Помнить себя я начал в три с половиной года. Не себя, конечно, а какие-то вещи, события – да и то обрывками, пятнами. Мы жили тогда в Москве, папа учился в военной академии, и мы снимали угол в огромной коммуналке на углу Мытной и Коровьева Вала.
Хозяйке комнаты Тамаре было под тридцать, и она мечтала выйти замуж. Верила: как наберется полная банка однокопеечных монет, так и выйдет. Папа отдавал ей плату за угол монетками, и когда мы уезжали, банка была уже полная. Но Тамара замуж так и не вышла: война не захотела делиться с ней женихами.
Угол – это родительская кровать, отгороженная старыми шторами. Под кроватью два чемодана – всё наше имущество. Да еще маленький белый радиоприемник, который папе с мамой подарили на годовщину свадьбы. Он стоял на Тамариной тумбочке. Там же, за стеклянными дверцами старой тумбочки, лежало наше с братом богатство – три книжки со стихами о вожде всех народов, сломанная игрушечная машинка, несколько стреляных гильз и менее значимая мелочь, типа белья и одежды.
Тамару я не помню. Давно нет уже ни её, ни моих родителей. А белый радиоприемник «Москвич» – это первое, с чего у меня начинается и Родина, и детство.
Мама сидела на полу возле тумбочки в каком-то колючем платье и слушала Левитана. Он говорил медленно и как-то глухо, подавленно. А потом мама зарыдала и стала кататься по полу. Я тоже ревел, гладил ее по жесткому платью и люто ненавидел белый радиоприемник, который заставил так горько плакать мою маму.
Спустя много лет папа рассказывал, как он со своими товарищами по академии решил идти прощаться с вождем народов. И прорвались – через все оцепления, через гигантский спрессованный клубок человеческих тел.
– Вот так под руки взяли друг друга, крепко сцепились и шли тараном. У входа в Колонный зал автоматчики пытались нас остановить, но мы вытащили пистолеты – все же в форме были, фронтовики – и нас пропустили. А вот как обратно шли, как снова прорывались, уже и не вспомню. Но повезло, в живых остались…
Брату моему тоже повезло. Он Сталина на первомайской демонстрации видел. И всю жизнь гордился этим. Однажды практиканток своих удивил:
– А я, девушки, Сталина живого видел!
Девчонки прониклись, а одна даже спросила участливо:
– А Ленина живого не видели?
…Еще помню из детства, как на кухне, где было несколько плит и стол для каждого из тридцати хозяев, взорвался газораспределительный щит. Мама как раз кормила меня творожниками. Когда бабахнуло, она, как щенка, схватила меня за шкирку, и я мигом очутился во дворе. Во рту у меня торчал творожник. Я не смог его проглотить, даже когда с воем примчались пожарные машины. С тех пор творог не ем – ни в каком виде. Психологическая травма.
А потом я пошел в школу и в третьем классе написал свой первый рассказ. Про то, как пионеру Генке (я его выдумал, как и всё, что с ним произошло) однажды страшно повезло: его прокатил на настоящем самолете настоящий летчик, похожий на Валерия Чкалова. Двумя пальцами я отпечатал рассказ на папиной пишущей машинке и отослал в газету «Пионерская правда». У меня руки тряслись каждый раз, когда я доставал из почтового ящика свежие газеты. Но мой рассказ так и не напечатали. Через полтора месяца пришел ответ:
«Дорогой Витя! Мы получили твое письмо и были рады познакомиться. Очень хорошо, что ты пишешь рассказы, но в том рассказе, который ты прислал нам, много недостатков. В этом ничего страшного нет, ты же учишься только в третьем классе и еще многого не знаешь из того, что должен знать настоящий писатель. Верим, что ты напишешь другой рассказ, и он у тебя обязательно получится».
Судьба моя была решена. Я решил стать писателем. Настоящим. Писал заметки в школьные стенгазеты, отличался в сочинениях по литературе, сочинял стихи. Учителя ставили мне пятерки. Мама хвалила, ей нравилось читать посвященное ей:
Знаешь, мама, не все понятно,
Жизнь сложнее день ото дня —
Что-то просит приторно-сладко,
Что-то требует от меня.
Я бы мог, как Гамлет, замкнуться
Схоронив все свои мечты,
Через тысячу лет проснуться —
Но меня замучают сны.
Мне б смеяться в безумном вальсе
Или плакать без всяких причин,
Погибать в есенинском трансе,
Понимать, что в мире один.
Открываются карты дорогой,
Предвещают казенный дом.
Ты на них не смотри с тревогой —
Пусть валяются под столом.
Ну, о чем ты задумалась, мама?
Все в порядке, и я – твой сын…
Только мало мне этого, мало —
Я хочу быть сыном большим.
Слушать всё, что понятно многим,
И по-своему всё понимать,
Помечтать в теплоте о дороге,
Иль совсем ни о чем не мечтать.
Знаешь, мама, не всё так просто,
Как казалось на первый взгляд,
По дороге неровной и острой
Пробиваюсь за шагом шаг.
Я не знаю, куда дорога,
Я не знаю, зачем она,
Почему на сердце тревога,
И душа тоскою полна…
Обо мне ты не думай, мама,
Видишь, я держусь молодцом.
Я хочу, чтобы ты поругала
И погладила нежно лицо.
Ну, о чем ты задумалась, мама?
Всё в порядке – и я твой сын…
Только мало мне этого, мало —
Я хочу быть сыном большим.
И этой своей детской болезнью я мучился еще лет десять. Члены Союза писателей СССР для меня были просто небожителями.
Однажды в Хабаровске, уже после окончания университета, друг познакомил меня с настоящим писателем, членом Союза. На его визитке так и было написано – Михаил Белов, член СП СССР. Честно признаться, такого писателя я не знал, и мне было стыдно. С утра пошел в городскую библиотеку и попросил все книги этого писателя. Мне дали только одну – других у Белова не оказалось. Не помню названия книги, но начиналась она такой фразой: «Наш звездолёт приближался к Хабаровскому космопорту». Дальше я читать не стал…
Много позже нашел у Сергея Довлатова: «Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».
Одно время я работал в маленькой городской газете. Нас в комнате было пятеро. Молодые, талантливые и жутко амбициозные. Каждый мечтал стать писателем. И, что интересно, все пятеро – стали!
Один, Юрий Шумицкий, пешком прошел всю страну от Владивостока до Калининграда. Пар двенадцать башмаков износил. На подходе к Москве его встречало центральное телевидение и мэтр советской журналистики Василий Песков. «Юра, – посоветовал мэтр, – ты должен написать книгу о том, как ты шел».
Юра назвал свою книгу «Так я шел». Через полгода он привез рукопись в столицу и неделю жил в гостинице, ожидая реакции мэтра и раздавая девчонкам автографы. Василий Песков вскоре отозвался: «Эх, Юра, я думал, ты напишешь про нашу необъятную страну, а ты все свои обиды на друзей просто в кучу собрал…»
Впрочем, вернемся в детство, откуда все родом. В 1956 году мой папа окончил академию, и его направили на Урал. Сначала, правда, хотели в академию Генштаба, чтобы папа там выучился «на генерала». Тогда по одному человеку с каждого факультета без экзаменов зачисляли, естественно, из фронтовиков. У папы средний балл по диплому оказался лучшим на курсе, вот начальство и предложило ему дальше учиться в Москве. Но вечером к нам пришел один папин однокурсник и прямо с порога бухнулся маме в ноги.
– Анечка! – плакал он. – Пусть Володя откажется в мою пользу, пусть напишет рапорт, что не хочет дальше учиться!
Папа стоял у кровати бледный и молча смотрел на своего товарища. Потом тихо сказал: «Пошёл вон!»
Лет через двадцать он встретил случайно этого своего бывшего друга: идет такой лихой генерал, папу увидел, на другую сторону улицы перебежал, ломая кусты.
Может, и к лучшему, что мой папа не стал генералом. Политрук – это совсем другое дело. Генерал людей в атаку посылает, а политрук ведет, вот и вся меж ними разница.
Итак, папу после академии послали на Урал, и мы оказались в маленьком городе по имени Камышлов.