перенеси свои вещи на койку штурмана.
– Есть, сэр, – последовал веселый ответ, и Иогансен со всех ног бросился на нос.
Но каютный юнга не двигался с места.
– Чего же ты ждешь? – спросил Волк Ларсен.
– Я не подписывал контракта на лодочного гребца, сэр, – был ответ. – Я заключил договор на каютного юнгу и не хочу служить гребцом.
– Свертывайся и марш на бак.
На этот раз команда Волка Ларсена звучала властно и грозно. Парень ответил угрюмым, гневным взглядом и не двигался с места.
Тут снова Волк Ларсен показал свою страшную силу. Это было совершенно неожиданно и продолжалось не более двух секунд. Он сделал прыжок в шесть футов через палубу и ударил парня кулаком в живот. В то же мгновение я почувствовал болезненный толчок в области желудка, как будто ударили меня. Я упоминаю об этом, чтобы показать чувствительность моей нервной системы в то время и подчеркнуть, как непривычно было для меня проявление грубости. Юнга, а он весил не меньше ста шестидесяти пяти фунтов, скорчился. Его тело свернулось над кулаком капитана, как мокрая тряпка на палке. Затем он подскочил в воздух, описал короткую кривую и упал около трупа, ударившись головой и плечами о палубу. Он остался лежать там, корчась почти в агонии.
– Ну-с, – обратился ко мне Волк Ларсен. – Вы обдумали?
Я поглядывал на приближавшуюся шхуну: она теперь шла наперерез нам и была на расстоянии каких-нибудь двухсот ярдов. Это было чистенькое, изящное суденышко. Я заметил большой черный номер на одном из его парусов. Судно походило на виденные мною раньше изображения лоцманских судов.
– Что это за судно? – спросил я.
– Лоцманское судно «Леди Майн», – ответил Волк Ларсен. – Доставило своих лоцманов и возвращается в Сан-Франциско. С этим ветром оно будет там через пять или шесть часов.
– Пожалуйста, сигнализируйте, чтобы оно доставило меня на берег.
– Очень сожалею, но я уронил за борт сигнальную книгу, – ответил он, и в группе охотников раздался смех.
Секунду я колебался, глядя ему в глаза. Я видел ужасную расправу с юнгой и знал, что и я, вероятно, могу получить то же, если не хуже. Как я уже сказал, я колебался, но затем я сделал то, что считаю наиболее храбрым поступком во всей моей жизни. Я подбежал к борту, размахивая руками, и закричал:
– «Леди Майн»! A-о! Возьмите меня с собой на берег! Тысячу долларов, если доставите на берег!
Я ждал, глядя на двух людей, стоявших у рулевого колеса; один из них правил, другой в это время приставлял к губам мегафон[8]. Я не оборачивался, хотя и ожидал каждую минуту смертельного удара со стороны человека-зверя, стоявшего позади меня. Наконец, после паузы, показавшейся мне вечностью, будучи не в силах выдерживать дольше напряжение, я оглянулся. Ларсен оставался на прежнем месте. Он стоял все в той же позе, слегка покачиваясь в такт судну и закуривая новую сигару.
– В чем дело? Какая-нибудь беда? – раздался крик с «Леди Майн».
– Да! – закричал я изо всех сил. – Жизнь или смерть! Тысячу долларов, если доставите меня на берег!
– Слишком много выпили во Фриско[9]! – закричал вслед за мной Волк Ларсен. – Вот этому, – он показал на меня пальцем, – мерещатся морские звери и обезьяны!
Человек с «Леди Майн» расхохотался в мегафон. Лоцманское судно промчалось мимо.
– Пошлите его от моего имени к черту! – донесся последний крик, и оба матроса замахали руками на прощание.
В отчаянии я перегнулся через борт, глядя, как между хорошенькой шхуной и нами быстро увеличивалось темное пространство океана. И это судно будет в Сан-Франциско через пять или шесть часов. Моя голова, казалось, готова была лопнуть. Больно сжалось горло, точно к нему поднялось сердце. Пенящаяся волна ударилась о борт и обдала мои губы соленой влагой. Ветер рванул сильнее, и «Призрак», сильно накренившись, коснулся воды левым бортом. Я слышал шипение волн, захлестывавших палубу. Минуту спустя я обернулся и увидел, как юнга поднимался на ноги. Его лицо было страшно бледно и подергивалось от боли.
– Ну, Лич, идешь на бак? – спросил Волк Ларсен.
– Да, сэр, – послышался покорный ответ.
– Ну, а вы? – обратился он ко мне.
– Я предлагаю вам тысячу… – начал было я, но он меня перебил:
– Довольно! Намерены ли вы приняться за ваши обязанности каютного юнги? Или мне и вас придется вразумить?
Что мне оставалось делать? Быть жестоко избитым, может быть, даже убитым, – я не хотел погибать так нелепо. Я с твердостью посмотрел в жестокие серые глаза. Казалось, они были из гранита, так мало было в них света и тепла, свойственного человеческой душе. В большинстве человеческих глаз можно видеть отражение души, но его глаза были мрачны, холодны и серы, как само море.
– Ну?
– Да, – сказал я.
– Скажите: да, сэр!
– Да, сэр, – поправился я.
– Ваше имя?
– Ван-Вейден, сэр.
– Не фамилия, а имя.
– Хэмфри, сэр, Хэмфри Ван-Вейден.
– Возраст?
– Тридцать пять лет, сэр.
– Ладно. Идите к повару и учитесь у него своим обязанностям.
Так сделался я подневольным рабом Волка Ларсена. Он был сильнее меня, вот и все. Но это казалось мне удивительно нереальным. Даже и теперь, когда я оглядываюсь назад, все пережитое кажется мне совершенно фантастичным. И всегда будет представляться чудовищным, непонятным, ужасным кошмаром.
– Подождите! Не уходите пока!
Я послушно остановился, не дойдя до кухни.
– Иогансен, зови всех наверх. Теперь все уладилось, возьмемся за похороны, нужно очистить палубу от излишнего мусора.
Пока Иогансен созывал команду, два матроса, по указаниям капитана, положили зашитое в парусину тело на крышку люка. С обеих сторон палубы были вдоль бортов прикреплены вверх дном небольшие лодки. Несколько человек подняли крышку люка с ее ужасной ношей, перенесли ее на подветренную сторону и положили на лодки, ногами к морю. К ногам привязали мешок с углем, принесенный поваром. Я всегда представлял себе похороны на море как торжественное и внушающее благоговение зрелище, но эти похороны меня разочаровали. Один из охотников, маленький темноглазый человек, которого товарищи называли Смоком, рассказывал веселые историйки, щедро уснащенные проклятиями и непристойностями, и среди охотников поминутно раздавались взрывы смеха, звучавшие для меня как вой волков или лай адских псов. Матросы шумной толпой собрались на палубе, перебрасываясь грубыми замечаниями; многие из них спали перед тем и теперь протирали сонные глаза. На их лицах лежало мрачное и озабоченное выражение. Было ясно, что им мало улыбалось путешествие с таким капитаном, да еще при таких печальных предзнаменованиях. Время от времени они украдкой поглядывали на Волка Ларсена; нельзя было не заметить, что они побаиваются его.
Волк Ларсен подошел к покойнику, и все обнажили головы. Я бегло осмотрел матросов – их было двадцать, а включая рулевого и меня – двадцать два. Мое любопытство было понятно: судьба, по-видимому, связывала меня с ними в этом миниатюрном плавучем мирке на недели, а может быть, и на месяцы. Большинство матросов были англичане или скандинавы, и лица их казались угрюмыми и тупыми.
У охотников, наоборот, были более интересные и живые лица, с яркой печатью порочных страстей. Но странно – на физиономии Волка Ларсена не было отпечатка порока. Правда, черты его лица были резки, решительны и тверды, но выражение лица было открытое и искреннее, и это подчеркивалось еще тем, что он был гладко выбрит. Я с трудом поверил бы – если бы не недавний случай, – что это лицо того человека, который мог поступать так возмутительно, как он поступил с юнгой.
Лишь только он открыл рот и хотел заговорить, порывы ветра один за другим налетели на шхуну и накренили ее. Ветер запел в снастях свою дикую песнь. Некоторые из охотников тревожно поглядели наверх. Подветренный борт, где лежал покойник, накренился, и когда шхуна поднялась и выпрямилась, вода помчалась по палубе, заливая нам ноги выше сапог. Внезапно пошел проливной дождь, и каждая его капля била нас так, точно это был град. Когда дождь прекратился, Волк Ларсен стал говорить, а люди с обнаженными головами закачались в такт с подъемами и опусканиями палубы.
– Я помню только одну часть похоронного обряда, – сказал он, – а именно: «И тело должно быть сброшено в море». Итак, бросайте его.
Он смолк. Люди, державшие крышку от люка, казались смущенными, озадаченными краткостью обряда. Тогда он яростно заревел:
– Поднимайте же с этой стороны, будьте вы прокляты! Какой черт вас держит?!
Поспешно подняли испуганные матросы край крышки, и, как собака, перекинутая через борт, мертвец, ногами вперед, скользнул в море. Привязанный к его ногам уголь потянул его вниз. Он исчез.
– Иогансен! – резко крикнул Волк Ларсен своему новому штурману. – Задержи всех людей наверху, раз они уже здесь. Убрать марселя и сделать это как следует! Мы входим в зюйд-ост. Возьмите рифы на кливере и гроте[10] и не зевайте, если принялись за работу!
В один миг вся палуба пришла в движение. Иогансен заревел, как бык, отдавая приказания, люди стали травить канаты, и все это, конечно, было ново и непонятно для меня, сухопутного жителя. Но всего больше поразила меня общая бессердечность. Мертвец был уже прошедшим эпизодом. Его сбросили, зашитого в парусину, а судно шло вперед, работа на нем не прекращалась, и никого это событие не затронуло. Охотники смеялись новому рассказу Смока, команда тянула снасти, и два матроса взбирались наверх; Волк Ларсен изучал сумрачное небо и направление ветра… А человек, так непристойно умерший и так недостойно погребенный, опускался в морскую глубину все ниже и ниже.
Таковы были жестокость моря, его безжалостность и неумолимость, обрушившиеся на меня. Жизнь стала дешевой и бессмысленной, скотской и бессвязной, бездушным погружением в грязь и тину. Я держался за перила и смотрел через пустыню пенящихся волн на стлавшийся туман, скрывавший от меня Сан-Франциско и калифорнийский берег. Дождевые шквалы налетали между мной и туманом, и я едва видел стену тумана. А это странное судно, со своей страшной командой, то взлетая на вершины волн, то проваливаясь в бездну, уходило все дальше на юго-запад, в пустынные и широкие просторы Тихого океана.