Мне уже тринадцать, и меня отправляют одного в пионерский лагерь, потому что брата недавно приняли в комсомол, и теперь у него совсем другие интересы, он смотрит презрительно на мои сборы, а я завидую ему, хотя внутри где-то нет ни страха, ни обиды, потому что один – это свобода, и первый отряд – это самые старшие, у меня будут новые друзья, которые уже много знают, и о девочках можно говорить с ними совершенно свободно, и когда автобус трогается, я уже знаю, что целый месяц буду взрослым, а когда вернусь – еще взрослее и опытнее во всех отношениях, и в доказательство нас, старших, селят в отдельный корпус, на самом берегу озера Балтым, недалеко от дачи маршала Жукова, куда мы втроем сорвемся в первый же вечер, проберемся к такому красивому терему и будем восторженно и молча глядеть через окно на огромный зал с гигантским камином и зеркалами до потолка, пока нас не спугнет громовой голос:
– Здесь нельзя ходить! Ну-ка, пионеры, кругом – марш!
Дяденька покажется нам великаном, а его собака бешеной коровой, и мы помчимся к себе в лагерь, все трое – Колька Балдашкин, я и красивый мальчик Мишель со странной фамилией Бардюже, а назавтра всё пойдет по расписанию – уборка постелей, зарядка, подъем красного флага, завтрак и прочие пионерские дела, вроде юннатского ухода за кроликами, но это пустяки, совсем не трудно – почистить клетки, нарвать травы, шугануть мелюзгу из второго и третьего отрядов, как вчера нас шуганул охранник дачи, потом подобрать шишки на дорожках, и всё, мы свободные птицы, «личное время», сказала вожатая Вера Максимовна, «а после обеда будем готовиться к концерту, в воскресенье приедут родители», и мы, мигом сдружившаяся троица, пойдем за лагерь собирать черную смородину на кисель для столовой, и там станем шептаться, строить планы и всякие каверзы, вечером зубной пастой девчонок мазать – это обязательно, а в обед… ууу, здорово ты придумал, и мы, сговорившись, садимся вразброд, через три человека, за длинный стол, и каждый поднимает свой край клеенки, получается длинный желоб, и незаметно сливаем туда кисель, который тут же оказывается на другом конце стола, на коленях у зазевавшегося пацана, плаксы и неумехи, неизвестно как попавшего в наш первый отряд, и лишь тогда, получив полное удовлетворение, с абсолютно невинными лицами встаем под шумок из-за стола, говорим «спасибо» подавальщице тете Маше и идем помирать от хохота на улицу, поближе к летней эстраде, где будет сейчас репетиция, а назавтра еще одна, и три плотных ряда – первый отряд в полном сборе, впереди самые маленькие, потом самые высокие, а третий ряд стоит на длинной прочной скамейке – мы будем разучивать песню, «выбирает репертуар районо, а не педучилище и не я», скажет Вера Максимовна, и наш хор вразнобой поведет за ней припев начальственного выбора:
– Синенькие трусики, голубые майки!
А Валеркин бас будет слышнее всех, «мы пойдем на пляж, голышами ляжем» он будет выводить старательно, выпячивая верхнюю губу с пробивающимися черными усами и не сводя влажных глаз с Веры Максимовны, мы уже слышали не раз, как он обращается к ней по делу и не по делу, долго тянет «Веееера», потом вроде как заикается от волнения и едва слышно добавляет «Максинна», а она сейчас дирижирует руками, и вся в этой песне, а в середину второго ряда, где стоит Валера, совсем не смотрит, обращается в основном к девочкам, и когда репетиция, наконец, заканчивается, обещает, что с понедельника начнем разучивать прощальную пионерскую «Гори, костер, поярче», а спустя три дня приходит воскресенье, ко всем приезжают родители, и мы выступаем перед ними со сцены, поем про синенькие трусики и голубые майки, и нам хлопают, а после концерта я ем черешню прямо с расстеленной папиной плащ-палатки, и мама говорит, что я уже успел загореть и поправиться, и потом они смотрят с умилением на кроликов, за которыми я ухаживаю, целуют меня на прощанье, а я мечтаю, чтобы родительский день был и завтра тоже, но еще сильнее – чтобы завтра стало вдруг жарко и нам разрешили купаться, потому что дни стоят холодные, и нас просто выводят на берег, и мы стоим на деревянных мостках, смотрим на воду, беситься нельзя, Вера Максинна сказала, что каждый отвечает за всех, и если один провинится, завтра весь первый отряд будет лишен прогулки к озеру и целый день просидит в корпусе, а это невыносимо, потому все черные-пречерные сказки про черный-пречерный дом давно рассказаны, и боятся их только девочки, а они в другом корпусе, и потому мы стоим на мостках смирные и послушные, как юннатовские кролики, и слушаем Веру Максинну, рядом с которой молчаливый и мощный Валера выглядит совсем взрослым дядей, и ему даже не надо показывать нам кулак, потому что каждый отвечает за всех, а все – за одного, я это прекрасно понимаю и смотрю молча в воду, и вдруг… да нет, откуда ему там взяться? – нет, точно он, на самом дне, недалеко от мостков, светится серебром перочинный ножик, и я сразу понимаю, что надо застолбить находку, и кричу:
– Ой, я ножичек уронил!
И все притискиваются ко мне, и вглядываются в темно-зеленое от водорослей дно, и начинают спорить, ножик там лежит или нет, и я клянусь «честным пионерским», машу руками и показываю всем, как его обронил, а Колька Балдашкин, еще друг называется, вдруг говорит:
– Да не было у тебя никогда такого ножика!
Но тут Вера Максинна разрешает мне зайти в воду, «только по колено», а я не достаю, далековато от берега, и все пробуют зацепить ножик удилищем, но тоже бесполезно, и тогда Валерка молча раздевается до синих трусов и, не спрашивая у вожатой разрешения, прыгает в воду, ныряет с головой, потом медленно идет обратно к мосткам, разжимает ладонь и молча кладет на доски дохлую серебристую рыбку, а никакой вовсе не ножик, и Валерке все протягивают руки, он залезает на настил, и его верхняя губа дрожит, капельки воды на усах трясутся, а вожатая Вера Максинна снимает с себя кофту и накидывает ему на плечи:
– Замёрзнешь, Валерочка! Пойдем в корпус…
И все тянутся за ними, весь первый отряд, кроме меня, потому что у меня одно-единственное желание – утопиться, и я бы так и сделал, но только знал твердо, что если сейчас прыгну в озеро, Валерка еще раз нырнет и спасёт меня, вытащив за волосы, и будет только хуже, хотя хуже не бывает, потому что всё, жизнь кончилась…
А это всего лишь кончилось детство.
И напрасно всё, жди – не жди,
Надо мною одни дожди,
Надо мною белый туман,
Подо мною вода – обман.
И напрасно кричишь, зовешь,
Что прошло, того не вернешь,
Пусть один ты – и тенью грусть,
И вообще пусть всё будет, пусть…