Между тем, людское море все прибывало и прибывало. Вот прошел, держа на руках дочку, Вова Немец, оставивший хлебосольную и счастливую Германию ради нищей и холодной России, которая не уставала поражать его своей сомнительной неординарностью.
А за Вовой – Коля Маленький, который прославился тем, что мог починить любую технику, но предпочитал чинить автомобили. Я сам присутствовал однажды при том, как Коля на спор вернул к жизни сгоревший компрессор, от которого отказались все электрики.
Тут же за Колей, заложив руки за спину, шел Леша Иванов, который был первым послевоенным ребенком в Заповеднике, что не мешало ему, впрочем, иметь целую кучу различных достоинств, которые время от времени он демонстрировал родным, близким и окружающим.
Между тем, народ жил своей обычной ярмарочной жизнью, то есть приценивался, примерял, интересовался, узнавал, делал равнодушные лица, исчезал за закрытой занавеской, сомневался, щупал материю, и все было бы замечательно и просто, если бы не этот звук женских подковок, который донесся вдруг со стороны монастыря и теперь быстро приближался, легко перекрывая все прочие звуки.
Подковки принадлежали ведущему специалисту пушкинского заповедника Валентине Бутриной, которая, по моему скромному мнению, представляла собой лучший образец пушкиногорского хомо сапиенса, – если, конечно, мне будет позволено так выразиться, надеясь, что меня поймут правильно.
Жизнь Валентины, насколько я могу судить, можно было разделить на две части – до крещения и после него.
Как недавно крещеная, она допустила все ошибки неофитства: например, она все время кого-то учила, все время кого-то просвещала, все время кого-то обличала, все время требовала, чтобы все начинали немедленно ходить в церковь, читать святых отцов и просыпаться к ранней литургии.
Вот типичная картинка того времени.
Слышно цоканье подковок.
В храме появляется Валентина.
Ни на кого не глядя, грозно проходит, стуча подковками, к алтарю и громко и отчетливо говорит, ни к кому в особенности не обращаясь:
– Мамона! Все погрязло в мамоне!.. Стыдно!
Подождав немного, продолжает сквозь зубы, в том же духе:
– Только и знаете, что копить да народ обманывать… Ну да погодите!.. Придет Сын Человеческий, тогда узнаете.
Присутствующие с любопытством наблюдают. Сегодня день будний и не праздничный, поэтому народу почти никого.
А Валентина, между тем, идет по храму и, остановившись у каждой иконы, крестится и говорит:
– Избави, матушка от мздоимца имярек, всякий закон и правду преступающий.
Или:
– Святой имярек, изгони, отче, проклятую мамону своей силою и Божьей помощью.
И так – у каждой иконы.
Потом она поворачивается и, ни на кого не глядя, выходит из храма, вызывающе цокая каблучками.
Проводив ее косыми взглядами, прихожанки переглядываются и со значением и пониманием вздыхают.
Впрочем, случались и более серьезные стычки, когда Валю нес неофитский дух, и она, забывая, где находится, начинала громко говорить что-нибудь, обличая мамону и ее приспешников.
– Тише, тише, – говорил, выходя из-за колонны, отец Фалафель. – Церковь все-таки, не рынок.
– Ах, не рынок?– с ядовитой усмешкой спрашивала Валентина. – А вы не напомните мне случайно, на какой машине ездит сегодня наш игумен?
– А вы случайно не забыли, что служба идет, а вы кричите, как будто вас режут, – говорил отец Фалафель, слегка повышая голос.
– Я-то не забыла, – говорила Валентина, наступая на бедного отца Фалафеля. – А вот вы не забыли, что Спаситель пришел не для того, чтобы на иностранных машинах разъезжать?..
– Да ведь, служба, – говорил отец Фалафель, разводя руками и не желая продолжать автомобильную тему. – Как же можно?
– Женщина, давайте выйдите отсюда или ведите себя прилично, – вмешивалась одна прихожанка, которой надоело это пререкание, однако в эту самую минуту правая алтарная дверь отворялась и на свет показывался сам отец Нектарий. Увидев Валентину, он непроизвольно делал движение назад, в алтарь, но затем, скривившись, говорил:
– Опять, значит, конфликтуем?
Не слушая игумена, Валентина громко спрашивала:
– Как же это вы такие хоромы отгрохали, что впору экскурсии водить? Хотите там гостиницу открыть?
– Все для пользы человеческой, – говорил отец Нектарий, хмурясь и смотря в сторону. – Стараемся, как можем. А для достоверности сказанного читайте лучше святое Евангелие, – добавлял он, сам не очень хорошо понимая, что, собственно, он хотел сказать.
– А я что-то не помню, чтобы Христос гостиницы открывал, – продолжала Валентина. – Может, вы напомните?
– А вот Христа-то ты не трогай, – сердито говорил отец Нектарий, в котором просыпалась вдруг обида за мать Православную Церковь. – Он за нас кровь пролил, а нам, видишь ли, трудно тишину во время службы соблюсти.
– Я вот только одного не понимаю, – говорила Валентина, и глаза ее в сумерках храма начинали фосфоресцировать, как у кошки. – Христос за нас кровь пролил, но так ведь это же Он пролил, а не вы. Вы-то только здесь при чем?
– А вот я тебя лишу причастия, будешь тогда знать, – стараясь быть грозным, произносил отец Нектарий.
– Не имеете права, – весело говорила Валентина.
– Еще как имею, – отвечал отец Нектарий. – За непочтительное отношение к святыне и дискредитацию авторитета духовного лица… Советую подумать.
И, повернувшись, он благословлял присутствующих и быстро – насколько это позволяли вес и авторитет – выходил из храма.
– Тогда, может, вы мне ответите? Не забыли, случайно, зачем Христос приходил? – спрашивала Валентина у первого же попавшего на ее пути монаха, и по выражению ее лица становилось ясно, что так просто монахам от нее не отделаться.
– Христос приходил за тем, чтобы человеческую гордыню усмирить, – отвечал отец Зосима, который все это время простоял в тени, а теперь вышел на свет, чтобы сказать свое весомое слово ответственного артиллериста. Он бы, наверняка, и сказал бы это слово, если бы вдруг в голове его что-то не запело, и он услышал голос, сказавший ему «Зосима, Зосима!.. Зачем ты гонишь Меня и мою возлюбленную дщерь, когда вокруг столько грешников, что хоть маринуй их, а все будет мало?.. Или, по-твоему, я стреляю хуже, чем отставной майор?»
Потом голос смолк и слегка ошарашенный Зосима остался один на один с прекрасными и своевременными мыслями, одна из которых была, пожалуй, особенно прекрасна, потому что это была мысль о том, что не следовало бы нам в поисках Истины возлагать надежду на слова и понятия; тогда как, напротив, следовало просто немного помолчать, чтобы услышать в ответ ту тишину, которую иногда посылают нам Небеса, надеясь на наше понимание.
Со временем неофитский дух Валентины слегка помягчел, что же касается отца Нектария, то он всякий раз, когда слышал Валин голос, быстренько ретировался в алтарь или в мощехранилище и сидел там, пока Валентина не закончит молиться. Так, во всяком случае, рассказывали свидетели и очевидцы.
А еще они рассказывали одну историю, которую я слышал когда-то от Леши Иванова и которая была вот о чем.
Была ярмарка и, кроме привычных, местных, следом за Ивановым шли, кроме прочего, два пушкиногорских монаха, один повыше, а другой пониже, которые переходили от одной палатки к другой и весело переговаривались, пока окно на втором этаже, под которым они проходили, вдруг не открылось и высунувшийся из окна отец Нектарий не закричал:
– Про сандалии не забудьте, ироды!.. И чтоб такие же, как у Тимофея!
– Обязательно, – сказал один из монахов.
Потом отец Нектарий исчез, окно захлопнулось, а монахи отправились покупать сандалии и довольно скоро их купили, а сами остановились возле какой-то палатки, где было вывешено женское белье. При этом они страшно развеселились.
– Вы, – сказала Валентина, останавливаясь позади монахов, которые что-то весело обсуждали. – Только не говорите, что вы не знали, что монаху запрещено таскаться по магазинам.
Обернувшись и обнаружив за своей спиной Валю Бутрину, монахи как-то сразу поскучнели.
– Мы, между прочим, по благословению, – сказал один из них, а второй подтвердил:
– Истинный крест.
– Истинный крест, значит? – сказала Валентина. – А если отец Нектарий благословит вас, чтобы вы из окна прыгали, вы что, тоже прыгали бы?
– Да мы только посмотреть, ей-богу, – сказал тот, кто повыше. – Да еще сандалии вот купили для отца настоятеля. А так мы ничего.
– Слушать надо Господа и святых, – сказала Валентина строго. – А если вы больше верите настоятелю, а не Богу, то добра от этого ждать не приходится… Ну-ка, покажите-ка мне, что это вы там купили… Покажите, покажите!
– Вот, – сказал один из монахов, протягивая пакет с сандалиями.
Вынув из пакета сандалии, Валентина какое-то время посмотрела на них с разных сторон, а потом сказала:
– Действительно, неплохие.
После чего размахнулась и швырнула сандалии, один за другим, в ярмарочную толпу, где их немедленно присвоил какой-то местный цыган.
– А отцу Нектарию передайте, что не одними сандалиями жив человек, – сказала она и исчезла в разноцветной толпе.
Наши отношения были далеко не безупречны. Валя могла вдруг перестать с тобой разговаривать и ходить, задрав голову, независимо и свободно, а потом вдруг – через неделю или месяц – она начинала разговаривать и притом так, как будто ничего до этого не происходило. Время и место для примирения она выбирала сама.
Как-то раз я возвращался к себе по старой михайловской дороге, и ко мне привязался большой черный кот, который бежал за мной от самого Савкино. Я подходил уже к трактиру, когда увидел, что навстречу мне идет Валентина. Подойдя ближе, она засмеялась и сказала:
– Надо же!.. Все ходят с собаками, а ты с кошкой!
И пошла дальше, посмеиваясь.
– Валя, – сказал я ей вслед. – Ты не разговариваешь со мной уже месяц… Может, хватит?
– Разве? – она сказала это так, как будто услышала об этом впервые. – Целый месяц?.. Ты поэтому кошку завел?
Мы разговаривали в последний раз, прогуливаясь у будки охранника, на дороге, ведущей в сторону Савкино.
Разговор шел о какой-то ерунде, которую я не запомнил. Но зато я запомнил ее стремительную походку и светлую, солнечную улыбку и смех, а еще и то, как она сказала, когда однажды я отвозил ее в Савкино:
– Это как чудо. Не ждешь его, а оно уже вот, рядом.
Сказано было о каком-то вещем сне, но с таким же успехом это могло быть сказано и о ней самой.
Впрочем, один эпизод из нашего получасового разговора я хорошо помню. Говоря о какой-то кожной болезни, она показала мне пятна на руках и сказала:
– Хочешь, поспорим?.. Через месяц я буду здорова.
И показала какой-то пузырек с волшебным народным средством.
– К врачу сходи, – бубнил я, прекрасно понимая, что Валентина ни к какому врачу, конечно, не пойдет, доверившись не лекарствам и врачам, а едва слышной молитве, – той, от которой, как учили некоторые святые отцы, рушатся горы и останавливается солнце.
Знать бы заранее, – знать бы, знать…
Через две недели она умерла, а волшебное средство не помогло.
Потом выяснилось, что она решила лечиться какими-то народными средствами, которые и свели ее в могилу, хотя врачи говорили, что ее случай вполне исцелим.
Говоря совершенно серьезно, я и тогда, и сейчас уверен, что место ей было всегда больше в Царствии Небесном, чем в нашей посюсторонней серьезной реальности.
Она умерла, как и жила – в ожидании чуда.
Как следовало бы, дай Бог, умереть и каждому из нас.
Вечная память!